Читать книгу Говорит Альберт Эйнштейн - Р. Дж. Гэдни - Страница 3

Глава 1

Оглавление

Принстон, штат Нью-Джерси, 14 марта 1954 г.

– Говорит Альберт Эйнштейн.

– Кто? – переспрашивает девичий голосок на другом конце провода.

Утро; Альберту сегодня исполняется семьдесят пять. Он сидит у себя в кабинете на втором этаже небольшого дома на Мерсер-стрит в Принстоне, листая памятный альбом с серебряным тиснением:

АЛЬБОМ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА

Вслушиваясь, он сильнее прижимает к уху трубку черного телефона марки «Вестерн электрик».

– Простите, – отзывается девушка. – Я ошиблась номером.

У нее характерный акцент бостонских браминов.

– Вы не ошиблись, – возражает Альберт.

– Да? Скажите, пожалуйста, сэр… какой у вас номер телефона?

– Точно не знаю.

– Не знаете свой номер телефона? Вы же Альберт Эйнштейн. Разве может самый известный в мире ученый не знать свой номер телефона?

– Никогда не запоминайте то, что можете найти в справочнике, – говорит Альберт. – А еще лучше – поручайте находить нужные вам сведения кому-нибудь другому.

Во время разговора из его вересковой курительной трубки сыплются искры тлеющего табака – прямо на письмо немецкого физика Макса Борна. Альберт тут же гасит их шлепком ладони.

– Буду знать, сэр, – говорит девушка. – Простите за беспокойство.

– Никакого беспокойства. Скажите, сколько вам лет?

– Семнадцать.

– А мне сегодня семьдесят пять.

– Правда? Семьдесят пять – это дата. С днем рождения.

– Благодарю. Вы сделали мне отличный подарок.

– Я? Каким образом?

– Подняв интересную философскую проблему. Вы набрали неверный номер. Неверный для вас. Но верный для меня. И это любопытнейший парадокс. Как вас зовут?

– Мими Бофорт.

– Откуда вы звоните?

– Из своей комнаты, это не в Принстоне.

– Из комнаты, говорите… а родной дом ваш где?

– В Гринвиче, округ Фэрфилд, штат Коннектикут.

– Приятное место. Вы мне еще позвоните?

– Позвоню, только если вы действительно Альберт Эйнштейн. Тогда конечно.

Он теребит свои густые белые усы.

– А вы загляните в телефонную книгу.

Его правая голень ходит из стороны в сторону. Стопа подпрыгивает вверх-вниз. Он разминает икроножные мышцы. Но даже не догадывается, что его нога совершает столь быстрые движения.


Попыхивая трубкой с табачной смесью «Ревелейшн» в версии «Хаус oф Виндзор» от «Филип Моррис», Альберт уставился на поздравительные открытки и телеграммы, заполонившие не только его письменный стол и другие поверхности, но даже деревянный пюпитр. От кого они – можно только гадать.

Есть, конечно, телеграммы от известных ему лиц, таких как Джавахарлал Неру, Томас Манн, Бертран Рассел и Лайнус Полинг.

Он неловко ерзает в кресле из-за разыгравшейся боли в печени.

Развернув свежий номер «Нью-Йорк таймс», Альберт видит на редакционной полосе слова Джорджа Бернарда Шоу о том, что имя Эйнштейна навсегда останется в истории наряду с именами Пифагора, Аристотеля, Галилея и Ньютона.

На стульях, комодах красного дерева и журнальных столиках лежат отпечатанные на мимеографе оттиски научных работ из Института перспективных исследований Принстонского университета, присланные математиками, физиками, археологами, астрономами и экономистами для его личного ознакомления. Рядом с карандашницами, перед граммофоном и коллекцией виниловых пластинок – в основном с записями скрипичных и фортепианных произведений Баха и Моцарта – красуется стойка его вересковых трубок.

На стене, в ряд – четыре портрета. С одного смотрит Исаак Ньютон. С другого – Джеймс Максвелл, чьи наблюдения Альберт охарактеризовал как самые глубокие и плодотворные из тех, какие обогатили физику после Ньютона. На третьем портрете изображен Майкл Фарадей. На четвертом – Махатма Ганди. Под этими портретами – заключенная в рамку эмблема джайнизма, символ учения о ненасилии. Эйнштейн берет со стола письмо от Борна.

«Я считаю, – провозглашает Борн, – что такие понятия, как абсолютная определенность, абсолютная точность, окончательная истина и т. д., суть плоды воображения, которым нет места ни в одной области науки».

– Согласен, – говорит про себя Альберт.

«С другой стороны, – продолжает Борн, – любое утверждение о вероятности явления допустимо или недопустимо лишь в рамках той теории, на основании которой оно выстраивается. В таком послаблении мышлению [Lockerung des Denkens] мне видится великое благо, данное нам современной наукой».

– Отлично, – бормочет себе под нос Альберт.

«Ибо вера в одну-единственную истину и в обладание ею есть первопричина всякого мирского зла».

– Так говорит Борн, – произносит Альберт. – И это совершенно верно.

Любимые часы Альберта – высокие напольные, в деревянном футляре, выполненные в стиле бидермейер, – пробили десять. С окончанием перезвона Альберт улыбается сам себе. F = L + S. Frieden entspricht Liebe und Stille. (М = Л + С. Мир равняется Любовь плюс Спокойствие.)


Под дверью кабинета Альберта стоит, не смея нарушить бой часов, живущая в доме экономка и секретарь, фрау Элен Дюкас. Она явно не в восторге от услышанного: «Вы мне еще позвоните?»

«Вы» = очередная назойливая поклонница.

Фрау Дюкас отворяет дверь, сопровождаемая удушливым запахом камфоры. Альберт давно хочет сказать ей: «Органическое соединение C10H16O обладает неприятным запахом». Но как-то не решается.


ЭЙНШТЕЙН И ЭЛЕН ДЮКАС НА КОНЦЕРТЕ В БОЛЬШОЙ СИНАГОГЕ В БЕРЛИНЕ, 1930 г.


Грохот, с которым фрау Дюкас распахивает зеленые ставни большого окна, возвещает о степени ее неодобрения. Окно выходит на зеленую пригородную улочку, где раскинули свои ветви плакучие ивы, клены и вязы.

От солнечного света у Альберта еще больше слезятся глаза. Вытирая скопившуюся влагу тыльной стороной ладони, он несколько раз моргает.

Фрау Дюкас, чопорная, рослая, худощавая, приехала из Юго-Западной Германии; она дочь купца немецко-еврейского происхождения. Ее мать – уроженка Хехингена, как и вторая жена Альберта. Вот уже четверть века помощница и привратница Альберта самозабвенно оберегает его покой.

Ее спальня в этом доме по Мерсер-стрит отделена от спальни Альберта только ванной комнатой. Есть в доме также небольшая художественная мастерская со спальным местом, где наездами останавливается падчерица Альберта, Марго. Другая комната некогда была отведена Майе, сестре Альберта. Четыре года назад Майя скончалась.

– С кем вы разговаривали? – интересуется фрау Дюкас.

– Звонила юная особа по имени Мими Бофорт. Приятный голосок. Родина —

«Ах, милый наш старый Бостон,

Что славен треской и бобами.

Там Лоуэлл дружит лишь с Кэботом,

А Кэбот – лишь с небесами».


Не могла бы ты навести о ней справки?

– Она просто ошиблась номером, а я должна наводить о ней справки?

– Да, сделай одолжение. Человек, не совершающий ошибок, никогда не пробовал ничего нового.

– Не обижайтесь, но вы не должны так растрачивать свое время.

– Элен. Kreativitat ist das Resultat Verschwendeter Zeit. Творчество есть результат растраченного времени. Будь добра, выясни, кто такая эта Мими Бофорт. Фамилию найдешь в телефонной книге Гринвича, штат Коннектикут. А сейчас принеси мне, пожалуйста, чашечку горячего шоколада.

По обыкновению, Альберт обут в потертые кожаные шлепанцы на босу ногу. Из-под застиранного ворота рубашки видна поношенная синяя фуфайка.

Фрау Дюкас укутывает ему ноги шерстяным пледом.

– Никогда не видела такого количества поздравительных открыток, – изумляется она.

– Было бы что праздновать. День рождения наступает автоматически. И вообще, это детский праздник. – Он снова вытирает глаза. Их блеск только подчеркивает морщины и складки. – Мне семьдесят пять. Мы не молодеем.

Альберт снова набивает трубку любимой смесью «Ревелейшн» из жестяной банки и закуривает. Вверх улетает облачко дыма.

– Элен, пожалуйста, принеси мне горячего шоколада.

– Всему свое время.

– Да что там у тебя в руках, Элен?

Фрау Дюкас протягивает ему газету с фотографией грибовидного облака, выросшего на месте ядерной бомбардировки Хиросимы 6 августа 1945 года.

– Школьники из Линкольна, штат Небраска, просят вас расписаться под этим снимком. Вы готовы дать им автограф?

Окутанный облаком табачного дыма, Альберт беспомощно разглядывает изображение.

– Если без этого никак….

– Тогда я пошла за горячим шоколадом, – говорит фрау Дюкас, будто суля ему поощрение.

Она оставляет Альберта в одиночестве, чтобы он спокойно расписался под газетной фотографией. «А. Эйнштейн, 14 марта 1954 г.»

Затем он берет лист бумаги и делает следующую запись:

В Хиросиме загублено 140 000 невинных душ. Еще 100 000 получили тягчайшие увечья. В Нагасаки погибло 74 000. В результате ожогов, травм и поражений гамма-радиацией 75 000 человек получили не совместимые с жизнью телесные повреждения. При нападении на Пёрл-Харбор погибло… сколько? Я слышал, 2500. Британский поэт Джон Донн писал: «…смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Западный мир доволен, весьма доволен. Я – нет. Удивительные достижения, о которых вам рассказывают в школе, – продукт самоотверженных усилий и бесконечного труда многих поколений во всем мире. Теперь это наследие передано в ваши руки, с тем чтобы вы чтили его, приумножали и в свой черед вручили, как положено, своим детям. Создавая общими усилиями нечто вечное, мы, смертные, обретаем бессмертие.

Фрау Дюкас возвращается с чашкой горячего шоколада. Альберт тем временем повторно набивает трубку, жестом приглашая фрау Дюкас присесть:

– Записывай, пожалуйста, Элен… письмо к Бертрану Расселу.

И начинает диктовать:

– Я всецело разделяю высказанные вами предостережения о том, что перспективы развития человечества беспредельно мрачны. Человечество столкнулось с необходимостью выбора: либо мы все погибнем, либо должны будем проявить немного здравого смысла.

Старинные часы отбивают четверть часа.

– Поэтому вот вопрос, – продолжает Альберт, – который мы ставим перед вами, – вопрос суровый, ужасный и неизбежный: должны мы уничтожить человеческий род или человечество откажется от войн? Люди не хотят столкнуться с такой альтернативой, так как очень трудно искоренить войну… С сердечным приветом, Альберт Эйнштейн.

Сбросив стоптанный шлепанец, он достает гранитный голыш, зажатый между пальцами, и придавливает им письмо Борна.

– Меня подкупил голосок этой юной особы. Кстати, об относительности. Если человек сидит рядом с милой девушкой, то вечность пролетает, как одна минута. Но посади его на раскаленную плиту – и минута покажется вечностью. Это и есть относительность. Мими Бофорт. Бофорт – примечательная фамилия.

– Чем же? – Тон фрау Дюкас предполагает, что в этой фамилии нет ровным счетом ничего примечательного.

Поворачиваясь к окну, за которым солнечные лучи пляшут в кронах деревьев, Альберт разъясняет:

– Она означает «прекрасная крепость».

На его лице вспыхнула улыбка при виде чернокожих ребятишек, играющих на улице под аккомпанемент собственной песенки.

Запевала начинает:

– А мамочка моя…

Остальные подхватывают:

– Где мамочка твоя?

Покачивая бедрами, они поют хором:

Моя мама в Теннесси.

В Тенна-Тенна-Теннесси.

Я не учился в школе,

Но это не помеха.

Когда я слышу буги,

Мой танец – всем утеха.

Делай раз, делай два,

Кругом ходит голова.

Делай раз, делай два,

Кругом ходит голова.


Альберт с трудом поднимается и отплясывает буги-вуги собственного изобретения. Не оборачиваясь к фрау Дюкас, он говорит:

– Будь добра, запиши еще вот что: «Никуда не делись предрассудки, которые я, как еврей, воспринимаю особенно остро; но они не идут ни в какое сравнение с тем, как белые относятся к своим соотечественникам с более темным цветом кожи. Чем больше я чувствую себя американцем, тем больше меня мучает эта ситуация. Только высказавшись, я смогу избавиться от ощущения соучастия».

– Кому это адресовано? – спрашивает фрау Дюкас.

– Мне. Это для меня, Элен. Напоминание самому себе. И еще… то, что я сейчас скажу, должно остаться строго между нами. – Он тяжело вздыхает. – Моя личная жизнь потерпела крах. Нормальный мужчина не бросит даже падчерицу, когда та умирает от рака. А я бросил свою первую жену, и она умерла в Цюрихе. Моя дочь исчезла. Я понятия не имею, где она может быть. Мне даже не известно, жива она или нет.

– Прошу вас… нельзя допускать, чтобы прошлое подтачивало вас изнутри.

– Мой сын, мой сын… Ты же знаешь, Элен, мой младший сын Эдуард почти четверть века находится в психиатрической лечебнице. Психоанализ, лечение электрошоком – все это напрочь разрушило его память и мыслительные способности.

– Но не ваше к нему любовное отношение.

– Любовное отношение сохраняется у меня только к еврейскому народу. Ни с кем я не чувствовал такой прочной человеческой связи. Как-то я написал Елизавете, королеве Бельгии: «У меня очень скверно на душе от излишнего пиетета, который окружает всю мою деятельность. Я поневоле ощущаю себя самозванцем. Ich bin ein Betrüger». Что-то печень разболелась, мне нужен свежий воздух.

Фрау Дюкас распахивает все окна.

Слышно, как из видавшего виды четырехдверного «бьюика» доносится «Тайная любовь» в исполнении Дорис Дэй.

Альберт жестом просит фрау Дюкас поторопиться:

– Проверь по телефонной книге, Элен.

Фрау Дюкас повинуется – и выясняет, что семейство Бофорт проживает в своем родовом поместье Бофорт-Парк, расположенном в округе Фэрфилд, Гринвич, штат Коннектикут. Альберт гадает, как выглядит Мими Бофорт. В ее голосе бесспорно звучит извечное обаяние молодости. Станет ли она ему новой знакомой? А может, наперсницей. Тайной любовью, способной утешить его душу, раздираемую возрастом, болячками и недугами, мрачными предчувствиями. Солнечные лучи падают на его рабочий стол. С чувством полного умиротворения Альберт восторгается этими узорами. И начинает листать потрепанные страницы Сонаты Моцарта для фортепиано и скрипки ми минор, К. 304.

Не каждому дано найти такую нежность, такую чистую красоту и истину. Эти качества неподвластны времени. Подобно Моцарту, он считает, что разгадал все тайны Вселенной. Для нее понятие вечного на порядок выше представлений о руке судьбы и заблуждениях рода людского. С возрастом понимаешь это все отчетливее.

Взглядом он ловит мелькающие на полу тени. В их сплетениях ему видятся лица родных, друзей, близких и любимых. Создается впечатление, что все потаенные и драгоценные узы повторялись по кругу. А почти все другие просто развеялись. Так повелось с самых ранних пор. Еще давным-давно. Декабрьским утром 1944 года, в одиннадцать тридцать, когда в результате одного из самых мощных авианалетов антигитлеровской коалиции был разрушен дом Б135 по Банхофштрассе в его родном Ульме. Как-то раз он написал корреспонденту, чье имя уже не мог вспомнить: «Время обошлось с ним еще более сурово, нежели со мной».

«Есть ли там, – задумывается Альберт, – хоть что-нибудь от старого Ульма? Что с моими друзьями и любимыми, с теми, кто, оставив след в моей жизни, сформировал меня? Меня – самое известное в мире лицо.

Я был тронут до глубины души, когда жители Ульма предложили переименовать улицу, где я жил, в мою честь. Вместо этого нацисты назвали ее Фихтештрассе в честь Иоганна Фихте, чьими трудами зачитывался Гитлер наряду с другими нацистами, от Дитриха Эккарта до Арнольда Фанка».

После войны улицу все же переименовали в Эйнштейнштрассе. Альберт всегда улыбается, вспоминая свой ответ бургомистру, который сообщил ему эту весть. «Моим именем названа улица. Хорошо, что я не имею отношения ни к чему, что бы там ни произошло. Памятуя о судьбе еврейского народа в нацистской Германии, я нисколько не жалею, что в свое время отказался от немецкого гражданства именно в Ульме».

Он берет ручку и записывает:

Как и вы, я не в силах подправить свое место рождения. Но могу подправить историю своих любовных похождений юности. Религиозный рай молодости представлял первую попытку освободиться от пут «только личного», от существования, в котором господствовали желания, надежды и примитивные чувства. Там, вовне, был этот большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная, однако, по крайней мере отчасти, нашему восприятию и нашему разуму. Изучение этого мира манило как освобождение, и я скоро убедился, что многие из тех, кого я научился ценить и уважать, нашли свою внутреннюю свободу и уверенность, отдавшись целиком этому занятию. Мысленный охват в рамках доступных нам возможностей этого внеличного мира представлялся мне, наполовину сознательно, наполовину бессознательно, как высшая цель. Те, кто так думал, будь то мои современники или люди прошлого, вместе с выработанными ими взглядами были моими единственными и неизменными друзьями. Дорога к этому раю была не так удобна и завлекательна, как дорога к религиозному раю, но она оказалась надежной, и я никогда не жалел, что по ней пошел. За исключением, пожалуй, того факта, что на земле вряд ли осталось хоть одно разумное существо, которое не знает моей физиономии.

Говорит Альберт Эйнштейн

Подняться наверх