Читать книгу Ледник - Рина Рисункова - Страница 2

– Девушка, поздравляю вас! Обменять фишку на билет, сможете вон в той кассе.

Ботелый мужчина, в высокой шляпе, указал, куда мне следует пройти. Его хомбург расписан как царская палата великоустюгским художником. С наигранной веселостью, неохватный, приободрял проигравших, на которых ему, по большому счету, плевать.

Я подошла к кассе. Пришлось отстоять очередь. Проигравшие истерили – одни просили вернуть деньги, другие молили. Их доводы доходили до абсурда. Некоторые даже угрожали, но таких резвых, ражая охрана справляла по реке. Каждый обиженный думал, что был обманут и оказывался в безвыходном положении. На деле же – унизительном. Через 20 минут подошел мой черед. Кассир был уже во всю взвинчен. Я протиснула ему фишку, сказала, что хочу получить выигранный билет. Он потеплел, засиял и попросил паспорт. Сзади меня стояло еще человек десять.

Невероятно, я выиграла билет в Мароуо. Это самый красивый город на земле! Место, не знающее ни войн, ни революций, ни терроризма, ни голода, ни климатических раздражений. Это закрытый город, куда практически невозможно попасть. Чтобы получить визу в Калунну, нужен либо банковский счет с тремя миллионами, либо политический безупречный паспорт. И вот, у меня на руках билет и штамп с визой в паспорте.

– Мароуо – город удовольствий. Говорят, там несколько сотен водопадов и целые кварталы, построенные в воздухе! Примите мое сердечное поздравление!

Кассир наконец отпустил меня.

Видимо, все труха. Я еще не вышла из здания, как на меня набросились скупщики. Директории в голову не пришло бы оплачивать тур в Мароуо. Думаю, поэтому билет в одну сторону. Никто бы не полетел, страшно. Вот не знаю, зачем они только раструбили обо мне? На всех экранах мое фото. Как бы домой не заявились обозреватели. Как только им выкручиваться, если я не вернусь? Думаю, им и это на руку. Придумают чего.

Я шла вдоль сплошного морского зеленого забора. На разрисованном граффити, металлическом лавровом листе, были нацеплены одно за другим объявления купли/продажи, с выкупами и розысками. Я остановилась у одного, измазанного фекалиями. На листке был изображен весьма симпатичный подросток с домашним псиноподобным шмелем на плече. Когда был сделан этот снимок, никто даже не мог вообразить себе, что жестокая неожиданность в один день поменяет счастье на скорбь. Под фотографией числились приметы мальчишки, в чем он был одет и приблизительное время когда он пропал. Желтым маркером поверх портрета и под испражнениями, подписано: «плевать». Двойное оскорбление. Тут тебе и грязная ненависть, и не ленивое использование маркера, и равнодушие. «Пропал четвертого апреля». Неделю назад. Я пошла дальше. Впереди меня, по дороге, разлетались камни, которые я пинала носком туфель. Подумать только, я, да в Мароуо! Потрясающе!

Я пытаюсь закрыть чемодан. Не выходит, слишком много вещей. У порога в комнату застыла мать.

– Ты же понимаешь, что билет только в одну сторону?

– Я понимаю, мама.

– И ты полетишь?

– Да.

Знаю ее, она хотела поговорить более энергично. Я нарочно не смотрела на нее. Только бы не встретиться с ее водянистыми глазами. Ну не могу я остаться с ней и бросить билет, наконец, мне нужно подумать и о себе.

– А как же ты там?

– Мам, прошу. Со мной все будет в порядке. Мы будем созваниваться каждый день.

– Но что ты будешь делать? Тебя же там не оставят. Тебе придётся вернуться, а как? Я не смогу заработать на обратный билет даже за всю жизнь.

– Мам, хватит. Я не знаю, собираюсь ли я возвращаться. Может найду там работу, или любовника. Кто знает, что будет дальше? Не хочу заглядывать так далеко. Мы обе не гадалки.

– Ты оставишь меня?

– А ты, хочешь оставить меня, здесь?

– Разве тебе здесь плохо? Продашь билет – и заживешь по другому.

– Не заживу, потому что не продам.

– Но как же Петре? Он такой хороший парень.

– Петре должен меня понять. К тому же, я и так постоянно в напряжении с его таблетками. Он экспериментирует не над собой – я его подопытный. Никогда не знаю, не потечет ли сегодня из его ушей удобрение и не зарастет ли завтра мхом. Мне надоело это постоянное, тревожное ощущение. Каждый день я возвращаюсь домой в лихорадке, жив ли он? Не превратился ли в собаку или в салфетницу? Он эгоист, он поймет.

Ну пожалуйста, мам, не нагнетай еще больше, молчанием.

– Ты не пообедаешь со мной, напоследок?

Я посмотрела на мать. Почему она просто жмется у двери, почему бы ей не отхлестать меня полотенцем, которое она искрутила в руках? Мне было бы легче, наори она на меня, что никуда не пустит. Но нет, она будет скулить, а как я уйду завоет.

– Пообедаю.

– Хорошо, я приготовлю.

– Заодно, смой волглое выражение с лица. Мам, – я улыбнулась, – ну правда.

Мы ели спагетти. Мама добавила в кофе коньяк. Чувствую, сегодня она выдует бутылку.

– Я могу тебя проводить?

– Нет-нет. Мне нужно зайти к Петре, да и по хорошему забежать бы к деду и девочкам.

– К деду-то, по хорошему?

– Я не правильно выразилась. Мне сейчас сложно подбирать слова, что ты придираешься?

– Прости.

Меня все больше раздражали ее уныние и кроткость. И без этого на кухне было мрачновато: выкрашенные в берлинскую лазурь стены, кафель – серая соль, который уже рассыпался; так еще и мать доводила меня до кислой скуки. Она молчала. Мне надоела тишина:

– Нет аппетита?

– Ты знаешь, я же ем медленно.

– Но не на столько, чтобы за полчаса не съесть и четверти.

– Я все думаю.

– Ну хватит. Пожалуйста, пожалей меня!

Я оставила свой кофе недопитым, он ей пригодится, и пошла одеваться. Мама за мной не пошла.

Какого черта! Куда делись все мои чулки? Я не могла найти ни одну целую пару. Пришлось надеть телесные, их я ни разу не носила.

Мы стояли в прихожей.

– Пока. Я позвоню. Если я хорошо устроюсь, вышлю тебе приглашение.

– Это безумство.

– Безумству храбрых поем…

– Что за вульгарщина! Если ты такая у меня дура, скажи где я промахнулась? Я думала, что была хорошей матерью. Ты будто обижена на меня. За что я не нужна тебе?

Ого. Вот и излияние.

– Боже мой, мам, о чем ты? Я клянусь, что у меня нет обид и ты, действительно, чудесная мать.

– Отчего ты такая безжалостная?

Я задумалась. Не знаю. Почему она так считает?

– Мам, ты как Петре. Вы оба только и хотите меня иметь.

– Уходи.

– Целоваться, видимо, не будем? Ну нет, не плачь, ну куда…

Я все же была уверенна, что она сдержится.

Я вышла на улицу. Как за час все деревья спустили листья? Уже осень? Я все еще не могу привыкнуть к такой быстрой смене сезона. Сейчас начнется полный колпак у коммунальщиков. Невозможно ходить, на дорогах листвы по колено. Голос из рупора просит оставить личный транспорт в пользу метро и самолетов. Ну да, эти дурики оставят, как же. Половина машин не сдается и продолжают плыть в куче листвы. Пробки, как же не вовремя! До аэростанции далеко, метро – ненавижу, по любому толкучка. Получается пешком. По своему району я кое как прошла, а в центре более менее выдохнула. Его быстро убирают. Комплекс Петре, к моему счастью, находится у греческого посольства, там совсем чисто.

У него уже сутра прием. Он махнул рукой, чтобы я подождала за столиком у ресепшена. У него был какой-то знакомый мне профессор, но чем он занимался я так и не могла вспомнить. Петре положил ему таблетку на язык. Тот свернул его в трубочку и принялся рассасывать ее. Я попросила у Карме кофе. Мне кажется, она меня недолюбливает. Шатенка, бесспорно, красивая. Она давно имеет планы на Петре и считает, что я слишком вульгарно с ним обхожусь. Обычно каждая секретарша думает, что их надежда не заслуживает своей Дульцинеи. Обычно, секретарши одиноки. Обычно, не обладают смущением. Но я и в правду, была слишком груба для Петре. Я более приземленная и развязная. Он хотел избавить людей от болезней и времени. Я же хотела, чтобы он избавил от проблем меня. Он думал, он хотел. Мне не было плевать. Он был одержим, а я лишь наблюдаю и закрываю глаза. Я говорю о жизни, хотя мне нечего сказать. Он пытается жить, хотя ничего о ней не знает. Карме принесла кофе. Совсем молоденькая, она была в блузке без рукавов, и я заметила обвисшую кожу на предплечье. Она наклонилась надо мной, поставила чашку. Вблизи ее лицо не такое и совершенное: пудра кое-где осыпается, тон забился в маленьких складках на веках. Какая я была дура, когда в свои двадцать, боялась стареть. Трусила от морщин и дряблой кожи. Вот, передо мной, молодость, которой не уступает мое тело в тридцать. Глупое и сморщенное. Толку от этой весны жизни, если она дуб дубом?

– Благодарю, Карме.

– Да не за что. Смотрю вы с чемоданом, уезжаете?

– Мне казалось, все в курсе, что я выиграла поездку. По всем экранам моя фамилия.

Карме усмехнулась.

– Возможно, но, к сожалению, ваша новость затерялась среди листопада. Уж слишком внезапно началась осень.

Кармен отвратительно пошло вздохнула, как обычно практикуют театральные дилетантки.

– Я ожидала через.. – девушка прикидывала в уме, – еще не скоро. Но я все же слышала, что вы летите в Калунну. Поздравляю, вы невероятная счастливица! Вам, несомненно, все завидуют.

Завидуют? О чем ты, девочка? Меня все ненавидят.

– Не думаю, Карме, что это уж так важно. Всего лишь путешествие.

Выходит, СМК умолчал об односторонней дороге.

– Зато какое! Когда вы прилетаете?

– Часов в шесть буду там.

– Да нет же, обратно.

– Обратно? Не помню. Я в таком волнении стала совсем рассеянна.

– Что ж. Приятного странствования.

Карме закрыла за собой дверь палатного отделения. Там она приведет себя в порядок от пунцовой злости. Плевать ровным счетом. Петре все еще был занят профессором. Из отделения кардиологии вышел молодой парень. Довольно симпатичный. В спортивном костюме, видимо лежит в одной из палат. Мы переглянулись. Он улыбнулся, прошел мимо меня дальше по коридору. Я обернулась, его брюки испачканы сзади. Три светлых пятна. Я фыркнула. Наконец-то подошел Петре.

– У меня есть пять минут перед следующим клиентом. Поздравляю, ты скорее всего полетишь?

– Как видишь. – я указала ему на чемодан.

– Ты в новых чулках? Неплохо. Весьма.

– У меня один билет.

– В каком смысле, я знаю, два было бы жирно.

– Ты не понял. У меня только один билет – туда. Обратного нет.

– Почему? Не выдали? Потеряла?

– Его и не было. Как ты и сказал – два жирно. Я выиграла билет в одну сторону.

– Какая бессмыслица. Зачем они разыгрывают такие шутки? Но это и неплохо, Ифе, мы его продадим. Да-да, продадим! Это же несколько сотен… это несколько тысяч!

– Полтора миллиона – последнее предложение.

– Боже мой! Мы… мы богаты!

Петре подхватил меня.

– Ты невероятно богата, Иф! Ты сможешь выкупить клинику, я смогу создать все свои задумки! Мы обеспеченны на всю жизнь! Мы можем помочь сотням людей.

– Нет. Нет, Петре. Я лечу. Я не продаю билет. И ты действительно думаешь, что если бы я продала его, то занялась бы медициной? Ты думаешь о людях, но на человека тебе плевать. Один не считается, да, Петре?

– Не понимаю… Ты упрекаешь меня?

– Я хочу попрощаться.

– Я не верю. Это же шутка?

Пауза.

– Ты бросаешь меня?

– Выходит так.

Лицо Петре опустилось.

– А как же твоя мать? Как же семья, работа?

– В каком смысле?

– Ты все понимаешь.

– Я никогда и ничего не понимала, Петре. Я лечу. Что будет там, не знаю. Как-нибудь выкручусь, посмотрим.

– Ты никуда не полетишь.

– Отпусти мою руку. Я лечу. Ты понял?

Ненавижу мужскую истерию. Ничего интересного и неожиданного.

Я вышла из клиники и выкинула телефон в мусорку, куда сразу полез грязный мальчишка. Надеюсь, ему доставит блаженное удовольствие мой альбом. Теперь я задалась вопросом, зайти ли к девочкам? Думаю припадков на сегодня хватит. А дед? С ним все же лучше проститься.

Дед жил в одноэтажном собственном доме за рекой. С центра пешком минут двадцать. Но при таком листопаде весь час. Я спустилась на причал. Через речку пять минут. На аквабус стояла страшная очередь. Меня ухватил под локоть неприятнейший кряжистый тип:

– На лодке без очереди.

Отлично. Я пошла за ним и села в скрипучее судно еще с двумя женщинами. За скорость я заплатила в три раза больше, как собственно и за нервы. Лодка опасно качалась, да и сопрановый капитан был не особо трезв. Зато как я была счастлива, когда ступила на землю.

Я закрыла за собой калитку, дед сидел под кустом сирени на скамейке, ел чернику. Он отложил журнал про путешествия. Его глаза были обвязаны красной лентой.

– Привет, дед. Изучаешь дикие пляжи?

– Приветствую, молодежь! Да вот, старый нашел за шестнадцатый год, перечитываю. Я все звоню тебе, а телефон говорят недоступен.

– Странно, вроде работает. Я ненадолго, у меня самолет.

– Ааа, слышал, улетаешь… Чаю со мной не выпьешь?

– Нет. Тебе мама не звонила?

– Не слышал.

Я села рядом. Черника кислющая.

– Ты когда обратно? Звони и рассказывай как там. Буду глотать слюнки.

– Дед, может снимешь повязку? Сколько ж уже не видел меня?

– Это невозможно.

– Конечно.

Бессмысленный разговор.

– Ладно, мне пора.

Я хлопнула ладонями по коленкам.

– Дай обниму тебя. Совсем похудела, ничего не ешь поди?

– Еще как ем.

Мы молчали. Я смотрела на красный бандаж.

– Позавчера ты ходил с зеленой повязкой.

– С желтой, Иф.

– С желтой, да…

Я может быть никогда не вернусь. Я вероятнее всего никогда тебя не увижу… и ты еще встаешь в позу. Попытаюсь еще раз.

– Я хочу, увидеть тебя.

Дед вздрогнул.

– Знаю, что будешь брыкаться, но я уезжаю надолго. Ты же понимаешь, может случиться что угодно, ты не молодой человек.

Но дед играл в молчанку.

– Ты можешь посмотреть на меня?

– Ифе, я не сниму повязку.

– А если это последняя встреча?

– Что ты несешь! Я буду отплясывать на твоей свадьбе.

– Ты и правда слеп.

– Не правда, Иф. Я вижу слишком хорошо.

– Тебе еще не надоело так жить?

– Как?

– Как анахорет?

– Ифе, я начинаю яриться, не обижайся, пожалуйста. Не хочу прогонять тебя, но если за три года я ни разу не отступил, почему вы каждый раз считаете, что сможете меня переубедить? Перестаньте с твоей матерью считать себя целительницами и оставьте меня в покое.

– Считаешь это легко?

– В мое время, нас учили весьма полезной добродетели – смирению. И очень жаль, что нынче, у вас другие взгляды.

– Думаешь просто смириться с тем, что ты себя мучаешь?

– У тебя красивый голос, особенно, когда сердишься. Если бы я не закрылся, никогда бы это не заметил.

– Как сейчас не замечаешь другого.

– Ифе, я попытаюсь тебе обьяснить в последний раз. И больше мы никогда не вернемся к этой теме. Я не хочу видеть. Главное в этом предложении два слова, а между ними отрицание: «я не хочу». Я не хочу смотреть на людей. Ты знаешь, дома я повязку не ношу. Я читаю газеты, стираю портки мылом сиреневого цвета, протираю пыль бумажным полотенцем в какой-то невероятно жуткий узор и сортирую мусор. Я не могу, милая Иф, я просто не способен смотреть на людей.

Он крутил головой, будто снова убеждая себя.

– Вместо их голов я вижу омерзительную бессмыслицу. Что говорить, если я видел вместо твоей головы помет, а вместо лица твоей матери гниющий кукушкин череп? Как я могу видеть, если каждый прохожий на улице, в магазине, на экране, это дохлые крысы, тлеющий пластик, раздавленные насекомые, грязь, испачканная одежда, замаранные трусы, расколоченные кирпичи, гвозди, жирные апельсиновые задницы! Как мне предлагаешь с этим жить?

– Может это уже прошло, откуда ты знаешь?

– Так же резко как и возникло?

– Именно.

– Я скажу тебе, что всегда резко возникает – боль. Радость – состояние деликатное и мягкое.

– А вдруг?

– А вдруг нет? Я год, то надевал, то снимал повязку – прошло? Ничего не прошло.

– В зеркало ты все ещё не рискуешь смотреть?

– Если я увижу, что вместо моего лица пятачок – да я умру.

– Но ты не знаешь, что там! Что если ты не изменился, если ты остался с прежним лицом? Сколько можно бояться?

– Так у меня, все же есть, какая никакая надежда. Этот разговор закончен.

Мы друг друга не понимаем.

– Лекарства не принимаешь?

– Да толку уже нет.

– Но жить ты еще хочешь?

– Хочу. И прекрасно справляюсь в одиночестве.

– Ты все прочитал, что мы тебе принесли?

– Перечитываю Манна и журнальчики всякие.

– Петре должен на днях привезти еще пару книг.

– А газеты? Никаких нет?

– Жди начала следующего месяца.

Я произнесла это с улыбкой, дед ее почувствовал.

– Еще неделя!.. Хочу картинок.

– Рисуй свои.

– Брось, из меня художник, напишу не лучше того, что вижу. Вчера кстати, закончился синий, так я сам дошел до художественного. Купил вот.

Дед повертел карандашом.

– Как? Сам? Дедушка, зачем же? Я могла привезти! Это же опасно.

– Нормально, я прекрасно справился. Вполне уже могу выходить в город.

– Где ты достал палку?

– Твоя мать принесла.

– Она мне не говорила.

Пару минут мы сидели беззвучно.

– Если честно, дедушка, мне пора.

– Не забудь сообщить, как доберешься.

– Конечно.

Я немного промедлила у калитки. Совсем старый. Будет ли ходить к нему Петре? Конечно будет. Он не такой как я. На душе чувство, словно я стою на торжественном аутодафе. И смысл каяться, раз все равно сожгут.

Так, теперь церемония с Ниной и все.

Я кое как добралась через листву до метро. Естественно давка. Но радует, что в последний раз. В Мороуо то такого нет. Интересно, все ли там так как говорят? На эскалаторе на меня навалился брюхатый мужик. Икнув, он, видимо, вежливо извинился:

– Merci.

– Grand plie.

Моим ответом он был доволен.

Нины дома не было. Скорее всего она в лавке. Так точно, Нина свистела и составляла сдобную композицию из засушенного хлеба.

– Привет-привет, я не скоро закончу. Час назад пришел хороший заказ на корзину, мне нужно составить блестящий букет. Заметила, как я похудела? Кучу денег отдала за трехдневный курс подавления аппетита.

– Заметила.

На меня с ее стороны – никакого интереса.

– Я улетаю.

– Да, я слышала. Счастливого полета! Когда вернёшься?

– Не знаю. Может никогда.

– Что такое?

– У меня нет обратного билета. – я пожала плечами. – Как-то так.

Нина недоуменно уставилась на меня.

– Зачем ты летишь туда? Ты прекрасна устроена здесь. Ты счастлива, у тебя такой замечательный Петре. Тебе просто нужно подумать о детях.

– О чьих?

– О своих, конечно. Пора бы.

– Нина, можешь просто понять меня?

– Наверное нет. Подожди, но ты в Комитете не дошла до Толи.

Ее лицо перекосилось.

– К нему переведут нового педагога. Я обо всем договорилась.

– Но я платила за тебя, а не за другого.

– Он хорош.

– Здесь нет никого лучше тебя!

– Тебе вернут деньги, и бесплатно пару раз в неделю с Толей будет заниматься словарь и филолог, я попрошу.

– Ужас.

Нина вроде как утихла. Но она продолжала смотреть на меня как на человека, который путает шпица с овчаркой.

– Ладно, я пойду.

Я вышла из магазина. Злая и раздраженная. Нина выбежала за мной, видимо не допела мне какой-то псалом. Я ускорилась, она ни за что не бросит лавку, и за переходом я ее уже не видела.

Таксист не захотел подвести меня прямо к аэропорту, как он сказал боится. Пронюхав кого везет он решил поживиться. Я сунула ему тысячу. Он принял ее и не подавился. Я же оставила дверь распахнутой, когда выходила. Пусть протрясется свинья. Меня муторно досматривали 50 минут, чтобы впустить на территорию аэропорта.

Я немного замешкалась. Пустое поле. Здесь не было ни самолетов, ни… да ничего здесь не было, кроме метеостанции и невысокого здания, скорее даже оно походило на надстройку, переходящую в землю. Но люди шли туда. И я, соответственно. Никто не удивлялся. И мне приходилось, соответственно. Чуть не по мне проехал желтый грузовик-фургон. Ладно. Опять досмотр. Более щадящий, минут 20. Впустили в надстройку. За стеклянными раздвижными дверьми уходили вниз два эскалатора. И чем ниже я спускалась, тем больше раскрывалось пространство со стойками регистрации, залом ожидания и мелкими закусочными и ресторанами.

В Duty-Free я вспомнила таксиста, толстобрюхого вымогателя. Короткоутробистая сволоч. Мне хватило на воду и печенье. Самое дешевое. Еще осталась мелочь на кофе. Заказала у стойки, села у окна. Официант был не против, что я распаковала свое печенье. Он знал кто я. Поздравил. Поблагодарила. Светило солнце. Из-за листопада отменены все рейсы, посадка запрещена, но не для самолетов, летящих из и в Мароуо. Куда я лечу, зачем? Что буду там делать, без денег, одна? Из окна я видела два огромных белых самолета с черными полосками.

Чекин. Паспортный контроль. Я спустилась с остальными пассажирами в стеклянную будку. Небольшое помещение, несколько диванчиков. Вот-вот откроются двери и мы выйдем на взлетную полосу. В загоне плохо пахло, бензином что ли? Двадцать минут в этом стойле мы ждали посадки. Холодно. Очень холодно. Маленький самолет. Подъехал перронный автобус, я встала у двери. Поднялись по трапу. Роскошный салон. Кресло удобное. В самолете душно. Ненавижу перелеты.

Разносят еду.

– Погодите, вы же член-корреспондент ФИЛЛИТа?

С заднего ряда бестактно вопрошало женское произведение.

– Вы ошиблись.

– Да нет же, это вы! Вот!

Тетка тыкнула в меня журналом. Я на развороте, даже с интервью. Любопытно, когда я успела его дать? Хотя бы фото приличное, уже приятно. Правда пятилетней давности.

– Да это вы, что отнекиваться-то? Луиза, эмм… Семятина!

Здесь тетку замкнуло. С чего я вдруг стала Луизой? И фамилия моя Сирянтьева. Да и путевки, как правило, возвращают пассажиров обратно. Меня же выкупать никто не собирался.

Тетка надоела соседу.

– Да что вы к ней пристали?

– А вы ко мне.

– Да мне на вас чихать.

– Утрите нос.

От меня отстали. Подошла высокая талия – стюардесса.

– Паста, рис?

– Рис.

– Саке, пиво?

– А вино у вас есть?

Стюардесса фыркнула, но чеканная улыбка оставалась на месте.

– У нас много чего есть. Какое предпочитаете?

Стюард принес тарелку белого риса с орехами и чипсами. Приборы, салфетки и несколько видов соуса. Открыл бутылку бордо, понюхал пробку. К чему это? Будто по мне не видно, что я тут просто затесалась среди багажа. Вино мне понравилось. Рис тоже. Я выпила бутылку, но уснуть не могла. Пару раз нас трясло. Лететь еще час – мука.

«Работа. Группа студентов. Третий курс. Едем в автобусе. Сегодня разбираем новеллу хлюпкого парня. Не помню имени. Он приятно читает. „…и мы начали борьбу с безумной тягой…“ Я останавливаю. Так не годится. Проще…».

Меня разбудила стюардесса. Садимся.