Читать книгу Камни в огород - Пётр Гулдедава - Страница 3

и не на грозной мощи львиной пасти, —

земная твердь стоит на чудаках, —

хоть короли они, хоть не у власти.

Желанье знаний точит их, как червь,

и чудаки, всерьёз и без обмана,

идут в простые плотники на верфь,

как Государь Всея Руси Романов.

Всё дело – в личной воле удальца,

рискнувшего на миг поверить сказке,

забыв про статус первого лица

и вечный гонор родовой закваски.

Но и от лучшей племенной овцы —

умней барана твари не рождалось.

Порой на трон взбирались наглецы,

Он с грустью смотрит на Тверскую,

где, возлюбив заморский смак,

по русской пище не тоскуя,

Москва «подсела» на «Бигмак».

Стоит в смятеньи он глубоком,

застывшим взором видя суть

того, каким нам выйдут боком

глаголы типа «сникерснуть».

Тропой народного признанья

букеты лилий и гвоздик

несут к ногам его славяне,

и финн, и друг степей калмык.

Стоит поэт, судьбе покорный,

и головой слегка поник:

тропу метёт не русский дворник,

а добросовестный таджик.

Дожди ненастий оросили

певца свободы скорбный лик.

А за спиной его, в «России», —

американский «боевик».

Он стал явлением природы:

небесной манной в недород.

Сквозь поколения и годы

его стихи поёт народ.

Брезгливо морщились «вельможи»:

«кабацкий лель и хулиган»,

но волновал сердца до дрожи

русоволосый мальчуган.

Не так уж были и случайны

изгибы петель бытия,

и всё прозрачней дымка тайны

над суицидом соловья.

Но русский дух не изничтожен,

покуда скачет по стране

её крестьянский сын Серёжа

верхом на розовом коне.

Лист клёна в цепких лапах паутин,

как бабочка испуганная, бьётся.

Краснеют гроздья на ветвях рябин,

поникших в ожидании морозца.

Ока в туман укутывает плёс,

напоминая мне, что очень скоро

порасплетутся косы у берёз,

уснут голубоокие озёра.

Пускай уходит старое на слом,

а новое – томительно бескрыло,

но с нами – эта роща за селом

и всё, о чём она отговорила.

Тускнеет звёздный лазурит

и там, где чуть светлее высь,

наносит нежный лак зари

рассвета трепетная кисть.

ложится солнечный узор,

и оживает спящий лес

под петушиный переспор.

Ещё плутает у земли

туман – парное молоко,

а в розовеющей дали

плывут пастели облаков.

Вселяя радостный кураж

в людские сонные сердца,

рисует утренний пейзаж

рука Небесного Творца.

Как видно, и Творец влюблён

и в эти росы на траве,

и в этот птичий перезвон

в размытой солнцем синеве.

На небе росчерк журавлиный

отметкой осени завис:

на хмурый дол роняет высь.

Леса уже полунагие,

и летний жар помалу стих, —

и вторит птичьей ностальгии

багряных листьев белый стих.

Я, как открытые страницы,

читаю тихий листопад, —

и век серебряный мне снится,

а звоны сердца, как набат.

На бронзово-медную вязь

ажурноузорных сплетений

накинул жемчужную бязь

нестойкий морозец осенний.

Брожу по безмолвью один,

а иней – пушком серебрится

в поблёкших кудряшках рябин,

на дремлющих елей ресницах.

Когда в облетевших лесах

студёные ветры задуют,

ложатся на скатерть листа

плоды одиноких раздумий.

Где-то там, на степном перегоне,

где-то там, у таёжной реки

отзвенели подковами кони —

зоревых моих лет рысаки.

Растеряли подковы по тропкам,

обронили в дорожную пыль,

подминая копытом торопким

васильки, иван-чай и ковыль.

Я и нынче такой же рисковый,

но судьба справедлива ко мне:

по крылечкам прибиты подковы

от моих легкокрылых коней.