Читать книгу Дело во мне - R. M. - Страница 6

Он пытался сосредоточиться на чтении, но тщетно. Его трепало и колотило, как маленького невротика. «Нет, я не разрешаю». Робби видел перед собой эти ее глаза, жидкие зализанные волосы и безупречное лицо ангела, которого хотелось расстрелять. Почему? Он ответить не мог. Каждый раз, когда она выдавала что-нибудь такое, Робби пытался понять, зачем она ходит в церковь. Какая любовь Бога, если она не любила ни себя, ни отца, ни его? Казалось, одной только Алисе повезло. Его всегда это смешило и злило. Вот они ходят, такие невинные и набожные, осуждающе смотрят на остальных, на тех, кто живет по-другому. Мать всегда презрительно фыркала, когда видела, как любимый учитель Робби по рисунку выходил из школы и беззаботно покуривал. «Он курит, но он в сто раз добрее тебя и детей любит». При ней он учителю не улыбался – просто опускал глаза или отворачивался, потому что он был слишком ему рад.

Нет, я не разрешаю.

«Я должен повиноваться, но почему? – думал он. – С какой стати родители считают, что мы их слуги? Иди посуду помой, дома уберись, еще приготовь и снова убери, да, и будь добр, сделай мне массаж, а еще пригляди за моей матерью. В смысле ты не должен?! Я тебя родил, значит, я решаю, что тебе делать и куда ходить!»

Робби будоражило каждый раз, когда он это слышал. Сейчас стало лучше, он приспособился; раньше его уборкой наказывали. Пару раз он отхватил от матери за бардак на столе, но тут Робби спас отец – наверное, единственный раз в жизни он вмешался в воспитание. Он заявил, что сын имеет право на свое пространство, и приделал в его дверь замок. С тех пор Робби почти никогда не разбирал свой стол.

«Они все ненавидят нас. Подростки, подростки… Орут без конца, а нам что? Любить их за это? Нет, правда, я что, настолько мерзкий ребенок? Или на мне проклятие? Где твоя божья любовь?»

В такие моменты он ненавидел Бога и напрямую заявлял ему об этом. Он обвинял его в том, что тот сам виноват, что люди такие, ведь это он создал боль, и страдания, и зависть, и гнев.

«Быть может, люди – это генетическая ошибка, которая оказалась на удивление живучей и приспособилась к изменчивой среде? А потом она обрела сознание. И все, начался апокалипсис».

«За что она так не любит меня? Все время носится вокруг, все контролирует, у меня уже нервный тик. Я постоянно жду, что она закричит, или сделает это свое каменное лицо, или того хуже, разревется. Фу, смотреть противно».

Эти мысли ездили по кругу, как детский паровозик, вводя наблюдателя в некий гипноз. Но ничто не могло сравниться с материнской набожностью. Робби буквально вскипал, когда видел, как она молится. Ему это казалось этаким заказным шоу, где ему была отведена роль мальчика, на которого спускают гнев после неудачных дублей. Робби терял аппетит, когда за столом она просила его читать молитву вслух. Он физически не переносил церковь и священников, и их неподвижные лица. Он не верил им. Ни единому слову и жесту. Ему иногда казалось, что эти старцы от безысходности челом бьют. И все эти люди… «Безвольные глупцы, верят, что кто-то должен решить их проблемы, мозг им в голову положить. Почему я не могу так? Почему я не могу отдать свою жизнь в руки невидимого волшебного друга? Какое сострадание? Какая преданность? Я не верю им».

В школе все знали, что Робби не откажет, ведь он хороший сын, послушный, верующий, податливый мальчик. Это стало клеймом. Сам он ненавидел себя за эту слабость, за свой страх перед матерью, за то, что он молча подчинялся, раз за разом говоря себе, как упрек: «Да-да, обтирайте ноги дальше. Мне на том свете воздастся. Робби-бесхребетный, Робби-трус, Робби-великомученик».

За несколько лет он привык к такому. Теперь все, что он чувствовал, – это презрение. Ко всем. Пару раз он послал одного парня, так тот пожаловался его матери. Когда Робби пришел домой, мать уже ждала его. Она заставила Робби два часа, стоя на коленях, читать молитвослов.

– Как много ты еще не понимаешь… Покаяние – вот что спасет тебя, – сказала она ему однажды, когда он пытался спорить. Мать никогда не позволяла ему начать, а делала так, чтобы ему было стыдно победить, переубедить ее, заставить усомниться в своей правоте.

– Так позволь мне самому все узнать, – говорил он.

– Узнавать все не обязательно.

– Я не собираюсь узнавать все, мама. – Ее возмущенность заинтересовала его. Ему стало интересно, что за ней кроется. – Я справлюсь сам, или ты не доверяешь мне? – спросил он чуть ли не с укором.

И тут ее лицо изменилось. Исчезла тревожная складка на лбу, плечи опустились, и глаза наполнились грустью. «Вот оно». Она залепетала:

– Нет, нет, Роберт, сынок. Конечно, я тебе доверяю, просто я беспокоюсь за тебя… ты ведь понимаешь, да?

– Понимаю.

– Наша душа послана сюда, чтобы страдать, чтобы очиститься… мы грешные слуги Господа. Мы, мы… должны страдать.

«Ах, вот в чем дело. А то я все не пойму, чего ты так стараешься».

– Вы такие молодые, ты и Алиса… думаешь, мы не совершали ошибок по молодости? Все, чего мы хотим, это уберечь вас от них.

– Но зачем? – Его так и норовило съязвить: «А как же ангел-хранитель?»

Молчание. Мать посмотрела на Робби с недоверием.

– Как это зачем? Чтобы уберечь вас от боли и страданий.

– А папа всегда говорит, что никто и никогда не учится на чужих ошибках.

Она выпрямилась, как по сигналу. Снова – безликая, холодная, надменная. Робби не мог проследить, где между этими качествами мерцает божья любовь. Ничего не ответив, она только поправила волосы и ушла. «Опять молиться». Робби, наблюдая за ней, все никак понять не мог – в театре он находится или в цирке.

Но, несмотря на все эти смелые мысли, он боялся ее, хоть и пытался отрицать свою ненависть к ней. «Как я могу ее ненавидеть, она же моя мать, – думал он. – Я должен любить ее. Другие дети любят своих матерей. И я должен».

Мысли снова поглотили его, он уже и не замечал этого. И вдруг, нарушая гладковыбритую стерильность его мыслей, в комнату ворвалась Алиса – запыхавшаяся, с улыбкой во все лицо, она закричала:

– Робби! – кинувшись ему на плечи, она смеялась, искренне и взахлеб, как это умеют делать только дети. – Робби, ты не представляешь! Я так рада, так рада! – Она не могла стоять на месте. Все ее тело трепетало, а лицо буквально светилось. Робби нежно отодвинул ее от себя и, довольно улыбнувшись, медленно, смакуя каждую букву, спросил:

– Сдала?

– Да!

Они заверещали, прикрывая друг другу ладонями рты, чтобы приглушить звуки.

– Я тебя обожаю! Умница! – прошептал Робби.

– Зачеты в музыкалке – это что-то… Но я так рада! – выдохшись, она плюхнулась на кровать и закрыла глаза. – Ференц Лист, эй, ты меня слышишь? Я избавилась от тебя! До встречи в следующем году! – сказав это, она закрыла лицо руками и, немного отдышавшись, расплакалась.

– Ну что ты, солнце, ну перестань, – ласково произнес Робби. – Иди сюда.

Он сел рядом с ней и уложил ее голову на свои колени. Алиса бормотала сквозь слезы:

– Все нормально, нормально… Я сейчас успокоюсь. Сейчас, сейчас.

Алиса плакала часто, и все в семье привыкли к тому, что после каждого зачета она уплывает в страну размытых стонов, завываний и жалоб на того, кто, по ее мнению, виноват во всех грехах человеческих. Ранимый ребенок, что с нее взять. Робби постоянно без причин переживал за нее. Грубость и невежество били по ней, как камни, летящие откуда-то с верхотуры. Робби часто с укором смотрел наверх, про себя обращаясь к тому, кто все это придумал. «Ну ведь кто-то придумал боль, грязь, смерть? Это мог сделать лишь самый всемогущий из нас. Так почему мы восхваляем его, просим о помощи? А он все это слушает, и чтобы потешить себя, посылает нам то, чего мы боимся, от чего бежим… а нам втирают, что все это от великой любви к Человеку…»

Его общение с Богом началось очень рано. Первое воспоминание – Его смех и крики матери. Еще он помнил ее лицо и руки, всегда холодные и худые. Помнил отца, улыбчивого и теплого… сегодня от этого воспоминания его мутило, ведь тот уж несколько лет не выходит из депрессии. Он часто болел, с детьми почти не общался. И самое странное – они спали с матерью в разных спальнях. Хотя в их семье все было странно. И радоваться детству в такой обстановке было сложно. И тогда, в возрасте 4–5 лет, Робби впервые обратился к тому, чье присутствие всегда чувствовал. Это был его первый призыв о помощи – тот самый внутренний порыв, который невозможно объяснить или выразить словами. Ты просто стоишь на коленях и ждешь… ждешь его ответа или знака. А он молчит.

Так Бог промолчал все его детство. Наверное, отсюда берет свои корни тяга Робби к душещипательным монологам.

Алиса успокоилась, и Робби в погоне за своими мыслями не заметил, как она уснула. Ему нравилось наблюдать за ней. Ему нравились ее ангельское чистое лицо, маленький, слегка вздернутый носик и пышные кудряшки, отдающие золотым блеском. Она была маленьким лучиком света в его невеселой жизни, и беречь сестру означало беречь что-то, что люди обычно называют смыслом жизни. Ей единственной было позволено нарушать правила. Тоже загадка. И несмотря на то, что Алисе уже было почти пятнадцать, Робби заботился о ней, как о крохотной малышке в белом платьице, в пушистом ободке и с волшебной палочкой в пухленькой ладошке. Про себя он называл ее ангелом и считал это своей самой интимной тайной.

Робби отнес сестру в ее комнату, а на обратном пути наткнулся в коридоре на отца, на чьем лице он увидел жутковатое по своей четности сожаление, которое блеснуло в едва заметной улыбке. В рассказах матери отец был чем-то плохим, неприятным, мерзким. Но каждый раз, глядя ему в лицо, Робби испытывал тот самый душераздирающий внутренний конфликт, который, по-видимому, испытывают все дети, чьи родители, объявив войну, вешают детям на уши невкусную холодную лапшу про друг друга.

– Сдала? – спросил отец сиплым голосом, глядя на Робби из-под тяжелых век.

Робби кивнул. Отец направился к ее двери.

– Она спит, пап. Только что…

Но отец просто взялся за ручку, повернул ее и вошел в комнату, где пахло карамелью и чистым бельем. Робби хотел пойти за ним, но не успел сделать вдох – дверь закрылась прямо перед его носом.

Он простоял перед дверью несколько секунд с закрытыми глазами, чувствуя себя самым жалким созданием из всех. Ужаснее всего было то, что так его заставлял себя чувствовать родной отец, которого он любил, несмотря на упрямое сопротивление шаблонов и предвзятого мнения, навязанного вторым по важности человеком в его жизни – родной матерью.

* * *

– Я не приеду.

– Не понял. – Тема стоял перед Робби, засунув руки в карманы, глядя на него из-под прикрытых век.

– Она не отпустила. Ах да, и еще сегодня я иду к своей ненаглядной бабуле толочь пюре и выносить ее горшок. Поэтому если ты хочешь как-то спасти мой день, то даже не вздумай меня расспрашивать и уговаривать, а просто принеси мне туда бутылку вискаря.

Тема медленно нахмурился. Он все делал медленно.

– В смысле не пустила? Всегда пускала. В этом году что поменялось?

– Я откуда знаю, если так интересно, сам спроси.

– В смысле, интересно? Ты идти не хочешь, или у тебя снова уход в подноготную?

– Я не знаю. Может, это и к лучшему. К тому же там Вера будет.

Тема прикрыл веки и с выдохом выпустил фирменное:

– Начинается…

Робби ненавидел, когда он говорил так. Тема, зная это, продолжал:

– Да, Вера будет, потому что она берет на себя готовку и коктейли. Можешь не подходить к ней, чертов социопат. А если ты думаешь, что можешь слиться, то нет. Не получится. Ты каждый раз говоришь, что не хочешь, а потом проходит время, тебя затаскиваешь силой, и все. Ты входишь во вкус, и твой прежний мир убеждений и взглядов уходит из-под ног.

– Все, хватит. День рождения, в конце концов, не последняя возможность напиться.

– Точнее, нажраться. В твоем случае только это слово подходит. И еще – дружище, ты странный.

– Друзьям так не говорят.

– Да ну, опять?

– Ненавижу твои шутки.

– У тебя просто чувства юмора нет.

– Есть. Но если тебя смущает что-то, так скажи, а не отшучивайся.

Тема медленно закатил глаза.

– Твое отношение к юмору какое-то нездоровое, дружище. Нет, ты точно накосячил. Она не могла вот так ни с хера не пустить.

Робби не ответил. Просто на первом уроке они сидели на разных партах. На втором Робби оттаял.

– Я передумал.

– Я знал, – изображая улыбку, ответил Тема.

– В задницу все эти запреты. В конце концов, мне будет 17. Хуже уже не будет.

– Радикально. Дружище, а потом ты что делать будешь? В монастырь захотел?

– Перестань называть меня «дружище». И при чем тут монастырь?

– Дружище. Вдруг тебя спалят?

– Да пошел ты.

Они рассмеялись.

– Алиса тоже будет, ты в курсе?

– Чего? – Робби потупился. – В смысле, тоже? – «Вот засранка. И как она умудрилась? Даже не сказала ничего». Робби достал телефон и сразу написал ей. Потом поднял взгляд на Тему. Глаза у него откровенно светились. – Теперь из нас двоих странный ты. Вы ведь не общаетесь. С чего это ты решил ее позвать? Чтобы мне ее там напоили?

– Ну как не общаемся. Я ей на сториз отвечаю. Иногда.

– Вау, и ты решил позвать ее на вечеринку, где, кроме нее, самому младшему будет 17?

– Да все будет нормально. Я за ней пригляжу. Пока ты там будешь на баре сидеть. Потом гулять пойдем.

– Интересно, как она отмазалась…

– Она дитя любви, это все объясняет. Ты лучше подумай о себе.

– Это самое сложное.

– Ну, сама идея дрянь. Придется сказать, что это я все замутил. Потом упасть на колени перед твоей матерью и раскаяться. И все. Как это удобно. Пора начинать пользоваться этим.

– А ты думаешь, Бог не накажет тебя за корысть?

– Искренне верю в его наивность.

– Чувствую, в случае провала в монастырь поедем вместе.

– Ну уж нет. У меня слишком роскошные волосы.

– Монашки любят голубоглазых блондинов, – подмигнул Робби.

Тема поежился.

– Все-все, хватит. Ты вообще-то тоже голубоглазый. Тебя побрей, так ты и за монашку сойдешь.

– Спасибо, друг.

– На здоровье.

Робби не представлял свою школьную жизнь без Темы. Тот был большим человеком во всех смыслах – но рост и остальные параметры никак не сочетались с его проницательным умом. По его лицу можно сказать, что он социопат, а держался он всегда как статуя – неподвижный и совершенно непроницаемый. Окружающим казалось, что у этого мальчика мимики как таковой нет.

Они с Робби идеально дополняли друг друга. Пускай со стороны так не казалось. Невозмутимый Тема и застенчивый Робби – им обоим нравилось, что многие вещи можно не говорить вслух, достаточно о них просто подумать.

Однажды Робби сказал Теме, сурово глядя на поставленных в ряд угрюмых первоклашек:

– Почему мне иногда кажется, что кто-то из них сейчас подскочит с волыной и расстреляет всех к чертовой матери?

Помолчав, Тема задумчиво ответил:

– Я чувствую то же самое.

Их объединяло многое, но ни одна тема не затягивала их так надолго, как общая ненависть к идиотам.

«Люди – это всего лишь механизм, к которому можно и нужно подобрать правильный инструмент, чтобы тебе было комфортно рядом с ними» – это было их негласной конституцией, их кредо. Но если Тема клал с прибором на иерархию социальных слоев, как и на мнение сверстников, и на свои эмоции, то Робби рефлексировал со всего, что происходило внутри и снаружи. Но несмотря на это, ему казалось, что он ничего не чувствует. Как это возможно – а кто его знает?

Он не мог объяснить себе, почему скука за школьной партой за последние годы все чаще стала преобладать над всеми остальными состояниями. Люди все реже интересовали его, и постепенно общение с ними свелось к автопилоту. Они перестали быть ценностью, а их дружба – чем-то особенным. Как-то он сказал Теме:

– Иногда у меня возникает ощущение, что я надеваю маску – маску нормального, общительного, прикольного. Что, если я вовсе не такой, каким показываю себя? И то, что я вижу перед зеркалом, это просто вросшая, ставшая привычной, как кожа, маска. Маска другого меня. Я говорю то, что им интересно, что они хотят услышать.

– Кто они?

– Да люди.

На это Тема беззвучно посмеялся и сказал:

– Поверь мне, подавляющее большинство смертных занято тем же, что и ты, – рассуждениями о том, что о них думают другие.

– А ты разве не думаешь об этом?

– Неа. Вообще мне кажется, что я достиг просветления. Ничто меня не беспокоит. Ни люди, ни я сам.

– Прости, мой юный Шакьямуни, но это больше похоже на хитрые происки твоего ленивого мозга…

– …который пятый год выигрывает всероссийскую олимпиаду по математике.

– Ой, ну да. Это ведь так о многом говорит. Но на Будду ты все равно не похож. Потому что ты злой.

– Это плата за мою гениальность, только и всего.

От таких разговоров и бурлящих от веселья вечеров, где можно было пить без остановки, все внутри замолкало на какое-то время. Пока тупая боль, прячущаяся за маской безразличия, не достигала пика…

Что случается, когда ты достигаешь предела боли? Черные дни. Безвольное обездвиженное тело, сгорающее от внутреннего напряжения и душащего давления в горле. Когда наступали черные дни, Робби закрывался в комнате и просто существовал. Сидел на полу, слушал музыку, трупом лежа на кровати, рассматривал потолок, расставлял книги в шкафу, точил карандаши. Но чаще – просто лежа на полу, и старался не задохнуться от удушья невидимой руки. Она сжимала его горло, иногда переходя на виски. И тогда, чтобы как-то ослабить невыносимую боль, Робби напрягал все тело. Больше всего доставалось рукам. Робби как будто оказывал сопротивление, но не кому-то, а самому себе. Это жутко, когда собственное тело пытается убить тебя. Но кто его на это настроил? Не ты ли сам?

А когда напряжение немного затихало, он представлял, что в одном из углов спрятана камера, через которую за ним наблюдает Бог. Или просто какие-нибудь садисты.

«Я как чей-то неудачный эксперимент»

Это нормально, что у людей бывают дни, когда настроения нет и не хочется никого видеть. Проходит пара часов, и все заканчивается. Они съели мороженое, выпили вина, занялись сексом, пошли на шопинг – все, жизнь снова прекрасна. Малейший спад эндорфинов, пара неудач – и все, у него «депрессия». Робби презирал таких нытиков, хотя в глубине души завидовал тем, кто не знает, каково это – бояться самого себя.

Эти дни сливались в один бессмысленный промежуток глухой пустоты, в которой нет времени. Они просто приходили к нему, как палач к заключенному, который не знает дату своей казни. И каждый раз он надеялся, что это конец. Лучше умереть, чем жить с вечной ненавистью к себе. Робби хотел, чтобы все закончилось. Но нет. Это всего лишь очередная пытка. Ты просыпаешься, встает солнце, люди, машины – и вот ты снова в своей комнате, где изучил каждый угол, каждую царапину на стене. Ложишься спать. Завтра все то же самое. Тупое нежелание что-то делать. Когда тело отказывается двигаться, и ты просто смотришь в одну точку без мыслей – это если повезет. Порой непроизвольно в памяти начинают прорезаться гнилые ростки детских воспоминаний, где тебя унижали или оставляли одного. Еще один день закончился, но ты не думаешь: «Да, сегодня был неудачный день. Но завтра все будет замечательно!» Нет. «Вот бы никто не докопался ко мне завтра. Вот бы мне не пришлось говорить. Совсем. Боже, пусть они не трогают меня».

Жизнь на автопилоте имеет свои плюсы. Ты не тратишь силы на изощренное общение, не вникаешь в суть – просто делаешь, что требуется, тот самый минимум, который необходим для выживания, и все. После – наушники, капюшон и на остановку.

Но его внешняя подавленность и вялость, которую видели все, была всего лишь защитой. Она берегла его девственную внутреннюю чувствительность от грубого мира глупых людей. Робби часто повторял: «Если кому-то будет очень надо, он не поленится и найдет дверь или дождется, когда я сам ее открою. А кому не надо – пусть идут мимо. Я справлюсь и без них».

Робби обожал дорогу и поездки на машине. Музыка, с которой он сросся за несколько лет, стала его основным обезболивающим, которое, помимо анестезии, давало эффект интенсивности, насыщенности красок мира вокруг. Скука на какое-то время уходила. Дорога домой под пеленой мелодий и удачно собранных слов стала передышкой между бесконечными столкновениями мнений и взглядов внутри его маленькой кудрявой головы.

«Никто не должен тебя развлекать, малыш. Весели себя сам», – осуждающе говорил ему голос в голове. Робби равнодушно от него отворачивался, отвечая:

«А смысл делать что-то для этих людей? Они не способны оценить красоту, талант, силу. Хлеба и зрелищ – этого им надо. А я шутом быть не собираюсь. Как и наживой».

Перед вечеринкой Робби все-таки решил зайти к бабушке, но сперва забежал домой за костюмом. С бабулей проблем не было. Она давно потеряла интерес к миру. Робби продумал детали, составил правильное впечатление и в полпервого ночи вышел в парадную в отглаженном костюмчике цвета морской волны, с повязкой на голове, которая служила ободком, и истратив за несколько секунд напряженных телодвижений нервных клеток больше, чем за весь месяц, рванул вниз по лестнице в ледяную улицу.

* * *

Робби видел список приглашенных, но он никак не предполагал, что на его дне рождения будет так много незнакомых ему людей. Дверь ему открыл какой-то упоротый парень в ковбойской шляпе с лицом настолько безразличным, что это даже пугало.

– А, Робби-девственник, ну приветик. Заваливайся.

Робби, не изменяя традициям, пришел в костюме. Тема почти сразу заметил друга и сунул ему в руку открытую бутылку коньяка.

– С днем рождения, дружище!

– Не называй меня дружище!

– Так, народ! – заорал Тема басом. Музыку тут же выключили. – Именинник на месте, девочки, мальчики и алкоголь тоже. Но прежде чем вы погрузитесь в липкие объятья этой развратной ночи, запомните: фарфоровый сервис с гусем трогать нельзя. Если хотя бы одна тарелочка разобьется – я вас выкину из окна. Все что угодно, но сервис с гусем не трогать. Уничтожу.

Парень в ковбойской шляпе вышел к Теме и, всем своим видом выставляя оскорбленные чувства, сказал:

– Братан. Мы, конечно, отбитые. Но ты за кого нас принимаешь? Даю слово – сервис с гусем не пострадает.

Кто-то заорал «ура». Снова заиграла музыка, слова смешались с людьми, которых было так много, что приходилось расталкивать их, чтобы пройти. В теплом влажном воздухе пахло фруктовыми духами, ромом и попкорном. Все было как будто в тумане из-за кальянного дыма. Единственными источниками света были подсветка на потолке и экраны телефонов. Это создавало особенную атмосферу. Какая-то вседозволенность напала на всех. Робби от такого с ума сходил. Именно за этим ощущением он и гнался.

Почувствовав в груди содрогание свободы и горячего соблазна, он пробрался на кухню и нашел там тех, кто полностью разделял его порывы. Две его ровесницы в странных платьях тут же повисли на нем, как только он зашел в комнату. Одна запустила ему руку в волосы, без конца восхищаясь их красотой. Вторая, держа его за локоть, повела к стойке с алкоголем.

– Тут есть виски? Дайте мне виски! – Робби говорил громко, излишне самоуверенно, как это делают дети, притягивая девочек к себе. Он улыбался, наслаждаясь мнимой свободой. Эти секунды были для него глотками воздуха – когда он мог говорить что хотел, кричать и ругаться с кем попало. Эти секунды абсолютной свободы – именно за ними он пришел сюда. И пускай это иллюзия, но она хоть на какое-то мгновенье облегчала ему жизнь. И за это он готов был платить своим здоровьем, временем и – господи прости за старомодность – честью!

Робби налили полный стакан виски с колой, наспех накидав в него льда и несколько долек лимона. Он сделал пару крупных глотков, торопясь поскорее отключить свой аналитический аппарат и все тревожные переживания. Музыка позади него пробуждала желание двигаться. Ритмичные удары, знакомые слова – и он превращался в настоящего артиста. Робби проник в самую глубь толпы, все еще сжимая обеими руками женские тела. По пути он встретил Тему, и на секунду Робби почувствовал себя счастливым – никакой боли и страхов. Всего секунда – но она стоила всех тех скучных будней и сдержанных криков. Звуки и ритмы играли друг с другом, руки то поднимались ввысь, то касались чужих тел. Приятное тепло и жжение алкоголя в груди помогали улыбаться. Он ничего не думал, никого не знал и был этому рад.