Читать книгу Монстролог. Все жуткие истории - Рик Янси - Страница 9

Я не знал, чего ожидать по возвращении на Харрингтон-лейн, 425. Я только надеялся, там найдется какая-нибудь еда для моего пустого желудка да подушка для моей усталой головы. Судя по письмам, которые я отправил днем раньше, я подозревал, что доктор ждет прибытия Джона Кернса, чтобы начать действия против Антропофагов. Но я не решался спросить Уортропа, ибо настроение его становилось тем мрачнее, чем ближе мы подъезжали к дому.

Я отправился на конюшню, а Доктор пошел в дом. Когда я напоил и накормил лошадей, смыл с них дорожную грязь и пыль, навестил старушку Бесс, я тоже отправился в дом, тая в душе крошечную надежду обнаружить на кухонном столе что-нибудь аппетитное. Надежда была напрасной. Дверь в подвал была открыта настежь, свет внизу ярко горел, и, поднимаясь вверх по узкой лестнице, раздавались звуки хлопающих дверей шкафа, падающих на пол полок и перетаскиваемых волоком предметов. Через несколько минут звуки сражения поутихли, и Доктор поднялся наверх с пылающим лицом, тяжело дыша. Даже не взглянув на меня, он пронесся через холл в кабинет, где снова начал хлопать дверьми, что-то рушить и бросать. Когда я заглянул в кабинет через дверную щель, он сидел за рабочим столом, выдвигая ящики один за другим.

– Что-то должно было остаться, – бормотал Доктор себе под нос, – письмо, счет, контракт оказания услуг, ну, хоть что-то…

Я аж подпрыгнул, когда он с треском задвинул последний ящик. Доктор поднял голову и посмотрел на меня, возникшего в дверном проеме, с таким недоумением, словно не я был его единственным компаньоном на протяжении последнего полугода.

– В чем дело? – требовательно спросил он. – Что ты там топчешься, Уилл Генри?

– Я хотел спросить…

– Да, да, спрашивай. Спрашивай!

– Да, сэр. Я собирался спросить, сэр, не хотите ли вы, чтобы я сбегал на рынок?

– На рынок? Зачем это нужно, Уилл Генри?

– Купить что-нибудь поесть, сэр.

– Боже милостивый, ты вообще думаешь о чем-нибудь еще?

– Да, сэр.

– О чем же еще?

– Еще?

– Да, о чем еще, кроме еды, ты думаешь?

– Ну, я… я много о чем думаю, сэр.

– Понятно, но о чем конкретно – вот мой вопрос.

Он бросил на меня сердитый взгляд, барабаня тонкими пальцами по полированной поверхности стола.

– Ты знаешь, что такое обжорство, Уилл Генри?

– Да, сэр. И что такое голод.

Он улыбнулся в ответ. Ну, хоть так, сказал я себе; мог бы и запустить в меня чем-нибудь тяжелым.

– И что же? – спросил он.

– Сэр? – спросил я.

– Что еще занимает твои мысли?

– Я пытаюсь… понять, сэр.

– Понять что?

– Для чего я… смысл того, что… того, чему вы учите меня, сэр… но в основном, честно говоря, сэр, ибо ложь – худший вид шутовства, сэр – я пытаюсь не думать о большем количестве того, о чем думаю, если вы понимаете, сэр…

Махнув на меня рукой, как бы отпуская, он сказал:

– Ты знаешь, где у нас лежат деньги. Беги на рынок, раз тебе так надо, но только одна нога здесь – другая там. Ни с кем не говори, а если кто-то заговорит с тобой, скажешь, что у нас все в порядке – я работаю над новым трактатом или что-нибудь в этом духе. Главное, не говори правду. Помни, Уилл Генри, есть ложь, порожденная необходимостью – не глупостью.

С более легким сердцем я оставил его предаваться поискам. Я был рад получить передышку. Не все представляют себе, что такое жить рядом с монстрологом. Начинаешь ценить очень простые вещи. И после ночи, проведенной за занесением в каталог внутренних органов монстра, я с удовольствием начищал столовое серебро.

Так что теперь я с радостью отправился наверх, чтобы помыться. Запах комнаты капитана Варнера, казалось, въелся в кожу. Я освежился и переоделся, но одной детали все же не хватало, и, прежде чем отправиться на рынок, я снова зашел к Доктору. Он был в библиотеке, вытаскивал с полок одну книгу за другой и бегло перелистывал, а затем, не глядя, бросал на пол.

– Ты вернулся? Хорошо, мне нужна твоя помощь, – сказал он. – Начинай просматривать книги с противоположного конца полки.

– Вообще-то, сэр, – сказал я, – я еще не уходил.

– Прошу прощения, тебя ж не было столько времени. Что ты делал?

– Мылся, сэр.

– Зачем? Ты испачкался?

Он не дождался ответа.

– Стало быть, ты решил, что не так уж и голоден?

– Нет, сэр.

– Ты не голоден?

– Очень голоден, сэр.

– Но ты только что сказал «нет».

– Сэр?

– Я спросил тебя, решил ли ты, что не голоден, и ты сказал: «Нет, сэр». По крайней мере, это то, что я запомнил.

– Да, сэр. То есть. Нет, сэр. Я хочу сказать… Я хочу спросить… Вы не находили мою шапку, сэр?

Он уставился на меня непонимающим взглядом, как будто я спросил его что-то на неизвестном языке.

– Шапку?

– Да, сэр, шапку. Я думаю, я потерял ее на кладбище.

– Не знал, что у тебя была шапка.

– Была, сэр. Я был в ней на кладбище той ночью, и она, должно быть, свалилась у меня с головы, когда они… когда мы покидали кладбище, сэр. Вот я и хотел спросить, не находили ли вы ее, когда возвращались туда, чтобы… чтобы все прибрать.

– Я не видел ничего, кроме шляпы старины Эразмуса, которую ты сжег. А откуда у тебя шапка, Уилл Генри?

– Она уже была, когда я переехал, сэр. Она была моя.

– Куда переехал?

– Сюда, сэр. Когда я переехал к вам жить. Эта шапка – подарок отца.

– Понятно. Это была его шапка?

– Нет, сэр, моя.

– А… Я-то подумал, она хранит для тебя сентиментальные воспоминания, поэтому представляет такую ценность.

– Так и есть, сэр.

– Почему? Что особенного может быть в шапке, Уилл Генри?

– Ее дал мне отец, – повторил я.

– Твой отец. Уилл Генри, могу я дать тебе совет?

– Да, сэр. Разумеется, сэр.

– Не вкладывай столько души в материальные ценности.

– Хорошо, сэр.

– Разумеется, совет не нов. И все же более ценен, чем твоя шапка, Уилл Генри. Я ответил на твой вопрос?

– Да, сэр. Полагаю, я потерял ее навсегда.

– Ничего нельзя потерять. Кроме, пожалуй, свидетельств того, что мой отец заказывал привезти ему Антропофагов. Почему ты все еще здесь?

– Сэр?

– Или иди на рынок, или давай помогай мне, Уилл Генри. Пошевеливайся! Не понимаю, как ты втянул меня в этот философский диспут! Я отвлекся.

– Я просто хотел спросить, не находили ли вы мою шапку, сэр.

– Нет, не находил.

– Это все, что я хотел узнать, сэр.

– Если тебе нужно мое разрешение, чтобы купить новую шапку, можешь зайти к скорняку.

– Мне не нужна новая шапка, сэр. Мне нужна была та.

Он вздохнул. Я поспешил удалиться прежде, чем он что-нибудь ответит. Для меня все было просто. Или он нашел шапку на кладбище, или нет. Сказал бы просто: «Нет, Уилл Генри, я не видел твоей шапочки». Мне этого было бы достаточно. Я не чувствовал себя ответственным за то, что разговор у нас вышел таким запутанным. Бывало, несмотря на то что он родился в Америке и получил образование в Лондоне, Доктора ставил в тупик самый обычный разговор.

Я пошел в город без шапки, но счастливый. На короткое время – драгоценное время – я чувствовал себя свободным от всего, связанного с монстрами и монстрологией. Тем более что последние четыре дня были не из легких. Неужели всего четыре дня прошло с тех пор, как Эразмус Грей постучал в нашу дверь со своей жуткой ношей? Казалось, что вечность. Топая по булыжным улицам Нового Иерусалима, глубоко вдыхая чистый свежий весенний воздух, я подумал на краткий миг и уже не в первый раз с того момента, как я поселился у Доктора (а кто бы не подумал?), о побеге.

Доктор не устанавливал решетки на окна, он не запирал меня в комнате на ночь, как маленькую птичку в клетке. Когда ему не нужны были мои «незаменимые» услуги, он вообще меня едва замечал. Если бы я исчез во время одного из его приступов меланхолии, он вообще заметил бы мое отсутствие только через месяц. Как раб, гнущий спину на хлопковых плантациях Старого Юга, я мечтал сбежать и не задавал себе вопрос, куда я подамся и чем займусь. Это все казалось мелочами. Главное, я был бы свободен! А ценность свободы – в самой свободе.

Часто на протяжении многих лет я задавал себе вопрос, почему я не сбежал тогда? Что удерживало меня рядом с ним? Это были не кровные узы, не клятва, не буква закона. И все же каждый раз, как мысль о побеге посещала меня, она, пощекотав нервы, испарялась. Не то чтобы я не мог помыслить сбежать, я думал об этом довольно часто. Но остаться без него – вот что невозможно было себе представить. Страх ли удерживал меня рядом с ним – страх неизвестного, страх одиночества, страх встретить судьбу более страшную, чем служба у монстролога, – не знаю. Может, я просто выбирал синицу в руках вместо журавля в небе. Все это было, но это было не все.

Первые одиннадцать лет своей жизни я был свидетелем того, как был признателен ему горячо любимый мной отец, как восхищался им. Задолго до того, как я впервые встретил Пеллинора Уортропа, я рисовал его в своем воображении – гигант, гений, которому наша семья обязана всем. Мы словно жили в его тени. Доктор Уортроп – великий человек, занимающийся великим делом. Не преувеличением будет сказать, что отец не просто любил его, но в какой-то мере поклонялся ему, и именно эти любовь и поклонение заставили отца принести себя в жертву: он умер за Пеллинора Уортропа. Любовь отца стоила ему жизни. Возможно, именно она и удерживала меня от побега. Не любовь к Доктору, конечно, а любовь к отцу. Оставаясь с Доктором, я чтил память отца. Сбежать значило бы свести на нет все, во что отец верил, а верил он в то, что, служа «великому делу», ты становишься частью великого. Сбежать значило бы признать, что отец мой умер напрасно.

– Мать честна́я, ты посмотри только, кто к нам пожаловал! – воскликнул Фланаган, распахивая дверь лавки после того, как я позвонил в колокольчик. – Эй, хозяйка, выходи-ка, взгляни, кого к нам ветром занесло!

– Я занята, мистер Фланаган! – громко крикнула его жена из подсобки. – Кто там?

Владелец лавки, Фланаган, со щеками, похожими на два спелых яблока, схватил меня за плечи и устремил взгляд искрящихся зеленых глаз на мое поднятое вверх лицо. От него пахло корицей и ванилью.

– Малыш Уилл Генри! – крикнул он через плечо. – Пресвятая Дева Мария, да я не видел тебя больше месяца, – обратился он ко мне, и его пухлое розовощекое лицо озарилось улыбкой. – Как поживаешь, мой мальчик?

– Кто там? – крикнула миссис Фланаган из подсобки.

Фланаган подмигнул мне и, обернувшись, крикнул в ответ:

– Житель дома четыреста двадцать пять по Харрингтон-лейн!

– Харрингтон-лейн! – вскричала она в ответ и тут же появилась в дверном проеме с тяжеленным разделочным ножом в большой красной руке.

Миссис Фланаган была в два раза больше своего мужа и в три раза громогласнее. Когда она говорила, даже стекла в рамах позвякивали.

– О, мистер Фланаган! – пророкотала она при виде меня. – Это же всего лишь Уилл Генри.

– «Всего лишь»! Ну, ты и сказала! – Он улыбнулся мне. – Не слушай ее.

– Хорошо, сэр, – по инерции ответил я. И тут же подумал, что обладательницу ножа это может обидеть, так что я добавил: – Здравствуйте, миссис Фланаган. Как поживаете, мэм?

– Могло быть и получше, если бы меня все время не отвлекали, – прорычала она. – Мой муж, за которого мама справедливо советовала мне не выходить, считает, что я – подходящий предмет для его глупых шуточек и насмешек, которыми он отвлекает меня целыми днями.

– Она в плохом настроении, – прошептал продавец.

– Я всегда в плохом настроении, – гаркнула она в ответ.

– С момента картофельной голодухи сорок восьмого года, – прошипел Фланаган.

– Я это слышала!

– Сорок лет, Уилл Генри. Сорок лет, – сказал он и театрально вздохнул. – Но я люблю ее. Я люблю тебя, хозяюшка! – крикнул он ей.

– О, перестань. Я и так слышу каждое твое слово! Уилл Генри, ты что, похудел? Отвечай честно.

– Нет, миссис Фланаган, – сказал я, – просто вырос немного.

– Вот именно, – вмешался Фланаган, – не потеря в весе, а перераспределение! А?!

– Ерунда, – пророкотала она. – Мои глаза еще хорошо видят! Ты посмотри на него, Фланаган. Посмотри на эти впалые щеки и выпуклый лоб. Почему у него запястья не шире цыплячьей шеи? Вот и вспоминай о голоде сорок восьмого. Голод и сейчас царит в этом ужасном доме на Харрингтон-лейн.

– И не только голод, если то, о чем поговаривают люди, хотя бы отчасти правда, – осмелился сказать Фланаган, озорно приподнимая одну бровь. – А, Уилл Генри? Знаешь, что за истории нам тут рассказывают? Таинственные исчезновения и появления, какие-то мешки, которые доставляют среди ночи, полуночные посетители и затем внезапное, долгое отсутствие твоего хозяина – это что, правда?

– Доктор не обсуждает со мной свою работу, – сказал я осторожно заученную фразу.

– Да, Доктор… А все же он Доктор чего? Каких наук? – пролаяла миссис Фланаган, и в том, что она слово в слово повторила вопрос Эразмуса Грея, было что-то зловещее.

– Доктор философии, мэм, – ответил я, как и в тот раз.

– Он – глубокий мыслитель, – серьезно закивал мистер Фланаган, – и Бог свидетель, мы нуждаемся в таких людях; их должно быть как можно больше.

– Он странный, и привычки у него чудны́е, – подтвердила миссис Фланаган, потрясая ножом. – Такими же были его отец и дед.

– Мне больше нравился его отец, – сказал ее муж. – Намного более – как сказать? – представительный. И доброжелательный, хотя и смотрел немного свысока. Скрытный, конечно, и немного – ну, как это? – надменный, но не заносчивый, не высокомерный. Образованный человек, в нем чувствовалась порода.

– Ну, муженек, ты можешь говорить что хочешь, как обычно, но Алистер Уортроп был таким же, как и все Уортропы: скупой, самодовольный, чопорный – вот каким он был. И друзей у него не было, кроме тех странных отвратительных типов, которые жили у него время от времени.

– Сплетни, дорогая, – настаивал Фланаган. – Все это сплетни и праздное чесание языком.

– Он был сторонником. Это уж точно не сплетня.

– Не слушай ее, Уилл Генри, – предостерег он меня. – Она любит, чтобы последнее слово оставалось за ней.

– Я все слышу! Мои уши слышат не хуже, чем глаза видят, мистер Фланаган!

– Да плевать мне, слышишь ты или нет! – проорал он в ответ.

Это уже всерьез напоминало домашнюю ссору. Я занервничал и схватил яблоко с прилавка. Может, если я начну выбирать товар, они отвлекутся и скандал сойдет на нет?

– За ним приходили, про него спрашивали, – продолжала миссис Фланаган, высунувшись из-за двери с таким же красным лицом, как яблоко в моей руке. – Вы так же хорошо помните это, мистер Фланаган, как и я.

Фланаган ничего не ответил. Искорки в его озорных ирландских глазах погасли. Он недовольно поджал губы.

– Кто разыскивал его? – не удержался я.

– Никто, – отрезал Фланаган. – Просто у хозяюшки…

– Пинкертоны, вот кто! Устроили бурю в стакане воды, – сказала Фланаган.

– А кто такие пинкертоны? – спросил я.

– Детективы! – ответила она. – Целый взвод детективов!

– Их было всего двое, – тихо сказал Фланаган.

– Они приехали из самого Вашингтона, – продолжала она, не слушая его. – Это было весной шестьдесят первого года.

– Шестьдесят второго, – поправил Франаган.

– С приказом из военного департамента – за подписью самого Секретаря Стэнтона!

– Нет, это был не Стэнтон.

– Точно Стэнтон!

– Значит, это был не шестьдесят первый год, моя милая, – сказал Фланаган. – Стэнтон стал Секретарем только в январе шестьдесят второго.

– Не заговаривай мне зубы, я видела приказ своими глазами!

– С чего бы вдруг секретный агент правительства стал показывать тебе, жене продавца, приказ?

– А что им было нужно? – спросил я.

Год (или годы), когда это происходило, совпадал с путешествием в Бенин. Была ли близость этих двух событий простым совпадением? Не могло ли правительство каким-то образом узнать о намерении старшего Уортропа привезти Антропофагов в Америку? Сердце мое забилось часто-часто. Кажется, эта встреча, этот разговор – счастливый случай, который может дать мне ключ к разгадке тайны, мучающей Доктора. Что, если я вернусь сейчас домой с ответом – и это после намека, что у меня маловато мозгов в голове! Как я сразу вырасту в его глазах, превращусь из глупого заикающегося мальчишки в человека действительно незаменимого!

– Они хотели узнать, был ли он преданным американцем, – ответил мне Фланаган прежде, чем его жена успела открыть рот, – и он, несомненно, был. И спрашивали, кстати, не столько о нем, сколько о двух джентльменах из Канады, дорогая, если ты помнишь. Не назову их сейчас по именам, все-таки двадцать пять лет прошло…

– Слайделл и Мейсон, – бросила миссис Фланаган. – И они были никакие не канадцы. Они были шпионы от бунтовщиков, так-то.

– Ну, пинкертоны ничего такого не говорили, – подмигнул он мне.

– Обоих видели в доме Уортропа, – сказала она, – в этом доме на Харрингтон-лейн. И не один раз.

– Это ничего не доказывает насчет Уортропа, – не согласился он.

– Это доказывает, что он сотрудничал с агитаторами и предателями, – крикнула она в ответ. – Это доказывает, что он был сторонником.

– Ну, ты вольна думать все, что пожелаешь, миссис, и повторять слова других, но правда от этого не изменится. Пинкертоны покинули город, а Доктор Уортроп остался, не так ли? Если бы у них были доказательства против него, его бы забрали, верно? А ты теперь поливаешь грязью этого хорошего человека, который никому из известных мне людей не причинил зла. Нехорошо это, дорогая. И вообще – о мертвых плохо не говорят.

– Он был сторонником восстания! – настаивала она. У меня уже в ушах звенело от ее крика. – Он изменился после войны, и вам это хорошо известно, мистер Фланаган. Он временами по несколько недель не выходил из дома, а когда выходил – безучастно бродил по городу, как человек, потерявший лучшего друга. От него даже «как поживаете» было не услышать, хоть под самым носом у него пройди. Он онемел, как человек, у которого сердце разбито, вот что я вам скажу.

– Что ж, женушка, возможно, и так, – уступил наконец Фланаган с тяжелым вздохом. – Но не скажешь, что это было из-за войны. Сердце мужчины – сложная штука. Признаю, не такая сложная, как сердце женщины, и все же… Возможно, его сердце и было разбито, но мы не знаем кем.

Я этого тоже не знал, но у меня была догадка: к концу войны руки Алистера Уортропа были в крови. Не той, что проливалась на поле боя, а той, что пролилась на борту «Феронии», – да еще той, что прольют монстры, которых он так настойчиво стремился привезти на родные берега – жертва, возложенная им на алтарь своей «философии».

Я нашел Доктора в кабинете. Он сидел в своем любимом кресле у окна. Ставни были закрыты, и в комнате царил мрак; я едва не проглядел Уортропа, когда заглянул внутрь. До этого я сперва искал его в подвале, но нашел лишь перевернутые коробки и папки, разбросанные по его столу; потом я был в библиотеке, которая тоже была в беспорядке, и книги валялись на полу повсюду. Вообще весь дом выглядел так, словно здесь побывали грабители.

– Уилл Генри, – сказал он. По голосу было слышно, что он страшно устал. – Надеюсь, твои заботы оказались более плодотворными, чем мои.

– Да, сэр, – откликнулся я, тяжело дыша. – Я пришел бы пораньше, но я забыл зайти к пекарю, а я знаю, как вы любите его ватрушки с малиной, так что мне пришлось вернуться. Я купил последние, сэр.

– Ватрушки?

– Да, сэр. И еще я был в лавке мясника и у мистера Фланагана. Он передает вам привет, сэр.

– Почему ты так тяжело дышишь? Ты заболел?

– Нет, сэр. Я бежал домой, сэр.

– Бежал? Почему? За тобой гнались?

– Мне миссис Фланаган рассказала кое-что.

Меня переполнял восторг. Вот сейчас я расскажу ему все – и его меланхолию как рукой снимет, я уверен. А все потому, что я такой умный.

Доктор хмыкнул:

– Что-то обо мне, несомненно. Не стоит тебе разговаривать с этой женщиной, Уилл Генри. Разговаривать с женщинами вообще опасно, но с этой разговор превращается в серьезный риск.

– Не о вас, сэр. О вашем отце.

– О моем отце?

Я рассказал ему все, захлебываясь и едва переводя дыхание, – о Слайделле и Мейсоне, об агентах Пинкертона, которые рыскали по городу (что подтвердил мясник Нунан и пекарь Таннер), про расхожее мнение, что его отец был сторонником конфедератов, о его замкнутости и тяжелой реакции на падение Юга, и что все это совпадало по времени с экспедицией «Феронии». Доктор прервал меня лишь один раз – чтобы я повторил имена людей, в сотрудничестве с которыми обвиняли его отца. Все остальное время он сидел и нетерпеливо изучал меня поверх сложенных рук. Я ждал, затаив дыхание, что он скажет в заключение моего рассказа. Я был уверен, что он вскочит с кресла, обнимет меня и благословит за то, что я разрубил гордиев узел.

Вместо этого, к моей огромной досаде, он покачал головой и сказал тихо:

– И это все? Ты мчался сюда со всех ног, чтобы рассказать мне это?

– Вы это знали? – спросил я упавшим голосом.

– Мой отец был много в чем виноват, – сказал он. – Но не в измене и не в предательстве. Возможно, что он встречался с этими людьми. И возможно также, что их задачей было склонить его на сторону мятежников. Может быть, у них на уме был хитрый план – особые взгляды моего отца были небезызвестны в определенных кругах, – но какой бы план они ему ни предложили, он отверг бы его немедленно.

– Но как вы можете знать это наверняка, сэр? Вы в это время здесь не жили.

Он нахмурился, глядя на меня:

– Откуда ты знаешь, где я тогда жил?

Я опустил голову, не в силах выдержать его пристального взгляда.

– Вы говорили, он отправил вас учиться в школу во время войны.

– Не припомню, чтобы я говорил тебе это, Уилл Генри.

Разумеется, он не говорил; я знал это из письма, которое нашел в старом сундуке и бессовестно вскрыл. Но есть ложь, порожденная необходимостью.

– Это было давно, – неуверенно выговорил я.

– Должно быть, так, потому что в моей памяти это не сохранилось. В любом случае, то, что два события произошли одновременно, еще не значит, что они связаны друг с другом, Уилл Генри.

– Но они могут иметь отношение друг к другу, – настаивал я. Я не хотел уступать, мои доводы казались мне ясными. – Если это были шпионы конфедератов, он бы никому ничего не сказал и не оставил никаких записей или контракта с Капитаном Варнером. Вот почему вы ничего не можете найти, сэр! И это объясняло бы, зачем он хотел привезти больше, чем одного монстра. Вы сами сказали, что, вероятно, они были предназначены не для изучения, так для чего? Может быть, они нужны были вовсе не вашему отцу, а им – Слайделлу и Мейсону! Может быть, это они заказали Антропофагов, Доктор!

– И для чего же? – поинтересовался он, глядя, как я в волнении перепрыгиваю с ноги на ногу.

– Я не знаю, – ответил я. – Чтобы разводить их, возможно. Чтобы сделать из них армию! Можете себе представить наступление такого войска – штук сто – в ночной тишине?

– Антропофаги производят на свет одного или двух отпрысков в год, – напомнил он мне. – Представь, сколько времени понадобилось бы, чтобы их собралась сотня, Уилл Генри.

– Но потребовалось всего двое, чтобы уничтожить полностью команду «Феронии»!

– Счастливое стечение обстоятельств – в смысле, для Антропофагов счастливое. Они бы не пошли в наступление против полка вооруженных солдат. Интересная теория, Уилл Генри, не подтвержденная, однако, никакими фактами. Даже если мы предположим, что эти таинственные посетители искали помощи моего отца, чтобы обеспечить восстание монстрами, которые бы убивали или пугали врагов, он должен был бы доставить им полдюжины Антропофагов, а это уже совсем другой риск и другие расходы, нежели пара, «самец и самка». Ты следишь за ходом моей мысли, Уилл Генри? Если бы задача состояла в этом, он бы отказался, судя по всему, что я знаю о нем. А даже если бы и принял их предложение, то выбрал бы другой вид чудовищ – не Антропофагов.

– Но вы не можете знать наверняка, – протестующе сказал я, не в силах отказаться от своей теории. Я отчаянно хотел думать, что я прав; не столько доказать, что Доктор заблуждается, сколько оказаться правым самому.

Реакция Доктора последовала незамедлительно. Внезапно он вскочил с кресла, лицо его перекосила ярость. Я сделал шаг назад – никогда еще я не видел его таким злым. Я всерьез ожидал, что он влепит мне пощечину за мое упрямство и упорство.

– Да как ты смеешь так говорить со мной! – заорал он. – Кто ты такой, чтобы ставить под сомнение честность моего отца?! Кто ты такой, чтобы очернять доброе имя моей семьи? Мало того, что весь город судачит обо мне; теперь мой собственный ассистент, мальчик, к которому я был добр, которого жалел, ради которого отказался от неприкосновенного права на частную жизнь, опустился до того, чтобы злословить и заниматься клеветой вместе с остальными! И, словно этого недостаточно, мальчик, который обязан мне всем вплоть до спасения его жизни, не слушается моего запрета – единственного запрета, который я ему дал. Что это был за запрет, Уилл Генри? Ты помнишь или ты был так одержим желанием добраться до ватрушек, что забыл? Что я сказал тебе перед твоим уходом?

Я запинался и заикался, подавленный свирепостью его обличительной речи. Возвышаясь надо мной, он прорычал:

– Что я сказал?!

– Ни с… к-кем… н-не… разг-говаривать.

– Что еще?

– Если кто-нибудь заговорит со мной, все хорошо.

– И какое впечатление ты произвел на них, как ты думаешь, Уилл Генри, с этими вопросами про шпионов-конфедератов, правительственных детективов и дом Уортропов? Объясни.

– Я только старался… Я только хотел… Не я завел этот разговор, сэр, клянусь вам! Это Фланаганы!

Он прошипел сквозь зубы:

– Ты разочаровал меня, Уилл Генри.

Он повернулся ко мне спиной и пошел прочь из комнаты, пнув по дороге кучу бумаг.

– И даже хуже. Ты предал меня.

Он снова обернулся, посмотрел мне в лицо и заорал в темноте:

– И ради чего?! Чтобы поиграть в детектива-любителя, чтобы удовлетворить свое ненасытное любопытство, чтобы унизить меня, распространяя ту же сплетню, которая сломала моего отца, сделала его несчастным и нелюдимым и в конечном итоге свела в могилу! Ты поставил меня в безвыходное положение, мастер Генри, потому что теперь я знаю, что твоя верность и преданность не простираются дальше твоего эгоизма и себялюбия. Мне же нужна только твоя безоговорочная, абсолютная преданность – только это качество является незаменимым для меня. Никто не просил меня взять тебя к себе жить, работать с тобой и делиться результатами работы. Этого не требовала даже верность памяти твоего отца. Но я пошел на это, и вот мне награда!.. Что? Это разозлило тебя? Я тебя оскорбил? Отвечай!

– Я не просил, чтобы вы меня забирали!

– А я не просил проводить расследование!

– Я бы и не стал. Я делал это ради вас.

Доктор шагнул мне навстречу. В сумерках мне было не видно его лица. Между нами пролегла тень.

– Твой отец понимал, что такое риск, – сказал он тихо.

– А мама не понимала! И я тоже!

– Что ты хочешь от меня, Уилл Генри? Чтобы я поднял их из могил?

– Ненавижу этот дом, – крикнул я, обращаясь к тени монстролога, моего учителя – и моего мучителя. – Ненавижу этот дом, и то, что вы взяли меня сюда жить, и вас я ненавижу!

Я бросился бежать прочь – через холл, вверх по ступенькам – влетел в свой маленький альков и захлопнул за собой дверь. Я упал на кровать и зарылся лицом в подушку, громко рыдая. Сердце мое разрывалось от гнева, горя и стыда. Да, стыда, потому что Доктор был всем, что я имел, а я его предал. У Доктора была его работа; у меня был только он. И для каждого из нас то, что мы имели, было всей нашей жизнью.

Облака в окошке над моей головой проплывали по апрельскому небу – синему, как купорос. Солнце, садясь, окрашивало снизу золотом их мягкие формы. Когда слезы мои иссякли, я перекатился на спину и принялся смотреть на тающий день. Тело требовало еды и сна, душа – основательной передышки. Можно поесть, можно поспать, но что делать с этим изматывающим одиночеством? Чем облегчить разрывающее меня сожаление, невыносимый страх? Неужели, как Эразмус Грей, утаскиваемый монстром в могилу, или Капитан Варнер, пожираемый личинками, я тоже уже проскочил тот момент, когда спасение было возможно? Неужели все мои надежды сгорели в том пожаре, в котором погибли мои родители? Смерть приносит облегчение, так неужели только ее темный ангел способен помочь мне?

Я ожидал сна, как спасения, как родного брата смерти. Я так хотел оказаться в его милосердных объятиях, но напрасно. Пришлось встать. Голова болела от рыданий, желудок – от голода, так что я спустился на кухню. Там я обнаружил, что дверь в подвал заперта. Я не сомневался, что Уортроп там, внизу. Я убегал в свой альков, он – в лабораторию. Стараясь производить как можно меньше шума, я поставил чайник и поджарил себе два куска отменной баранины на кости, купленные с дружеской скидкой у мясника Нуны. Я обтер тарелку куском хлеба (от пекаря Таннера) с той же скоростью, с которой поглотил ее содержимое.

Дверь в подвал открылась, на пороге появился Доктор.

– Ты что-то готовил, – сказал он.

– Да, – ответил я нарочито небрежно, без почтения в голосе.

– И что ты готовил?

– Баранину.

– Баранину?

– Да.

– Отбивные?

Я кивнул:

– Со свежим горошком и морковью.

Я отнес тарелку в мойку. Я чувствовал его взгляд на себе, когда мыл посуду. Я поставил чашку и тарелку на сушилку и обернулся. Он так и стоял в дверях, не двигаясь.

– Я вам нужен для работы? – спросил я.

– Нет… Нет, ты свободен, – ответил он.

– Тогда я пошел в свою комнату.

Он ничего не сказал, когда я проходил мимо него, но когда я подошел к лестнице, он сделал шаг вперед и крикнул мне вслед:

– Уилл Генри!

– Что?

– Сладких снов, Уилл Генри, – сказал он примирительно.

Позже, демонстрируя свою извечную способность будить меня именно в тот момент, когда, проворочавшись и промаявшись несколько часов, я наконец забывался благословенным сном, Доктор громко позвал меня снизу:

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

Ничего еще толком не понимая, ибо проспал я всего ничего, я выбрался из постели с тяжелым вздохом. Знал я эту его интонацию, слышал много раз. Я сполз вниз по лестнице на второй этаж.

– Уилл Генри! Уилл Генри-и-и-и!

Он был в своей комнате и лежал на кровати поверх покрывала, не раздеваясь. Он увидел мой силуэт в дверях и махнул рукой, приглашая войти. Все еще помня о нашей ссоре, я не подошел к его постели, а сделал всего один шаг и остановился.

– Уилл Генри, что ты там делаешь? – требовательно спросил он.

– Вы меня звали.

– Не сейчас, Уилл Генри. Что ты делал там? – Он махнул рукой в сторону кухни.

– Я был у себя в комнате, сэр.

– Нет-нет, я определенно слышал, как ты гремишь чем-то на кухне.

– Я был у себя в комнате, – повторил я, – возможно, вы слышали мышь.

– Мышь, которая гремела кастрюлями и сковородками? Признайся, Уилл Генри, ты что-то готовил.

– Я говорю правду. Я был у себя.

– Ты хочешь сказать, у меня галлюцинации?

– Нет, сэр.

– Я знаю, что я слышал.

– Я схожу и проверю, сэр.

– Нет! Нет, останься. Должно быть, у меня воображение разыгралось. Может, мне приснилось.

– Да, сэр, – сказал я. – Это все, сэр?

– Я не привык к этому, как ты знаешь.

Он замолчал, ожидая, что я задам соответствующий вопрос, но я был уже опытным игроком в этой печальной игре: он впал в одну из своих частых депрессий, рожденных переутомлением. Моя роль в таких случаях была одинакова, и обычно я играл ее безукоризненно, но события последних дней подкосили меня. У меня просто не было сил.

– Жить с кем-то под одной крышей, – продолжил он, так и не дождавшись моего вопроса. – Я подумывал о том, чтобы сделать эту комнату звуконепроницаемой. Малейший шум…

– Да, сэр, – сказал я и демонстративно зевнул.

– Мне показалось, наверное, – кивнул он, – без нормального отдыха сознание начинает чудить. Не помню, когда я спал в последний раз.

– Дня четыре назад, – сказал я.

– Или когда нормально ел…

Я не ответил. Раз он не может просто попросить, я не буду ничего предлагать. Хочет проявить упрямство – что ж, на здоровье. Мне его тоже не занимать.

– А знаешь, Уилл Генри, когда я был помоложе, я мог неделю прожить без сна, на одной только буханке хлеба. Однажды я отправился в поход в Анды с одним только яблоком в кармане… Так ты точно уверен, что это не ты гремел на кухне?

– Да, сэр.

– Шум прекратился, когда я позвал тебя. Может, ты ходишь во сне?

– Нет, сэр. Когда вы меня позвали, я был в постели.

– Ну да, ну да.

– Это все, сэр?

– Все?

– Вам нужно что-нибудь еще?

– Может, ты не признаешься мне из-за ватрушек.

– Из-за ватрушек, сэр?

– Ты спустился вниз среди ночи, чтобы перекусить, а теперь не признаешься, потому что знаешь, как я их люблю.

– Нет, сэр. Ватрушки на месте.

– Да? Что ж, это хорошо.

Ладно, все равно это неизбежно. Сам он не пойдет на кухню и не попросит меня принести ему поесть. Но как только я вернусь в постель, он снова станет звать меня, пока моя воля не будет сломлена. Так что я поплелся на кухню, поставил чайник, заварил свежий чай и выложил на блюдо ватрушки. Зевая, я поставил все это на поднос и понес в его комнату.

Пока меня не было, Доктор приподнялся. Он сидел, облокотившись о спинку кровати, скрестив руки на груди и опустив голову, погруженный в свои мысли.

– Что это? Чай с ватрушками! Как предусмотрительно с твоей стороны, Уилл Генри!

Он рукой указал мне на стул. Подавляя глубокий вздох, я сел. Это тоже было неизбежно – посидеть с ним рядышком. Уйди я – и через пару минут он снова меня позовет. Если отказаться сидеть с ним, он с презрением спросит, не устал ли я случайно.

– Вкусные ватрушки, – похвалил он, откусывая маленький кусочек. – Но мне не съесть обе. Возьми одну себе, Уилл Генри.

– Нет, спасибо, сэр.

– Видишь ли, я могу расценить отсутствие у тебя аппетита как свидетельство того, что ты все же был на кухне, когда я слышал там грохот. Кстати, ты ничего там не видел?

– Нет, сэр.

– Наверняка это была мышь, – сказал он. – Ты уже поставил мышеловку?

– Нет, сэр.

– Не уходи пока, Уилл Генри, – сказал он, хотя я сидел не шелохнувшись, ведь это может подождать до утра. Он сделал глоток чая. – Хотя что это за мышь должна быть, чтобы наделать столько шума! Я думал об этом, пока тебя не было. Возможно, как Протей, она обладает способностью менять форму, от мыши до человека, и она просто хотела взять немного сырного соуса для своей семьи. Ха! Смешная мысль, а, Уилл Генри?

– Да, сэр.

– Я вообще-то редко шучу, мне это не свойственно. Только если очень устану, Уилл Генри.

– Я тоже устал, сэр.

– Тогда что ж ты сидишь здесь? Иди спать.

– Хорошо, сэр. Я, пожалуй, и правда пойду.

Я встал, пожелал ему спокойной ночи без особого энтузиазма, потому что хорошо знал, что мне спокойной ночи ждать не приходится. Вышел из комнаты, но даже не успел пересечь холл. Выходя, я начал считать, и уже на счете «пятнадцать» он снова позвал меня.

– Я не закончил свою мысль, – пояснил он, махнув на стул, чтобы я садился, – думая о нашей гипотетической мыши, я вспомнил о Протеус Ангуинус.

– Нет, сэр, вы упомянули Протея, – напомнил я ему.

Он нетерпеливо помотал головой, разочарованный моей тупостью.

– Протеус Ангуинус – Протей Змеевидный. Вид слепой амфибии, обнаруженной в Карпатских горах. Эта ассоциация повлекла за собой следующую: Гальтон и вопрос евгеники.

– Конечно, сэр, – сказал я, хотя, разумеется, понятия не имел, о чем он. Я в жизни не слышал ни о Протеус Ангуинус, ни о Гальтоне или евгенике.

– Потрясающие существа, – сказа монстролог. – И превосходный пример естественного отбора. Они обитают глубоко в беспросветных пещерах, однако у них сохранились глаза. Гальтон привез первый экземпляр этого вида домой в родную Англию после своей экспедиции в Адельсберг. Он был другом моего отца – и Дарвина, конечно. Отец очень ценил его работы, особенно по евгенике. В нашей библиотеке есть подписанная автором книга «Наследственная гениальность».

– Неужели? – пробормотал я механически.

– Я знаю, что они регулярно переписывались, хотя, судя по всему, и эту переписку отец уничтожил – как и все письма, полученные им когда-либо.

Все письма? Я вспомнил о пачке нераспечатанных писем сына к отцу, пылящихся на дне старого сундука. «Как бы я хотел, чтобы ты написал мне…»

– Когда я вернулся из Праги в восемьдесят третьем, чтобы похоронить его, не осталось ничего, кроме книг. Только еще тот сундук и некоторые записи о видах, представлявших для него особый интерес, которые он, вероятно, не в силах оказался уничтожить. А уничтожил он все вплоть до последнего носка и шнурков – все свидетельства того, что он жил на свете. Он и сундук бы уничтожил, если бы не проглядел его в темноте под лестницей. Последние годы своей жизни он был одержим ненавистью к себе и религиозной лихорадкой. В конечном счете, когда его нашли мертвым, он лежал голым на кровати в позе эмбриона.

Доктор вздохнул.

– Я был в шоке. Я понятия не имел, как далеко все зашло. – Он прикрыл глаза. – Отец всегда был человеком с чувством собственного достоинства, обладавшим благородной внешностью, гордым вплоть до тщеславия. И вдруг такой унизительный конец… этого даже представить себе невозможно было. Мне, во всяком случае.

Он погрузился в молчание и уставился в потолок, а я подумал о Хезекии Варнере, у которого и занятия-то другого не было.

– Но в моей памяти он остался другим, я сохранил иной образ – образ Алистера Уортропа десятилетней давности, когда мы виделись с ним в последний раз.

Уортроп стряхнул с себя задумчивость и повернулся ко мне, положив голову на свою ладонь. Его темные глаза поблескивали при свете ночника.

– Я опять отвлекся, да, Уилл Генри? Ты должен прочесть «Наследственную гениальность» когда-нибудь. После того как прочтешь «Происхождение видов», но прежде, чем возьмешься за «Закат человечества». Это будет правильно и тематически, и хронологически. Влияние этой книги может оказаться очень полезным. Революционная идея того, что потомству передаются как ментальные, так и физические черты. Отец подхватил ее сразу и даже написал мне об этом. Это – одно из его немногих писем; я до сих пор храню его где-то. Гальтон делился с отцом первыми выводами, а отец считал, что эта теория применима и в его сфере изучения. Захватывающая альтернатива: взять наиболее злобные виды – такие, как наши друзья Антропофаги, и попытаться усилить те черты вида, которые мы хотим, а плохие черты подавить путем селективного разведения. Это могло бы перевернуть нашу отрасль знаний – монстрологию. Евгеника могла бы стать ключом к спасению предметов нашего изучения от уничтожения и вымирания. С приходом человека дни монстров оказались сочтены, а с помощью науки (и отец верил в это) можно найти способ «приручить» людоедов – так, как приручили вероломного волка, превратив его в верную собаку.

Он сделал паузу, ожидая, что я скажу. Не дождавшись, он вскочил и восторженно воскликнул:

– Да разве ты не видишь, Уилл Генри?! Это же и есть ответ на вопрос «почему»! Вот именно поэтому отец хотел, чтобы ему доставили самку и самца Антропофагов, способных к деторождению, – чтобы применить теорию Гальтона на практике! Чтобы вырастить у этих монстров потомство, чуждое свирепости и равнодушное к человеческой крови! Уму непостижимая затея, к тому же очень дорогостоящая – дороже, чем он мог себе позволить, что и объясняет, зачем он встречался с загадочными агентами в шестьдесят втором. Конечно, все это только догадки; это невозможно доказать, разве что разыскав тех двух людей, если они еще живы. Или, возможно, сохранилось что-то типа договора. В любом случае, это – единственная причина, по которой он мог встречаться с подобными людьми; единственная, в которую я могу поверить.

Доктор снова замолчал, ожидая моей реакции. Он хлопнул рукой по матрасу и сказал:

– Да не сиди ты просто так! Скажи, что ты обо всем этом думаешь!

– Знаете, сэр, – начал я медленно. Правда заключалась в том, что я не знал, что об этом думать. – Я не знал вашего отца, а вы его знали.

– Я его тоже почти не знал, – сказал Доктор просто. – По крайней мере, не так, как большинство сыновей знают своих отцов, рискну предположить. Но эта теория совпадает с известными мне фактами. Только страсть к работе могла заставить отца сотрудничать с предателями. Работа была для него всем; ничего другого он не любил. Ничего.

Он лег на спину, сжав голову руками, остановившимся взглядом глядя на полотно потолка, на котором его воображение рисовало картины, видимые ему одному.

Мы плохо знаем близких нам людей. Это распахивает широкие ворота предположениям, даже если речь идет о нашем собственном отце. Этот экзистенциальный вакуум наполняется нашими пожеланиями и сомнениями, нашими мечтами и сожалениями по поводу «отца такого, каким он был» и «отца такого, каким он должен был быть». И хотя мой отец был не таким холодным и отстраненным человеком, как Уортроп-старший, мы с Доктором были братьями в одном: наши отцы не оставили нам ничего, кроме воспоминаний. Огонь украл у меня все зримые приметы отца, оставив лишь его подарок – маленькую шапочку; Алистер Уортроп уничтожил почти все, что могло напомнить или рассказать о нем Пеллинору. Все, что осталось от наших отцов на земле, были мы сами. И когда нас не станет, не станет и их. Мы были скрижалями, на которых была записана их жизнь.

– И больше ничего, – повторил монстролог. – Вообще ничего.

Я сидел у его постели всю ночь. Доктор то дремал, то просыпался, и его силуэт так же размывался у меня перед глазами, как и предыдущей ночью. Ну и, разумеется, стоило только задремать мне, как Доктор вдруг вскочил и закричал:

– Уилл Генри! Уилл Генри, ты что, уснул?!

В голосе его звучала паника. Поэтому я бодро ответил:

– Нет, сэр, я не сплю.

– Жаль, – сказал Доктор, – тебе надо поспать, Уилл Генри. В ближайшие часы нам потребуется все наше мужество. Сейчас он, должно быть, уже получил мое письмо, и либо он приедет ближайшим поездом, либо я плохо знаю Джона Кернса.

– А кто такой Джон Кернс? – спросил я. – Он тоже монстролог?

Доктор суховато рассмеялся:

– Не в научном смысле слова, нет. По профессии он – хирург, причем блестящий хирург, смею заверить. А что до его характера… он так непостоянен; он совсем не такой, как мы. Если бы я только знал, где найти Генри Стенли, я, бесспорно, предпочел бы его. Оба они – охотники на Антропофагов, но при всем при этом Стенли – джентльмен старой школы. Чего не скажешь о Кернсе.

– Кернс – охотник на Антропофагов?

– Полагаю, его можно так назвать, в определенном смысле. Конечно, в этом у него опыта больше, чем у меня, потому что я вообще никогда не охотился на Антропофагов. И я должен предостеречь тебя, Уилл Генри, – добавил он и стал очень серьезен, даже мрачен. – Не поддавайся слишком сильно влиянию Джона Кернса – не вникай в его философию и не очень-то доверяй ему. Вообще, держись от него по возможности подальше.

– Почему? – спросил я с естественным детским любопытством, заинтригованный предостережением, как любой ребенок.

– Он слишком много читает, – был странный ответ Доктора. – Или недостаточно много. Я все никак не могу понять. В любом случае, держись подальше от Джона Кернса, Уилл Генри. Он – опасный человек, но в нынешней ситуации необходимо призвать опасных людей. Мы обязаны использовать все инструменты, которые судьба дает нам в руки. Антропофаги не ели двое суток; они снова выйдут на охоту, и выйдут скоро.

– А что, если они уже вышли? – спросил я, и мороз прошел у меня по коже. Комната, казалось, уменьшилась и наполнилась зловещими тенями.

– Уверяю тебя, не вышли. Несчастный мистер Грей накормил их собой на день или два.

Я не озвучил возражение, мгновенно пришедшее мне в голову – а что, если вы ошибаетесь? Я уже пробовал возражать и заплатил за это высокую цену. Так что я придержал язык. Господи, прости меня за это! Возможно, если бы я возразил ему тогда, если бы заставил его усомниться в своей правоте хоть на миг, шесть невинных людей не умерли бы столь страшной смертью. Потому что в то время как мы разговаривали, была забита и съедена целая семья. Пока мы коротали ночь в пустых разговорах, монстры занимались тем, что проливали реки крови.