Читать книгу Тихая речушка - Равиль Садыков - Страница 6

Аиткул наполнил пиалу, молоком, взял с подноса лепешку и направился к небольшой пристройке без окон и с соломенной крышей, приютившейся возле загона для овец. По углам ее, с каждой из четырех сторон, в землю были врыты деревянные столбы, образующий каркас, а промежуток между ними был заполнен саманными блоками – глина вперемежку с мелко нарубленной соломой, высушенными на солнце.

Подойдя к пристройке, Аиткул постучал рукоятью плети по низкой дверной притолоке, вырубленной из цельного бревна, уложенного поверх двух деревянных столбов, образующих вкупе дверный проем. Вход в постройку преграждал кусок грубой рогожи, сплетенной из липового подкорья. Несмотря на кажущуюся хлипкость всей этой конструкции, она была довольно устойчивой, а главное, в ней было тепло и сухо.

Через какое-то время полог приподнялся, и из темноты дверного проема на свет выглянула голова мужчины с черными взлохмаченными волосами, местами подернутыми сединой и, судя по виду, давно не знавшие гребня, с густой длинной бородой. Склонив низко голову, чтобы не удариться о верхний дверной косяк, показался и сам хозяин нечесаных волос и длинной бороды. Выпрямившись во весь рост, он был выше Аиткула на целую голову, худ, одет в длинную исподнюю рубаху, надетую на голое тело, которая едва прикрывала его худые угловатые колени.

– Здравствуй, Авдей, – поприветствовал Аиткул человека, едва он весь оказался на свету.

– И тебе доброго здоровья, – проговорил Авдей.

Аиткул протянул Авдею пиалу с молоком и лепешку, но прежде, чем принять пиалу из рук Аиткула, Авдей, сложив указательный и средний пальцы вместе, широким и размашистым жестом перекрестился.

– Во имя Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого, – нараспев проговорил Авдей и принял из рук Аиткула пиалу и просяную лепешку. – Премного благодарен, – проговорил он, растягивая слова и окая.

Прошлой осенью, когда Аиткул возвращался из Уфы в зимовье – родовой аул, в котором башкорты-кочевники перезимовывали хладные и снежные зимы до следующей весны в деревянных и теплых домах, он увидел лежащего на земле человека. Человек лежал посреди степи, и кроме разорванного в клочья, запачканного запекшейся кровью грязного куска рубища, на человеке не было никакой одежды. Было уже холодно, и по ночам земля покрывалась изморозью.

«Наверняка этот человек умер, если не истекая от крови, то закоченел от холода», – подумал Аиткул.

Человек лежал на земле вниз лицом, широко раскинув по сторонам руки. Вернее всего, это был один из тех бедолаг-беглецов, которых теперь немало бродило в здешних краях, и судя по запекшейся на его теле и рубище крови, он здесь уже не один день и не одну ночь.

«Странно, что его тело еще не растащили по кускам волки и хищные птицы», – подумал Аиткул. Он несколько раз объехал вокруг распростертого на земле тела, внимательно рассматривая его. Все тело человека было покрыто глубокими ранами.

«Может, на него напали разбойники?» – подумал Аиткул. В степи разное случается. Он внимательно осмотрел тело. Раны были колотые. У Аиткула был наметанный глаз, и он мог без труда определить, каким оружием был убит или ранен человек. «Это не башкортская кривая сабля, – заключил Аиткул. – Такие следы на теле мог оставить палаш – прямой и длинный клинок».

Аиткул осмотрелся вокруг. На земле не было следов от конских подков. «Значит, этот бедолага добрался сюда сам».

– Это нехорошее место, – сказал он вслух. – Нужно побыстрее убираться отсюда.

Он уже собирался было пришпорить коня и умчаться прочь, когда заметил, что человек двинул рукой и из его горла вырвался едва уловимый стон. Аиткул остановил коня и еще раз прислушался. Человек снова двинул рукой и застонал, на этот раз громче и протяжнее. Аиткул замер в нерешительности и еще раз осмотрелся по сторонам, он не знал, как ему следует поступить. У степи есть глаза и уши, люди в здешних краях быстро узнают о том, что происходит на ее просторах, в особенности, если это касается плохих новостей. Если этот человек – беглый урус (русский), то разумнее было бы оставить его здесь и следовать своей дорогой, чтобы кто-то не увидел его и не обвинил Аиткула в убийстве русского. Но, поразмыслив, Аиткул все же решил спешиться с коня и осторожно приблизился к незнакомцу. Он присел возле человека и, взяв его за плечи, осторожно перевернул на спину, лицом вверх.

Человек тяжело дышал, каждый следующий вздох давался ему с большим трудом. Наверняка люди, которые бросили его умирать посреди степи, били его в грудь и по лицу, на них были видны ссадины и кровоподтеки.

– Эй, – позвал человека Аиткул. – Ты кто?

Человек едва смог приподнять опухшие и отяжелевшие веки. Его губы с запекшейся на них кровью пытались что-то сказать ему.

– Ай-ай-ай, – проговорил Аиткул. – Плохо дело.

Он все еще размышлял, как же ему поступить. Но на Аиткула из-под отекших и посиневших век смотрели глаза, полные боли, с мольбой о помощи.

– Я сошел с ума, – проговорил Аиткул. – Совсем на старости лет лишился рассудка.

Подняв с земли человека, Аиткул аккуратно уложил его на спину своего коня и, обмотав его тело арканом, крепко привязал его к седлу.

Всю обратную дорогу Аиткула мучали противоречивые мысли. Внутренний голос непрестанно твердил ему, что он должен оставить этого человека там, где нашел его.

– Подумаешь, сколько таких вот теперь беглецов бродят сегодня по степи. Разве всем им поможешь? – говорил он Аиткулу.

– Но сам Пророк учил нас – да благословит его Творец и приветствует, – что мы от восхода и до заката должны заботиться о слабых и нуждающихся, – отвечал сам себе Аиткул.

Он решил, что ему следует произнести одну фразу из хадиса, записанных в Коране, в которой Пророк сказал: «Кто лишит себя доброты, тот лишит себя благ».

Всю дорогу повторял он эти слова, борясь с внутренним демоном, непрестанно нашептывающему ему, что он должен избавиться от своей ноши и о тех бедах, какие он навлекает на себя и своих близких, помогая урусу.

Русские власти требовали от башкорт выдавать бежавших крестьян от своих помещиков и рабочих с уральских горных заводов, которых теперь во множестве строилось по всему Уралу, чтобы добывать железную руду, золото, серебро и дорогие каменья, которыми была богата эта земля. За ослушание башкортам грозили жестоким наказанием и штрафами.

Несмотря на все усилия русских властей остановить поток беглецов и дезертиров, он не прекращался. Бежали старообрядцы, спасаясь от лютой гибели за свою веру, гонимые последователями московского патриарха Никона, расколовшего своими реформами русскую церковь и неся русскому народу несоизмеримые страдания. Встречались и беглые солдаты, бегущие от нечеловеческих условий жестокой армейской службы, более сходной с рабством, от которой человека могла освободить лишь смерть либо тяжелое телесное увечье. Встречался в степи и лихой люд, промышлявший грабежами и убийствами.

Аиткул решил спрятать Авдея на одном из своих дальних стойбищ в хлеву, подальше от любопытных глаз. Среди своих соплеменников он считался знатоком лечебных трав, занимался врачеванием, и жители соседних стойбищ и родственники не раз обращались к нему за помощью. Всю зиму, до ранней весны, он терпеливо ухаживал за Авдеем, поил его целебными отварами, перевязывал ему раны. Заученные когда-то на кантонной службе несколько русских слов помогли ему общаться с ним.

Заботами Аиткула Авдей стал поправляться, его раны на теле постепенно зажили. По ночам, в безлунную ночь, когда его не могли увидеть, он выходил из хлева подышать воздухом, ходил вдоль изгороди – загона для овец, придерживаясь одной рукой за изгородь, разминая затекшие за день ноги. Потолок в хлеву был очень низкий, и Авдей не мог выпрямиться в полный рост, оттого он целыми днями должен был сидеть или лежать.

Авдей был еще очень слаб. Иногда он садился, опираясь спиной о стену хлева, и смотрел на небо в те дни, когда были видны звезды, вдыхая морозный воздух. Когда Авдею стало легче и он попривык к Аиткулу, то решил рассказать ему про свою жизнь. Видно, было на душе у Авдея то, что не давало ему покоя. Ему будто бы хотелось исповедаться, облегчить душу. Аиткул с трудом понимал, о чем говорит урус, но слушал его внимательно, ни разу не прервав его рассказа. Авдей рассказал Аиткулу, что был он крепостным крестьянином в Смоленской губернии. Служил конюхом у своего барина.

– У моего барина было две страсти – охота и лошади. У него была большая конюшня и псарня, барин прямо души не чаял в лошадях и собаках. Если барин был не в отлучке, либо на охоте, то по целым дням мог быть либо на конюшне, либо на псарне, следил за порядком, чистотой, все ли на месте, накормлена ли вовремя скотина. От нас барин требовал прилежания и усердия. Он больно уж серчал, когда видел какой-нибудь непорядок. Осенью в день память преподобного игумена Сергия Радонежского барин любил ездить на ярмарку в Кузьмичи, которая каждый год проходила там в память упокоенного старца-чудотворца. Как-то барин взял и меня с собой. Ох и славная это ярмарка, гремит на всю округу, народу туда съезжается видимо-невидимо. Чего там только нет – все, что душа пожелает. Барин, бывало, возвращался с ярмарки «разорившись в пух» – гол как сокол, без единого гроша в кармане, но всякий раз с прикупками: то щенка купит, то жеребца или кобылку. А как-то раз привез с ярмарки чистокровного арабского скакуна. Он купил его у какого-то басурманина-турка за огромные деньжищи, аж 50 тысяч серебром заплатил. Заложив под это дело целую деревню с крестьянами. Конь был действительно хорош, стройный и красивый, только уж больно хлипкий, не привыкший к нашему климату, все время мерз и простужался, оттого мы его непрестанно кутали в теплые попоны и кормили его отборным зерном. Мне же барин приказал денно и нощно находиться подле коня, что бы не случилось чего.

«Смотри, – говорил барин, грозя мне кулаком, – шельма, не проворонь коня, не то я с тебя шкуру с живого сдеру».

– Я старался исправно исполнять волю моего барина, неотлучно был при конюшне, да, видать, недоглядел. В одно утро, зайдя в стойло к коню, я увидел, что конь завалился на бок и бьется в трясучке, а из рта его выступает кровавая пена. Я его пытался водой с солью отпоить, но куда там, было уже слишком поздно. Сдох конь, как я ни старался его спасти. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, то понимаю, что, видать, кто-то подмешал в корм коню ядовитой травы-белены, видать, со злобы. Барин в ту пору был в отлучке, а когда вернулся, узнал, что его любимый конь издох, пришел в сильнейшее расстройство. «Ты почему, собачье отродье, недоглядел?!» – кричал он, ударяя меня кулаком по мордам. А я что: «виноват, барин, недоглядел», а он еще больше распаляется. Приказал он своему денщику Гришке – здоровенному бугаю, отходить меня по спине арапником. Всю спину мне Гришка в клочья изодрал, после чего барин приказал заковать меня в цепи и держать на привязи в медвежьей яме, словно я дикий зверь, без воды и хлеба. Думал, что Богу душу отдам, – продолжил Авдей свой рассказ. – Хотя, если рассудить, оно было бы и легче – помереть, чем терпеть такую несправедливость над собой.

Рассказал Авдей Аиткулу и о том, что была у него когда-то и семья: жена, детишки, только все они умерли от голода.

– А меня барин решил продать в рекруты. Он со своими людьми обращался хуже, чем со скотиной. Бывало, когда уж больно осерчает и распалится, так мог запороть до смерти. Только я оказался живучим. Вот после того случая и решил я податься в бега. По первому разу я бежал в Польшу. Польская шляхта зазывала нас, русских, обещая вольницу. Но по дороге меня поймали, снова посадили на цепь и держали так несколько дней без воды и хлеба. Потом я бежал снова, но меня опять поймали, продержали месяц в яме на привязи, а затем под конвоем отправили в солдаты. Так я оказался на царевой службе. Служил я кучером при артиллерии, я же сызмальства при лошадях. Еще мой отец служил у отца нынешнего барина форейтором – это когда управляешь передней парой лошадей в упряжке, запряженной цугом – как бы гуськом из четверки или шестерки коней.

Аиткул не все понимал, о чем говорил Авдей, все эти незнакомые для него слова: кучер, форейтор, цуг – были ему непонятны, но продолжал внимательно слушать его.

– Так вот, – продолжил Авдей, – солдатская жизнь была ненамного слаще, чем у барина. – Авдей на мгновение замолчал, он провел ладонью по лицу, словно пытаясь смахнуть со своего чела тяжелые воспоминания. – Ходил я на персов, аж до самого Каспия моря-океану. Ох и большое это море. Побольше нашей Волги-матушки будет, много в нем воды, аж берегов не видать. Только вся вода там горькая, и пить ее невозможно.

В начале XVIII столетия царь Петр I провел две успешные военные кампании, которые должны были проложить торговые пути через Центральную Азию и Афганистан в Индию. В результате этих кампаний персы вынуждены были подписать мирный договор с Россией, по которому ей отходили западное и южное побережья Каспийского моря. Русские войска заняли города Дербент и Баку, но вступившая на престол после смерти Петра Великого его племянница – Анна Иоанновна, вернула Персии завоеванные Россией территории.

Вернувшись из похода, Авдей снова задумался о своем будущем и снова решил податься в бега. Долго прятался, промышляя чем придется, бывало, что и не всегда по совести и по-христиански поступал.

– Голод не тетка, – словно оправдываясь, говорил Авдей, – кашей не накормит. Со временем подался на Волгу к бурлакам. Таскал с артелью лодочки плоскодонные с парусом – расшивы. Познакомился я с одним дьячком и тот справил мне «пропускное письмо» и с ним добрался до Азова, но тамошняя жизнь мне не приглянулась. Вода в море этом гнилая, и тяжелый дух у нее. Думал опять на Волгу податься, но свела меня судьба в кабаке с такими же, как и я, горемыками. Выпили, разговорились и сказывают они, что идут, мол, в земли дальние – за Яик. Был среди них один мужичок за старшего. Он мне и говорит: дескать, жизнь в землях тамошних вольная, барину твоему ни в жизнь тебя там не сыскать, идем с нами в артель.

– Ох и славно мы тогда погуляли! Мужичок стал у нас за атамана. Ходили мы по усадьбам и монастырям, брали золотишко, камни драгоценные. Бывало, и «красного петуха» подпускали, и по дорогам шалили. Но однажды наш атаман сказал, что не может он так более, что тяжела ему стала лихая жизнь не по Христовым заповедям. В ту же ночь мы пришли в одну церковь, разбудили тамошнего настоятеля, дали ему денег и велели отслужить панихиду по всем невинно убиенным нами людям и по своим безвременно усопшим товарищам. Просили у батюшки отпущения грехов. Затем поделили промеж собой награбленное добро без обмана и пошли с миром кто куда. Я хотел было податься обратно на юг, в вольные степи, да, видать, не судьба, по дороге случилось несчастье, – продолжал Авдей свой рассказ. – Набрел я на казачий разъезд. Я, знамо дело, сопротивлялся, но куда там… Скрутили, как цуцика, и обобрали меня до портков. Все забрали. Ладно хоть исподнюю рубаху оставили. Затем оковали меня и отправили в Мензелинск. Там держали в яме, в колодках, с другими ворами, беглыми и бунтовщиками. Есть не давали. Вот я и оголодал сверх меры, одни кожа да кости, «чистая смерть».

Много народу померло там от голода и пыток тамошних мучителей. Оттуда на волю была только одна дорога – смерть. Вот я и думаю: прикинусь-ка я мертвым, авось они и не заметят. И вправду, куда там разбираться, когда каждый день нас по дюжине, а то и больше умирало. Только штыком кольнули разок-другой в ногу, я зубы сжал, молчу и дышать перестал. Слышу, один другому говорит: «Кажись, преставился». Пришли люди, кинули в сани с другими покойниками, вывезли за город и бросили в канаву. Я дождался ночи, вылез и пополз в сторону леска. Там отлежался, отдышался и пошел куда глаза глядят. Шел сколько было сил, а потом вконец ослаб, и уже не было сил ни идти, ни ползти. Ну, думаю, все – отгулял Авдей Макаров сын свое. Начал Богу молиться, чтобы он грехи мне мои отпустил. Одно было страшно мне, что отдам душу без исповеди, не приняв святого причастия, словно собака бездомная или еще какой дикий зверь.

Пока Авдей выздоравливал, Аиткул думал, как ему поступить с ним.

Он мог бы продать его бухарским и хивинским купцам, которые часто проходили по этим местам с караванами, идущими на восток. Но что-то внутри Аиткула противилось этому решению.

Идя на поправку, Авдей поначалу ходил тяжело, но всякий раз, как выпадала такая возможность, старался помочь Аиткулу в делах по хозяйству. Со временем Аиткул стал привыкать к Авдею, да и тот, судя по всему, не хотел покидать нового пристанища. Спокойно ему было здесь. Не всю же жизнь ему по лесам прятаться. А тут какой-никакой, а кров есть, Аиткул кормит его, да, видать, человек он добрый, незлобивый и к нему хорошо относится.

Как-то жена спросила Аиткула, как он хочет поступить с Авдеем.

– На все воля Аллаха, – сказал Аиткул. – Пусть живет у нас, в хозяйстве лишние руки не помешают.

По всему было видно, что Авдей – мужик хозяйственный, работящий. Проведя последние годы в бегах, он соскучился по мужицкой крестьянской работе, по земле.

– Могу и кобылу подковать, – говорил Авдей Аиткулу. – Мне бы только силенок поднабраться.

Сыскали ему и одежонку из хозяйских запасов Аиткула. Платье было маловато. Авдей на целую голову был выше Аиткула.

– Ну и что из того, – весело говорил Авдей, осматривая торчащие чуть ли не наполовину из рукавов руки. – Не голышом же ходить.

Так и остался Авдей у Аиткула в стойбище и за пастуха, и за конюха. Он делал любую работу, которую ему поручал Аиткул, а тот его, в свою очередь, исправно кормил и не обижал. Правда, в первое время объясняться им приходилось с трудом. Авдей не знал башкортского языка, а Аиткул с трудом понимал язык уруса.

– Извиняйте. Я по-вашему не разумею, – оправдывался Авдей.

Но несмотря на это, оба, пусть с трудом, но могли договориться. Помогал язык жестов.

Однажды, отправившись осматривать новое пастбище, Аиткул решил взять с собой Авдея. Его усадили на невысокую пегую кобылку, и он сидел на ней, свесив свои длинные босые ноги, и временами казалось, что его пальцы вот-вот коснутся земли. За всю дорогу Авдей не проронил ни единого слова, он все глядел по сторонам, словно бы увидел окружающий его мир в первый раз: бескрайную степь, холмы, зеленую траву под ногами, небо над головой, птиц. Все Авдею было любопытно.

– Велико, Господи, творение Твое и всюду благолепие, – произнес Авдей.

Аиткул взглянул на Авдея и увидел на его лице просветлевший взгляд, наполненный жизнью. Авдей поднял голову, подставляя лицо солнцу, и закрыл глаза. Степной ветер обдувал его лицо шевелил волосы.

К полудню, когда солнце поднялось в самую верхнюю точку, они решили сделать привал, укрывшись под тенью деревьев, растущих на краю луга. Как только ослабили подпруги коней и сняли с них поклажу, Авдей вышел в середину луга, опустился на колени и зачерпнул в ладонь комок черной земли, он помял ее в своей ладони и, поднеся к лицу, стал с жадностью вдыхать ее аромат.

– Эх, хороша у вас земля! – сказал Авдей, отняв ладонь от лица. – Черная, жирная, душистая, – он еще раз поднес ладонь к лицу.

В уголках глаз Авдея блеснули слезинки, словно что-то оттаяло у него внутри.

Так и жил Авдей на новом месте.

Сегодня Аиткул хотел, чтобы Авдей остался в стойбище, пока они с Зиянгиром пригонят табун.

– Конь, – сказал Аиткул Авдею, указывая в сторону стойбища. – Вай, вай, – добавил он, прихрамывая при этом на одну ногу.

– А, захромал, – догадался Авдей. – Конь захромал?

– Якши (хорошо), – сказал Аиткул, видя, что Авдей понял, о чем он его просит, и добавил по-русски: – Хорошо.

– Якши, якши, – скороговоркой повторил Авдей и затряс утвердительно головой. – Не беспокойся, посмотрю я копыто.

Он поднес пиалу к губам и произнес:

– Спаси, Господь, – проговорил Авдей и с жадностью опустошил пиалу.

Молоко растеклось по его усам и бороде, оставляя белые следы. На лице Аиткула появилась улыбка. Заметив это, Авдей тут же обтер губы рукавом рубахи.

– Премного благодарствую, – сказал он. – Спасибо, рахмет, – повторил он по-башкортски.

Это еще больше развеселило Аиткула.

Авдей уже знал некоторые башкортские слова и при случае пользовался ими, вставляя какое-нибудь выученное им словечко.

– Якши урус, – сказал Аиткул, расплывшись в улыбке, и пошел прочь.