Читать книгу Вавилон. Сокрытая история - Ребекка Куанг - Страница 4

К тому времени как профессор Ричард Ловелл нашел путь по узким переулкам до нужного адреса, уже слегка выцветшего в его блокноте, в доме остался в живых только мальчик.

Воздух был спертым, а пол – скользким. У кровати стоял наполненный до краев кувшин с водой. Поначалу мальчик слишком боялся, что его вырвет, и не пил, а потом обессилел настолько, что не мог поднять кувшин. Мальчик был еще в сознании, хотя погрузился в туман полузабытья. И он знал, что скоро глубоко уснет и уже не проснется. Неделю назад это случилось с его дедушкой и бабушкой, на следующий день – с тетей и дядей, а еще через день – с англичанкой, мисс Бетти.

Утром скончалась его мать. Он лежал рядом с телом, глядя, как ее кожа синеет и багровеет. Последним она произнесла имя сына – два слога, прошептанные совсем без дыхания. Потом ее лицо стало безжизненным и перекосилось. Язык вывалился изо рта. Мальчик попытался закрыть ее потускневшие глаза, но веки постоянно поднимались обратно.

Когда профессор Ловелл постучал, никто не ответил. Никто не вскрикнул от удивления, когда он пинком вышиб дверь – она была заперта, потому что воры, пользуясь чумой, полностью обчистили соседские дома, и хотя в их доме было мало ценного, мальчик с матерью хотели получить несколько часов покоя, пока их не заберет болезнь. Мальчик услышал шум, но ему было все равно.

К тому времени он уже хотел только умереть.

Профессор Ловелл поднялся по лестнице, пересек комнату и долго стоял около мальчика. Мертвую женщину в кровати он не заметил (или решил не замечать). Мальчик тихо лежал в его тени, гадая, не собирается ли этот высокий бледный человек в черном вырвать его душу.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил профессор Ло- велл.

Мальчику было слишком тяжело дышать, и он не смог ответить.

Профессор Ловелл опустился на колени у кровати. Затем вытащил из нагрудного кармана тонкую серебряную пластину и положил на обнаженную грудь мальчика. Тот вздрогнул – металл обжигал как лед.

– Triacle, – произнес профессор Ловелл по-французски. И добавил по-английски: – Исцеление.

Пластина засияла бледным белым светом, и непонятно откуда донесся странный звук – не то звон, не то пение. Мальчик взвыл и свернулся калачиком на боку, озадаченно облизывая губы.

– Смирись, – пробормотал профессор Ловелл. – Проглоти этот вкус.

Текли секунды. Дыхание мальчика успокоилось. Он открыл глаза. Теперь он мог лучше рассмотреть профессора Ловелла, его светло-серые, как сланец, глаза и нос с горбинкой – из тех, что называют «ингоуби», то есть орлиный, такие бывают лишь у чужеземцев.

– А сейчас как ты себя чувствуешь? – спросил профессор Ловелл.

Мальчик снова сделал глубокий вдох. А потом ответил на удивительно неплохом английском:

– Сладость… На вкус так сладко…

– Хорошо. Значит, получилось. – Профессор Ловелл спрятал серебряную пластину обратно в карман. – Кто-нибудь еще выжил?

– Нет, – прошептал мальчик. – Только я.

– Ты хотел бы что-нибудь отсюда забрать?

Мальчик некоторое время молчал. На щеку его матери села муха и поползла к носу. Мальчик хотел смахнуть ее, но не нашел сил, чтобы поднять руку.

– Тело я забрать не могу, – сказал профессор Ловелл. – Только не туда, куда мы отправляемся.

Мальчик долго не сводил взгляда с матери.

– Мои книги, – наконец сказал он. – Под кроватью.

Профессор Ловелл нагнулся и вытащил из-под кровати четыре толстых тома. Книги на английском с потрепанными от частого использования корешками, некоторые страницы настолько истерлись, что буквы были уже едва различимы. Профессор пролистал их, невольно заулыбавшись, и положил в сумку. Затем он просунул руки под хрупкое тельце мальчика и вынес его из дома.

В 1829 году болезнь, позже названная азиатской холерой, начала свое путешествие из Калькутты, пересекла Бенгальский залив, сначала оказавшись в Сиаме, затем в Маниле, и, наконец, прибыла на берега Китая на торговых судах, и истощенные моряки с запавшими глазами испражнялись прямо в Жемчужную реку, загрязняя воду, в которой тысячи людей стирали белье, мылись, плавали и пили. Болезнь накрыла Кантон, как приливная волна, быстро распространившись от доков в жилые районы дальше от берега. Квартал, в котором жил мальчик, был заражен в течение нескольких недель, целые семьи погибали в своих домах, не дождавшись помощи. Когда профессор Ловелл вынес мальчика из закоулков Кантона, все остальные на улице уже умерли.

Мальчик узнал все это, когда очнулся в чистой и светлой комнате на английской фактории, накрытый одеялами, мягче и белее которых в жизни не видал. Уже одно это слегка его успокоило. Ему было ужасно жарко, а язык казался плотным и шершавым камнем. Мальчик как будто парил над собственным телом. Всякий раз, когда профессор начинал говорить, в висках мальчика стреляла боль, сопровождающаяся красными вспышками перед глазами.

– Тебе очень повезло, – сказал профессор Ловелл. – Болезнь убивает почти всех, к кому прикасается.

Мальчик завороженно уставился на вытянутое лицо и светло- серые глаза чужестранца. Если чуть отвести взгляд, тот казался гигантской птицей. Вороном. Нет, хищной птицей. Зловещей и сильной.

– Тебе понятно, что я говорю?

Мальчик облизал потрескавшиеся губы и пробормотал что-то в ответ.

Профессор Ловелл покачал головой.

– По-английски. Говори по-английски.

Горло у мальчика горело. Он закашлялся.

– Я знаю, ты говоришь по-английски. – Голос профессора Ловелла звучал как предупреждение. – Так давай, говори.

– Моя мама, – выдохнул мальчик. – Вы забыли мою маму.

Профессор Ловелл не ответил. Вскоре он встал и перед уходом отряхнул колени, хотя вряд ли за несколько минут на них могла собраться какая-то пыль.

На другое утро мальчик сумел выпить миску похлебки, и его не стошнило. А на следующее уже стоял, не испытывая сильного головокружения, хотя коленки так сильно дрожали, что пришлось схватиться за изголовье кровати, иначе он упал бы. Жар спал, вернулся аппетит. Когда мальчик снова проснулся, уже ближе к вечеру, то обнаружил вместо миски тарелку с двумя толстыми ломтями хлеба и куском ростбифа. Мальчик так проголодался, что ел руками.

Днем он в основном погружался в лишенную снов дремоту, которая регулярно прерывалась появлением жизнерадостной и пухленькой миссис Пайпер: она вытирала ему лоб прохладной влажной тряпицей и говорила по-английски с таким странным акцентом, что мальчику несколько раз пришлось просить ее повторить.

Когда он попросил об этом в первый раз, она хихикнула:

– Боже ж мой, да ты небось отродясь не встречал шотландца.

– Шотландца? А кто это?

– Не волнуйся. – Она похлопала его по щеке. – Ты очень скоро узнаешь, что такое Великобритания.

В тот вечер миссис Пайпер принесла ему ужин, снова хлеб с мясом, а также новости о том, что профессор хочет видеть его у себя в кабинете.

– Это наверху. Вторая дверь справа. Поешь сначала, он никуда не денется.

Мальчик быстро поел и оделся с помощью миссис Пайпер. Он не знал, откуда взялась одежда – европейская, но на удивление отлично сидящая на его тощей невысокой фигуре. Он был слишком слаб, чтобы о чем-то расспрашивать.

Поднимаясь по лестнице, он дрожал, не то от усталости, не то от предвкушения, кто знает. Дверь в кабинет профессора была закрыта. Мальчик помедлил, чтобы перевести дыхание, и постучал.

– Входите, – отозвался профессор.

Деревянная дверь оказалась тяжелой. Мальчику пришлось навалиться на нее, чтобы открыть. Внутри в ноздри ударил густой мускусный запах книг. Они громоздились повсюду – одни были аккуратно расставлены на полках, другие без разбора свалены шаткими пирамидами в разных местах, некоторые просто валялись на полу и на столах, беспорядочно расставленных в тускло освещенном лабиринте.

– Сюда, – позвал его профессор, почти невидимый за книжными шкафами. Мальчик осторожно пробрался к нему, боясь из-за одного неверного движения уронить какую-нибудь пирамиду.

– Не робей. – Профессор сидел за большим столом, заваленным книгами, бумагой и конвертами. Профессор жестом велел мальчику сесть напротив. – Тебе не позволяли много читать, да? Но ты ведь хорошо говоришь по-английски?

– Я читал кое-что. – Мальчик с опаской сел, стараясь не задеть книги – путевые заметки Ричарда Хаклита, сваленные у его ног. – У нас было мало книг. И мне приходилось перечитывать имеющиеся.

Для человека, никогда в жизни не покидавшего Кантон, мальчик прекрасно владел английским. Он говорил лишь с легким акцентом. И все благодаря англичанке, мисс Элизабет Слейт, которую мальчик называл мисс Бетти: она жила с ними, сколько он помнил. Он никогда толком не понимал, что она делает у них дома, ведь его семья уж точно не обладала достатком, позволяющим нанимать прислугу, тем более иностранную, однако кто-то, видимо, платил ей жалованье, потому что она не ушла, даже когда началась эпидемия. Она сносно говорила на кантонском и могла без проблем перемещаться по городу, но с мальчиком общалась только по-английски. Ее единственные обязанности, похоже, заключались в заботе о нем, и мальчик начал свободно говорить по-английски благодаря разговорам с ней, а позже с английскими моряками в порту.

Читал он даже лучше, чем говорил. С тех пор как ему исполнилось четыре года, он дважды в год получал большие посылки с английскими книгами. В качестве обратного адреса стоял дом в Хампстеде, в ближайшем пригороде Лондона, и это место, похоже, было незнакомо мисс Бетти, как, разумеется, и мальчику. Тем не менее они с мисс Бетти, бывало, сидели при свечах, тщательно водя пальцами по каждому слову, которое произносили вслух. Став постарше, мальчик целыми днями просматривал истрепанные страницы. Но десятка книг не хватало на полгода: мальчик перечитывал каждую столько раз, что к прибытию новой посылки успевал почти заучить наизусть.

Теперь он понял, хотя и не вполне представляя себе общую картину, что посылки, вероятно, присылал профессор.

– Но мне очень нравится читать, – робко произнес он. А потом решил, что нужно еще кое-что добавить: – Да, я хорошо говорю по-английски.

– Прекрасно. – Профессор Ловелл взял с полки за своей спиной книгу и подвинул ее через стол. – Полагаю, эту ты не читал?

Мальчик посмотрел на заглавие. «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адама Смита. Он покачал головой.

– Увы, не читал.

– Ничего страшного. – Профессор открыл книгу посередине и ткнул пальцем. – Прочти вслух. Вот отсюда.

Мальчик нервно сглотнул, откашлялся и начал читать. Книга была угрожающе толстой, шрифт – мелким, а текст оказался сложнее, чем в легкомысленных приключенческих романах, которые мальчик читал с мисс Бетти. Он запинался на незнакомых словах, о значении и произношении которых мог только догадываться.

– Спе… специальные выгоды, которые всякая колони… колонизирующая страна извлекает из принадлежащих ей колоний, бывают двух родов: во-первых, это те обычные выгоды, которые всякое государство извле… кает? – Он откашлялся. – Извлекает от подчиненных ему вла… владений[3].

– Достаточно.

Мальчик понятия не имел, о чем он только что прочел.

– Сэр, что…

– Все хорошо, – сказал профессор. – Я и не рассчитывал, что ты разбираешься в международной экономике. Ты хорошо справился. – Он отложил книгу, покопался в ящике стола и достал оттуда серебряную пластину. – Помнишь это?

Мальчик уставился на пластину широко открытыми глазами, боясь до нее дотронуться.

Он уже видел такие пластины. В Кантоне они встречались нечасто, но все о них знали. Иньфулу – серебряные талисманы. Их прикрепляли на носах кораблей, на бортиках паланкинов, подвешивали над дверями складов в квартале иностранцев. Мальчик так и не понял, зачем они нужны, а дома никто не объяснил. Бабушка называла их «заклинаниями богатеев», металлическими амулетами, несущими благословение богов. Мать считала, что в них заперты демоны, которых можно вызвать, чтобы они исполнили волю хозяина. Пластины нервировали даже мисс Бетти, которая всегда с громким презрением отзывалась о туземных китайских суевериях и постоянно распекала его мать за то, что та внимает голодным духам. «Это колдовство, – говорила она. – Порождение дьявола, вот что это такое».

Поэтому мальчик не знал, что делать с иньфулу, он помнил только, что одна такая пластина несколько дней назад спасла ему жизнь.

– Ну, давай, – сказал профессор Ловелл, протягивая ему пластину. – Посмотри на нее. Она не кусается.

Мальчик поколебался, но все же взял ее обеими руками. Пластина была гладкой и холодной на ощупь, но в остальном совершенно обычной. Если в ней и томился демон, то очень хорошо спрятался.

– Можешь прочитать, что там написано?

Мальчик присмотрелся и заметил надпись: крохотные слова, аккуратно выгравированные с обеих сторон пластины. На одной стороне – английские буквы, на другой – китайские иероглифы.

– Да.

– Прочитай вслух. Сначала по-китайски, потом по-английски. Говори четко и ясно.

Мальчик узнал иероглифы, хотя написаны они были странно, как будто кто-то скопировал их черточка за черточкой, не понимая значения. 囫圇吞棗.

– Хулунь тунь цзао, – медленно прочел он, стараясь четко произносить каждый слог. Потом переключился на английский: – Принимать, не раздумывая.

Пластина загудела.

Его язык тут же раздулся, перекрыв гортань. Задыхаясь, мальчик судорожно глотнул воздуха. Пластина упала к нему на колени и энергично завибрировала, заплясала как одержимая. Рот наполнился приторной сладостью. Похоже на финики, подумал мальчик как в тумане, и перед глазами начало чернеть. Мягкие, сладкие финики, спелые до тошноты. Он тонул в них. Горло полностью закупорилось, он не мог дышать…

– Вот. – Профессор Ловелл наклонился и забрал пластину с коленей мальчика.

Тот сразу же снова смог дышать нормально и повалился на стол, хватая ртом воздух.

– Любопытно, – сказал профессор Ловелл. – Никогда не видел такой сильный эффект. Какой вкус ты ощущал во рту?

– Хунцзао. – По щекам мальчика потекли слезы. Он поспешно переключился на английский: – Финики.

– Хорошо. Очень хорошо. – Профессор Ловелл долго смотрел на него, а потом опять сунул пластину в ящик стола. – Даже превосходно.

Мальчик вытер с лица слезы, хлюпая носом. Профессор Ловелл откинулся на спинку кресла, дожидаясь, пока мальчик придет в себя.

– Через два дня, – наконец сказал он, – мы с миссис Пайпер покинем эту страну и отправимся в город под названием Лондон, в страну под названием Англия. Не сомневаюсь, ты слышал о них.

Мальчик неуверенно кивнул. Лондон был для него как Лилипутия – далекий и воображаемый, фантастическое место, где никто и близко на него не похож, не говорит и не одевается, как он.

– Предлагаю тебе поехать с нами. Ты будешь жить в моем поместье, я предоставлю тебе комнату и содержание, пока ты не подрастешь и не сможешь сам зарабатывать на жизнь. Взамен ты будешь обучаться по разработанной мной программе. В основном языкам – латыни, греческому и, разумеется, мандаринскому. Жить ты будешь в комфорте и достатке и получишь наилучшее образование. Я прошу от тебя лишь усердия в обучении.

Профессор Ловелл сомкнул руки словно в молитве. Мальчика смутил его тон, совершенно лишенный эмоций. Непонятно было, хочет ли профессор Ловелл видеть его в Лондоне, предложение выглядело скорее сделкой, чем усыновлением.

– Настоятельно советую тебе принять мое предложение, – продолжил профессор Ловелл. – Твоя мать и дедушка с бабушкой умерли, отец неизвестен, а другой родни у тебя нет. Останешься здесь, и у тебя не будет ни пенни за душой. Ты познаешь лишь нищету, болезни и голод. Если повезет, найдешь работу в порту, но ты еще мал, так что несколько лет будешь жить на подаяние или воровать. А если доживешь до зрелого возраста, то сможешь рассчитывать лишь на тяжелую долю моряка.

Мальчик завороженно смотрел на лицо профессора, пока тот говорил. Не то чтобы мальчик никогда прежде не встречал англичанина. Он видел множество моряков в порту, со всем разнообразием белых лиц: от широких и румяных до истощенных, землистого цвета или бледных и суровых. Но лицо профессора представляло собой загадку другого рода. На нем имелись все обычные человеческие черты – глаза, губы, нос, зубы, все совершенно нормальные и здоровые. Говорил он тихо и без интонаций, но все равно вполне по-человечески. Однако тон его голоса и лицо были совершенно лишены эмоций. Просто чистая доска. Мальчик никак не мог догадаться, что на самом деле чувствует профессор. Описывая раннюю и неизбежную смерть мальчика, профессор как будто перечислял ингредиенты для рагу.

– Но почему? – спросил мальчик.

– Что почему?

– Почему вы хотите, чтобы я поехал с вами?

Профессор кивнул на ящик, в котором лежала серебряная пластина.

– Потому что у тебя получается.

Лишь тогда мальчик понял, что это было испытание.

– Вот условия моего попечительства. – Профессор Ловелл подвинул по столу двухстраничный документ. Мальчик взглянул на него, но быстро бросил попытки читать плотные завитки почти неразборчивого почерка. – Они вполне просты, но прочитай документ, прежде чем подписывать. Сумеешь сделать это перед тем, как лечь в постель?

Мальчик был слишком потрясен и лишь кивнул.

– Очень хорошо, – объявил профессор Ловелл. – И еще кое-что. Мне пришло в голову, что тебе нужно имя.

– У меня есть имя, – ответил мальчик. – Меня зовут…

– Нет, оно не подойдет. Его не сможет произнести ни один англичанин. А мисс Слейт не дала тебе имя?

Вообще-то, дала. Когда мальчику исполнилось четыре года, она настояла, что ему нужно такое имя, чтобы англичане воспринимали его всерьез, хотя никогда не уточняла, какие такие англичане. Они выбрали имя наугад из детской книжки стихов, и мальчику понравилось перекатывать на языке твердые и округлые слоги, поэтому он не стал жаловаться. Но больше никто в доме не называл его так, и вскоре мисс Бетти тоже перестала. Мальчику пришлось задуматься, прежде чем он вспомнил.

– Робин[4].

Профессор Ловелл на мгновение замолчал. Выражение его лица смутило мальчика: брови нахмурены, словно в гневе, но уголок губ приподнят, будто от удовольствия.

– А как насчет фамилии?

– У меня есть фамилия.

– Той, которая подойдет для Лондона. Выбери любую по вкусу.

Мальчик удивленно заморгал.

– Выбрать… фамилию?

Фамилии не меняют из прихоти. Они ведь указывают на род, которому ты принадлежишь.

– Англичане постоянно выдумывают новые, – сказал профессор Ловелл. – Постоянные фамилии сохраняются только в тех семьях, которые обладают титулами, а у тебя титула нет. Тебе нужен просто инструмент, чтобы представляться другим. Подойдет любая фамилия.

– А вашу я могу взять? Ловелл?

– О нет, тогда все решат, что я твой отец.

– А, ну да.

Глаза мальчика в отчаянии шарили по комнате в поисках подходящего слова или звука. И остановились на знакомой книге, стоящей на полке над головой профессора Ловелла, – «Путешествие Гулливера». Чужестранец на чужбине, которому приходится учить местные языки, чтобы выжить. Теперь мальчик понимал чувства Гулливера.

– Свифт? – осмелился предложить он. – Если только…

К его удивлению, профессор Ловелл засмеялся. Так странно было слышать смех из этих суровых губ, он звучал слишком резко, почти жестоко, и мальчик невольно съе- жился.

– Очень хорошо. Робин Свифт, так тому и быть. Приятно познакомиться, мистер Свифт.

Он встал и протянул руку через стол. Мальчик видел в порту, как иностранные моряки приветствуют друг друга, и знал, что делать. Он взял эту крупную, сухую и неприятно холодную ладонь в свою. И потряс ее.

Два дня спустя профессор Ловелл, миссис Пайпер и мальчик, недавно нареченный Робином Свифтом, отплыли в Лондон. К тому времени благодаря постельному режиму, диете из горячего молока и сытной стряпни миссис Пайпер Робин достаточно окреп, чтобы передвигаться самостоятельно. Он тащил тяжелый сундук с книгами по трапу, стараясь не отставать от профессора.

Кантонская гавань, ворота, через которые Китай встречался с остальным миром, была целой вселенной разных языков. В соленом воздухе плыли громкие и быстрые португальские, французские, голландские, шведские, датские, английские и китайские слова, смешиваясь в удивительно понятный для всех пиджин, хотя лишь немногие свободно на нем говорили. Робин хорошо знал этот язык. Первое представление об иностранных языках он получил, бегая по причалам: он часто переводил морякам в обмен на монетку или улыбку. Но никогда не думал, что сможет проследить лингвистические фрагменты этого языка до их источников.

Они прошли по набережной, чтобы сесть на «Графиню Харкорт», судно Ост-Индской компании, которое в каждом рейсе брало на борт несколько пассажиров. В тот день море бурлило и шумело. Робин ежился от резкого морского ветра, который жестоко трепал его пальто. Хотелось побыстрее оказаться на судне, в каюте – там, где есть стены, – но посадка почему-то задерживалась. Профессор Ловелл отошел в сторону, чтобы разобраться, в чем дело. Робин последовал за ним. Наверху, у трапа, моряк распекал пассажира, и утренний холод пронзали отрывистые английские гласные.

– Не понимаешь, что я говорю, да? Нихао?[5] А? А?

Объектом этого гнева был китайский рабочий, сгорбившийся под весом ранца, висящего на его плече. Если рабочий и ответил, Робин этого не слышал.

– Не понимает ни слова, – посетовал моряк и повернулся к остальным пассажирам. – Может кто-нибудь сказать парню, что он не может подняться на борт?

– Ох, бедолага. – Миссис Пайпер потянула профессора Ловелла за руку. – Вы можете перевести?

– Я не говорю на кантонском диалекте, – отозвался профессор. – Робин, давай ты.

Робин колебался, внезапно испугавшись.

– Ну же.

Профессор Ловелл подтолкнул его вверх по трапу.

Робин заковылял вперед. И моряк, и рабочий обернулись и посмотрели на него. Моряк выглядел слегка раздраженным, а рабочий явно воодушевился, как будто сразу же признал в Робине союзника, единственного китайца поблизости.

– В чем дело? – спросил Робин на кантонском.

– Он меня не пускает, – поспешно ответил рабочий. – Но у меня контракт на этом судне, до самого Лондона, вот, смотри, тут написано.

Он сунул Робину сложенный лист бумаги.

Робин развернул его. Документ был написан по-английски и выглядел как контракт ласкара, а именно – обязательство выплатить жалованье за рейс от Кантона до Лондона. Робин повидал много подобных контрактов, в последние годы они стали нередки: после возникновения трудностей с работорговлей возрос спрос на китайских работников. Робин уже переводил такие контракты: китайских моряков нанимали на суда, идущие в Португалию, Индию и Вест-Индию.

Робину показалось, что бумаги в полном порядке.

– В чем проблема? – спросил он.

– Что он говорит? – поинтересовался моряк. – Скажи ему, что этот контракт не годится. Мне не нужны на судне китайцы. Когда я в последний раз плавал с китайцем, судно кишело вшами. Не хочу рисковать, беря на борт людей, которые не желают мыться. А этот и слово «мыться» не поймет, хоть прямо в ухо кричи. Эй! Мальчик! Ты понял, что я сказал?

– Да-да. – Робин быстро переключился обратно на английский. – Да, я просто… Погодите минутку, я лишь пытаюсь…

Но что тут скажешь?

Ничего не понимающий китаец бросил на Робина умоляющий взгляд. Его лицо было морщинистым, загорелым и обветренным, так что он выглядел на все шестьдесят, хотя, скорее всего, ему было чуть больше тридцати. Ласкары быстро стареют от тяжелой работы. Робин тысячу раз видел похожие лица в порту. Некоторые ласкары бросали ему конфеты, другие узнавали его и приветствовали по имени. Это лицо было как будто родным. Но никогда еще ни один взрослый не смотрел на него так беспомощно.

От чувства вины внутри у него все сжалось. На языке собирались слова, жестокие и ужасные, но он был не в силах соединить их в предложение.

– Робин. – Профессор Ловелл подошел к нему и схватил за плечо так крепко, что стало больно. – Переведи, пожалуйста.

Теперь все зависит от него, внезапно понял Робин. Ему выбирать. Лишь он один может определить истину, потому что только он способен разговаривать с обеими сторонами.

Но что сказать? Он видел, как в моряке вскипает раздражение. Видел нарастающее нетерпение других пассажиров в очереди. Они устали, замерзли и не понимали, почему до сих пор не могут подняться на борт. Он ощущал, как палец профессора Ловелла проделал вмятину в его ключице, и тут ему пришла в голову мысль настолько пугающая, что задрожали колени. А вдруг, если он начнет доставлять неудобства, его тоже оставят на берегу и «Графиня Харкорт» отплывет без него?

– Ваш контракт здесь не годится, – промямлил он. – Попробуйте сесть на другое судно.

Ласкар негодующе ахнул.

– Ты его прочел? Там говорится: Лондон, Ост-Индская компания, это судно, «Графиня…»

Робин покачал головой.

– Он не годится, – произнес он и повторил, словно это придаст словам больший вес: – Он не годится, попробуйте сесть на другое судно.

– И что с ним не так? – спросил ласкар.

– Он просто не годится, – с трудом произнес Робин.

Ласкар уставился на него с открытым ртом. По обветренному лицу промелькнула тысяча эмоций: негодование, разо-чарование и, наконец, смирение. Робин опасался, что ласкар начнет спорить, даже драться, но вскоре стало ясно, что для этого человека такое обращение не внове. Это уже случалось. Ласкар развернулся и побрел вниз по трапу, расталкивая пассажиров. Через несколько минут он скрылся из вида.

У Робина закружилась голова. Он сбежал вниз по трапу к миссис Пайпер.

– Я замерз.

– Да ты дрожишь, бедняжка.

Она тут же превратилась в курицу-наседку, закутывая его своей шалью, и сказала несколько резких слов профессору Ловеллу. Тот вздохнул, кивая, а потом они протолкались в начало очереди, откуда быстро разошлись по своим каютам, пока носильщик собирал багаж и трусил за ними.

Через час «Графиня Харкорт» вышла из гавани.

Робин устроился на койке, завернувшись в толстое одеяло, и с радостью остался бы там на весь день, но миссис Пайпер позвала его на палубу: посмотреть на удаляющийся берег. Когда Кантон скрылся с горизонта, у Робина заныло в груди, а потом он ощутил щемящую пустоту, словно из тела выдернули крючком сердце. До сих пор он не осознавал, что теперь не ступит на родную землю многие годы, а то и никогда. Он не понимал, что с этим делать. Слово «потеря» казалось неадекватным. Потеря означает отсутствие чего-то, но не охватывает всей громадности этого отрыва, как будто у Робина выдернули якорь, лишив всего, что он когда-либо знал.

Он долго смотрел на океан, не обращая внимания на ветер и глядя на воображаемый берег, давно исчезнувший вдали.

Первые несколько дней плавания он спал. Он до сих пор еще приходил в себя, и миссис Пайпер настояла на ежедневных оздоровительных прогулках, но поначалу он мог ходить только несколько минут, а потом снова ложился в постель. К счастью, он был избавлен от тошноты морской болезни: проведя детство в порту и на реке, он привык к качке. Когда он достаточно окреп, чтобы проводить вечера на палубе, то полюбил сидеть у фальшборта, наблюдая, как бесконечные волны меняют цвет вместе с небом, и ощущая на лице морские брызги.

Время от времени профессор Ловелл заговаривал с ним, и они вместе прогуливались по палубе. Робин быстро понял, что профессор – человек педантичный и немногословный. Он сообщал информацию, когда считал, что Робину она необходима, но в других случаях оставлял вопросы без ответа.

Он рассказал Робину, что в Англии они поселятся в его поместье в Хампстеде. Но не сказал, есть ли у него там семья. Он подтвердил, что все эти годы платил мисс Бетти, но не объяснил почему. Он признался, что был знаком с матерью Робина и поэтому знал их адрес, но не уточнил природу их отношений и как они познакомились. В тот единственный раз, когда профессор упомянул знакомство с семьей Робина, он спросил, каким образом они переехали в эту лачугу на берегу реки.

– Когда-то твоя семья вела процветающую торговлю, – сказал профессор. – До переезда на юг у них было поместье в Пекине. Так что же случилось? Азартные игры? Видимо, это был брат, да?

Несколько месяцев назад Робин плюнул бы в лицо любому, кто так плохо отзывается о его семье. Но здесь, в одиночестве посреди океана, без родных и средств к существованию, он просто не мог найти в себе гнев. В нем не осталось огня. Он был напуган и устал.

В любом случае все это соответствовало рассказам о былом семейном богатстве, которое полностью растворилось в течение нескольких лет после его рождения. Мать частенько и с горечью на это сетовала. Робин только смутно знал подробности, но история была похожа на многие печальные семейные истории в Китае эпохи Цин: стареющий патриарх, распутный сын, порочные и злокозненные друзья и беспомощная дочь, на которой по какой-то загадочной причине никто не хотел жениться. Когда-то, по словам родни, Робин спал в лакированной колыбели. Когда-то у них был десяток слуг и повар, который готовил деликатесы, привезенные с севера. Когда-то они жили в поместье, где могли бы разместиться пять семей и по саду разгуливали павлины. Но Робин всегда знал только хибару у реки.

– Мама говорила, что дядя промотал состояние в опиумных притонах, – сказал Робин. – Поместье забрали кредиторы, и нам пришлось переехать. Когда мне было три года, дядя пропал, остались только мы, тетушки и дедушка с бабушкой. И мисс Бетти.

Профессор Ловелл неопределенно загудел, выражая сочувствие.

– Как печально.

Не считая этих разговоров, профессор проводил бо́льшую часть дня в своей каюте. Робин видел его только эпизодически в кают-компании за ужином, но чаще миссис Пайпер собирала тарелку с галетами и вяленой свининой и относила в каюту.

– Он трудится над переводами, – объяснила она Робину. – Видишь ли, он всегда берет в плавание книги и рукописи, любит начать перевод еще до того, как доберется до Лондона. Там у него дел невпроворот, он ведь важная персона, член Королевского азиатского общества, знаешь ли, и говорит, что только в путешествиях по морю может побыть в тишине и покое. В Макао он купил несколько словарей с рифмами, чудесные книжки, но не позволяет мне к ним прикасаться, слишком уж у них хрупкие страницы.

Робин с удивлением узнал, что они побывали в Макао. Он не слышал ни о какой поездке в Макао и по наивности считал, что профессор Ловелл приехал в Китай только ради него.

– И долго вы там жили? В смысле в Макао?

– Две недели с хвостиком. Вышло дольше двух недель из-за задержки на таможне. Они не хотели впускать иностранку, мне пришлось переодеться и изображать дядю профессора, можешь себе такое представить?

Две недели.

Две недели назад мать Робина еще была жива.

– Все хорошо, дорогой? – Миссис Пайпер потрепала его по голове. – Ты что-то побледнел.

Робин кивнул и проглотил слова, которые не следовало произносить.

Он не имел права возмущаться. Профессор Ловелл столько всего обещал ему, хотя ничего не был должен. Робин еще не вполне понимал правила того мира, в который ему предстояло влиться, но знал, что ему стоит быть благодарным. Почтительным. Не стоит злить благодетеля.

– Может быть, я сам отнесу профессору тарелку? – спросил он.

– Спасибо, мой хороший. Это так мило с твоей стороны. Ступай, а после встретимся на палубе и посмотрим на закат.

Время словно растворилось. Всходило и заходило солнце, но без какой-либо привычной рутины – не нужно было ходить за водой или бегать с мелкими поручениями – дни казались одинаковыми, в любой час. Робин спал, перечитывал старые книги и гулял по палубе. Время от времени он болтал с другими пассажирами, которым, казалось, всегда приятно было услышать почти идеальный лондонский выговор из уст китайчонка. Помня слова профессора Ловелла, он старался говорить и думать исключительно на английском. Когда вдруг появлялись мысли на китайском, он их отбрасывал.

От воспоминаний он тоже отмахивался. Забыть жизнь в Кантоне оказалось так легко – мать, дедушку с бабушкой, десять лет жизни в порту, – быть может, потому, что переход был таким резким, а разрыв таким окончательным. Робин оставил позади все, что знал. Ему не за что было уцепиться, не к чему возвращаться. Теперь его мир состоял из профессора Ловелла, миссис Пайпер и далекой страны по ту сторону океана. Он похоронил прошлую жизнь, не потому что она была ужасна, просто только так он мог выжить. Робин натянул английский акцент, как новое пальто, всячески стараясь приспособиться к нему, и за несколько недель привык его носить. Вскоре никто уже не просил его сказать несколько слов по-китайски ради забавы. Через несколько недель никто уже и не помнил, что он китаец.

Однажды утром миссис Пайпер разбудила его очень рано. Робин возмущенно засопел, но она настояла.

– Пойдем, милый, такое нельзя пропустить. – Зевая, он надел куртку. Выйдя на палубу, в холодное утро, укутанное таким густым туманом, что едва можно было различить нос судна, он еще потирал глаза. Но когда туман немного рассеялся, на горизонте показались темно-серые силуэты. Так Робин впервые увидел Лондон – Серебряный город, сердце Британской империи, в то время крупнейший и богатейший город в мире.