Читать книгу Красавица - Рене Ахдие - Страница 7

Анабель предала Селину во время ужина, спустя едва ли час после того, как они вернулись в монастырь. Матери-настоятельнице потребовалась всего секунда, чтобы выведать правду у говорливой девчонки. Как только Анабель сообщила собравшимся юным девушкам, что вышитые Селиной платки выкупили все разом, монахиня с пронзительными, как у сокола, глазами потребовала объяснений.

Увы, Анабель оказалась ужасной лгуньей. После всех тех историй о шотландцах, которые слышала Селина, она была очень разочарована, что единственный представитель этого народа, которого она повстречала, оказался таким ужасным сказителем.

Теперь Селина любовалась стенами кабинета матери-настоятельницы, пока ее порция ужина, состоящая из пресного рагу, остывала на кухонном столе. Она огляделась по сторонам, ища, чем отвлечься. Все это время пыталась придумать правдоподобную ложь, из-за которой ей бы разрешили бродить по улицам города ночью.

Сколько же никому не нужного драматизма.

Почему все, с кем сталкивалась Селина, пытались научить ее жизни?

Пиппа виновато сидела рядом, заламывая руки, как героиня поучительной сказки. Селина сделала глубокий вдох, понимая, что на Филиппу Монтроуз не стоит рассчитывать, если дело касается обмана. Пиппа просто-напросто была слишком добродетельной. Эту истину признавали все, кто жил в монастыре, даже сами монахини: Пиппа Монтроуз надежная и послушная. Ничего общего с импульсивной Селиной Руссо.

Зачем вообще Пиппу вызвали сюда? Она не была ни в чем виновата. Ее присутствие должно было подчеркнуть неприемлемость поведения Селины? Или они хотят убедить и Пиппу тоже предать ее?

Помрачнев, Селина опять оглядела комнату. На одной стене висел огромный деревянный крест, дарованный одной из старейших испанских семей Нового Орлеана, живущих здесь с тех времен, когда французы еще не захватили портовый город в свою власть. За приоткрытыми ставнями бледный свет вечернего солнца озарял окрестности монастыря.

Если бы только можно было распахнуть окно настежь и позволить свету озарять кривой пол. Может, это оживило бы угрюмую атмосферу. На второй день своего пребывания здесь Селина пыталась открыть окно, однако через десять минут ее отругали; монастырские окна всегда оставались закрытыми, это помогало поддерживать чувство уединенности.

Как будто здесь может быть иначе.

Дверь со скрипом отворилась. Пиппа выпрямила спину в ту же секунду, как Селина опустила плечи. Еще до того, как мать-настоятельница перешагнула через порог, ее шерстяное черное одеяние сообщило о ее присутствии, запах ланолина и лекарственных масел, которыми она смазывала обветренные руки перед сном, разнесся по комнате.

Смесь двух запахов напоминала мокрого пса в стоге сена.

Как только дверь закрылась, морщинки вокруг рта матери-настоятельницы стали еще заметнее. Она замерла, чтобы набрать побольше воздуха в легкие, а затем сердито уставилась сверху вниз на девушек. Очевидно, пытаясь напугать одним лишь своим видом, как делали тираны в древности.

Хотя это и было совершенно неприемлемо, Селина едва сдержала улыбку. Ситуация казалась ей до крайности абсурдной. Меньше пяти недель назад она была подмастерьем у одной из лучших couturières в Париже. У женщины, чьи частые крики заставляли хрусталь на люстрах дребезжать. Настоящая угнетательница, которая постоянно рвала работы Селины на мелкие лоскуточки – прямо у той на глазах, если хотя бы один стежок был не на месте.

А эта тираничная монашка, всплеснув руками, полагает, что может внушить страх?

Как сказала бы Пиппа, ни черта подобного.

Тихий смешок сорвался с губ Селины. Пиппа стукнула носком по ножке ее стула в ответ.

И почему у матери-настоятельницы такие натруженные руки? Может, она делала какую-то тайную работу во тьме своей кельи. Может, рисовала. Или создавала скульптуры. А что, если она тайком писала стихи по ночам? Еще лучше, если она писала что-то непристойное или произведения с провокационным смыслом, как Мальволио в «Двенадцатой ночи».

«Клянусь жизнью, это рука госпожи: это ее эры, ее эли; а так она пишет большое П. Тут не может быть и вопроса, это ее рука»[24].

Селина кашлянула.

Недовольная линия пролегла посреди лба матери-настоятельницы.

Фантазия о том, как эта монахиня в накрахмаленном одеянии говорит что-нибудь неприличное, заставила Селину устремить взгляд на отполированный пол, чтобы только удержаться от смеха. Пиппа снова ее толкнула, на этот раз сильнее. Однако Селина ничего не сказала, она понимала, что Пиппе вовсе не до веселья в сложившихся обстоятельствах.

И правильно. Ничего в том, чтобы разозлить настоятельницу монастыря, не должно вызывать смех. Эта женщина предоставила им жилье и работу. Возможность найти свое место в Новом Свете.

Лишь неблагодарная, ввязывающаяся в неприятности девчонка может думать иначе. Именно такая девчонка, как Селина.

Отрезвленная этими мыслями, Селина прикусила изнутри щеку, в комнате стало жарче, а корсет показался еще теснее.

– Я надеюсь, вы объясните свое поведение, мадемуазель Руссо, – начала мать-настоятельница голосом одновременно и приветливым, и гробовым.

Селина не проронила ни слова, по-прежнему глядя в пол. Лучше не начинать оправдываться. Мать-настоятельница явно пригласила их сюда не для того, чтобы выслушивать оправдания; она пригласила их, чтобы поучать. Этот урок Селина усвоила на отлично. Ее так воспитывали.

– Эта юная дама, которую вы встретили на площади, почему бы ей не прийти в монастырь днем или не проконсультироваться с местными портными? – спросила мать-настоятельница. – Если она желает нанять вас для создания ее нарядов, вполне разумно прийти сюда, n’est-ce pas?[25]

Когда Селина не ответила, мать-настоятельница заворчала. Наклонилась ближе.

– Répondex-moi, mademoiselle Rousseau. Immédiatement[26], – прошептала она угрожающе. – Иначе вы и мадемуазель Монтроуз об этом пожалеете.

Услышав угрозу, Селина подняла голову и встретила взгляд матери-настоятельницы. Медленно облизала губы, растягивая время, чтобы подобрать нужные слова.

– Je suis désolée, Mère Supérieure[27], – извинилась Селина, – mais…[28] – Она скосила глаза направо, пытаясь решить, впутывать Пиппу в свои проблемы или нет. – Но, увы, ее модистка незнакома со стилем барокко в одежде. Дама высказала необходимость в срочном приобретении наряда, а ее расписание, похоже, загружено на следующий день. Видите ли… она помогает благотворительной организации и каждый полдень с другими дамами вяжет носки для детей.

Даже боком Селина видела, как глаза Пиппы округлились от ужаса.

Конечно, это была наглая ложь. Представлять Одетту как невинного ангелочка, обеспокоенного босоногими детишками, было одной из самых… красочных сказок, какие Селина сочинила за свою жизнь. Но ведь вся эта ситуация просто нелепа. А Селина наслаждалась тем, что обыгрывала тиранов, пусть и таким способом. Особенно тех, которые угрожали ее друзьям.

Выражение лица матери-настоятельницы смягчилось, хотя и не стало доброжелательным. Она сложила руки за спиной и начала расхаживать по комнате.

– Пусть и так, я не считаю, что отправляться в одиночку в город после заката для вас разумно. Юная дама не сильно старше вас… покинула этот мир около причала только вчера.

По мнению Селины, выражение «покинуть мир» не очень подходит к ситуации, когда кого-то рвут на куски под звездным небом.

Мать-настоятельница замерла в безмолвной молитве, прежде чем продолжить свою поучительную речь:

– Во время карнавального сезона на улицах много пьянчуг. Грех свирепствует, и я не хочу, чтобы слабая и восприимчивая душа, как вы, оказалась заманенной в ловушку.

Хотя Селине и хотелось возмутиться, она согласно кивнула.

– Я также не хочу поддаться искушению чего-либо неподобающего. – Она положила руку на сердце. – Однако верю, что у этой леди благие намерения и богоугодная душа, Mère Supérieure. И несомненно, деньги, которые она заплатит монастырю за мою работу, будут весьма полезны. Она дала ясно понять – несколько раз, – что оплата для нее не проблема.

– Понимаю. – Мать-настоятельница повернулась к Пиппе без предупреждения. – Мадемуазель Монтроуз, – сказала она, – похоже, вам нечего добавить по этому поводу. Что вы можете сказать о сложившейся ситуации?

Селина закрыла глаза, готовясь к худшему. Она не станет осуждать Пиппу за правду. Пиппа по природе своей честна. И разве можно ее винить за послушание?

Пиппа прочистила горло, сжимая руки в кулаки.

– Я… также сочла юную особу внушающей доверие, мать-настоятельница, – медленно сказала она. – Конечно, ваше беспокойство нельзя не понять, особенно учитывая то, что случилось на причале. Будет ли лучше, если я предложу сопровождать Селину? Мы можем снять мерки для наряда вместе и тут же вернуться. Думаю, это не займет много времени. На самом деле, полагаю, мы даже не пропустим вечернюю молитву.

Время будто остановилось. Настала очередь Селины таращиться на Пиппу круглыми глазами.

Пиппа Монтроуз предложила помочь. Соврала ради Селины. Соврала монахине.

– У меня немало опасений, мадемуазель Монтроуз, – сказала мать-настоятельница после паузы. – Но если вы предлагаете сопровождение…

– Я готова взять на себя всю ответственность. – Пиппа схватила свой крошечный золотой крестик, висевший на шее. Понизила голос, давая понять, что согласится с любым ответом. – И доверюсь Господу, который будет сопровождать нас вечером на нашем пути.

Мать-настоятельница снова нахмурилась, медленно шевеля губами. Она опять посмотрела на Селину, а затем на Пиппу. Приняла решение.

– Хорошо, – сказала она.

Селину распирало от удивления. Мать-настоятельница так быстро поменяла решение. Так легко. Подозрения закрались в мысли Селины. Она покосилась на Пиппу, но та не удостоила подругу взглядом.

– Спасибо, мать-настоятельница, – проворковала Пиппа. – Обещаю, все пройдет по плану.

– Конечно. Надеюсь, вы понимаете, я возлагаю на вас свою надежду, мадемуазель Монтроуз. Не разочаруйте меня. – Улыбка монахини выглядела неестественно блаженной. – Да озарит Его свет вам обеим путь, дети мои.

Зима, 1872

Авеню Урсулин

Новый Орлеан, Луизиана

Впервые я вижу свою жертву, когда та проходит мимо, под светом газовых фонарей.

Ее глаза интересно блестят. Будто бы она взволнована или растеряна. Может, замышляет что-то противозаконное.

Она привлекает мое внимание, несмотря на орду снующих вокруг людей, от нескольких из которых веет потусторонней энергией. Ее беспокойство выглядит заманчиво, так как оно вовсе не напускное. Она не замечает никого вокруг, все внимание приковано к выполняемому делу. Конечно, несчастным смертным сложно пробираться сквозь толпу, ведь они совершенно не осознают опасности. Завидую их слепоте.

Толпа меня очаровывает. Люди предоставляют демонам вроде меня такой богатый выбор. Столько возможностей увидеть их на одном дыхании. Ибо разве мы не всегда – как люди, так и создания ночи – притворяемся?

Я отступаю.

Больше всего я наслаждаюсь тем мигом, когда бросаю первый взгляд на людей. Когда впервые примечаю свою жертву, а она даже не догадывается, что за ней наблюдают. Действует необдуманно. Улыбается без причины. Смеется, думая, что никто не слышит.

Я знаю, как это все звучит. Звучит… обескураживающе. Я в курсе. Но по природе своей я обескураживаю. Бывают моменты, когда я могу вести себя очаровательно. Я знаю много языков, мне дважды довелось объехать весь мир. Я могу спеть оперу Верди «Аида», не подглядывая в ноты.

Разве я не заслуживаю хотя бы малейшего восхищения за все это?

Мне хочется думать, заслуживаю, хотя знаю, что это невозможно.

Демоны недостойны людского снисхождения. Так говорят люди, по крайней мере.

Однако я открою секрет. В свое время мне удалось понять, что можно вести себя одновременно обескураживающе и очаровательно. Вино может быть сладким, хотя оно и затмевает рассудок. Мать может любить и ненавидеть своих детей в один и тот же день.

И хищник может презирать себя, когда наслаждается своей трапезой.

Понимаю, мое поведение может показаться странным. Неподобающим. Но я создание странное. Создание, рожденное отдельно от этого мира.

Не беспокойтесь за меня. Мне никогда не приходилось быть в числе тех бессмертных, которые наслаждаются игрой со своим ужином, не очень-то я люблю и преследовать своих жертв. Я не выискиваю их слабости; скорее понимаю их человеческую натуру. Есть что-то… неправильное в том, чтобы относиться к живому существу так, словно оно создано лишь для моего развлечения. Каждый мой поступок имеет причину. Именно это отличает меня от многих обитателей Другого мира.

Мое чувство вины.

Я переживаю за каждую жизнь, которую отнимаю. Убийство прошлой недели на причале ни капли меня не воодушевило. Оно было жутким не без причины, обычно я избегаю бессмысленных смертей. Мне пришлось убить девушку лишь для того, чтобы узнать, как далеко я смогу зайти. Узнать, сколько смогу привлечь внимания. Увы, предполагаемого эффекта после убийства не последовало, мои враги не привлекли властей к этому делу. Похоже, для моей следующей жертвы придется придумать что-то более жуткое. Более прямолинейную угрозу для моих неприятелей.

Каждая следующая смерть будет все более будоражащей. Это самое важное.

Хотя я и не получаю наслаждения от беспорядочных кровопролитий, меня воодушевляет охота. Мой друг детства говорил, что может понять, если животное погибает в муках. Он ощущал вкус страха, говорил, это портит блюдо.

Мне хочется с этим согласиться. Также есть некая притягательность в том, чтобы знать, что случится дальше, до того, как узнают другие. Может, виной тому мое нетрадиционное воспитание. Или же это просто человеческая натура.

Меня называли человеком. Однажды.

И какая-то часть меня все еще жаждет им быть.

Может, именно поэтому меня и привлекает оживленность Французского квартала. Мне не хотелось охотиться здесь, потому что эти места пробуждают мои воспоминания, которые не скоро забудутся. Боль, потери, разбитые сердца. Однако я снова здесь, чтобы свести старые счеты. Дать свое последнее представление.

Sacro fremito di gloria / Tutta l’anima m’investe[29].

«Священная дрожь славы / Наполняет мою душу».

Может, я все-таки еще человек.