Читать книгу Чёрный молот. Красный серп. Книга 1 - Rain Leon, Leon Rain+ - Страница 3

Маневровый паровоз сбавил обороты на подъезде к 29-му разъезду, уступая путь встречному составу. Кочегар распрямил затёкшую спину и опёрся руками о лопату. По обнажённому мускулистому торсу стекали струйки пота, прочерчивая неровными линиями светлые полоски на покрытом густой угольной пылью теле. Паровоз фыркнул ещё раз, с шипением выпустил пар и остановился. Разъезд был когда-то маленькой пригородной станцией, со временем надобность в ней отпала, её перенесли на новую ветку. Небольшие строения были приспособлены для технических нужд. На видном месте висели противопожарные инструменты. Брандспойт был исправен, команды стрелочнику передавались по телефонной связи. Линию решено было выделить для прохождения литерных и товарных поездов. Несколько раз в день в западном направлении через разъезд следовали тяжело гружёные составы, охраняемые серьёзными ребятами. С такими не то что заговорить, лишний раз и взглядами не перекинуться. Серьёзные ребята сопровождали серьёзные грузы, непрерывно оглядывая прилегающее к путям пространство колючими, всепроникающими взглядами.

Стрелочник поднатужившись перевёл стрелку, поднял жёлтый флажок, и по заданному маршруту прошёл, глухо постукивая на стыках, литерный грузовой состав. Опечатанные вагоны и вооружённая охрана в начале и конце, присвоенный код «М» открывал зелёную улицу. За задержку такого состава легко можно было угодить под суд по обвинению во вредительстве и получить нешуточный срок. Стрелочник Андрей Митрофаныч или, как его в шутку называли машинисты паровозов, а с их лёгкой руки и остальные, Сарафаныч, стоял рядом со своей стрелкой, немного наклонившись в сторону состава, чтобы не дать оттолкнуть и опрокинуть себя завихрениям горячего воздуха. Всякий раз, когда в просвете вагонов показывался знакомый луг, а за ним лощина, сбегавшая к реке и переходящая в железнодорожный мост, каждый следующий вагон непременно заслонял вид и толкал мощный поток воздуха с оглушительным стуком на Сарафаныча. Но Сарафаныч тоже не лыком шит. Хоть он и работал на железной дороге всего несколько лет, уже повидал достаточно составов и научился разговаривать с ними на их языке. Вот и сейчас, перед подъёмом на горку машинист состава даст гудок, а Сарафаныч пропоёт его про себя. После этого, глянув, в порядке ли задний сигнал, можно вернуть стрелку, пропустить маневровый и вернуться в свою будку. А паровоз тужась будет тащить состав вверх, всё сбавляя и сбавляя ход, словно надрывается от непомерной тяжести.

– Привет, Сарафаныч! Давай поменяемся, я три раза в день стрелку передвину, а ты за меня уголёк покидаешь!

– Здоров, Сарафаныч! Угостись папироской. Как жизнь? Плеснёшь водички?

Сарафаныч щурясь принимал папироску, наполнял ведро с пожарного брандспойта и ухмылялся в прокуренные усы. Вот уж балабол этот Фёдор. Доверила тебе Родина уголёк кидать, значит, кидай, а не хочешь, так иди учись, и через пару лет, может, и машинистом станешь. Постояв несколько секунд глядя, как удаляется маневровый, оставляя за собой облако чёрного дыма, Сарафаныч двинулся к будке, снял трубку и бодро доложил:

– Грузовой «М» в заданном направлении проследовал в семь сорок пять. Маневровый на пути к станции. Доложил Крикунов, 29-й разъезд.

– Что так долго, Крикунов?

– Так докладывал вам уже, что стрелку заедает, еле поднимаю. Мне б ремонтную бригаду.

– Ладно, скоро вышлем. Всё.

Мужчина повесил трубку и зажёг старенький примус. Водрузив на него закопчённый чайник, Сарафаныч присел на топчан и стал не спеша доставать из сумки с едой пирожки с картошкой, кусочек сала и пучок зелёного лука. До прохождения следующего поезда было время и можно было не спеша позавтракать. Работать Сарафаныч начинал с шести утра. Принимал хозяйство разъезда у сменщика, проверял замки на кладовых, исправность стрелки, работу телефона, по которому и докладывал о заступлении на смену, расписывался в графике учёта рабочей силы и заступал на дежурство. График не очень удобный, приходилось рано вставать, но уже в четыре часа он был дома, немного отдыхал, если не было срочных дел, и в пять усаживался вместе с вернувшейся с работы хозяйкой ужинать. После чего пару часов возился по хозяйству, поливая огород и пропалывая грядки. Спать ложился в девять, иначе утром вставал с трудом. Строгал и пилил в сарайчике и время от времени извлекал из него то полочку для книг, то табуретку. Соседи, зная об увлечении Сарафаныча, обращались к нему, заказывая разные бытовые мелочи. Он был не жаден, а потому его изделия были во многих домах. Вот и вчера за очередным заказом пришёл сын соседа.

Когда скрипнула калитка, Сарафаныч, уже ожидавший гостя, выглянул из сарайчика.

– А, Лёвочка, проходи.

Восьмилетний Лёвочка бодро прошагал мимо грядок к сарайчику и выжидательно остановился.

– Ты чего такой серьёзный, Лёвочка, никак двойку получил?

– Не, тройку, за диктант, – вздохнул Лёвочка.

– Не переживай, сколько у тебя их ещё будет и троек и двоек, а может даже и пятёрок.

– Троек и двоек больше не будет. Мне из-за поведения оценку снизили. Андрейка Кочан у меня списывал, а меня наказали, чтоб не давал. Я хорошо учусь.

– Вот и ладно. Держи табуретку. Неси домой, я потом с папкой сам разберусь.

– Андрей Митрофаныч, а правда, что вас Сарафанычем зовут?

– Вот я те щас дам такого Сарафаныча! Я вот тебя сейчас крапивой отхожу пониже спины, чтоб ты на уроках сидеть не смог, сразу двоек нахватаешь! – Сарафаныч сделал вид, что потянулся рвать крапиву, и Лёвчик хохоча, с визгом бросился прочь, прижимая к себе новенькую табуретку.

– Да не расшибись, пострел! – рассмеялся вслед Сарафаныч.

Лёвчик мчался по улице, ловко уворачиваясь от соседских дворняжек, привычно атакующих мальчишечьи лодыжки с задорным лаем. Мальчишки и собаки отлично были знакомы и не обращали друг на друга никакого внимания. Но бежать по собачьей улице, пробуждая древние инстинкты, и не быть атакованным – такого просто не могло произойти. К дому Лёвчик подбежал под аккомпанемент собачьих голосов, резко развернулся, высоко подняв табуретку, сделал махательное движение в сторону дворняг и громко крикнул:

– А ну, пошли вон!

Шавки гавкнули для приличия ещё по разу и опасливо отбежали. Лёвчик хлопнул калиткой и промчался по двору, перепрыгивая через ступеньки, взлетел по скрипучей лестнице на второй этаж, пролетел через коридор, заставив взвиться свечой и отпрыгнуть с дороги молодого рыжего кота. А ввалившись в столовую, бухнул табуреткой по полу.

– Лёва, что случилось? За тобой волки гнались? – выглянула из своей комнаты бабушка Клара. – А зохн вэй, Лёва, посмотри на себя, на кого ты похож!

Лёвчик, пытаясь отдышаться, скосил глаза к зеркалу. На него глянул перепачканный ребёнок, лихо удиравший от Сарафаныча по всем лужам огорода.

– Маня, Давид, вы посмотрите на своего сына. А ты стой, не топчи!

Из зала выглянули родители и шестилетний брат Яшка.

– Папа, – сразу же спросил Яшка, – а правда, что Лёвка засранец?

– Кто-кто? – зашёлся смехом отец. – Как ты его назвал? Где ты такое слышал?

Вслед за Давидом засмеялись и мать с бабушкой. Ну Яшка, ну гад, он ещё получит за засранца! В туалет только научился сам бегать, а то всё просил, чтоб ему задницу вытирали! Нет, ему определённо нужно дать взбучку! И Лёвка бросился в бой. Яшку спасли длинные руки отца. Один раз Лёвчик, конечно, успел ткнуть Яшке в нос, но после этого лишь выполнял пируэты в воздухе и отчаянно молотил перед собой. Яшка тут же разревелся.

– Плакса! Я напишу товарищу Сталину, и тебя не возьмут в Красную армию!

– Возьмут! Я больше не буду плакать! Папа! Скажи ему, чтоб не писал товарищу Сталину!

– Тихо, тихо, дети! Никто никуда ничего писать не будет. Сейчас марш умываться, в Красной армии ужин. Через пять минут всем быть за столом. Иначе все красноармейцы получат у меня!

Лёвчика поставили на пол.

– А красноармейцев трогать нельзя! – Яшка, отбежав на безопасное расстояние, показал Лёвчику язык и погрозил кулаком.

Через несколько минут вся семья встретилась за столом. Прямо к ужину подоспел и дед Самуил. Детей рассадили по разным концам стола, предварительно проверив чистоту вымытых рук, женщины засуетились, подавая на стол, а мужчины плеснули в рюмки по пятьдесят для аппетита и за здоровье товарища Сталина. Холодный щавелевый борщ с селёдочкой, картошка-пюре с тефтелями, компот. Наевшихся детей отпустили поиграть, взяв с них обещание не задирать друг друга. Но какие обещания могут сдержать рукопашный бой в борьбе за дело дележа ружей и пистолетов, из которых следовало убить всех врагов революции. Наконец всё вооружение с родительской помощью было по-братски поделено, и мужчины остались одни за столом. Налив ещё по стопке, завязали неспешный разговор.

Самуил Шаевич Кукуй, пятидесятилетний дед Лёвчика и Яши, работал главным инженером в строительном управлении. Уезжал на работу спозаранку и возвращался затемно. Работы было невпроворот, а поставки цемента, кирпича, сантехники и столярки постоянно срывались. По полдня он проводил вися на телефоне, выбивая, требуя, уговаривая, пугая вышестоящим начальством, давя на совесть и обещая все блага мира. Плотники, каменщики, кровельщики и сантехники работали не спеша, а после обеда, приняв на грудь, и вовсе расползались по щелям, вытащить из которых их было делом непростым. Срывался план, и это тоже было головной болью главного инженера.

– Ох, Давид, снимут с меня шкуру. Скоро уже иностранные гости приезжают, а мы объекты для них никак сдать не можем.

– Так для них вроде как военные строят?

– Так и они не успевают, пару объектов нам подкинули.

– Кто к нам? Летуны или танкисты?

– Да не поймёшь. Под Ольховым лётное поле сооружают, а под Солёным рвы копают. А жить вроде как вместе будут. Ну и дела начинаются. Ну, давай ещё по пятьдесят.

– И я не пойму, у них под Зелёным Станом уже ведь есть аэродром, зачем им ещё один?

– Значит, мало им одного. Вооружается немец, а наши помогают. Будем надеяться, знают, что делают. Ты вот что, Давид, поосторожней с тканью. Уже вся родня и все знакомые в защитном ходят. Как бы не взяли тебя за одно место.

Давид Наумович Соркин служил закройщиком при закрытом ателье, обслуживающем офицерский состав расквартированных в Новооктябрьске частей. С недавнего времени ателье получило заказ на пошив парадной военной формы германским лётчикам и танкистам, проходящим обучение по Рапалльскому договору. Сталин принял решение не входить в союз с Францией и Великобританией, он предпочёл Германию как возможного будущего противника стран-победительниц. И с 1925 года в СССР стали строить военные аэродромы и создавать танковые полигоны. Расходы на содержание объектов немцы брали на себя и перечисляли оговоренные суммы точно в срок, настаивая на такой же педантичности со стороны СССР. Собственно, соглашение было взаимовыгодным. Германия после поражения в Первой Мировой не могла иметь современную армию и поэтому должна была вдалеке от посторонних глаз тренировать своих лётчиков и танкистов на любезно предоставленных Москвой аэродромах и полигонах. В свою очередь советские специалисты внимательно изучали немецкий опыт авиа и танкостроения, каждый раз убеждая немецкое военное командование присылать для тренировок всё более совершенные машины. И к тридцатым годам на совместных аэродромах прописались «Фокеры», «Юнкерсы», «Хейнкели» и «Альбатросы». Танковые полигоны постепенно сворачивали свою деятельность, и немецкие танкисты, носившие во время занятий исключительно форму Красной армии без знаков различия, отбывали потихоньку на родину спецрейсами, увозя хорошо пошитые новенькие мундиры. И германский «Панцерваффе» пополнялся свежими кадрами, прошедшими качественную подготовку на восточно-украинских равнинах, очень напоминавших многие европейские пейзажи.

Давид Наумович, будучи классным специалистом, во времена НЭПа прошёл великолепную школу в ателье непревзойдённого мастера мужского платья Храпановича в Полтаве. Когда же советская власть решила, что достаточно с неё частных предпринимателей, и прикрыла все заведения, Давид с молодой женой Маней и первенцем Лёвой приняли предложение о перезде в Новооктябрьск, на родину Мани, в дом к её родителям, Самуилу Шаевичу и Кларе Лазаревне Кукуй. Пользуясь связями Самуила Шаевича, Давид быстро поступил в военное ателье, где благодаря школе Храпановича вовсю применял метод экономной кройки, о чем не ставил в известность коллег и начальство. И каждый раз, получая рулоны ткани для пошива парадного мундира, Давид умело выкраивал что-то и для себя. По установленным нормам, из каждого рулона полагалось сшить по девять галифе, у Давида получалось десять. Нормы на верхнюю часть мундира были иными и шились из ткани другого цвета, но и здесь Давид выкраивал свою долю, которая потом расходилась по родственникам и знакомым. В основном обшивали командирский состав Красной армии, расквартированный непосредственно в Новооктябрьске, но случались и небольшие, на пару-тройку дней, командировки в Зелёный Стан, Солёное, Ольховое и ещё несколько небольших посёлков, где были расположены армейские чайсти, и учебные полигоны, и аэродромы немецких гостей. Да, следовало немного попридержать коней, для такого небольшого городка слишком много людей, одетых в одинакового цвета костюмы и юбки. Тесть прав, нужно закончить юбку для жены Сарафаныча и на время прекратить шабашки. Скоро будет выпуск в лётной школе, и тогда можно будет выкроить немного чёрного материала про запас.

Тесть, конечно, умный мужик, плохого не посоветует. Однажды Давид и Самуил Шаевич попали в неприятную ситуацию, которая их сблизила. Год тому назад они отправились в выходной на рыбалку на утренний клёв. Заблаговременно накопали во дворе червей и подсыпали им в банку вываренный чай, чтобы не засохли и могли питаться, проверили загодя снасти. Женщины собрали им по паре бутербродов и термос с горячим сладким чаем. Мальчишки, которых обещали взять с собой, вопреки ожиданиям не пожелали просыпаться, а мать не дала будить их насильно. Наскоро перекусив и выпив чая, мужчины отправились в путь. Идти было минут сорок в сторону 29-го разъезда. Не доходя до разъезда, прошли через рощицу, перешагнули через железнодорожные пути и начали спускаться к реке. Обоим показалось, что кто-то пристально следит за ними в роще. Но всё было тихо, и мужчины принялись выбирать места. Несмотря на столь ранний час, здесь уже был один рыбак. Пришлось пройти немного дальше, чтобы не мешать друг другу. Наконец места были выбраны. Немного примяв камыш, поставили рогатки, установили длину лески и насадили червей. Бросили в воду размолотый сухой жмых в качестве прикорма. После каждый закинул снасти, и рыбалка началась. Речка неспешно текла в предрассветной тишине. В месте, где сидели Самуил Шаевич и Давид, был небольшой затон шириной метров тридцать, и течение здесь замедляло свой ход. У начала затона торчал носом кверху полузатопленный старый катер. Когда-то белоснежный красавец перевозил пассажиров и мелкие грузы, но вот состарился и закончил службу в Ершовом затоне. Рыба потихоньку начала плескаться, заквакали лягушки. Сначала одна, а потом и весь хор включился в общую какофонию. Было темно, рассвет ожидался очень скоро. Белый верх поплавков был еле заметен. Остатки лунного света дробились на мелкие чешуйки в водной ряби. И в отражении этих чешуек, напрягшись, можно было разглядеть качающиеся поплавки. Утренний туман менял картинку, стелясь над водой, и лунный свет освещал только небольшие участки воды, пробиваясь через рваные края белой шали, укутывавшей затон. Вдруг поплавок одной из удочек Самуила Шаевича потихоньку дрогнул, разгоняя круги по воде, и замер. Потом ещё раз и ещё, а потом резко ушёл почти весь под воду. Самуил Шаевич быстро потянул удилище к верху, и из воды появилась первая добыча – карась размером с ладонь. Он летел прямо на рыбака, загнув хвост и замерев. Самуил Шаевич схватил на лету затрепетавшую рыбу левой рукой и, зажав правой удочку под мышкой, освободил крючок. Насадил рыбу на кукан – леску с привязанными по краям палочками, одна из которых продевается рыбе через жабры и рот, а вторая крепится к воткнутой на берегу палке, чтобы рыба, находящаяся в воде, не могла уплыть.

– С почином.

– Спасибо.

И вновь воцарилась тишина – шуметь на рыбалке нельзя. Так в тишине оба рыбака попеременно вытаскивали из воды то карасей, то сазанов, то сопливых ершей. Однако тишина была нарушена шумом приближающегося поезда. Состав, снижая ход, пополз вверх, и в это время раздались один за другим хлопки, похожие на выстрелы. Потом послышались крики и ясно различимые выстрелы. Роща, через которую проходили Самуил Шаевич и Давид, ожила, и из неё начали выбегать люди. Одни люди гнались за другими с криками под грохот оружия. Убегавшие падали на землю и больше не поднимались. Несколько человек бежали к реке. Самуил Шаевич выдернул удочки, бросил их в камыши, взял сумку с провизией, термос и велел Давиду укрыться рядом с ним в кустах.

– Замри, – прошептал он. Что такое выстрелы, оба хорошо знали, повоевав в Гражданскую. Но это была не их война с ночными выстрелами, криками и погоней – было бы неразумно просто так подставиться. В нескольких метрах от них с разбегу плюхнулся в воду человек и поплыл, быстро размахивая руками. Он плыл в сторону катера. Если ему удастся добраться, то, прикрываясь корпусом катера, он может попытаться уплыть на другой берег.

Два человека в форме, с ружьями наперевес спрыгнули к берегу и стали стрелять в пловца. Сперва показалось, что тому удастся уйти. Темнота и слабый утренний туман мешали догонявшим вести прицельный огонь. Пока один из них не присел максимально близко к воде и в образовавшемся между водой и туманом просвете не увидел пловца. Два выстрела, и пловец начал погружаться в воду, а потом затих и всплыл спиной кверху, течение медленно, почти незаметно стало относить его от преследователей. Один из стрелявших прыгнул в воду, сделал несколько энергичных шагов, ухватил беглеца за ногу и потащил его на берег. Вытащив тело, догонявшие убедились, что он покойник, и отправились наверх. Внезапно один из них увидел рыбака, тот пришёл раньше всех и теперь ошеломлённо наблюдал за происходящим с удочкой в руках.

– Гля! Вон ещё один! Стоять, падла!

Перепуганный рыбак попятился со словами:

– Вы что, товарищи, я же не, я же не… – как будто заело пластинку. Рыбак быстро метнулся назад, осознав, в какой опасности он находится. Но было уже поздно.

– Да стреляй в гада! – Раздался хлопок и рыбак упал.

– Готов. Гля, вроде как рыбак. Может, зря мы его?

– Чего зря!? Может, он на шухере был. Ничего, кому надо – разберутся, а мы своё дело сделали. Нам стрелять приказали, вот мы и стреляли. А одним больше или меньше, какая нам разница? Давай проверим, нет ли тут ещё кого, и пойдём доложимся.

Двое прошли по кромке воды совсем близко от притаившихся мужчин. Один проследовал дальше по берегу, а второй остановился помочиться недалеко от Самуила Шаевича и Давида. Сквозь ветви куста они видели его тёмный силуэт и слышали журчание. Он остановился как раз в том месте, где был кукан с пойманной рыбой. Закончив отливать, он поспешил за своим товарищем.

Через пару минут их голоса немного затихли. Убедившись, что рядом никого нет, Самуил Шаевич потихоньку выбрался из кустов, Давид последовал за ним. Мужчины понимали друг друга без слов. Через несколько минут рассветёт, и те, кто придут, чтобы забрать тела беглеца и рыбака, могут увидеть брошенные удочки. Тогда они точно догадаются, что здесь ещё кто-то есть, и не успокоятся, пока не найдут хозяев. Иди знай, чем это может закончиться. Пристрелят на месте как сообщников или впаяют сроки, навесив статью. Нужно выбираться. Молча схватив вещи и столкнув банку с червями в воду, мужчины поспешили в сторону, противоположную той, откуда пришли преследователи. Они прошли совсем рядом с убитым рыбаком. Он лежал на спине, неловко подогнув под себя ноги, и вопросительно смотрел вверх. Одна рука была в воде, а вторая продолжала сжимать удилище. На груди виднелось мокрое пятно. В темноте не было видно отверстие от пули, но и так было ясно, откуда оно взялось. Им удалось ускользнуть незамеченными. Правда, в город они входили уже в рассветных лучах, но до дому добрались в целости и сохранности. Наказав женщинам молчать, разошлись по спальням. Сон не шёл, и каждый успокаивал свою половинку. Женщины не на шутку переволновались, представляя, чем всё могло закончиться.

Уже через несколько дней удалось узнать, в чём было дело. Крестьянские хозяйства обложили непомерными поборами. И это в один из самых неурожайных годов. За несдачу продовольствия применяли строгие репрессивные меры. Пытками выбивали места хранения зерна. Тех, кто и под пытками не сознавался, могли расстрелять на месте. Крестьян выселяли из домов, конфисковывали весь скот и всю утварь. После грузили на машины или подводы, и люди исчезали целыми хуторами и деревнями в неизвестном направлении.

Начался голод. Доведённые до отчаяния мужики, многие из которых прошли гражданскую, помогая красным установить народную власть, теперь сами оказались бесправными заложниками новой власти. Защиты искать было негде, прошлыми заслугами никто не интересовался. Всех волновал только план заготовок зерна и изъятия продовольствия практически до нуля, не оставляя ничего для будущих посевов. В некоторых местах вспыхивали стихийные бунты. Доставались из дальних схронов ружья и обрезы. Начали гибнуть и сотрудники ГПУ. Мужчины объединялись в небольшие отряды и пытались добыть продовольствие. Кто-то прознал, что изъятое зерно грузится в эшелоны и отправляется за границу. Один из отрядов решил попробовать отцепить последний вагон эшелона на подъёме у 29-го разъезда, там, где поезда сбавляли ход. Но к тому времени эшелоны были укомплектованы хорошей охраной. Страна готовилась к большой войне за победу социализма и восстанавливала разрушенную экономику, расплачиваясь хлебом. А ещё были поставки в Германию. После Первой мировой немцы не представляли военной угрозы для СССР. Но они могли пригодиться для войны с империалистами, и немецким товарищам следовало помочь.

Новооктябрьск снабжался относительно неплохо из-за военных частей, расквартированных на окраине города, и как необходимая перевалочная станция. До революции это был небольшой сонный городок на востоке Украины. До поры до времени революционные веяния обходили стороной маленький провинциальный Тормашов – так он тогда назывался. Во время гражданской войны город дважды менял своих хозяев. Попеременно его занимали то белые, то красные.

Но ни те, ни другие не смогли добиться однозначной поддержки местных жителей. Люмпены, солдаты, дезертировавшие с полей войны, и еврейская молодёжь, не желавшая более проживать в черте оседлости и быть самой низшей ступенью российского общества, поддержали большевиков. Народ более устроенный – лавочники, оптовые торговцы, рабочие железнодорожных предприятий, – поначалу не проявил должного интереса к политическим изменениям. Их больше волновала стабильность собственных доходов. Они знали, что нужны при любой власти и поэтому не лезли в разборки между белыми и красными, дожидаясь, пока всё само по себе утрясётся. Митинги в поддержку новой власти не собирали много сторонников. А организаторы за призывы отнять и поделить пару раз даже были биты в тёмных переулках неизвестными личностями, которые практически из братских побуждений рекомендовали агитаторам выбрать для своей деятельности другой город.

Но в один день всё изменилось. На 29-м разъезде остановились два состава. Военно-агитационный поезд и состав с солдатами. По команде из них посыпались бойцы Красной армии. Латышские стрелки, с первых дней поддержавшие революцию и практически штыками расчистившие Ленину путь к власти, а также три сотни венгерских пехотинцев из числа бывших военнопленных, подданных австро-венгерской империи, проникшихся революционными идеями и примкнувших к большевикам. Руководили их действиями люди в кожаных куртках. Сначала они заняли здание городской управы, телеграф, электро и телефонную станции, городскую тюрьму и часть казарм, а также перекрыли въезды и выезды из города.

После этого стали вызывать на допросы по заранее подготовленным спискам людей. Домой они больше не возвращались. Обеспокоенные родственники с утра до вечера толпились у здания городской тюрьмы, пытаясь получить хоть какую-то информацию и отдать передачу.

Красноармейцы из числа приставленных к тюремной охране с людьми не разговаривали и на вопросы не отвечали. Если же кто-то пытался подойти чересчур близко, молча поднимали винтовки и передёргивали затворы. После этого желание приближаться пропадало. Арестованных набивали в камеры так, что в некоторых не то что лежать, даже и присесть можно было лишь по очереди. Выдёргивали на допросы по одному, в камеры после не возвращали. Их помещали в особые камеры, где содержались уже прошедшие допросы. Многие были сильно избиты и с трудом держались на ногах. На протяжении нескольких дней отобранные из заключённых крепкие мужчины рыли рвы у рощи в пятистах метрах от 29-го разъезда. Потом на протяжении недели по ночам из тюрьмы выводили колонны арестованных и уводили за город, отгоняя прикладами воющих баб и прочих родственников, почуявших неладное. Тех, кто не мог идти, везли на подводах. Всех отводили ко рвам, строили на краю шеренгами, и один из одетых в кожаную куртку произносил:

– Именем Советской власти, за котрреволюционную деятельность вы приговариваетесь к расстрелу.

Ружейный залп ставил точку в революционных разногласиях.

На седьмой день были расстреляны последние заключённые, после чего на край рва поставили два десятка мужиков, тех, кто полторы недели копал рвы и закапывал в них мертвецов. Они были последними. Закопать их пришлось самим красноармейцам. Заодно, чтобы не оставлять ненужных свидетелей, расстреляли несколько самых дотошных родственников, выследивших-таки место казни. После чего все погрузились по вагонам, и поезд тронулся. Советская власть была окончательно установлена в Тормашове.

А с началом поставок в Германию город получил вторую жизнь. Множество составов с пшеницей, алюминием, бокситами, чёрным углем и ещё множеством товаров, необходимых для восстановления и развития германской промышленности и армии, следовали и днём и ночью через двадцать девятый разъезд.

Ещё через несколько лет, празднуя десятую годовщину Великой революции, Тормашов был торжественно переименован в Новооктябрьск. Всероссийский староста Михаил Иванович Калинин вручил на торжественном митинге тёмно-красное с золотой бахромой и вышивкой знамя городскому и партийному начальству. Все зааплодировали, и оркестр исполнил «Интернационал». Калинин произнес торжественную речь. Партия доверяет жителям пролетарского и красноармейского Новооктябрьска. Народ и партия выделяют средства на переоборудование старых слесарных мастерских и построение на их базе предприятия по производству техники широкого профиля. И врагам социалистического государства этот профиль будет поперёк горла. Далее обозначил новые горизонты построения социализма во всём мире, поблагодарил за уже проделанную работу и с сопровождением проследовал на банкет. Партийное и городское начальство, руководители ОГПУ и Красной армии, их жены и секретарши – все старались произвести на Калинина хорошее впечатление. А также, зная слабость Михаила Ивановича к хорошеньким женщинам, пригласили несколько артисток местного Драматического театра. Банкет прошёл как и было положено. Много пили за мировую революцию, за коммунистическую партию, за товарища Калинина и, разумеется, за товарища Сталина. Скоро зазвучала музыка, и желающие повели своих дам на танцплощадку. Пары кружились под звуки фокстротов и танго. Наконец-то женщины получили возможность продемонстрировать дорогому гостю лучшие наряды. К полудню следующего дня дорогого товарища Калинина проводили на ж/д вокзал, откуда едва стоящий на ногах от бессонной ночи всероссийский староста, честно укреплявший единство партии и народа в постели с артисткой Гретой Иванцовой, был торжественно погружен в спецвагон. Поезд тронулся под звуки «Смело, товарищи, в ногу». Ещё какое-то время провожавшие постояли на перроне, допевая призыв проложить себе дорогу в царство свободы, а после того, как угасли последние звуки, стали потихоньку расходиться.

Следовало незамедлительно начать оправдывать доверие партии и лично товарища Сталина по строительству нового общества в новом городе, названном в честь десятилетия Великой революции. С этого дня следовало трудиться по-новому, посвящая все трудовые победы партии большевиков-ленинцев и лично товарищу Сталину. А органам ОГПУ стоило не смыкая глаз бороться с троцкистскими вредителями. В общем, фронт работ был обширным, и прямо с вокзала все отправились выполнять поставленные задачи.

Какое-то время в курительных комнатах обсуждали якобы лично услышанный кем-то из обслуги рассказ товарища Калинина партийному начальству в присутствии Греты Иванцовой о его путешествии на Байкал во главе экспедиции для поисков золота, захваченного белым адмиралом Колчаком в Казани. То ли белочехи, сопровождавшие Колчака, увели целый состав с половиной золотого запаса царской России, то ли колчаковцы сумели переправить часть золота за границу, рассчитываясь за поставки вооружения и амуниции для белой армии, то ли сумели хорошо спрятать оставшееся золото в Крыму, но никаких особых богатств экспедиция во главе с Калининым не нашла, хотя поиски проводились на том месте, где вроде бы был взорван состав, увозивший золото и рухнувший в результате взрыва в Байкал. Ещё говорили, мол, чтобы остановить продвижение золотого эшелона, согнали всех работоспособных крестьян и под дулами ружей заставили разобрать пятьсот километров железнодорожных путей. Слухи, однако, были вскорости прекращены после того, как обслугу начали вызывать на дознание, выясняя, от кого они исходят. Несколько человек так и не вернулись домой после таких дознаний.

Самуил Шаевич, имевший двоюродного брата в ОГПУ, знал немного больше простых горожан. Однажды Моисей Цехановский поведал ему историю одного раскулачивания. Обычно занимавшегося бумажной работой Моисея не отправляли на оперативные задания по причине слабого зрения, но в этот раз из центрального аппарата пришло строжайшее распоряжение о срочной выемке у кулаков большой партии зерна. Он отправился с остальными. Что конкретно там происходило, Моисей никогда детально не рассказывал, кроме одного единственного случая, когда, придя к брату, непьющий язвенник потребовал себе стакан водки, опрокинул его в себя залпом, тут же налил второй, отпил до половины, занюхал горбушкой, посолил её, положил сверху шмат сала и, медленно жуя, произнёс:

– Какие они сволочи. – Самуил Шаевич замер, боясь уточнить, кто эти «они» – кулаки, прячущие хлеб от трудового народа, или коллеги Моисея.

– Какие они всё-таки сволочи, – повторил Моисей. – Я видел этих людей. У них всё забрали. Я видел их глаза. Я видел глаза их детей. Я никогда их не забуду. Это были не детские и не человеческие глаза. Их превратили в животных. Мы забирали у них последнее. Они уже съели всё живое вокруг! Они съели своих кошек и собак! – Моисей сорвался на крик. Но тут же, словно спохватившись, уже понизив тон, продолжил, – Дальше только смерть. Им не выжить в том дерьме, в каком они оказались из-за нас. Знаешь, что мы делали, чтобы заставить их отдать хлеб? Нет, ты даже не представляешь, что мы делали! И я тоже это делал. Я был как все. Я ничего не мог поделать, если б я только заикнулся, меня бы расстреляли на месте. У меня руки по локоть, даже не по локоть, а по плечи…

Моисей затрясся от рыданий, но, собравшись, с усилием выпрямился, отправил в себя оставшиеся полстакана, облокотился о стол и замер, глядя вперёд. Самуил Шаевич боялся шелохнуться. Моисей смотрел в одну точку. Он быстро пьянел, весь мир приходил в движение, плавно начиная кружиться, язык заплетался.

– Они голодали, но держали хлеб для посевов. Они потомственные крестьяне и понимают, что невозможно снять урожай, не засеяв поле. Они готовы были голодать и ждать новый урожай. Они это понимают. Но почему же этого не понимают там…

Моисей поднял указательный палец кверху и потряс им, а после обхватил голову руками и отрешённо замер, словно что-то обдумывая.

– Я никогда себе не прощу. И им не прощу. Будь они все прокляты со своими бредовыми идеями. Они губят страну. Мы им верили. И этому тоже верили. – Он кивнул головой в сторону портрета Сталина. – А они обвели вокруг пальца всех. Шайка бандитов правит страной. И мы для них никто. Они сотрут в порошок любого, кто встанет у них на пути. Все боятся. Они просто трясутся от страха. И это люди, которые воевали с 14-го года. Они ходят перед этими урками на цырлах. Всё, Шмулька, ша! Иначе я тебе такого наговорю, что нас обоих поставят к стенке. Я посижу немного и пойду.

Моисей положил голову на руки и закрыл глаза. Но стало только хуже, он сразу рухнул в неизвестность. Голова закружилась, и он с трудом разлепил веки. Самуил плыл перед ним в жидком прозрачном тумане. Моисей попробовал приподняться, но чуть не свалился со стула.

– Знаешь, что хреновее всего? – Моисей с трудом приподнял отяжелевшую голову – А то, что мы все выполняли одну и ту же работу. И русские, и украинцы, и латыши, и евреи. А запомнят они только евреев. Они смотрели нам в глаза и говорили: «Будь проклята ваша жидо-большевистская власть»! И знаешь, что ещё меня поразило… были там, кроме меня, ещё евреи. Так ведь пара человек так рьяно исполняла приказы, что скажи им и меня к стенке поставить, глазом бы не моргнули. Вот такие дела. А знаешь, что крестьяне сделали с нашей оперуполномоченной в соседнем районе? Помнишь, в газете писали, что на боевом посту, при исполнении и «тра-ля-ля». Помнишь?

– Ну, вроде, было что-то такое.

– Вроде было, говоришь? А я тебе расскажу, что там было. Только если ты кому проболтаешься, то и мне и тебе не жить.

Моисей не отрываясь смотрел на Самуила. Он поднял гранёный стакан и посмотрел на брата сквозь него. Маленькие Самуилы сидели вокруг стола. Моисей поставил стакан. Самуил сидел за столом в единственном числе, замерев, чтобы не мешать ему выговориться.

– Так вот, Шмулька, в Елохонь отряд в сорок человек прибыл. Как всегда, все предписания в норме, тужурки кожаные, кони справные, авангард партии! А кто во главе отряда? Ну, кому ж там быть, как не Адели Гершовне Шнеерзон собственной персоной. А такую суку даже не раз в столетия рожают. Ей всё крови мало. Она совсем помешалась на революционных идеях, шлэпарка пролетарская. Да и то, у неё в погромах родители и брат погибли, вот она и давай отыгрываться на всех подряд. Да не на тех нарвалась. Как только первых расстреляли, с пяти соседних сёл подмога пришла, так отряд окружили, мышь не проскочет! Ну никто и не проскочил. И Адель не проскочила. Уж не знаю, как остальные жизнь закончили, а выживших там не было, но про Адель я тебе расскажу. Потом карательную экспедицию туда наладили, так пленных допрашивали перед расстрелом, они и рассказали. Ну кабы только били, считай, легко отделалась. Насильничали её, пока разум не потеряла и не стала как мешок с картошкой. А потом на кол её посадили, представляешь, оперуполномоченную ОГПУ, с мандатом самого товарища Балицкого, председателя ГПУ Украины! Сечёшь, сила какая за ней? Дальше только Москва!

Моисей приподнял стакан, отпил небольшой глоток, сунул в рот краюху хлеба и продолжил.

– И она со своим мандатом в жопе два дня на колу ещё живая была. Потом под ней костёр развели и живьём зажарили. Ну прям у Ивана Грозного обучались. А дальше всё как всегда: сначала в газетах общественное мнение развернули в нужном направлении, а позже и нас всех на операцию отправили. А отказаться никак. Приказ сверху, от самого товарища Балицкого. Вот такие, братуха, дела.

С гостем пришлось повозиться. Почти всю ночь Моисей уединялся в туалете, откуда периодически доносились всхлипы. Он пытался освободиться от выпитой водки, но желудок был уже пуст, и ему удавалось извлечь только желудочный сок и горькую желчь, которые лишь усиливали страдания. Он укладывался на диван, где для него было постелено, погружался в полудрёму и даже ненадолго засыпал, но стоило хотя бы чуть-чуть повернуться во сне, как тут же приходилось вскакивать и бежать в туалет. Рано утром Самуил Шаевич налил ему стакан рассола, и тот, понимающе посмотрев на Самуила Шаевича, не спеша влил его в себя. В России и на Украине, наверное, не придумали ещё лучшего средства избавления от похмелья. Через какое-то время Моисей вновь обрёл способность ходить относительно прямо и, наотрез отказавшись от сопровождения, вышел в предрассветное зябкое утро. На прощанье поднёс указательный палец к губам, чиркнул перед ними, как бы отсекая от себя события прошедшей ночи и всё произошедшее с ним в последнее время, и вышел, сунув руки в карманы кожаного плаща.

После того ночного разговора Самуил Шаевич стал относиться к публикациям в центральной прессе с некоторым недоверием, хотя и молчал на людях, делясь переживаниями только со своими домашними. Моисей же после ночного излияния, чувствуя, что наговорил лишнего, какое-то время не появлялся.

После визита Калинина в город приехало много специалистов, в том числе и иностранных. Они досконально обследовали каждый квадратный метр бывших слесарных мастерских, выполнили заказ на проектную документацию и отбыли. Вскоре после был снесён целый квартал, прилегающий к мастерским, и развернулась большая стройка. Самуил Шаевич оказался в нужном месте и в нужное время. Пропадая день и ночь на стройке, он не забывал и про себя. Город строился, и всем нужны были стройматериалы. В этот период он и приобрёл столь нужные знакомства, благодаря которым смог немного позже пристроить зятя работать закройщиком в военное ателье, а дочку Маню – в местную школу учительницей истории. Впрочем, в разрастающемся городе был большой спрос на учителей, и Маня не осталась бы без работы. Школа, в которую попала Маня, была не новая, но хорошо отремонтированная, не в последнюю очередь стараниями отца. Школа, как и положено в начале учебного года, приятно пахла свежей краской и выглядела замечательно. На открытии учебного года присутствовало городское начальство, оставшееся довольным видом обновлённой школы. Узнав, что в устройстве и ремонте школы принимал самое действенное участие Самуил Шаевич, все решили, что, кроме этого еврейского проныры, никто не справился бы с этим делом лучше. Смета на ремонт, как водится, была слегка завышена, но решили в этот раз не устраивать шума по этому поводу, поскольку в школе должны были учиться дети работников горкома партии и городского начальства, которому Самуил Шаевич регулярно помогал, кому на строительстве дачи, кому на ремонте квартиры. Пролетарская революция шагала по странам и континентам, а люди оставались людьми и старались обустроиться надолго и по возможности получше. Многие впервые получали отдельное жильё и были искренне благодарны Советской власти. Казалось, что до торжества коммунизма рукой подать, и нынешняя власть всерьёз и надолго, скорее всего, навсегда.

Незаметно подошло лето, а с ним и каникулы. За прошедшие с момента переезда Давида и Мани несколько лет они неплохо обжились в родительском доме и произвели на свет второго малыша. Самуил Шаевич перед их переездом привёл рабочих, которые под его непосредственным руководством снесли несколько старых перегородок, установили новые, поменяли окна и двери, и в квартире стало на одну, хоть и маленькую комнатку, больше. Будучи опытным в таких делах, Самуил Шаевич сохранил все квитанции на все виды работ. Всегда бдительные органы могли проверить на предмет злоупотребления служебным положением. В основном жили дружно. Изредка Давид и Маня спорили между собой, и Самуил Шаевич в таких случаях, предпочитая не вмешиваться, уходил в свою комнату или уводил Клару Лазаревну на прогулку. На таких прогулках ему нередко приходилось успокаивать супругу, которая всегда старалась встать на сторону дочери в каждом мелком конфликте, но при зяте никогда не высказывалась. Маня же уверяла, что у них с Давидом всё нормально, они любят друг друга, и просто иногда им нужно выпустить пар. Маня даже несколько раз ставила вопрос о переезде на съёмную квартиру и один раз даже подыскала подходящую, но старшее поколение, безумно любившее внуков и не представлявшее жизни без них, в одиночестве пустой квартиры, убедило дочь повременить с переездом. Конечно, вместе было легче материально, женщины готовили, помогали друг другу по хозяйству, вечно кроили и шили какие-то блузки и юбки, иногда лишь обращаясь к Давиду за помощью, предпочитавшие женский глаз мужскому. Давида устраивало, что жене легче справляться с домом, дети под присмотром любящих дедушки и бабушки, и он решил не настаивать на переезде, тем более, что сам вырос в многодетной семье и был привычен к шуму и гаму.

Летом детей было решено отправить в пионерский лагерь, а Давид с Маней решили съездить в Полтаву, проведать родню Давида и погулять по местам, где гуляли молодая студентка педагогического ВУЗа и уже вполне состоявшийся кавалер с хорошей зарплатой, умеющий красиво ухаживать за девушками, способный закройщик из ателье Соломона Храпановича. В назначенный день детей с чемоданом вещей отвезли на место сбора. Поскольку Давид работал при военном ателье, он без труда договорился о путёвках в лагерь для детей военнослужащих, всего лишь передвинув очередь на пошив для городского военкома. В лагерь ехали на военных грузовых машинах, покрытых брезентом. Дети расположились на продольных лавках. И хотя было жёстко и трясло на ухабах, никто не жаловался, потому что наша Красная армия на таких же машинах перевозит своих бойцов.

Лагерный барак встретил застоявшимся воздухом, и воспитатель Михаил Васильевич первым делом велел открыть все окна. Лёвчик и Яша по просьбе родителей попали в один отряд и заняли койки рядом. Мальчишкам в лагере понравилось. Даже утренние линейки с построениями вызывали чувство принадлежности к чему-то большому и важному. Ведь они как взрослые вместе со всем пионерским отрядом осуждали выявленных нашими доблестными органами врагов народа и дружно скандировали: «Врагов расстрелять! Врагов расстрелять!» А маршировки под речёвку – вот где они чувствовали себя передовым отрядом сталинской гвардии!

И ещё одна, любимая Лёвчика.

Лёвчик с радостью представлял, как врагов перетирают сначала в кашу, желательно манную, ту, что противно растекалась по тарелке каждое утро, а потом кашу перемалывают в пыль, а он, Лёвчик, держит эту пыль в кулаке, потом раскрывает его, дует, – и всё, больше нет врагов у советской власти, Лёвчик их всех сдул! А потом война! Ну кто же не хочет стать героем? Ружья и сабли, сначала деревянные, а подрастут, и настоящие дадут. Ну тут уж держись, мировая буржуазия! От Лёвчика не скроешься!

Походы на речку и игры в футбол, новые друзья и детские шалости, как, например, залезть в комнату к девочкам и попробовать намазать их зубным порошком, слегка разведённым водой до состояния кашицы. Однажды мальчишки на дневном сне решили намазать всех заснувших. Лёвчик как старший брат весь сон оберегал Яшу, который спокойно посапывал. Отключился он только на несколько минут перед подъёмом. Проснувшись, он увидел Яшу, спокойно спящего на животе, а на спине красовался аккуратно нарисованный зубным порошком крест. Все неспавшие мальчишки хихикали, но никто так и не сознался. После подъёма Лёвчик повёл брата отмываться. Глянув в зеркало, он увидел свою физиономию с нарисованными очками и усами. Переведя взгляд на грудь, увидел нарисованную шестиугольную звезду. Пришлось отмывать не только брата.

Не разрешалось уходить за территорию, но мальчишкам всегда хочется приключений, и несколько человек перелезли через ограду. В процессе прогулки мальчишки разделились, и Лёвчик с Яшей остались одни. По пути к лагерю они набрели на земляничную поляну.

Это было какое-то волшебство. Опустившись на четвереньки, мальчишки ползали от кустика к кустику, собирая некрупные, но сладкие ягоды. Наевшись вдоволь, они вернулись в лагерь и договорились хранить в секрете месторасположения поляны и вернуться на неё через три дня, прямо перед родительским днём, чтобы удивить дедушку и бабушку. Так они и поступили. Перед походом взяли тихонечко в столовой миску, намереваясь впоследствии её вернуть, и отправились на поляну. Их ожидания полностью оправдались – поляна была усеяна красными спелыми ягодами. Мальчишкам так хотелось порадовать бабушку и деда, что они, почти не попробовав, всё складывали в миску. Наконец миска была наполнена, и мальчишки вернулись в лагерь, прошли в свой барак, прикрывая миску от чужих глаз снятой с Яшиных плеч майкой. Миску пристроили в тумбочке и отправились на обед. Бабушку и деда ждали во второй половине дня. Уже на выходе из столовой к ним подбежал их новый друг Тимофей и сказал:

– Там большие мальчишки едят вашу ягоду.

Лёвчик и Яша бросились к бараку. Белобрысый Генка, самый большой пацан в отряде, и несколько его дружков не спеша, с глумливыми улыбками протягивали руки к миске с земляникой и медленно отправляли нежные ягоды в противные рты. Лёвчик вскипел и бросился на обидчиков, стараясь хотя бы забрать то, что осталось. Но проворный Генка выскочил навстречу и оттолкнул его. Лёвчик упал и содрал кожу на локте. Поднявшись, он пошёл прямо на Генку с глазами, полными слёз, и, остановившись напротив него, выпалил прямо в лицо:

– Ты белый! Такие, как ты, в Чапая стреляли!

Генка на такое сравнение обиделся и влепил Лёвчику оплеуху. Лёвчик плюнул обидчику в лицо и схлопотал ещё одну. После этого вмешались другие мальчишки и растащили их. Точнее сказать, оттащили Генку от Лёвчика.

– Ну ничего, еврей, мы с тобой ещё встретимся, – злобно прошипел Генка.

Бабушка с дедом вскоре появились, и мальчишки с визгом накинулись на них, расспрашивая, когда же вернутся мама с папой и как дела дома, как поживают их дружки и все соседские собаки. Они уединились в тенистой беседке, и бабушка достала гостинцы.

– Вот, дети, поешьте свежей клубнички! – Бабушка достала из широкой сумки две одинаковые чашки, доверху наполненные крупными красными ягодами, заранее промытыми и с оборванными хвостиками. Мальчишки переглянулись. Они договорились не рассказывать взрослым о происшествии. Покончив с клубникой, принялись за яблочный пирог. Бабушка Клара была мастерицей, и пироги и пирожки всех видов всегда выходили у неё на славу. Вскоре мальчишки наелись до отвала и отправились показывать взрослым их барак, а после футбольное поле. По окончании визита взрослым пришлось забрать с собой часть еды, т. к. мальчишки, памятуя о судьбе клубники, ни в какую не хотели ничего оставлять.

Возвращаясь домой Самуил Шаевич сказал жене:

– Видишь, Клара, я же говорил, что их хорошо кормят.

– Ты оказался прав. Не переживай, ничего не пропадёт, ведь ты же любишь мои пироги.

– Конечно, дорогая. И тебя очень люблю.

Довольные, они вернулись домой. После отъезда Мани, Давида и мальчишек, дом опустел. Было непривычно тихо. Зато Самуил Шаевич стал уделять супруге больше времени, они гуляли вместе вечерами и вспоминали молодые годы, возвращаясь довольными и помолодевшими.

К Кларе Лазаревне заглядывали подруги, с которыми они устраивали посиделки с чаем и печеньем. Иногда пели. Любили песни Клавдии Шульженко, Александра Вертинского и Петра Лещенко. Слушали на патефоне старые пластинки с песнями француженок Люсьен Буайе и Элиан Сели. Пластинки были довольно заезженные, но очаровательные мягкие голоса проникали в душу и настраивали на романтический лад, унося женщин в их мечтах в далёкую прекрасную Францию. Если были еврейские подружки, то обязательно ставили пластинку Софи Такер с песней «Аидише мама». И каждая сидела, внимая волшебным словам «Майн идише мама, эз гибт нит бэсэр ин дэр вэлт» – «Моя еврейская мамочка, лучше тебя нет на целом свете». И каждая вспоминала свою единственную, дорогую еврейскую мамочку, которая всегда готова ради детей отдать всё самое дорогое, включая жизнь, ибо что значит жизнь еврейской мамы без её любимых детей, даже если у них самих есть уже собственные дети. И каждая из них уже давно была той самой аидише мамой, принявшей эту вечную эстафету – растить и любить детей и обожать своих внуков. Ибо внуки – это мстители. Они отомстят нашим детям за наши бессонные ночи и за все грубости, которые они нам наговорили. И что может быть важнее, чем любить своих мам, мужей, детей и внуков? Ради чего жить еврейской женщине, если рядом нет того, что составляет смысл её жизни?

Однако через несколько дней дома без предупреждения появились Лёвчик с Яшей, решившие, что не хотят больше терпеть побои от Генкиной компании. После происшествия с земляникой Генка с дружками просто не давали им проходу. И в один день они знакомым путём выбрались из лагеря, добрались до дороги и на попутной машине вернулись в город. Клара Марковна первым делом побежала звонить в лагерь, чтобы мальчишек не искали. Потом вернулся с работы Самуил Шаевич, выслушал рассказ внуков, пообещал назавтра съездить за вещами. Мальчишки наотрез отказались вернуться в лагерь, и их оставили в покое, разрешив быть предоставленными самим себе на время, пока взрослые на работе.

За период после посещения в лагере и до возвращения мальчишек произошёл маленький смешной эпизод. На следующий день после родительского дня был футбольный матч на первенство лагерей, и весь лагерь отправился болеть за свою команду на территорию нейтрального, уже вылетевшего из чемпионата лагеря. Шли лесочком, потом полем и, проходя мимо 29-го разъезда, Лёвчик увидел знакомую фигуру Сарафаныча.

– Привет, Сарафаныч! – поприветствовал он старого знакомого.

– Сарафаныч! Сарафаныч! Сарафаныч! – подхватили другие дети.

– А вот я вам сейчас покажу, какой я Сарафаныч! – с этими словами Сарафаныч взял в руки брандспойт и, направив его вверх, крутанул кран. Прохладный дождь накрыл пересмешников, и они бросились со счастливым визгом врассыпную.

– Лёвчик! Ядрёна корень! Попробуешь ты у меня крапивы! Вот только вернись домой!

Дети прошли, и развеселившийся Сарафаныч принялся сворачивать пожарный кран. Он нисколько не сердился. Будучи в детстве ещё большим сорванцом, сам не раз получал на орехи от дворников и соседей. Он вспомнил себя в этих мальчишках, вспомнил своё детство. Порадовался за сегодняшних, поскольку его детство и юность закончились в 1914 после объявления войны в ответ на мобилизацию российских войск.

Двадцать восьмого июня сербский националист Гаврило Принцип стрелял в Австрийского Эрц-герцога Франца Фердинанда. Через месяц Австро-Венгрия выдвигает ультиматум Сербии, а после начала мобилизации сербской армии, объявляет ей войну. И уже через день началась невиданная доселе по масштабам жертв и разрушений война. Россия объявляет частичную, а ещё через два дня полную, мобилизацию. Германия предъявляет России ультиматум как ответ на мобилизацию. Царь Николай Второй обращается к народу с балкона Зимнего дворца. Народ воодушевлён, стоя на коленях поёт «Боже царя храни» и готов постоять за державу. Ещё через несколько дней военный министр Сазонов на заседании правительства доложил о готовности русской армии. Церковный Синод запрещает ставить ёлку на Рождество, т. к. «сие есть германская придумка, чуждая православному люду».

Закончивший в 1914 году ремесленное училище Сергей Васильевич Болотов записывается добровольцем. Первоначально ему отказывают из-за нехватки нескольких месяцев до призывного возраста. Но он приходит вновь и вновь, и его призывают. Уже после, сидя в промозглых окопах, вдоволь наевшись солдатской каши и досыта настрелявшись, Болотов знакомится с людьми, которые не хотят больше воевать за чужие интересы. Сначала он воспринимает их в штыки, но мало-помалу втягивается, и к началу революционного переворота он уже член солдатского комитета и предъявляет ультиматумы офицерам. Позже пополняет ряды Красной армии и становится убеждённым троцкистом. Выполняет различные поручения одного из помощников Троцкого и числится на хорошем счету. Мотается со штабом Троцкого по всей стране, помогая организовывать Красную армию. Делает хорошую военную карьеру в аппарате штаба Троцкого. После окончания Гражданской войны продолжает работать в аппарате до той поры, пока в 1924 Троцкого не смещают с должности предреввоенсовета. И уже в мае того же года Троцкого клеймят на 3-м съезде РКП(б). Про него стараются вспоминать всё реже, и бразды правления в партии понемногу переходят в руки Сталина. Троцкого вытесняют из армии, а вместе с ним и его людей. Болотов вынужден уехать из Москвы. Ещё до высылки в 1929 году Троцкого из СССР и начавшейся травли его сторонников Болотов через одного из друзей делает себе документы на имя Андрея Митрофановича Крикунова и переезжает в Новооктябрьск. Там устраивается простым рабочим на железную дорогу, знакомится со вдовой и женится на ней. Обязательствами прошлой жизни он не связан. Его первая жена умерла при родах. Младенца тоже не удалось спасти. Бегать больше нет сил. Отпускает русую бороду и старается носить кепку. Сначала всё идёт хорошо, но потом город наводняется военными, и он вынужден жить в постоянном страхе, что кто-то может его узнать. Жена категорически отказывается переезжать из-за престарелых родителей. Так он становится Сарафанычем и старается жить не высовываясь. Поезда на 29-м разъезде почти не останавливаются, и он уже не похож на того Болотова, что сделал блестящую карьеру. И вряд-ли кто-то его узнает. С его портретами не ходили на демонстрации, он был всего лишь на вторых, а то и на третьих ролях, но оказался неугоден новому хозяину, ловко оттеснившего команду Троцкого и во многом присвоившего себе её славу по созданию Красной армии и разгрому Белого движения.

В тридцать шестом на разъезде остановился военный состав. Командный вагон поравнялся с брандспойтом, из которого Сарафаныч наполнял вёдра водой караульным красноармейцам. Внезапно он ощутил, что на него кто-то смотрит. Сначала не придал этому значения, слегка разгорячённый работой, но человек за окном командирского вагона смотрел уже несколько минут не отрываясь. Сарафаныч поднял глаза и всмотрелся. Он встретился взглядом с тем, кто смотрел на него. Мороз прошёл по коже. Сомнений не было, человек в вагоне его узнал, иначе он не смотрел бы так долго. И Сарафаныч его тоже узнал. Это был один из пяти маршалов Советского Союза – Сумичевский. Они не раз встречались на всевозможных совещаниях. Тогда Сумичевский был молодым, подающим надежды офицером. Троцкий был весьма им доволен и всячески продвигал. Правда, когда Троцкого смещали с должности, Сумичевский предпочёл отмолчаться, по причине невмешательства военных в дела партии. С тех пор прошли годы, за успехами Сумичевского следила вся страна. Он героически сражался с белополяками, подавлял по всей стране крестьянские восстания, позволяя ОГПУ вычищать их закрома. Он строил настоящую современную Красную армию и был непререкаемым авторитетом в своём деле. Было только одно обстоятельство, мешающее его карьере: он не боялся высказывать своё мнение старой большевистской гвардии во главе со Сталиным. До поры до времени вождь всех народов, гениальный товарищ Сталин, терпел выходки своего главного военного, но потихоньку тучи над ним стали сгущаться. Сумичевский знал об этом, сведения поступали со всех сторон от преданных ему людей, но до конца он не верил, что Сталин решится на прямой конфликт с любимым полководцем, был убежден, что при любом раскладе армия встанет на его сторону. Сумичевский был недоволен политикой Сталина и потихоньку готовил кадры для его смещения. Себя же он видел на его посту.

Увидев Болотова, Сумичевский сначала не поверил своим глазам. Вот так встреча, на этом богом забытом разъезде один из десятка самых влиятельных в руководстве Красной армии людей, приближённый самого товарища Троцкого, на приём к которому невозможно было пробиться? Вот что обстоятельства делают с людьми. Сумичевский отправил к нему своего адъютанта, доверенного человека. Болотову передали, что бояться товарища маршала ему не следует, наоборот, у товарища маршала есть к нему дело. Через три дня товарищ маршал будет следовать в обратном направлении, и ему, Сарафанычу, следует поменяться на ночную смену, будет разговор.

После отбытия поезда Болотов, он же Сарафаныч, долго не мог придти в себя, не зная, что и думать. С одной стороны, он мог быть раскрыт, а с троцкистами в таких случаях не церемонились. Зная о масштабе его личности при Троцком, пощады ждать не приходилось. Ещё одно громкое, отлично срежиссированное поднаторевшими в этом ОГПУшниками дело, и он отправится с дыркой во лбу на свалку истории. Но с другой стороны, если бы маршал хотел его уничтожения, то он немедленно дал бы команду схватить его и тем самым выслужился бы перед Сталиным. Значит, он был нужен ему для чего-то другого. Ясно, что не для должности дворника при Генеральном штабе. Значит, причин для немедленного побега не было. Следовало терпеливо дождаться момента встречи через три дня и самому выслушать предложение товарища маршала. А в том, что оно последует, Сарафаныч не сомневался.

Три дня прошли как в кошмарном сне: Сарафаныч плохо спал и лишь отшучивался на вопросы супруги, уж не приболел ли он. На всякий случай он подготовился к необходимости моментального отъезда. Наконец, в назначенную ночь, когда Сарафанычу даже не пришлось меняться сменами – так удачно всё совпало, хотя на самом деле об этом позаботились ненавязчиво люди Сумичевского, под предлогом проверки обслуживающего персонала. И при прохождении поезда верховного военного командования он стоял на перроне возле брандспойта. Поезд остановился на том же месте, несколько красноармейцев скользнули с поезда, заняли перрон, расставив караульных, и ещё десяток отправился осматривать окрестности. Сарафанычу дали плащпалатку, накинув которую, он поднялся в роскошный вагон. Его провели в зашторенное купе, где ему крепко пожал руку маршал Сумичевский.

Маршал произвёл лёгкую разведку его сегодняшних взглядов на политическое устройство страны, а после вкратце изложил положение дел и мысли по отстранению Сталина от власти. При таком раскладе Болотов возвращался из подполья и занимал соответствующее его прежнему положению место в руководстве. Разумеется, не в один день, но Сумичевский гарантировал ему своё покровительство. В обмен на это Сумичевский предлагал ему возобновить контакты с Четвёртым Интернационалом – организацией, частично оставшейся на плаву после разгрома троцкистов в СССР и продолжавшей свою деятельность в Европе. Сумичевский через эти и дополнительные личные контакты с высшими чинами Германии, которой СССР оказывал всяческую помощь в военном направлении, хотел заручиться зарубежной поддержкой в случае, если его план сработает, и он придёт к власти. Поддерживаемый во многих странах, он будет иметь больший вес внутри страны, остановит машину репрессий и построит более дружеские отношения с соседними государствами.

От Болотова не требовалось слишком много. Его имя было хорошо известно среди опальных сторонников Троцкого. Ему достаточно было всего лишь пару раз встретиться с кем-то из соратников, чтобы подтвердить свою личность, как его автоматически включали в деятельность интернационала. Раз в какое-то время он будет писать статью, которую у него будут забирать люди Сумичевского, а через короткое время сам Сумичевский подыщет ему непыльную работёнку при своём штабе. От последнего предложения Болотов наотрез отказался, полагая, что ему лучше и безопасней остаться на своей работе и продолжать этот образ жизни до непосредственно времени переворота. А уже после этого он выйдет из подполья. На этот довод Сумичевский не возражал. Ему тоже не хотелось раньше времени привлечь внимание к его фигуре. Оба расстались довольными и с мыслями о предстоящем сотрудничестве.

С этого момента жизнь Сарафаныча ещё раз кардинально изменилась. Он по-прежнему уходил на работу и передвигал заедающую стрелку, но почти всё свободное время на дежурстве он проводил за написанием статей, направленных против Сталина, разоблачающих его кровавый режим и подсказывающих, с каким руководством лучше иметь дело. За короткое время его статьи под псевдонимом стали появляться в европейской прессе. Сумичевский позаботился даже о том, чтобы гонорары попадали к автору. Сарафаныч лишь малую толику денег смог принести в семью, не вызвав у супруги подозрений. Для неё это были маленькие вознаграждения за изготовленные полки и тумбочки, которые Сарафаныч раздавал почти даром. Он теперь всё меньше и меньше чувствовал себя Сарафанычем и всё больше Сергеем Васильевичем, как в давние времена, когда был при делах. Он жил ожиданием больших перемен, Сумичевский понемногу всё более вводил его в курс дела. Он проводил совещания с военным руководством страны, постоянно продвигая самых способных командиров, тем самым обеспечивая себе лояльность высших армейских чинов. Больным местом его оставался вопрос политического управления страной, и в этом, как он рассчитывал, ему могли бы помочь люди из Четвёртого Интернационала, вынужденные бежать из страны после начала тотальных арестов всех троцкистов. Сам Троцкий тоже был проинформирован о готовящемся заговоре против Сталина. И хотя он и был рад этому, не выказывал особого желания на первом этапе возвращаться в страну, где его имя, создателя Красной армии, постоянно на протяжении последних лет валяли в грязи. Сначала Сумичевский и его соратники вместе со сторонниками Троцкого из Четвёртого Интернационала придут к власти, а уж потом и Лев Давидович вернётся в страну и возглавит какой-нибудь наркомат. Сам Троцкий чувствовал, что уже не имеет столько сил и энергии для большого рывка. Ему хотелось спокойной сытой жизни, сопровождаемой небольшими интрижками за спиной супруги.

Однажды приглашённый в остановившийся вагон Болотов был представлен военному атташе Германии. Возможно, немец и не был атташе, но по вопросам, которые он задавал и степени его осведомлённости, а также в связи с ухудшением отношений между СССР и Германией, не много должностных лиц из посольства Германии могли быть столь компетентны по военному вопросу. Имени незнакомца не назвали, но Болотову это было не нужно. Незнакомец аккуратно прощупал его мнение об отношениях между странами и его позиции в этих отношениях, в случае если Сумичевский со сторонниками придёт к власти. Ответами Болотова незнакомец остался вполне удовлетворён. Болотов уверил его, что относится к Германии с должным уважением и будет рад заключению долгосрочного мирного соглашения. Незнакомец также обнаружил информированность касательно опубликованных в западной прессе статей Болотова и выразил сожаление, что такой человек должен скрываться на такой незавидной должности. Собеседники остались довольны друг другом. Болотов чувствовал, что становится всё более значимой фигурой, и ему это явно импонировало. На прощание незнакомец протянул ему несколько машинописных листков на русском языке, попросив немедленно уничтожить их по прочтении, с тем, чтобы чуть позже передать ему своё мнение о тексте. По его уверенному тону Болотов заключил, что у них ещё будут встречи и не одна. Он не ошибся: господин в великолепно пошитом костюме, обладающий явной военной выправкой, появился появился ещё дважды. Болотов изложил ему своё видение по предложенному плану взаимодействия германского руководства с будущим правительством Сумичевского. Его внимательно выслушали как незнакомец, так и сам Сумичевский, выразив одобрение по предложенным поправкам.

Однако планам этим не суждено было сбыться. Как всегда это бывает, среди большого количества офицеров, с которыми встречался Сумичевский, нашлись несколько, состоящие негласными осведомителями ОГПУ, которыми в последнее время были наводнены штабы армий. Сумичевского вызвали в Москву на совещание. Ничего не подозревая, он отправился туда в своём великолепном вагоне лишь в сопровождении ближайших штабных офицеров, которые вместе с ним должны были представить партийному руководству страны доклад о положении дел в военной сфере. Встреча по пути в Москву стала последним свиданием Болотова с Сумичевским. На ней Сумичевский намекнул, что всё уже готово, утрясаются последние детали переворота. Нужно подождать ещё месяц или чуть больше. Болотов проводил Сумичевского весьма обнадёженным. По прибытии в Москву Сумичевский был немедленно арестован со всем штабом и препровождён в секретную тюрьму ОГПУ, откуда он не мог связаться ни с кем из преданных ему офицеров. После более чем двух недель изнурительных и жесточайших пыток сознался во всём ему инкриминируемом, а затем подписал все бумаги, которые перед ним положили в надежде, что на суде сумеет повернуть ход истории и восстановить справедливость. Был немедленно развёрнут большой процесс по разоблачению высших военных чинов, якобы продавшихся иностранным государствам. На самом деле деньги интересовали Сумичевского не более и не менее, чем любого другого человека. Его целью была смена приоритетов правительства в отношении собственных граждан, он считал абсолютно безосновательными проводимые процессы над верными ленинцами, а также он был за создание новых родов войск вместо безнадёжно устаревшей кавалерии. Старая гвардия вместе со Сталиным и его любимым усатым полководцем, собирающимся махать шашкой в следующую войну, сразу почуяла, чем им грозит победа Сумичевского в случае попытки заговора, и вовремя подсуетилась с арестом. В тот же день подготовленные тайным отделом ОГПУ, специально созданным для раскрытия заговора военных, начались аресты по всей стране. Переворот Сумичевского был сорван, хитрый Сталин показал себя опытным борцом с инакомыслием. Страну потрясла серия расправ с лучшими командирами Красной армии. К счастью Болотова, его имя не всплыло на допросах. Сумичевский оказался порядочным человеком и не выдал его, несмотря на страшные пытки.

Ещё какое-то время Болотов жил как на пороховой бочке, ожидая ареста с минуты на минуту, но постепенно успокоился, полностью погрузившись в каждодневную обыденность, сопровождавшую его жизнь на протяжении последних лет. Всё вновь переменилось, когда в тридцать девятом СССР и Германия заключили пакт Молотова-Риббентропа. Незадолго до подписания пакта через двадцать девятый разъезд проследовал необычный состав. За несколько часов до его прохождения люди в синих фуражках оцепили весь разъезд. Каждые несколько десятков метров вдоль полотна находился вооружённый боец. Место у телефона занял офицер. Сарафанычу, в которого опять так быстро превратился Болотов, было предписано не задавать вопросов и подчиняться распоряжениям офицера, что он и сделал. Состав остановился на разъезде, обходчик тут же отправился с молоточком простукивать буксы, люди в форме сотрудников ОГПУ, явно знакомые с работой железной дороги и вспомогательных служб, кинулись наполнять водой резервуары. Сарафаныч лишь выполнял распоряжения, боясь вызвать их излишнее внимание к себе любым словом или жестом. В какой-то момент, повернув глаза к вагону, он увидел, как ему показалось, знакомый всему советскому народу силуэт, наблюдающий за ним из-за пуленепробиваемого стекла. И хотя Сарафаныч не был уверен, вероятно, наблюдавший за ним держал в руке курительную трубку. Сердце ушло в пятки, они хорошо знали друг друга в прошлые времена, а обладатель трубки имел к тому же великолепную память. Вся надежда была на то, что с момента их последней встречи прошло уже много лет, и вряд ли в железнодорожнике, одетом в мятую форму, можно было угадать человека, который в своё время мог запросто отправить его на какую-нибудь второстепенную должность в провинцию, откуда было бы почти невозможно вернуться в Москву.

Сарафанычу казалось, что человек с трубкой за окном спецвагона очень внимательно наблюдает за ним. Но никто не подошёл к готовому проститься со свободой, а потом и с жизнью, Сарафанычу. Ещё через некоторое время через двадцать девятый разъезд проследовал ещё один поезд, навсегда запомнившийся Сарафанычу. Этот поезд тоже охраняли очень серьёзно, правда не так, как тот, в котором ехал человек с трубкой.

И в этот раз за Сарафанычем наблюдал человек из-за стекла. Правда, он не курил трубку и вообще отличался более здоровым образом жизни, предпочитая обильным кавказским застольям скромную вегетарианскую еду. Он не был облачён в военный френч, но классический костюм сидел великолепно на его начинающей заплывать фигуре, словно был пошит самим Храпановичем в Полтаве двадцатых годов. Сарафаныч узнал его, он не мог не узнать – во всех советских газетах были его фотографии. На советских людей смотрел спокойный, уверенный в себе, слегка усталый от тяжёлой работы человек с маленькой щёточкой чёрных усов. Ну совсем как у Чарли Чаплина в «Новых временах». Но обладатель этих усиков явно был настроен более серьёзно, чем непревзойдённый мастер комедии.

Зато, когда открылась дверь вагона, на Сарафаныча смотрел уже знакомый по встречам с Сумичевским атташе. Сарафаныча словно ударило током, и он немедленно отвернулся, чтобы не встретиться с господином взглядом ещё раз. Но господин атташе проявил завидное упорство, не сводя с Сарафаныча взгляда, пока ему не пришлось подчиниться чужой воле. Они смотрели друг другу в глаза, ничего не говоря, без лишних движений, чтобы не быть неправильно истолкованными сотрудниками ОГПУ, охраняющими разъезд. Они посмотрели друг на друга всего две-три секунды, но потом, вспоминая этот момент, Сарафаныч готов был поклясться, что он ощутил на себе вполне доброжелательный взгляд стальных глаз атташе. Разумеется, он узнал Сарафаныча, но не будет же он выдавать его властям, обличая тем самым и собственную причастность к несостоявшемуся заговору. Паровоз выпустил со свистом пар, и состав повёз гостей вглубь страны. На какой станции гость сошёл с поезда, Сарафаныч так никогда и не узнал, как и большая часть советских людей.

О развитиии дальнейших событий Сарафаныч узнавал, как и все советские люди, из газет и радиоточки. Когда объявили о пакте Молотова-Риббентропа, он сразу понял, что будет большая драка и передел мира. А когда германские войска вошли в Польшу, а потом к ним присоединились и советские, то последние сомнения улетучились. Следя по карте, как каждый из будущих противников занимал ту или иную страну или область, Сарафаныч понимал, что долго это не продолжится и два диктатора сойдутся в кровавой битве. Особенно ясно это стало, когда Сталин стал перемещать свои войска в сторону Плоешти, где было румынское нефтяное месторождение, снабжавшее Третий Рейх горючим. Гитлер немедленно разгадал коварный план Сталина, и карусель событий стремительно понеслась по кругу, всё набирая скорость, и в конце концов уже никакая сила не могла её остановить. Жребий был брошен. Незадолго до ввода германских войск на советскую территорию к идущему с работы Сарафанычу подошли двое неизвестных с хорошей выправкой и небольшим прибалтийским акцентом. Они упомянули два имени в разговоре, первым было имя Сумичевского, а вторым германского атташе. Они предложили встретиться в таком месте, где они бы могли поговорить наедине, не опасаясь чужих глаз и ушей. Сарафанычу пришлось крепко напрячься, чтобы определить место, где он не вызовет подозрений, встретившись с этими аккуратными и ухоженными мужчинами. Наконец место было согласованно, и Сарафаныч, страшно боясь провокации со стороны ОГПУ, всё же рискнул прийти. На встрече присутствовал ещё один господин с хорошими манерами. Мужчины сразу объявили, что для общего блага никто не будет называть никаких имён. Они привели для его успокоения несколько фактов из его встреч с атташе, которые могли быть известны только ему и покойному Сумичевскому. Если бы кто-то готовил ему провокацию по делу Сумичевского, то не стал бы выжидать так долго.

Это был во всех смыслах интересный разговор. Сначала речь шла о том, что Советский Союз незаконно захватывал страны вокруг себя и ввязывался во всё новые военные противостояния. Потом разговор перешёл в более предметное русло, заговорили о странах Балтии. Сарафаныч снова стал Болотовым, от железнодорожника, строгающего в свободное время табуретки и полочки, ничего не осталось, кроме одежды. Сейчас перед господами с прибалтийским акцентом (в том, что его собеседники именно оттуда, Болотов не сомневался) сидел опытный политик, прекрасно разбирающийся в международных вопросах. Болотов решил пойти ва-банк – ему был симпатичен господин, руководивший разговором. Для ОГПУ не было бы большой разницы в степени его откровенности, а для Болотова была. Если то, о чём говорил сидящий перед ним господин, было правдой хотя бы наполовину, то его могли ожидать большие перемены. Правда, он ещё хорошо помнил о своих ожиданиях по поводу плана Сумичевского, но, поразмыслив, решил, что готов вновь рискнуть. Господин, назвавший нейтральное имя Юзеф, предлагал ему сотрудничество. Учитывая ситуацию, в которой находился Болотов, особого выбора у него не было. Идти в ОГПУ с донесением о попытке вербовки и связях с Сумичевским значило подписать себе смертный приговор. Оставался второй вариант, и он сулил большие выгоды. К концу разговора Болотов понял, что война между Германией и СССР неизбежна, но это не стало для него новостью, поскольку вполне стыковалось с его собственными прогнозами. Важным было другое – в случае продвижения армии, которая, как выразился господин Юзеф, будет освобождать этот мир от заразы коммунизма, новому правительству понадобятся надёжные помощники, хорошо понимающие систему управления в советской России и имеющие определённую поддержку среди военных и гражданских руководителей разного уровня. Конечно, для начала нужно будет выполнять любое поручение, а после становления нового порядка уже будет рассмотрен вопрос о серьёзной должности.

Болотов выразил было опасения по поводу того, что в Германии расправляются с коммунистами, на что Юзеф красиво парировал, заявив, что он уже давно не коммунист, а скорее антикоммунист, понимающий, насколько в стране назрели перемены. После этого он передал ему привет от одного из сотрудников Четвёртого Интернационала, по словам Юзефа, тоже отошедшего от идей коммунизма и принявшего идею национал-социализма. Юзеф также заявил, что сегодняшний руководитель Германии – очень прагматичный и достойный человек, высоко ценящий и продвигающий преданных людей. На сегодняшний день Болотов получал первое задание, точнее сразу два. Он должен составить списки людей, которых можно было бы привлечь, по его мнению, к работе в случае смены режима, и учёт всех эшелонов со спецгрузами, проходящих через его разъезд в обе стороны. В конце беседы господин Юзеф вручил Болотову небольшую пачку с крупными купюрами, где, по беглой оценке, была его зарплата за пару с лишним лет. Болотов, разумно рассудив, что и одного факта разговора с этими господами хватит ему для расстрела, вне зависимости от того, провокация ли это ОГПУ или действительная попытка изменить родине, сунул деньги в карман. Идеология идеологией, но денег пока никто не отменял. Обе стороны остались довольны взаимопониманием. Болотову показалось, что за ним никто не следил, он вернулся домой и, запершись в своём сарайчике, надёжно спрятал деньги.

События последующих месяцев показали, что господин Юзеф оказался хозяином своего слова. После сдачи Болотовым своевременных отчётов ему регулярно и хорошо платили, а также изготовили для него и его жены новые документы, чтобы в случае опасности они могли уехать и затеряться. На те документы, что в своё время Болотов припрятал для себя, он больше не мог рассчитывать. Бумага на них пожелтела, да и сами бланки были уже другого образца. Иногда Болотова мучила совесть за связь с резидентами иностранной разведки. Но он убедил себя, что хочет России только лучшего будущего, которого она, безусловно, достойна, но только под другим руководством. Его грела мысль, что он будет одним из архитекторов построения нового порядка, который принесёт его соплеменникам истинную свободу и избавит от сталинской тирании. И он искренне этого хотел.

Накануне вторжения Германских вооружённых сил на территорию СССР он получил чёткие инструкции о том, что должен делать. Болотов всё выполнил в точности как было указано и помог диверсионной группе выйти в нужное место, чем обеспечилось выполнение ею задания командования. Нужно было переждать время боёв за город, т. к. бомбы и снаряды ещё не научились различать своих и чужих. И здесь, как говорится, бог миловал. Он благополучно пересидел это время. После в город вошли немцы, и нужно было дождаться, пока в Новооктябрьске не установится новая власть, после чего он сможет обратиться к городскому начальству, представив рекомендательное письмо, которым его снабдил господин Юзеф. Не предъявлять же такое письмо первому же встречному солдату. Терпение с лихвой окупилось, к тому же и к новому городскому начальству он попал вовремя. Новый комендант города Хольц принял его вполне доброжелательно, а узнав о его прошлой военной карьере, предложил подумать о службе в полиции. Болотов, помня слова Юзефа о том, что сначала нужно будет выполнять любую нужную новой власти работу, согласился, и его немедленно направили в учебный центр, вернувшись из которого через пару месяцев, он получил пост начальника Новооктябрьской полиции и перед ним остро поставили вопрос о борьбе с партизанами. Так Болотов начал понемногу засылать своих людей в партизанский отряд.