Читать книгу 7 способов соврать - Райли Редгейт - Страница 6

Прошел час, а я все еще, лежа на спине, думаю о ней, ее взгляде; вспоминаю, как она обратила на меня внимание.

Она посмотрела на меня. Эта мысль крутится, вращается, вертится в моей голове, словно вечный двигатель или галактика; мне самому это кажется невероятным, потому что я под кайфом.

Когда ты в состоянии наркотического опьянения, взгляды окружающих обычно не задевают, потому что – если только это не дрянной кайф и тебя не мучает паранойя – тех, кто на тебя пялится, ты воспринимаешь как жителей другой планеты, и это клево. Но даже не будь я под кайфом, взгляд Оливии Скотт меня все равно бы взволновал. На английском я сижу за ней через три ряда и весь урок таращусь на ее затылок, любуясь ее густыми, прямыми, гладкими, как шелк, волосами, – непонятно, как ей удается добиться такого эффекта. Она очень остроумная, а улыбка у нее такая лучезарная, что я вздрагиваю каждый раз, будто меня током ударило. Оливия Скотт великолепна.

Меня возбуждает ее звонкий смех, сексуальное тело, уверенные движения и сияющие голубые глаза. Интересно, почему она замечает только придурков вроде Дэна Силверстайна. Потом я осознаю, что, если бы она каким-то чудом обратила внимание на меня, я был бы очень смущен и не знал, как себя вести, ведь у нас нет общих друзей. Я даже не уверен в том, что мы с ней поладили бы. Кажется, Оливия из разряда тех полуботаников, которым вроде и плевать на школу, но учатся они хорошо. Непонятно, как такое может быть. То есть если ты не намерен слишком усердствовать, так хотя бы возьми на себя труд не усердствовать совсем, или я не прав?

Впрочем, откуда мне знать? Мы ведь с ней даже ни разу словом не перекинулись. Может, она совсем не такая, какой кажется.

И все же Оливия смотрела на меня, и я не в силах об этом не думать.

Я беру с крыши машины косяк, затягиваюсь, пускаю дым, облизываю кончик, катаю его на языке, зажимаю зубами. Негигиенично, конечно, тащить в рот то, что валялось черт-те где, но я позволял себе и не такое, и Берк, я знаю – тоже. Однажды он подобрал бычок с тротуара и закурил просто ради забавы, и не заболел, хотя я потом неделю твердил, что у него будет оральный герпес или еще какая зараза пристанет. Правда, у Берка крепкое здоровье.

Часы показывают пять. Из актового зала на холм хлынул поток чудиков, занимающихся в драмкружке. Одиночными струйками они растекаются по своим разбросанным тут и там машинам и уезжают.

Затягиваясь, я смотрю на облака. Окрашенные розовым, освещенные лучами закатного солнца, они стелются по небу воздушным шлейфом, чем-то напоминая пушистые сгустки ваты или кремовый зефир. С ума сойти, до чего они огромные, и еще более поразительно, что эти колоссы изменчивы; они никогда не будут такими, как сейчас. Едва они отяжелеют и изольются дождем, то тут же исчезнут, будто никогда и не плыли в вышине над моей головой. День уже почти прожит. Этот час идет, идет и уходит.

Я закрываю глаза, изгоняю из головы все мысли. На их месте появляются другие, как легкое дуновение ветерка, как перезвон колокольчиков. Вокруг меня вихрем кружат минуты; секунды угасающего солнца щиплют, кусают, колют, щекочут кожу. Боже, когда я в последний раз так классно тащился?

– Hola[3], Матео, – раздается знакомый голос, нарушая мою нирвану.

– No hablo[4] по-испански, – бурчу я, не разжимая век.

– Ну да, конечно, мистер Полумексиканец, – усмехается говорящий.

А я отвечаю:

– Ой, да ну тебя. Я на шестьсот процентов американец.

За такие слова мама бы меня убила, потому что это – Оскорбление Моего Культурного Наследия.

Я искоса поглядываю на Берка. В зареве заката да еще потому, что я смотрю на него, склонив голову, он похож на существо из фильмов ужасов: в носу, ухе и брови сверкает пирсинг; левую руку обвивает черно-фиолетовая татуировка, похожая на зияющую рану; а обесцвеченные волосы – благодаря гелю – стоят иглами.

– Привет, чувак, – говорю я, и Берк взбирается на багажник моей машины, а оттуда ко мне на крышу.

– Куришь, что ли, здесь? – кряхтит он.

– Да. Больше делать нечего. А ты? – спрашиваю я.

– Читал. Ждал, пока одна из моих скульптур остынет.

Он машет книгой. Если Берк не варит металлические скульптуры из выброшенных автомобильных колпаков и стальной арматуры, он читает, о чем народ даже не догадывается, потому что выглядит Берк как завзятый гангстер. На деле он – самый образованный человек в нашей школе, – не считая Валентина Симмонса, потому что об этом претенциозном козле я даже думать не хочу, – но об этом никто не знает, так как Берк умело скрывает свой блестящий интеллект.

Порой я готов поклясться, что Берк – пришелец с другой планеты. Он вполне нормальный парень, только вот, кроме меня, с ним никто не общается: не могут воспринимать его всерьез из-за внешности. Причем дело не только в татуировках, пирсинге и волосах, которые он каждую неделю красит в новый цвет, а еще и в нарядах. В лучшем случае они кажутся эксцентричными, в худшем – позорными. В прошлую пятницу, например, Берк явился в школу в обтягивающих неоново-желтых джинсах и ботинках на платформе. Сегодня на нем зеленый плотный пиджак до бедер, джегинсы и килт, и выглядит он так, будто господь на него наблевал.

Берк и макияж себе делает. Но не в стиле типичного эмо. На прошлой или позапрошлой неделе красил губы ярко-синей помадой, позавчера щеголял оранжевыми тенями. Сегодня лицо у него чистое, а вот в девятом классе он малевался каждый божий день. Его новый образ возник неожиданно, сразу, как только Берк окончил восьмой класс. Я тогда думал, что это, может быть, какой-то перформанс, в котором я не участвую. Теперь я уже настолько привык к его закидонам, что почти не замечаю жирные стрелки на веках и лиловые брови.

Поначалу я опасался, что Берка просто изобьют, но оказалось, что народ боится злословить о нем, ведь он под два метра ростом, здоров как бык, а порой, если еще и одет бог знает во что, кажется, будто он вот-вот вытащит нож и пырнет тебя. А будь он телосложением как я, его бы так засмеяли, что он без оглядки бежал бы из Канзаса.

Я беру его книгу, щурясь, читаю название: «Веселая наука»[5]. Написана каким-то иностранцем, чья фамилия звучит как чих. Как можно для удовольствия читать такой бред?!

– Что? – Берк пристально смотрит на меня.

– Да ничего. Читай на здоровье.

Я бросаю книгу в его рюкзак и передаю ему косячок. Он затягивается.

– Дэн с Оливией Скотт замутил, – говорю я.

– Да, я слышал, как он болтал об этом. Видать, она хороша.

Я устремляю взгляд в небо. А Берк:

– Что?

– Я вроде ничего не сказал.

– Зато молчишь не как обычно.

– Заткнись.

– Значит, я прав, – заключает Берк.

– Ладно, – пожимаю я плечами. – Оливия сногсшибательна, а Дэн – дерьмо, но занимается с ней сексом. Это все, что я хотел сказать.

– Слушай, ну и зачем поносить Дэна? Да, тебе завидно, но это не значит…

– Чувак, – хмыкаю я, – я при всем желании не смог бы завидовать Дэну.

И в этом я, по крайней мере, не лгу, потому что трудно описать это тоскливое пугало. Он утратил всякую индивидуальность, у него один секс на уме. Вот смотришь на человека и наперед видишь каждую секунду его никчемной жизни, и это жутко удручает, потому что такие люди обречены на ничегонеделание, и продлится оно еще с десяток лет после их смерти. И, естественно, возникает вопрос: какого черта ты окопался в нашем предместье, прожигаешь жизнь в неге и довольстве, когда на свете полно обездоленных ребят, и любой из них на твоем месте мог бы принести гораздо больше пользы обществу? Таким теперь стал Дэн. Обидно, что он превратился в чмо, ведь раньше он был совсем другим.

В средней школе Дэн, Берк и я были не разлей вода. Тогдашний Дэн любил дабстеп[6], «Марио Карт»[7] и ночные прогулки, когда мы втроем болтали на любые темы: от пришельцев до смысла жизни. Но как только мы пошли в девятый класс, Дэн изменился. Перестал общаться с нами, нашел новых друзей, и теперь, если мы случайно сталкиваемся в школьных коридорах, он даже не кивает. Мы с Берком стараемся не принимать это на свой счет, но вообще-то обидно, когда друзья от тебя отворачиваются.

Берк, тронув меня за плечо, возвращает косячок. Я делаю длинную затяжку, слишком длинную, так что глаза начинают слезиться, и тоже сажусь.

– Так почему ты злишься на Дэна? – спрашивает Берк.

Я вздыхаю: сам бы уже давно должен был догадаться.

– Потому что я уже давно сохну по Оливии Скотт, – отвечаю я.

– Так ты же с ней даже не общаешься, – замечает Берк.

– Да, но… – Я беспомощно умолкаю, судорожно пытаясь найти оправдание своему гневу, но вскоре отчаиваюсь и бурчу: – Забудь.

Мимо идут краснолицые и потные после тренировки теннисисты, велогонщицы, игроки в лакросс, футболисты…

– На этой неделе у Дэна вечеринка, – наконец произносит Берк. – Если хочешь увидеть Оливию, почему бы тебе не сходить, а? Может, она будет там.

Я издаю недовольный стон. Скорее уж я цианистый калий проглочу, чем появлюсь на дне рождения сестры Дэна. Печально, что все, кого я знаю, до того скованны, что им нужно оправдание типа «блин, я совсем в стельку», дабы вести себя так, как им хочется.

– Спасибо, старик, обойдусь, – отказываюсь я. – Тем более что она все равно со мной не стала бы разговаривать.

– Братан, да что ж ты все сопли жуешь?! – ругается Берк.

«Жевать сопли» – его типичная фраза. Огрызнуться я не успеваю – раздается чей-то громкий голос:

– Эй, ты Мэтт? Мэтт Джексон?

Я поворачиваюсь. Возле моей машины остановились две девчонки из школьной команды по теннису. По имени я знаю только одну – ту, что обращается ко мне. Ее зовут Клэр Ломбарди. Веснушек у нее столько, что хватило бы на четверых, и еще она вечно носит эти одинаковые футболки с надписью «Найк», проходящей прямо по ее огромной груди. Клэр в школе фигура заметная, потому что посещает все, какие есть, кружки и занимается общественной работой: она член дискуссионной группы, клуба французского языка и общества юных экологов, участвует в викторинах, входит в состав комитета по самоуправлению учащихся… и так далее, и тому подобное.

Клэр подходит к машине и убирает с лица рыжие вьющиеся волосы. Меня удивляет, что она знает, как меня зовут, ведь я сроду с ней не общался и вообще стараюсь быть тише воды, ниже травы.

– Да, – отвечаю я. – Привет.

– Мы тебя сегодня так и не дождались. Информацию пришлю позже по электронке.

– Что? – удивляюсь я, бросив взгляд на Берка. – Где не дождались?

– На собрании комитета по самоуправлению. Кандидатов всего три, так что шансы у тебя хорошие.

– У меня… шансы?..

– Давай на следующей неделе уже начинай свою кампанию. Желательно, чтобы за место президента поборолись. Хотя бы для видимости.

– М-м, – мычу я, стараясь скрыть смятение.

– Если интересно, твои соперники – Джунипер Киплинг и Оливия Скотт, – добавляет она.

– Но я…

А потом одна из подруг Клэр подпихивает ее локтем. Клэр смотрит на кого-то в другом конце парковки.

– Мне пора. Пока, – говорит она и уходит.

А я сижу и недоумеваю: что, черт возьми, это было?

Бросаю взгляд через плечо, желая понять, кто ее спугнул. Это парни из команды пловцов. Гадаю, чем они не угодили Клэр, но потом замечаю Лукаса Маккаллума, который радостно машет мне из толпы, и вспоминаю, что минувшей весной он расстался с Клэр, причем не самым красивым образом, и это до сих пор обсуждают все кому не лень.

Лукас подбегает к нам, отбрасывая свои волнистые волосы. На лице у него, как обычно, широкая улыбка.

– Привет, Берк! Здорово, Мэтт! Как дела, парни?

Я лишь киваю в ответ, мимоходом задумавшись: неужели у него никогда не устают щеки? Если превратить полуторамесячного щенка в человека, вот вам и портрет Лукаса. Он неизменно брызжет жизнерадостностью, и меня не покидает гнетущее подозрение, что, по его мнению, раз он продает нам травку, значит, мы с ним друзья. Хотя логики я не вижу в этом никакой: Лукас полшколы снабжает марихуаной и дешевым пивом. Наверно, он просто хронический жизнелюб.

Лукас убегает с остальными пловцами, оставив нас с Берком в покое.

– Старик, я понятию не имею, что за пургу гнала Клэр, – говорю я, глядя на Берка. – Я ни на что такое не подписывался.

Повисает молчание. Уголок рта Берка дергается. И тут меня осеняет.

– Ах ты скотина! – возмущаюсь я. – Твоих рук дело. Это ты выставил мою кандидатуру.

– Кто? Я? – смеется Берк. – Нет, что ты. Но я с удовольствием послушаю твои предвыборные обещания.

Я двинул его в плечо:

– Я тебя убью.

– Да ладно тебе. Весело же будет.

Я сдуваю с глаз волосы и бросаю на него зверский взгляд, самый зверский, какой могу изобразить, хотя долго я никогда не злюсь: не склонен вынашивать обиды. На его счастье. Берк нет-нет да и подложит мне свинью: то затащит меня в какой-нибудь кружок, то подпишет на какую-нибудь информационную рассылку. Вот такая ерунда. На прошлой неделе, например, включил мой электронный адрес в список получателей национального бюллетеня о производстве часов. Одному богу известно, зачем ему это надо.

Я ложусь на спину. Небо темнеет. Рядом с машиной на асфальте пузырится мокрый зажеванный кончик нашего косячка, от которого поднимается и улетучивается горьковато-сладкий запах.

– Как думаешь, кто это может быть? – спрашивает Берк.

– Ты вообще про что?

– Ты разве не был на собрании?

Я захожусь смехом, перерастающим в приступ кашля, и, брызжа слюной, выдавливаю:

– Ты это серьезно?

– Кто-то из учителей спит с кем-то из школьников. Кто с кем – пока еще не выяснили.

Глядя на него озадаченно, я спрашиваю:

– По-твоему, меня это должно волновать?

– Бред какой-то, да?

– Ничего не бред. Бывает сплошь и рядом.

– Тебя вообще хоть чем-то можно пронять, а, братан? – вздыхает Берк.

– Слушай, отвали, а? – обижаюсь я. – Не всем дано быть сознательными гражданами и читать хренову «Веселую науку» ради удовольствия.

Берк пожимает плечами, поправляя килт:

– При чем тут чтение, старик? Я говорю вообще. Я скучаю по тем временам, когда у нас кроме курения была масса других общих интересов.

Я хочу возразить, но снова не могу найти достойного ответа.

Молчание меня напрягает. Чего Берк добивается – чтобы я извинился?

Не зная, что еще делать, я достаю свой телефон. На экране высвечивается пропущенный звонок от мамы.

– Домой мне пора, – говорю я.

– Да, холодает, – соглашается друг.

Так-то оно так, только я даже в мороз готов торчать у школы, лишь бы не идти домой. Вечером здесь тихо и спокойно. Да и с Берком мне приятно тусоваться: он всегда о чем-то думает, читает или что-то мастерит. Скверно, конечно, что я живу интересами своего друга, но мое собственное существование – сон, питание и уклонение от ответственности – в сравнении с его выглядит жалким прозябанием. Хотя я ему об этом никогда не скажу.

Звонит мой телефон.

– Алло? – отвечаю я.

– ¿Dónde estás?[8] – рявкает голос в трубке.

Вздыхая, я закатываю глаза:

– Сейчас буду, мама. Успокойся, пожалуйста.

Она бросает трубку. Мило.

– Как же она меня достала, – ворчу я.

– Бывают мамы и похуже, – резонно замечает Берк.

Я сверлю друга сердитым взглядом, потому что своей рассудительностью он пробуждает во мне чувство вины: мне стыдно, что я весь такой разнесчастный, а пользы от этого никакой, даже в самые лучшие времена.

– Пока, братан.

Берк скатывается с моей машины, застегивает пиджак на все пуговицы, двойной петлей наматывает шарф на бычью шею и идет к своему джипу.

Я слезаю с крыши автомобиля. Я еще только сажусь за руль, а Берка уже и след простыл. Собираюсь еще покурить, чтобы успокоиться, но потом мое внимание отвлекает Джунипер Киплинг, спешащая к своему «мерседесу» – единственному автомобилю на парковке, не считая моего.

Она садится в машину и плачет. Я сбит с толку: уж у нее-то какие проблемы? Да и, потом, что это она разревелась здесь? До дома, что ль, потерпеть не могла?

Трогаясь с места, я ругаю себя за эти мысли. Подумаешь, поплакала на парковке. В конце концов, здесь сейчас никого, а от грусти никто не застрахован. Возможно, во мне просто говорит злость, ведь перед такими людьми, как Джунипер, открыты все дороги, ведущие к успеху. Она поступит в Йель, или в Гарвард, или еще в какой престижный вуз – отчасти потому, что она одаренный музыкант и вообще чертовски умна; отчасти потому, что ее родители непристойно богаты. А что я? Даже если и попаду в университет, родители за мою учебу платить не будут. Как только я уеду из дома – получать высшее образование или еще куда, – они наверняка сразу же и разойдутся. Вчера вечером они собачились допоздна, и мне пришлось попросить их умолкнуть – ради Расселла. Кто встанет на защиту моего младшего брата, когда меня не будет рядом?

Через прозрачный люк в крыше машины я смотрю на сумеречное небо. Терпеть не могу злиться или расстраиваться. Из-за родителей. Из-за чего бы то ни было. Мне всегда кажется, что это противно и вообще не имеет смысла. Ну что ты разнылся, как типичный подросток? – презрительно шепчет мне внутренний голос. Будь хоть чуточку пооригинальнее, кретин.

И я неторопливо еду домой.