Читать книгу Недолюбленность - Regnárd - Страница 4

Переступаю с ноги на ногу, мнусь и боюсь сделать шаг, словно он может убить меня. Да, слишком много воспоминаний, трогать которые – заведомо рыть себе могилу. Один лишь вид школы рока разлагает меня. Когда я была здесь в последний раз? Стены помнят наши улыбки, смех, тот особенный вкусный воздух, кадры, на которых остались «мы», люди, отчаянно решившие, что весь мир был слеплен для их общих приключений. Эфир хранит вздохи, робкие поцелуи, секс в вокальной комнате, ладонь, грубо зажимающую рот: «Тише, моя девочка…»

Остановись, сотри, прекрати этот бесконечный поток! Счастливые воспоминания приносят в разы больше боли, когда ты понимаешь, что мертвое нельзя убить.

Все-таки захожу. С порога чертыхаюсь. По всем объективным причинам его никак не могло здесь быть, и все же он здесь – плоть, кровь и дух, едва ли святой, конечно. Платон. Близкий приятель Давида. Лежит весь такой вальяжный на диване, смотрит из-под изогнутых бровей да ехидно улыбается уголком рта. Судя по мнению большинства, он человек крайне беспринципный и аморальный, а судя по личному впечатлению, еще и как пить дать проницательный. Перед таким собеседником лучше сразу капитулировать: махнуть рукой и исчезнуть. Он без шансов тебя уделает.

– Привет.

– Привет.

Сажусь рядом. Молчим. Отворачиваю лицо в попытках скрыть намокшие глаза.

– Проблемы? – слышу снисхождение в голосе.

– Ты и так знаешь.

– Это не моё грязное белье.

Трет лоб и хмурится. Если бы черти существовали, то выглядели бы примерно так: смуглая кожа, зализанные назад темные волосы до плеч, фактурные брови и это едкое сожаление в глубоко посаженных карих глазах. Мол, я-то в своем познании преисполнился, а вы, людишки, все суетитесь, да?

– Есть два с половиной рубля?

Не понимаю, о чем он.

Вздыхает:

– Ладно, могу помочь, если угостишь пивом.

До меня доходит, что он предлагает свою консультацию. Платон – практикующий психоаналитик. «Кто не согласен с Фрейдом, плохо его читал» – так он, кажется, говорит. Забавно, жизнь как бы намекает, что без кудесников ментального ремесла, причем в определенном количестве, я не справлюсь. Давай возьмись за мой невроз, Люцифер!

Ну, разве не прелесть? Я скажу: «Что делать? Люблю его!», а он ответит: «Все хуйня, девочка». И я попробую поверить. Если тебе разбили сердце, проще убедить себя, что его и не было вовсе. Мы едва знакомы, но, думается, Платон – лучший человек для этих целей.

Продолжаю обороняться:

– Я подумаю.

– На открытый жест не отвечают «я подумаю».

– Извини, – ёжусь.

– Предложение актуально только сегодня до конца дня.

Качаю головой, параллельно пытаясь не дать волю слезам.

В школу заходит Александр. Наконец-то уходим в класс. Ах да, я не сказала… Спустя столько времени я вновь в школе рока лишь с целью отработать свой последний бесплатный урок. Родион Семеныч, еще когда я заносила ключи, великодушно напомнил: несмотря на сгоревшие сроки абонемента, я имею такую возможность. Благотворительность – его второе имя. Первое – Родион Семеныч.

– Выглядишь не очень веселой, – между делом заключает Александр.

– Мне жаль, что я пропала на такой большой срок.

– Я все понимаю, Варь, – печально улыбается. – Когда вступаешь в новые отношения, они захватывают тебя с головой. Выше нос и давай вспомним, что мы успели изучить…

На какой-то момент я даже смогла отвлечься. Установка, только я и «бум-бац». Но стоит Александру начать объяснять теорию, улетаю. Голос внутри, не мой, чей-то чужой, перебивая сам себя, повторяет как ненормальный: «Тебе нужен Платон, напиши ему».

Зуб даю, он был уверен, что я объявлюсь.

Встретились. Идем нога в ногу. Куда – не знаю. Платон ведет.

– Так чего вы, собственно, разбежались? – улыбается. – Нет, я-то знаю, но мне интересно услышать твою версию.

Объясняю. Бессвязно. Использую больше вопросы, чем утверждения. Голос начинает дрожать, ком в горле, слезы…

– Разве можно говорить «ты – моё все», а потом безапелляционно уйти?

– Так, ну, – Платон брезгливо морщится. – Ты можешь разводить сырость, но дай знать, если тебя накроет, и ты перестанешь воспринимать то, что я говорю. Чтоб я не сотрясал воздух… окей?

– Ладно.

– Слушай, можем идти быстрее? Ага, хорошо. Ты знаешь, когда кто-то пиздит, однажды он просто устает и сливается. Давид выбрал такую форму взаимодействия с женщинами, разводит мыльную оперу. Я вот в своей жизни только два раза признавался в любви. Один раз – когда очень сильно уважал человека, второй – когда хотел, чтобы от меня отъебались. В любом случае я осуждаю попытки навешать макаронные изделия с целью кого-то привязать… И запомни главное: уебки двигаются по своей траектории, по своим законам. И это ты в них влетаешь, а не они в тебя. Если, условно, с тобой кто-то что-то делает без твоего ведома, ты – объект. А нам всем хочется быть субъектами.

Подходим к бару, оплачиваю алкоголь. Идем дальше.

– Давай ближе к делу, Варвара. Для ребенка удовольствие – материнская грудь, он жаждет ее и улыбается, как только источник наслаждения заходит в комнату… – тормозит. – Слушай, а когда у меня в руках напиток, ты вдруг перестала плестись и ускорила шаг, чтоб я подавился. Хорошо-хорошо. Ладно… Так вот. Ребенок уже все понимает. Но как бы он ни плакал, ни кричал, от него ничего не зависит. Это удовольствие не принадлежит ему. То, что он получает грудь от этих действий – просто совпадение. Нельзя строить счастье вокруг того, что тебе не принадлежит. Ты же понимаешь, что эта история на самом деле о тебе?

Молча смотрю под ноги. Я понимаю, но отторгаю всем своим естеством.

– А ты не самый активный собеседник, Варя.

Подходим к какому-то скверу и садимся на лавку. Уже глубокая ночь. Холодно, зябко, влажно.

– Что ты чувствуешь? Не «должна чувствовать», а чувствуешь.

– Я скучаю по нему.

– Она скучает по мальчику… Ладно, не буду выебываться! Давид и правда умеет причленивать людей. Он дарит очень много положительных эмоций. Он и меня причленил, поэтому мы друзья.

Вот как? Пытаюсь скрыть злорадство. Давид всегда говорил, что не считает Платона другом. Теперь я ощущаю, что мы с психоаналитиком немного, совсем чуть-чуть, но в одной лодке… С тарелкой лапши на двоих.

– Помню… Естественно, это было очень давно. Но я тоже убивался по одной даме. Страшно убивался, буквально крышу рвало… Потом понял, что просто тянусь к чертам, которых мне самому не хватает. Развил их в себе и, представь, отпустило. Так оно и работает, без всякой высокопарной хуйни. Тянешься не к человеку, а набору характеристик.

Ловлю себя на ощущении, что неосознанно отметаю часть истин, транслируемых Платоном. Воспринимаю его через призму слов Давида о… дефектности. Он часто упоминал, что Платон – человек другого мира, которому, вероятно, недоступны какие-то человеческие эмоции. И мы должны делать ему «скидки».

Вдалеке начинает маячить тучный мужской силуэт на костылях. Он тормозит в нескольких метрах от нас и начинает пялиться на луну.

– Кстати, я помню из нашей прошлой встречи, – Платон косится на силуэт, но делает вид, что в нем нет ничего примечательного. – Ты умеешь рисовать, да?

– Умею.

– Научишь? Мне всегда было любопытно попробовать…

– Хорошо, без проблем, – запинаюсь от удивления.

Платон скользит по мне ищущим взглядом и, словно сделав какие-то выводы, грустно улыбается:

– Собака всегда бежит за хозяином… Я же рискую выйти из этой ситуации с хуем во рту. Пусть там будет хотя бы карандаш.

Мою попытку осмыслить услышанное прерывает силуэт на костылях: этот псих подковылял почти в упор и заорал, все так же смотря на лунный шар, про белую женщину. Скажем так, многие знают это стихотворение Есенина. А если нет, краткий экскурс: лирический герой озвучивает потребность в представительнице прекрасного пола, чтобы прижать ее к дереву и склонить к сексу в той форме, которая выдает его потенциальную латентность.

Видимо, полнолуние провоцирует обострение у поклонников переоцененных поэтов Серебряного века. Ведомые каким-то аномальным импульсом, они выходят на улицы и достают ночных гуляк своими дерьмовыми перформансами.

Этот примечательный субъект подхрамывает все ближе и закидывает, насколько я поняла, свою больную ногу на нашу лавочку. Стоит отметить, делает он это, предварительно извинившись. Культура, епта!

– Девушка, можно, пожелаю вам от всего сердца самого главного? – на секунду замялся. – Чтоб у мужчин, глядя на вас, поднималось настроение… – многозначительная пауза и сальная улыбка на старом лице. – На девяносто градусов.

Платон кривится и закрывает лицо руками:

– У вас настроение еще поднимается?

– Конечно! – улыбка психа становится еще шире. – Исправно!

– Поздравляю, а теперь оставьте нас.

Озабоченный дед в очередной раз извиняется, желает хорошего вечера и ковыляет дальше. Интересно, какая предшествующая жизнь привела его к нам в таком экстравагантном амплуа? И куда он теперь? Где его белая женщина?

– Кстати, – Платон возвращается к привычному тону, будто встретить такого дедка на улицах города – плевое дело. – Раз на то пошло, поговорим об искусстве? Что вообще имеет значение в жизни? Только два момента – кайф и смерть. Если последнее – абсолютное ничто, отсутствие всего. Кайф… Я вот очень боюсь лишиться кайфа. Но даже если мне отрубят член, приспособлюсь. Останется эстетическое наслаждение. Кайф от созерцания искусства, который, на мой взгляд, сильнее секса.

Молчу. Но не потому, что нечего ответить. Я выбрала пассивную роль в нашей коммуникации. Я ученица. Я впитываю.

– Ты задумывалась, что искусством занимаются те, кто недоволен жизнью?

– Стремление создать свою субреальность?

– Типа того. Ага. Кстати, приходи в пятницу на показ, я буду комментировать один занятный фильм в арт-пространстве. «Святая гора» Ходоровски. И у меня закончилось бухло, Варвара.

Встаю:

– Пошли, куплю еще, я продлеваю тебя.

Но после второй бутылки Платон побрел за третьей, которую купил уже самостоятельно, потом была четвертая… В конце концов, наша прогулка свернулась у двери его подъезда.

Садимся на лавку. Достает сигарету и как-то нервно шепчет:

– Произвожу действие. Действие ради действия.

Я совсем не понимаю его.

– Вообще, весь этот наш символический обмен на пиво… Я сам могу купить его себе. Но мне нужна зацепка, стимул побороть брезгливость по отношению к роду человеческому.

– Забавно, что бы ты ни говорил, это не может меня обидеть, – я прикусила губу.

– Это доверие, – заключил Платон.

«Или безразличие» – добавила я про себя.

– Будешь кашку? Давай поднимемся ко мне, поешь и пойдешь домой. У меня есть урбеч и варенье. Это такой маленький предлог не провожать тебя домой с чистой совестью, – предлагает психоаналитик.

– Ничего себе акт гуманизма.

– Ага.

Идея отправиться в гости к пьяному Платону может показаться безрассудной. Но в свете последних событий инстинкт самосохранения упразднен за ненадобностью, его место заняло сумасбродное любопытство и попытки заполнить память любыми новыми воспоминаниями.

Я впервые здесь. Квартира Платона встречает чистотой в какой-то нездоровой для меня пропорции. Впечатления укрепляются, когда я захожу в кухню и вешаю куртку на спинку стула, а хозяин кривится и цедит сквозь зубы:

– Может, лучше на крючок в прихожей, как делают нормальные люди?

Платон быстро организовывает еду, попутно рассказывая о моей дьявольской сущности, заметив которую раньше, он бы сразу сказал Давиду сверкать пятками, лишь бы не угодить в мои сети.

– Знаешь, есть ужасы, расчлененка, порно, какая-то физиологическая поебень, это меня не пугает, даже забавляет. А есть феномен, когда тебе пытаются навязать какую-то хуйню, прописать что-то на подкорке, пока ты об этом не подозреваешь. Есть в тебе что-то такое… Инфернальное. Ты суккуб, ты гребаный суккуб.

Я быстро уплетаю кашу и двигаюсь к выходу.

– Спасибо за кашу.

– Спасибо за пиво.

Запись 2

Если бы память не стонала о тебе каждый раз, когда я теряю концентрацию! Как вырванные из недр груди строчки. Я скучаю. Я так скучаю! Я так сильно скучаю по тебе…

Вышагиваю по улицам, где ты мог бродить. Ловлю в волосах ветер, похожий на твои пальцы. Мне кажется, я буду выть каждую осень, ощущая на коже холод, как в день нашего знакомства.

Вижу в каждом прохожем твой нежный силуэт. Это как наваждение вопреки здравому смыслу. Вот ты свернул на соседнюю улицу, лишь бы не столкнуться со мной, вот сел в старенькую тойоту, а вот гуляешь с дешевой блондинкой. Ты везде и одновременно нигде. Мертвец. Похороненный где-то в глубине моего сердца кусок боли.

Я уже не жду, что ты появишься на пороге моего дома. Я наверняка знаю, что это не произойдет. Но, как человек в приступе лихорадки, ловлю воздух ладонями, надеясь ухватить что-то давно ускользнувшее.

Ты был или нет?