Читать книгу Стихи. В переводах Мири Яниковой - Рахель - Страница 3

Вот закат начался.

Как приход его скор!

Цвет золотой проник в небеса

и на вершины гор.

И почернели поля —

молча лежат.

Будет по ним тропка моя

молча бежать.

Но не позволю судьбе

безраздельно царить.

Буду за свет, за сиянье небес

с радостью благодарить.

Разве это конец, если видно вдали,

как туман охраняет намеки чудес, —

зелень яркой травы и сиянье небес —

пока осени дни не пришли.

Подчинюсь приговору, приму этот крах,

ведь алеет закат и сияет рассвет,

и цветы улыбаются мне на тропах

прошлых лет.

Я боялась – уйдет, не прощаясь, и этот от нас,

горечь рот искривила,

и скорбь такая в глазах…

Только глянет на детские игры,

закровоточит тотчас,

«все равно теперь», – будто сказав.

Как-то вечер настанет – и все на местах,

а его будет место пустым,

и ужалит змеей нас покой,

побледнев, мы поднимемся,

ринемся в комнату – там пустота,

и конверт на столе только белый такой…

Опоздала она, а придя, она не решилась,

не решилась воскликнуть: ну вот, я пришла! – в двери сердца стуча,

и стояла покорно она, и рука ее опустилась,

и печаль в умоляющем взгляде, лишь грусть и печаль.

Потому и тлеют едва в честь нее зажженные свечи,

будто яркая осень горит среди сумерек и темноты,

потому и тиха моя радость, тиха, непрочна и не вечна,

как тоска напрасной надежды, как боль ожиданий пустых.

Утро в Элуле. Мир розовый и голубой,

утешение льется везде.

Может быть, встать, стряхнуть вчерашнюю боль

и поверить в завтрашний день?

Может быть, в сердце покорном смириться с судьбой,

все принять и собой овладеть?

Вот уже появилась меж гряд и борозд на пути

та, что включает кран,

каждый жаждущий стебель получит жизнь и сможет расти,

эта влага очень щедра.

Может, зло, что мне причинили, Богу простить

и начать все снова с утра?

Мы отправились в путь,

был веселым вначале поход.

Мы отправились в путь,

чтобы встретить Царицы приход.

Но один за другим

проходили над нами года,

и один за другим

отставали друзья навсегда.

Ты ведь тоже уйдешь,

заплутавши средь этих путей.

Ты ведь тоже уйдешь, —

я останусь одна в пустоте.

И обманет родник —

в нем воды не окажется вдруг.

И обманет родник —

и тогда я от жажды умру.

Как его – ее глазки серы,

и глубок, печален их взгляд,

и в кудрях, золотых без меры,

проступает карминный ряд.

Как отец, и эта подарит

наслажденье, отдых, покой,

и как он, сможет ранить, ударить

своей маленькою рукой.

В глубине ее глаз наитье

и какой-то скрытый намек,

тот секрет, что прочною нитью

от отцов до внуков пролег.

Ничего не прошу. Мне и малого может хватить:

из сияния летнего – осенью будет отрадным

солнца луч на пути.

Я спешащую жизнь предо мной осмотрю постепенно.

Так спокойно. И всякая радость, нежданная радость —

будь же благословенна.

Посмотрю на спешащую жизнь краем глаза и издалека.

Проходящим – привет! Захочу ль себе что-то забрать я?

Отдавать, отдавать, все не хватит никак?

Подчинись, заглуши в себе сердца глас,

подчинись приговору и в этот раз.

Не борись. Подчинись.

Там, на севере, снег покрывает поля,

а под ними весны ожидает земля —

В тишине. В глубине.

Подчинись, заглуши в себе сердца глас,

уподобься траве, что под снегом спаслась.

Видит сны. Ждет весны.

Лучше память горькую выгнать прочь

и свободу себе вернуть,

отгоревших искр не ловить сквозь ночь,

к подаянью рук не тянуть.

Превратить во Вселенную душу свою,

и пребудет в ней кто-то один,

и опять обновить неразрывный союз

с небесами, с цветеньем долин.

Вперить глаза в кричащий ночи зрак

и руки протянуть к чему-то в пустоте,

настроить чуткий слух на шорох в темноте

и чуда ждать, надеяться на знак…

Сто раз поверить, сотни раз вести борьбу

с той тайной верой в воздаянья близкий дар,

тонуть в забвенье и опять всплывать всегда,

и проклинать судьбу, и принимать судьбу.

Уйти в укрытье, в прошлое свое,

изведать чистоту, изведать милость в нем,

рыдать, покуда ночь не обернется днем,

и опьяняться болью, сладостью ее.

Полночный вестник был в гостях,

у изголовья встал.

Нет плоти на его костях,

в глазницах – пустота.

И я узнала, что – пора,

и ветхий мост сожжен,

что между Завтра и Вчера

держала длань времен.

Он угрожал, гремела весть

сквозь смех, бросавший в дрожь:

«Последней будет эта песнь,

что ты сейчас поешь!»

В большом одиночестве, раненном и живом,

буду часами лежать и тихо грустить.

Судьба в винограднике моем не оставила ничего,

но смирилось сердце, простив.

И если эти дни – последние дни, увы,

я буду молчать,

чтоб с этих дружественных небес не ушло синевы,

ни одного луча.

И вот последний отголосок эха стих,

от всех сокровищ не осталось ни следа,

и обнищало сразу сердце, и грустит

в оковах льда.

Как жить тому, кто забывает о былом,

как превозмочь ему перед грядущим страх?

Его не скроет больше память под крылом,

рассеяв мрак…

Я здесь не сеяла, плуг не влачила,

и не молилась я о дожде,

только – смотрите, что получилось,

что за колосья налились везде!

Может быть, это – с того урожая,

счастья остатки с пустынной земли?

Те, что я в бедности прежде сажала, —

тайно пробились и тайно взошли?

Помню слова, что спасали от боли.

Дайте же мне воздаянье скорей,

и колоски с позабытого поля,

и с незасеянных даже полей!

Вот встреча, полувстреча, быстрый взгляд,

вот ты приветствие едва пробормотал, —

и сразу же сметает все подряд

лавина боли, счастья шквал.

И прорвана плотина забытья,

и бури не сдержать, не отдалить,

и на колени опускаюсь я,

и пью, чтоб жажду утолить…

Умирает он и уходит —

гордый взор, что весел вполне,

и вдова седая – покорность

подбирается тихо ко мне.

Кулаки разожмет, что окрепли,

и раскроет стиснутый рот,

и горстями, полными пепла,

угли тлеющие обольет.

И забьюсь я в угол без света

со склоненную головой,

и пойму я, что гостья эта

больше дом не покинет мой.

Что такое весна?

Ты проснулся с утра —

и увидел грушу в цветенье.

И давившая прежде на плечи гора

исчезает в одно мгновенье.

Так пойми:

как же вечно грустить о цветке,

том, что осень сгубила давно,

если нынче весна тебе дарит букет

и подносит прямо в окно?

Там горы к небу поднялись —

в дали прошедших лет.

И с песней я взлетала ввысь,

кричала: «Кто там? Отзовись!» —

И эхо мне в ответ.

Померк тот свет, прошли года,

вершины стерлись те.

но эхо живо, как тогда,

ты крикни, и оно всегда

ответит в пустоте.

Когда беда приходит вдруг,

когда вокруг темно, —

как сохранить хотя бы звук,

хотя бы тень, пожатье рук,

пусть эхо лишь одно!..

Мчатся тропы, сияет их белизна.

Что до этого мне, заключенной в палате?

Я стою тихонечко у окна.

Просто плачу.

Спросит врач: «Ты сегодня плакала, да?

Ты хотела увидеть, что там, за горой?»

И я улыбнусь: а ведь он угадал!

И я кивну головой.

Ну вот же, вот она, боль! На твоих же руках лежит,

близка – ты коснуться можешь, сильна – ты почти кричишь.

Так что же холоден взгляд, равнодушное сердце молчит,

страданье твое не станет единым с страданьем чужим?

Страданья – не братья, чужая боль не страшна,

и можно уйти, она имеет свой срок,

так и живет человек всю жизнь, и он одинок,

так и узнает в свой срок одиночество он сполна…

Вдруг проснуться в больнице так рано,

что все еще спят

накануне случайного дня такого,

и почувствовать – в сердце вгрызаются, сердце дробят,

раздирают его отчаянья когти.

В эти дыры мгновений прогнившую жизни нить

продевая слабой рукой,

вновь и вновь ощутить —

что здоровый узнает о минуте трудной такой?

Здесь в больнице, едва лишь сумерки недалеко —

и царит уже ночь везде,

и за ней спускаются тихо в ушедший день

примирение и покой.

Шаг врача в коридоре послышится издалека,

и своей ощутишь ты рукой,

что коснулась ее утешающая рука.

Что здоровый узнает о минуте чудной такой?

Возьми в свои руки руку мою

с любовью брата.

Мы оба знали: простреленному кораблю

нет к родным берегам возврата.

Единственный, я внимаю тебе,

сними кручину.

Мы оба знали: родных небес

не увидеть блудному сыну.

А бессонной ночью – на сердце лед,

а бессонной ночью – ужасен гнет.

Протянуть ли руку – порвать ли нить?

Отступить?

А наутро – свет. он на крыльях мчит,

и тихонько он мне в окно стучит.

Не тяну я руку, не рву я нить.

Сердце! Дай мне повременить!

Да, я такая: проста без затей,

мысли мои тихи.

Люблю тишину, и глаза детей,

и Франсиса Жама стихи.

Был пурпур мне ближе других цветов,

я жила среди горных вершин,

я была своей средь больших ветров

и своей – средь орлов больших.

Да, это было, но это – ушло.

Меняются времена.

Душа носилась на крыльях орлов,

а нынче меня не узнать…

И вновь простор полей, и ветер вешний,

шаг невесом.

Так может, этот плен и этот ад кромешный —

лишь страшный сон?

Но ведь тогда и память об отрадах

и о дарах,

что узниках утешить были рады,

скользнет во мрак?

Так пусть кошмар и ад не гасят пламя

еще чуть-чуть,

чтоб этот малый свет не смог с тенями

прочь ускользнуть!..

Без слов, без движенья и взгляда,

в долгий миг тишины, —

прижаться и быть с тобой рядом

в вечера, что неги полны.

И тогда покой я узнаю

в эти жаркие дни,

сев отдохнуть у края,

у темного леса в тени.

И тогда я забуду,

что меня настигла беда,

та, что жизни тихое чудо

превращает в траур всегда.

Прижаться и быть с тобой рядом

в вечера, что неги полны,

без слов, без движенья и взгляда,

в долгий миг тишины…

Итак – конец и этим кандалам.

Их прежде не брала любая сила —

теперь же скука их перепилила.

Итак, свобода. Как я к ней рвалась,

ее боялась… Сердце же, однако,

не радо, чтобы не сказать – готово плакать…

Как ей просто его величать

его именем средь бела дня!

Ну, а я привыкла молчать,

чтобы голос не выдал меня.

Как ей просто шагать по земле

рядом с ним ясным днем!

Ну, а я пробираюсь во мгле

и тайком.

Есть кольцо золотое у ней,

и алмазы на нем горят.

Но мои кандалы – тяжелей

во сто крат.

Различишь ли зов из своей дали,

различишь ли зов,

как ни страшна даль?

Он рыдает в сердце, в душе болит

и благословляет сквозь все года.

Через мир огромный ведут пути

и, сойдясь на миг, разойтись спешат,

и своей потери не обрести,

и стопы усталой неверен шаг.

Может статься, смерть стоит за дверьми,

и прощальных слез пора подошла,

но тебя – и в самый последний миг

буду ждать, как Рахель ждала.

Холм песчаный солнца луч напоит,

на песчаном холме мы двое стоим,

ну а сердце – оно

счастья полно.

Половина – звук, половина – цвет,

и не надо вопросов, ответов нет,

лишь объятье одно.

Посмотри и послушай сам:

сердце – оно

счастья полно,

в сердце – бальзам.

Как хвосты у ящериц – малые радости мне.

Вот внезапно – море, что скрыли дома и стены,

заходящее солнце искры зажжет в окне, —

будь же благословенно.

Будь же благословенна отрада вечерней зари,

все намеки укрытые, тайны, и все отраженья,

чтоб нанизать на нитку кораллы прекраснейших рифм

силой воображенья.