Читать книгу Ludi мысли. Сборник людологических сочинений (доклады и статьи) - Р. П. Чернов - Страница 3

Казалось бы, постановка вопроса именно в таком виде не имеет права на существование: как можно с помощью игры осуществлять познания, может ли игра быть методом познания? Это первичные вопросы обсуждения, которые мы полностью поддерживаем в области однозначности понятия методологии, метода. Но за этой однозначностью, углубляясь в вопросы критико – философского плана методологии познания, мы внезапно среди всех прочих форм сомнений и теорий, вдруг сталкиваемся с эмпирически заданным фактом в отношении нашего вопроса. Игра как область бытия методологии, более того, игра как то, что и есть метод познания, метод структурирования знания. Данный факт застает нас везде, начиная от играющего ребенка, и трактовки его бытия через теорию игр3, и заканчивая высокосложными формами познания в рамках высшей школы, которые так же обретают себя в форме непосредственной игры (экзамены, деловые игры и прочее). Далее мысль увлекается историческим аспектом проблемы, и мы уже не можем найти какой-либо эпохи, какого-либо народа, какого-либо человека, который бы смог избежать в области коммуникации (корреспондирование значения как части познания) игрового элемента. Маска сатира в Греции (per и sona), священность писцов Египта, агональность софистики, пайдейя, алхимики и прочее, и прочее. Факт застает и ошеломляет. Известное, но не осмысленное – человек лжет порядка 200 раз в день, каждый человек4, игра это или все-таки та самая серьезность? А то, что известно каждому: несколько смоделировать, приукрасить, внушить себе… Платоновское пока ты знаешь, что ты играешь, ты честен5… А судебные процессы, а парики, а мантии, а невинная игра, а любовь, ухаживание, а …перечень вряд ли конечен. Игра застает всюду, игра видится везде, и вы уже готовы воскликнуть «мир – театр, а ludi в нем актеры», но что-то вас останавливает. Останавливает само познание, трансформированное в своей статике в знание о тысячах преступлений, о сотне тяжелых ситуаций, прошлое, безрадостное настоящее, коварство, месть, предательство и прочее – мир полон таинства идей и самой острой грусти. И это тоже игра? Противоречие со временем с углублением в него, превращается в неразрешимое: в отношении любого предмета познания можно с одинаковой степенью уверенности констатировать, что сама форма существования данного предмета, как неразрывно связана с игрой, так и не имеет к игре никакого отношения. Выход, который находит рассудок – дифференциация самого понятия игры, нахождения тезауруса игрового для того или иного явления, классификация и прочее (Э. Берн), но опять же, при большем приближении оказывается, что приходится заново классифицировать мир, но только при этом приписав ему игровое значение, поставив его в область игрового, классифицировать, как игру. И вот уже ваша позиция, как это обычно бывает при недоказуемости тезиса рассуждения, превращается в личную веру и убежденность, появляется субъективная аксиоматичность бытия суждения, трансформирующаяся в субъективность доказательства.

Конечность суждения нетрудно пролонгировать каждому – изолированность убежденности и апеллирование все к тому же рационализму, использование удвоенного предмета анализа в доказательстве метода познания, или наоборот.

Сделать из игры «вещь в себе», или свести к игре ума в области невыражаемого через вербальность – практически все, что доступно для всестороннего универсального анализа, современно – научного анализа.

Нам видится возможность несколько другого подхода в познании игры.

Прежде всего, посмотрим на проблему как на содержание внутреннего и внешнего по отношению к самому познанию. Первое, что я делаю: признаю себя полноценным изолированным субъектом познания, то есть таким субъектом, самодостаточность которого в области мысли совершенна, – ведь могу же я высказывать суждения о мире, оставшись один из всего мира? Этакое чудо Робинзона Крузо. Второе – ограничиваю область познания. Данная область, очевидно, изолирована рамками:

1. Известного мне, как субъекту общей возможности познания на момент признания совершенным (скорее уже завершенным), – складывается из области достигнутого человечеством в области мысли на момент моего признания. И того, что есть интуитивного в познании, – все то знание о незнании, которое приобретается мною, как частью когнитивного предела познания.

2. Разницы, складывающейся из доступности в рамках «здесь и сейчас», и областью вычитания возможного познания массы вариантов развития ситуаций познания для тех, кто на момент моего признания себя субъектом полноценного (завершенного познания) находился в процессе становления своих научных разработок, их корреспондирования и прочее. Ведь Тойнби учит тому, что исторические процессы имеют форму стремительно развивающейся неизвестной болезни – к своему завершению они не только вбирают в себя причинность, уничтожая ее для отдельного познания, но так же и обескураживают врачей, выставлявших ошибочный (как правило, для истории) диагноз при начале заболевания.

3. Спрашивается, могу ли я в данной области произвести анализ игры таким образом, чтобы результаты данного анализа могли быть пролонгированы мною в отношении:

1.Неопределенного будущего.

2. Настоящего и прошлого, в том числе и недоступного моему познанию, в силу простого незнания о возможности познания именно в данной области.

Ответ может быть отрицательным только в том случае, если область моего интереса расположена в непосредственной причинности социума, как часть социума, то есть то, что существует, как минимум, при двух субъектах познания, при одном субъекте – меняет свою экзистенцию в качественности познания и субстрат. Можем ли мы сказать, что именно таким объектом является игра? Игра как общественный объект. Как то, что существует только в отношении двух и более лиц; как то, что никогда не может совпадать в качественности своего познания, при анализе у двух и у одного субъекта. Как то, что не может быть представлено вне социума, имманентно присуще ему? Именно здесь предпочитаем обратиться к опыту наших коллег, и находим обескураживающее, точное «нет»6. Более того, в области возможности определения человеческого можно ответить, что игра ни при каких обстоятельствах не может быть отнесена к продукту деятельности человека в универсуме истолкования своих значений.

Игра является именно тем, что может существовать не только в области одного человека (правда человек ли он, если он совершенно один?), скажем точнее, в области одного единственного субъекта познания, но и в области отсутствия вообще человека. Можно даже сказать, что это именно то, что есть мостик между животным и человеком, если бы не закон обратной перцепции (человек находит в животных исконно человеческие черты, или то, что необходимо присутствует и в самом человеке).7

Итак, выполнив предписание хитрого дельфийца, оставив из объектов познания только самого себя (или расширив самого себя до когнитивного предела), обратимся к той самой дилемме, которая обозначена в заглавии нашей работы.

В чем отличие игры в случае признания ее объектом исследования и в случае использования игры, как метода познания. И вообще правомерна ли такая постановка вопроса в области корректности изучения, исследования?

В случае, если мы признаем игру предметом (объектом) исследования, нам необходимо ограничить (задать границы) восприятия предмета. Чем может быть ограничено восприятие? В первую очередь, как известно, способностями субъекта исследования. В нашем случае мы исследуем игру в отношении «Универсум – объект». Итак, в данной связи игра предстает как объект познания, ограниченный универсумом знания.

Выступая как предмет познания, она необходимо должна быть исследована в части самое себя, либо целостно. Познание, выступая, как форма отношения между предметом и объектом познания, по качественности оценки, устанавливается в данном случае через идеальное начало (умозрение), так как эмпирическая проверка в рамках нашего эксперимента вряд ли возможна, как впрочем, и в режиме реального процесса – игра вынесена за пределы материального субстрата, эмпирическое познание здесь теряется в догадках (все та же изолированность).

Выступая предметом, игра ограничена свойствами, при этом теми из них, разрушение, или утрата которых влечет за собой невозможность констатировать бытие (вплоть до возможности высказывания по данному предмету). И что же нам приходится делать? Нам приходится прийти к необходимости выделения именно игры как игры? Помните, мысль должна быть последовательна в процессе своего высказывания? Итак, что же есть то, что только и есть игра и ничто более? Множественность форм возможного определения поражает: сначала воображение, затем рассудок. Интересно то, что даже в области мысли, в области одиночества и схеме перцепции «мысль – мысль», нам приходится констатировать все то же противоречие очевидности, с одной стороны, все, что бы мы ни рассматривали, с одинаковой степенью достоверности можно признать игрой, и с одинаковой степенью достоверности этому можно подобрать опровержение.

Невольно вспоминается характеристика бытия в возможности по Аристотелю, а именно – та область бытия, в которой каждое из противоречий имеет одинаковую возможность существования в области актуально сущего.

Невольное сравнение выводит нас на достаточно удачную формулу познания. А именно, что есть критериобразующее начало в предметности суждения о чем-либо, в частности, – об игре? Не несу ли я, как завершенный субъект познания, с собой формы снятия противоречий, которые в области мысли лишь воспринимаются, как отражение реального, но на самом деле с течением времени утрачивают актуальность для познания: то, что обычно бывает свойственно философам – переоценка ценностей. Действительно, может ли игра существовать идеально, именно, как идея, как то, что не находит перехода в действительность, помимо реализации самое себя, при этом, качественность данной идеи не претерпевает изменения – то есть полностью идеальный субъект, на идеальность которого воплощение в действительность никоим образом не влияет. Представим себе, что в природе вымрут все уссурийские тигры, что от них остается в конечном счете? Именно идеальное бытие, память, образ, то, что было в свое время бытием в возможности, переходящем в действительное (чувственная перцепция, контакт с данным тигром), а теперь только бытие в возможности (бытие мысли, идеальное бытие) данного животного, которое может переходить в чувственную перцепцию только в части реализации восприятия самореализованного относительно самое себя бытия в возможности (кинофильмы, картины, рассказы об уссурийских тиграх и прочее). Таким образом, бытию уссурийских тигров как целостной парадигме бытия, при исчезновении самих тигров с лица земли, будет нанесен ущерб. И этот ущерб будет называться изъятием из парадигмы бытия актуально сущего, субстрата предмета, данного в рамках чувственной перцепции, при точной внечувственной идентификации предмета чувствования.

Возможна ли подобная ситуация для игры? Можно ли сказать, что игру можно лишить субстрата? Лишить бытия в действительности, воплощения? При всех формах высказывания мы не можем позволить себе такого допущения, по той простой причине, что ни с каких точек зрения данная ситуация невозможна. Даже если отказаться от всех форм игр как игр (заметим как множественность сопутствует понятию игры, порой это даже неотличимо). Мы приходим к тому, что игра всегда есть, она сопутствует способности бытия, способности быть. Это то, что невозможно свести к субстрату, к форме, что нельзя ограничить рамками, и формами, она есть, как заданная способность, но при этом вне определения и не связанная рамками настоящего. Игра есть, пока она есть, но когда ее нет, это не означает, что она отсутствует, как игра. Она есть, но только… не в рамках нашего «здесь и сейчас», и именно это и есть принцип удовольствия, именно это и есть сердцевина обидного «вы – вне игры», вне бытия, вне нашего круга, не с нами. И вообще, чем больше вы вне, тем меньше Вас.

Игра как потенция, игра как способность, игра как желание состояния игры, состояния удовольствия, азарта – тезаурус ли это определения игры? О нет, конечно нет. Мысль подсказывает нам, что и сама она тоже игра, только игра еще более интересная, в которую можете поиграть только вы один: ваши мечты, иллюзии, самообманы, уверенность и прочее. Наконец, именно игра восстанавливает мысль, как бы возвращая ее к самое себя через форму обретения самое себя)

Где-то искаженный принцип логики шепчет: не игра в представлении о ней через формируемое ею представление, а форма, возникающая благодаря игре, через игру. Да, действительно, почему не допустить возможность изучение не игры, а формы явления при том, что игра есть заданное для этой формы. Соответственно через игру можно познать форму, так как игра, как минимум, входит в часть тех признаков формы, уничтожение которых влечет за собой разрушения самой формы (сущности явления)? Таким образом, игру можно познать через познание на основе явления, которому эта игра присуща как начало формообразования? Вопрос, верность ответа на который, зависит от точного знания вопросов структуры бытия. Ибо именно через структуры бытия чего-либо можно определить частичность игры в данной форме бытия, а, следовательно, и утверждать, что игра есть метод познания мира.

Рассмотрим возможность понимания игры в контексте хаотичности и стабильности процесса познания. Как мы уже отмечали, презумпция изолированности, отдельности познания игры как самостоятельного объекта познания влечет за собой бесконечное удваивание предметов познания, при том, что в целом данное удваивание также означает возможность противоречия ему: с одной стороны, – все игра, с другой стороны, – все, в чем признана игра, есть в то же время и внеигровое. Причем здесь нельзя сводить все к противостоянию проблем «игра – серьезное», так как последнее выступает все же имманентностью объекта, за которым может быть признана самостоятельность, а игра, пока, нами самостоятельной категорией бытия не признана.

Но в случае рассмотрения игры как объекта познания, нам необходимо принять во внимание то, что игра существует в некоторой области изолированно, как универсум данности восприятия. Эта множественность понятия – игры. Теория строится следующим образом: если мы изучим тезаурус игрового, как игр, то мы можем говорить о познании игры… Ошибочно, так как любая игра – произвольно изменяемое явление на основе договоренности (либо полной произвольности в области мысли одного человека) участников. Таким образом, следует признать одним из основополагающих признаков познания игры – ее изменчивый характер; более того, хаотичный характер по отношению к любому моменту настоящего при анализе ее как самостоятельного явления. Хаотичность познания. Плюс то, о чем мы говорили, – игра в представлении через сумму явлений (понятий абстракций), которым возможно приписать свойственность игрового, игры.

И, конечно же, необходимо принять во внимание еще и средства выражения – например, язык. Является ли язык игровой формой, игрой? Тысячи раз да, и тысячи раз нет8, скажем так: хаотичность познания игрового элемента складывается таким образом, что не было дано ни одного объяснения, определения игры, которое стало бы вторичным и идеальным бытием данного «предмета познания», то есть таким бытием, знание которого необходимо в отношении познания самого «предмета познания». Иными словами, игру как вынесенность за конкретику правил непосредственной конкретной игры (опять что это такое?), нет необходимости специально изучать, и нет той области, которая была бы срезом познания в данной предметности, как например, в отношении других объектов реальности (профессия – необходимая сумма идеального к реальному). Отсутствуют алгоритмы познания, схемы познания игры, так как все это не нужно, ибо всегда можно непосредственно обратиться к эмпирическим формам познания – стать участником той ли иной игры. И заметим – понимать игру (конкретную), вне формы участия в ней, так же невозможно (попробуйте теоретически, ни разу в жизни не используя карт, поиграть в покер, сами с собой, так сказать, теоретически, испытывая при этом азарт и прочее).

Игра выступает как синкретичное соединение идеального и реального? Та область, которая практически столь же реальна, сколь и идеальна на практике? И, конечно же, игра как метод познания, как то, благодаря чему возможно прикосновение к идеальному началу бытия, а, следовательно, уяснение значения той ли иной парадигмы бытия, проникновение в сущность предметов, ведь в них всех есть игровое начало, хотя бы в вербальной перцепции? А все остальное – разница точек зрения (для кого серьезно, у кого ветер в голове, кому вообще все кажется забавным в этом мире)?..

Нет, это слишком соблазнительный путь познания, во многом либеральный, во многом желательный для «скептиков от души», но все же неверный. Игра по той же причине, по какой она не может быть воспринята как самостоятельный объект познания, не может быть методом познания. Игра может быть объектом познания в мысли об игре, но это всегда выхолощенное представление, проигрывающее непосредственности эмпирического восприятия, проигрывающее объективности игры, ее сущности как факта реальности. Как метод, как то, что делает возможным познание, как методология познания, игра не существует, так как не существует возможности первичного исследования игры, с таким расчетом, чтобы создать непреложность представления о ней, которое можно было бы сделать аксиоматичностью, а, следовательно, – критерием познания. Получается все тоже дублирование значений через удвоение предметности познания.

Игра может выступать как элемент метода познания, при том, что в самом данном методе содержится универсальная элементность познания, то есть метод отвечает всему кругу возможного в пределе конечности познания.

Понимать игру, как часть такого метода, – задача будущего, возможно будущей науки. Но преимущества такой методологии, в случае ее разработки, можно спрогнозировать уже сегодня (как это сделано, например, в рамках людологии уже сегодня).

Первое, что удается сделать на основе такой методологии – это вскрыть законы структурирования материи в форму, то, благодаря чему материя (мысль) переходит в форму. Можно будет описать тезаурус методов и приемов, благодаря которым происходит данный переход, что позволит структурировать и прогнозировать развитие социальных процессов.

Вторым достоинством является несомненное отсутствие удвоения значений применительно к пониманию того или иного круга явлений. Не придется постоянно тащить за собой хвост игрового начала (как в случае анализа самой игры, исходя из признания игры объектом исследования).

Являясь прекрасной эмпирической базой, игра как структурный элемент метода, как познанное и функционально определенное начало, позволит отказаться от обременительного, некорректного доказывания того или иного положения через сумму эмпирических фактов его якобы удостоверяющего. Формообразование значения, не имеет ничего общего с доказыванием его в рамках теоретизирования на заданную тему.

Если «игровой метод» познания реальности будет создан, то он позволит совместить в себе как методологические, так и методические основы (познание через приобщение к игре, через игру).

Познание станет не только уяснением фактов и сведений о предмете, которые стали известны в процессе снятия информации к определенному моменту на отрезке времени, а формой живого (с точки зрения эмпирического опыта, школы жизни) уяснения причинно-следственных связей идеального и реального в их взаимодействии.

Таким образом, в будущем, на основе изучения игры, в составе метода познания, использующего последнюю для познания явлений, можно будет создать достоверную пропедевтику приобщения к знанию универсума явлений. Для этого в будущем предстоит определиться с ролью игры в познании и формообразовании значения того или иного реального начала, общими алгоритмами данной функции (если будет доказано ее наличие), конечными пределами познания (сфера бытия значений).

Перспективу данной методологии вряд ли можно переоценить (тот, кто будет владеть таким методом, сможет сделать из обычной интриги форму структурирования новой социальной материи, формы).

Ludo ergo sum! Sapienti Sat!