Читать книгу Уязвлённое самолюбие - Риллер Эрот - Страница 4

В это время года, в середине сентября, особенно ближе к шести вечера в Ташкенте всегда стоит великолепная погода. То, что погода стоит солнечная, кажется, уточнять не стоит, поскольку сложно представить хорошей погоду с дождём или порывами ветра. Отсутствием солнца столица Узбекистана никогда не грешит, и даже осенью количеством дней солнечного сияния она могла бы без ущерба для себя поделиться не только с Агрызом, Борисоглебском, Вытегрой, Энгельсом, Юрьевым и Ялуторовском, но и ещё с целым ворохом городов среднероссийской полосы, чьи обитатели, может быть, слишком явно и не ропщут на затянутый тучами небосклон, но в душе-таки терзаются в догадках: не повезёт ли с погодой хотя бы завтра иль послезавтра, иль послепослезавтра? И так год за годом изводят себя нескончаемыми просмотрами и прослушиваниями прогнозов погоды, выливая ушаты словесного негодования на ни в чём не повинных синоптиков, которые, понятно, почему не пророчат никакого солнца: в этих широтах в это время года его не может быть по определению. А вот тучи и дожди быть не только могут, но и есть, и синоптики с прилежностью выучившего урок ученика наичестнейшие прогнозы и сообщают. И если летом в Ташкенте с солнцем явный перебор, то в первый осенний месяц его ровно столько, сколько нужно для того, чтобы, забыв обо всём на свете, наслаждаться одной только погодой. Сентябрь – замечательное время для прогулок по тенистым ташкентским скверам, необыкновенно уютным и радующим уставший от работы глаз или два глаза, в зависимости от того кто устал: циклоп или человек.

Территория филиала госпиталя могла смело именоваться парком, а коллекция флоры, если и уступала непревзойдённому Мцване-Концхи, то с Никитским ботсадом и Сочинским дендрарием вполне могла посоревноваться. Здесь росли стройные пирамидальные тополя и раскидистые акации, цепляющиеся за бескрайнее голубое небо могучие чинары и вековые красавцы дубы, мужественный грецкий орех и грациозный миндаль, милые персики и неприхотливый урюк, красная и жёлтая алыча и бесчисленное множество яблонь, не говоря о всяких кустарниках, ну и тем более о цветах. Почти на каждом шагу встречались клумбы с розами разных сортов и оттенков, за которыми круглый год тщательно ухаживал садовник, в прошлом мотороллерист картонной фабрики, работавший по совместительству охранником госпитальной сторожевой будки. Помимо обязанности охраны будки и обрезания всего излишне выпячивающегося, разросшегося и свисающего, ему была вменена также функция оберега от злоумышленников, уже здоровых, но ещё не выписанных, охотившихся за розами, которые они предъявляли медсёстрам в качестве доказательства исключительной серьёзности своих намерений.

Для любой женщины, в том числе предпочитающей чулочные изделия василькового оттенка, живые цветы, подаренные мужчиной, – всегда сильнейший детонатор чувств. Неизбалованная излишествами советская женщина, шедшая на свидание с претендентом на воздыхание или пригласившая его в гости для оценки шансов на позицию «муж» (опцию «любовник» не рассматриваю как не подобающую облику строителя коммунизма), конечно, могла обойтись и без такого явно капиталистического прибамбаса, как цветы. Надеюсь, в то время никому в голову не приходило причислять к цветам, например, астры? Хризантемы – ещё куда ни шло. Но не гвоздики же! Тогда можно было бы дарить и ромашки, и васильки – в тон чулкам! А чем были плохи те же одуванчики? Или тысячелистник? Нет, товарищи, или господа, как вам больше нравится. Советская женщина если и мечтала о цветах, то только о розах! Согласен, вместо роз она могла согласиться и на французские духи. Но где ж их было взять, если растиражированные Главпарфюмерпромом эрзацы типа «Красной Москвы» и «Наташи» заполонили собой прилавки всех мыслимых и немыслимых универмагов, ОРСов и сельпо? Правильно, под прилавком! Но спешу разочаровать нынешнее непоротое поколение: там их тоже не было! Те же, кто не желал, чтобы от них разило увесистым отечественным амбре, имели шанс обзавестись вполне достойным образчиком из в то время ещё братской Полонии с амбициозным названием «Być Może», который, не успев появиться, вскоре бесследно исчез. Помнится, острословы, потерявшие всякую надежду отыскать понравившийся их благоверным симпатичный флакончик в форме крокодильей слезы, посчитали, что придуманная панове в эпоху плановой экономики торговая марка звучит как форменное издевательство, и заменили излишне оптимистичное для того времени название на более реалистичное и уместное «Вряд ли».

Все желавшие приударить за медсёстрами были прекрасно осведомлены о замечательной способности цветочных букетов магически влиять на слабый пол: его бдительность притуплять, а желание нравиться сильному полу и отвечать ему взаимностью, наоборот, обострять. Оберегу, сиречь экс-мотороллеристу, были даны самые широкие полномочия противодействия набегам варваров вплоть до рапорта руководству о поимке такого-то больного из такого-то отделения у такого-то куста с такими-то розами. Если рапорту давали ход, то давали ход и горе-флористу, то есть в срочном порядке выписывали из госпиталя. В лучшем случае до следующей немочи или очередного притворства, в худшем – навсегда, лишая его возможности на личном опыте убедиться в чудодейственной способности тычинок и пестиков превращать рычащую Лариску в мурлычущую киску, шипящую Венерку в пищащую гетерку. Тем же, кому не посчастливилось вооружиться букетом, не оставалось ничего другого, как, основательно выспавшись за день, едва наступал вечер, часами напролёт просиживать у поста дежурной медсестры, и, став чуть ли не её призраком, следовать за ней, что называется, по пятам. Караульщик, осведомлённый о присутствующем у незамужней женщины паническом страхе перепутать однолюба с ловеласом, терпеливо дожидался, пока первичная непреклонность медсестры не сменится её вторичным раздражением, а оно в свою очередь первичным безразличием, ну и затем вторичной благосклонностью. По сути это стандартные фазы вечно меняющегося женского настроения, которые наблюдал всякий, кто хотя бы раз пробовал взять измором приглянувшийся ему объект вожделения. Стоило отделению окунуться в мир сомнамбул, вторичная благосклонность переходила в окончательное расположение, и болезненные процедуры, как то: уколы, клизмы или горчичники, заменялись караульщику на более приятные, как то…

Или как это.

* * *

До крыльца приёмного оставалось немногим более десяти тмутараканских саженей, или сорока исфаханских локтей, смотря кто в чём привык измерять, и Альберт едва не повернул с главной аллеи направо, как вдруг его взгляд, бессмысленно скользивший по верхушкам кустов сирени, неожиданно переметнулся влево, туда, где находилось здание интернатуры. Одноэтажное строение из тёмно-бурого кирпича, здешний старожил, которому довелось стать молчаливым свидетелем постройки самого госпиталя, сиротливо ютилось неподалёку от КПП, утопая в зелени вишен и шелковиц. Из-за густой листвы самого здания почти не было видно, но Альберт поймал себя на мысли, что предметом внезапного интереса стал не шедевр архитектуры начала XX века, а кто-то только что вышедший из шедевра. Мало ли кто мог входить в интернатуру или выходить из неё, но учёба у интернов заканчивалась самое позднее в пять, а не имевший привычки врать наручник «Слава» показывал, что уже четверть седьмого, так что штудировать медицинские науки в такое время мог разве что ненормальный. Через некоторое время Альберт увидел, что это не ненормальный, а ненормальная, постепенно ускорявшая шаг, шла по тропинке к центральной аллее. С собой у неё было две сумки: маленькая женская, висевшая на левой руке, и небольшой дорожный ридикюль в правой. «Pourquoi pas?… pourquoi pas?» – ворковала где-то совсем рядом горлица. «А в самом деле, почему бы и нет?» – подумал Альберт, и вместо того чтобы поторопиться в приёмное, наоборот, сбавил шаг настолько, чтобы к моменту, как только нога незнакомки ступит на аллею, оказаться прямо перед ней. Расчёт был почти верен, и встреча вполне могла сойти за случайную, если бы незнакомка внезапно не замерла на месте и, открыв сумочку, не начала в ней что-то искать. Как медленно ни старался идти Альберт, но расстояние до предполагаемой встречи всё таяло и таяло, пока совсем не скукожилось, и не пришлось в конце концов остановиться. Будь у него в руках какая-нибудь несуразица, тот же клатч, он для вида порылся бы в нём, лишь бы не походить на мучающегося от безделья, или, чего доброго, кого-то ожидающего. Но чем дольше незнакомка рылась в сумочке, тем всё более нелепо выглядел на центральной аллее старший ординатор, всё менее куда-то спешивший и всё более ощущавший, что не уйдёт отсюда, даже если бы его консультацию ожидали не три, а тридцать три пациента.

Лидин не страдал ни излишней рассудительностью, считающейся у ревнивиц едва ли не гарантом мужской верности, ни робостью, часто мешающей молодому человеку открыться в чувствах той, чья яркая внешность или незаурядный ум заставляют внезапно забыть обо всех своих достоинствах, словно нет ничего, что могло бы стать достойным алаверды представшему перед ним, как ему кажется, безупречному идеалу. Он не был ни тюфяком, ни размазнёй, и всё же почти никогда не знакомился с девушками просто так ни с того ни с сего экспромтом. «Почти» поставлено здесь на всякий случай, чтобы избежать категоричности, не всегда правильной, а зачастую и вредной. Да и, по правде говоря, с тех пор, как он расстался с холостой жизнью, тянувшейся у него аж до совершеннолетия, частота случайных знакомств с теми, кто мог привести его зрительный анализатор в состояние возбуждения, не превышала двух-трёх раз в месяц. А это, согласитесь, ничтожная величина, которой вполне можно пренебречь на фоне общей-то неразборчивости и разнузданности! Одним словом, какой бы женский образ не угодил в его глазные сигнализаторы, кавардак в его голове чаще всего не поднимался. Говоря по совести, чаще всего он всё-таки поднимался. Но не в голове. И через какое-то время опускался.

Будучи старшеклассником, Лидин сильно страдал от того, что красивые девчонки замечали его, почти круглого отличника, лишь когда им нужно было списать готовое домашнее задание или узнать правильный ответ. Но стоило раздаться звонку в конце последнего урока, как мысли одноклассниц устремлялись к тем, кто вместо учёбы предпочитал шляться по дворам, носиться по улицам или болтаться по пустырям. С ними, безоглядными отчаянными бесстрашными задиристыми молодыми волками, хорошенькие оторвы с алчностью волчиц вдыхали горечи степных трав и сладости лесных цветов, бегали босиком по бодрящей утренней росе и ловили ладонями обрывки прохладного вечернего тумана. С ними они, словно сомелье, страстно желали дегустировать всю палитру вкусов летящей с немыслимой скоростью молодости. По дороге из школы домой, занимавшей целых пять минут, Альберт старался поймать на себе взгляд хоть одной симпатичной сверстницы, то и дело водя по сторонам зрительными сигнализаторами. Но ни правый, ни левый сигнализатор так ему ни разу ничего и не просигнализировал.

В один из летних вечеров накануне выпускных экзаменов он проговорился своему приятелю о мучавшей его проблеме. Тот, состроив удивлённую мину, безапелляционно заявил, что шанс поймать на себе взгляд девчонки, когда живёшь от школы в двух шагах, ничтожен, после чего добавил, что не только он, но и весь класс уверен в том, что Лидина ничего, кроме учёбы, не интересует. Приятель, напротив, интересовавшийся всем, чем угодно, только не учёбой, незамедлительно вызвался исправить положение, правда, в обмен на совместную подготовку к выпускным экзаменам, и в тот же вечер потащил своего друга на дискотеку в городской Парк культуры и отдыха.

Сие претенциозное название паркам давал не иначе как Минкульт, по замыслу которого советский труженик, попав в место, изобилующее культурой, должен был в нём непременно хотеть отдыха, стараясь при этом всё более и более наполнять себя чем? Правильно, культурой. И ведь как хотел! Как старался! А как наполнял! Насколько помнится, в качестве инструментов отдыха предлагались автоматы с газированной водой, бочки с квасом, пирожковые и пончиковые, комнаты смеха, столы для игр в шашки и домино. Бабки мозолили глаза жареными семечками и сосательными петушками. Понятно, о детях Минкульт заботился в первую очередь. А взрослым как следовало отдыхать? Сосать петушки что ли? Согласен, сосали в то время многие. Были, конечно, тогда уже и колёса. Правда, только обозрения. Без пива и пр. пролетариат и слышать не желал ни о каком отдыхе, но всё, что крепче кваса, Минкульт считал вредоносным и на территорию окультуривания не впускал, полагая, что работяга в сильном подпитии, может быть, отдыхает и лучше, зато культурой насыщается хуже. А требование было: и отдыхать, и насыщаться. Поэтому сперва насыщались, а потом, если оставались силы, отдыхали. Вернее, если силы оставались, продолжали насыщаться до тех пор, пока не кончались запасы ГСМ (горилка, самогон, медовуха), а подуставший от насыщавшихся парк не запирался на тяжёлые четвертьпудовые замки тоже отдыхать.

Присев на неудобную ребристую скамейку, Альберт стал наблюдать за теми, кто за день не совсем устал и ещё не очень хотел спать, а заодно и за теми, кто за день ничего полезного не сделал, а, стало быть, не хотел спать вовсе. Те, кого к концу дня всё же сморило, вяло переминались с ноги на ногу, словно давили в лагаре виноград. Ближе к центру толпы долговязый отрок с давно немытыми волосьями, напоминавший бесноватого, нервно дёргался всеми своими членами, словно отмахиваясь от назойливого хилера с целебным молитвенником. Рядом с ним другой, походивший на придворного скомороха, манерно кривлялся, чудаковато озираясь по сторонам, словно высматривая приближение если не короля, то хотя бы его свиты. Ещё один вполне законченный арлекин, будучи в средней степени подпития, вероятно, уже узрел появление самого монарха или его супруги, отчего забился в радостных конвульсиях, подобострастно изображая перед властелином или его супругой запредельное убожество в купе с безграничной дурью. Судя по выражению лиц дам, вечер казался им вполне удавшимся; кавалеры же изнемогали от нетерпения, ожидая медленный танец. Все, чья молодость пришлась в аккурат на апогей коммунистической вакханалии, помнят: быстрых танцев было много, а медленных, как назло, мало! Но ведь только медляк, как ничто другое, сближал танцующих и позволял им как можно лучше узнать друг друга вплоть до… Чем длительнее был танец и чем менее освещена танцплощадка, тем больше была вероятность «в плоть до». Благо электрики были люди сговорчивые и соглашались подвигать своим волшебным реостатиком так, чтобы свет от фонарей не мешал танцевать танцующим танец. Партнёр скользил свободной рукой то вниз по спине партнёрши, то вверх по её животу, а обе его ноги вообще были свободны, так что ими можно было водить, куда угодно. Неопытность в танцах не всегда позволяла выдерживать необходимую дистанцию с ногами партнёрши, и ноги партнёра нередко попадали в положение, позволявшее ей почувствовать его некоторую напряжённость, что, конечно же, происходило не преднамеренно, а исподволь из-за анатомического несоответствия плясуна и плясуньи. А может быть, как раз именно из-за соответствия…

Он собирался просто встать и постоять с полчаса, избегая прикосновений, трений и вообще каких бы то ни было движений. Во избежание омонимических, семантических и прочих недоразумений добавим, что речь идёт об Альберте. Пока искушённый глаз приятеля методично зондировал снедаемых желанием – только потанцевать! – барышень, оценивая степень их прилипчивости после первой и, как хотелось надеяться, единственной близости, Альберт насчитал как минимум полдюжины устремлённых на него проникновенно-мечтательных взглядов. По сравнению с дорогой из школы домой это было уже нечто! Самая смелая и наглая пальба глазищами исходила от двух расхрабрённых «Агдамом» апологеток гидроперита, похоже, уже перешагнувших тридцатилетний рубеж, и, как позже выяснилось, бухгалтерш. В конце концов, они вывели его из спокойного состояния, и он, встав, решил немного потереться сначала об одну, а затем о другую. Для порядка оговоримся, что здесь речь опять-таки идёт об Альберте. К концу танца труженицы дебетно-кредитного фронта потеряли не только совесть, но и стыд, и тёрли его, то есть Альберта, уже вместе с двух сторон. От разгорячённых дам несло продуктами метаболизма всего, что они употребили накануне слияния с танцевальным процессом, и кавалеру ничего не оставалось, кроме как то и дело прятать ноздри в их аппетитных декольте. Переросток, тыкавшийся носом то в одну, то другую женскую грудь, на младенца походил с трудом, а вот на сильно проголодавшегося смахивал определённо. Казалось, прозвучи музыка чуть дольше, и у него прорежется сосательный атавизм, ну, а там и до изобретения альтернативного способа дозаправки в воздухе, то есть на танцполе, недалече. Смелые бюсты партнёрш, рвущиеся на свободу из тесных бухгалтерских, прошу прощения за оговорку, бюстгальтерских рамок, говорили о том, что у них весьма неплохие шансы стать в перспективе кормилицами, так что не мудрено, если не только у голодных, но и у вполне сытых танцоров возникала смелая мысль: а не подёргать ли своим озорным ротиком их упругие, дерзко выпиравшие из бескосточковых лифчиков соски? Понятно, что дальше мысли дело не шло, да и идти не могло, ибо известно, что секса в СССР не было, как, впрочем, и сексуальной революции тоже. А вот Октябрьская революция была, но к сексу она имела, может быть, лишь только то отношение, что её последствиями большая часть населения страны, где случилась эта напасть, оказалась-таки изнасилована. Будь в стране Советов секс, аппетит танцующих подшофе мог бы взыгрывать до таких высот, что неизвестно, чем вообще этакие танцы-шманцы могли бы кончаться. А раз не было, то конец у таких мероприятий чаще всего был один и тот же. Вполне приличный. Мордобой.

Ещё одна шатенка, предположив, что ему не по себе, а Альберту и впрямь стало не по себе из-за удушения алкогольно-сигаретными эманациями бюстгалтерш, назвалась медсестрой и сказала, что может сделать так, что ему скоро станет очень даже по себе. Быть девственником к тому времени порядком надоело, но Альберт решил, что ещё немного потерпит и сначала сдаст выпускные экзамены, а уж после доверится какой-нибудь продвинутой нимфоманке провести совместную резекцию своего архаизма. Приятель, делая вид, что танцует, а на самом деле прикидывая степень податливости партнёрши на следующем – после танца – этапе знакомства, решил, что товарищ так и остался неприкаянным, и великодушно махнул ему рукой в сторону выхода. Получив неожиданную индульгенцию, Альберт наспех преодолел барьер из мнущихся, трущихся и всяких прочих, сбросив, наконец, с себя иго насильственного увеселения. Оставшийся позади конгломерат шума и гама беспомощно огрызался в спину внезапному отщепенцу истошным «Bahama, Bahama mama», неистовствуя по поводу его эскапизма, но лишь здесь, вне конгломерата, отщепенец ощутил радость от вновь обретённой свободы. То, что ещё вчера так волновало его – отсутствие внимания сверстниц, теперь утратило всякую актуальность и не интересовало ни в малейшей степени. Жадно глотнув порцию прохладного вечернего воздуха, настоянного на терпком аромате цветущей рябины, он уверенно зашагал домой, сменив первоначальное представление о танцах как малополезном занятии на окончательное убеждение, что занятие это абсолютно бесполезное.