Читать книгу Миры и судьбы. Реальность и фантазии. Мир №3 - Рита Харьковская - Страница 2

глава первая

…Кто сказал, что горе наваливается, как лавина? Одномоментно накрывая с головой, заполняя ужасом и страданием каждую клеточку, давя и пригибая, убивая все живое, уничтожая само желание жить?

Лавина не бывает статичной, она в вечном движении. Заполонив и уничтожив все на своем пути, оставляя после себя, пусть исковерканную, пусть неживую, но уже освобожденную, готовую со временем возродиться и дать ростки новой жизни, землю (душу), устремится вдаль… Наверное те, кому дано пережить такой шквал и взрыв, все же счастливее тех, кто заледенел в сугробе, ежедневно, ежечасно, ежеминутно обновляемом и наметаемом тихой позёмкой боли…

Прошло уже больше полугода со дня похорон Гришеньки, и хотя Анна изо всех сил старалась держать себя в руках, удавалось ей это не всегда. Если, находясь «на людях», она еще кое-как справлялась со своим отчаянием, то приходя домой, оказавшись за наглухо закрытой дверью, отпускала свое горе на свободу.

И оно глумилось и куражилось над женщиной, заставляя ее не плакать, нет, выть, как смертельно раненный зверь, биться головой о стены и мебель, а потом, устав, мычать что-то нечленораздельное, монотонно раскачиваясь на стуле, прижав к груди любимую игрушку сына, не видя и не слыша ничего вокруг, не желая выбираться из ставшего уже привычным, сугроба отчаяния и боли. Отталкивая руки, протянутые к ней, чтобы хоть как то помочь… и чем больше проходило времени, тем глубже Анна погружалась в пучину отчаяния.

Толику очень скоро надоела мрачная атмосфера в доме. Надоела ежедневная жареная картошка, плохо выстиранное белье, недостаточно протопленный дом. Надоела угрюмая жена и ее вечно молчащая дочь, а потому он все чаще и чаще стал после работы уезжать к матери или брату на хутор, где ему всегда были рады, где ловкая Матрена умела и приготовить, как надо, и подлить в рюмку, сколько хочешь, и подсыпать соли на больное, уже, когда хотелось ей.

Очень скоро ее излюбленной забавой стал вселенский плачь по умершему внуку и огульное обвинение Анны в смерти мальчика. Тогда Толик, набычившись и выпучив налитые водкой глаза, мчал домой…

Уже не один раз, пришедшая вечером из школы Регина, замечала синяки на теле и лице матери. Ответа на вопрос: что это? ей знать не полагалось, не думала и не собиралась Анна обсуждать с дочерью свои проблемы. Да, честно говоря, ей были безразличны побои мужа, в тот момент даже смерть от руки пьяного урода она приняла бы с благодарностью.

Девочка старалась не слишком надоедать матери, взяв на себя львиную долю домашней работы, не приставать ни с вопросами, ни с ненужным сочувствием…

Когда тварь не наказывается, за творимые ею мерзости, она становится самоуверенной, считая, что и это, и это, и вот это тоже, обязательно сойдет с рук, как было уже не раз до этого. Анна молча стерпит побои и никому ничего не расскажет, а девчонка… да кто ей поверит, вздумай она кому-то что-то рассказать? Кто на нее обратит внимание?

Последний урок в школе отменили, и Регина вернулась домой раньше положенного времени.

Еще в коридоре по ноздрям шибанул запах пригорающей картошки, а из комнаты доносились всхлипы, кряхтение и какой-то треск.

Девочка застыла на пороге, увидев, что Толик сидит верхом на уткнувшейся в подушку жене и монотонно бьет ножом в подушку, все ближе и ближе у головы Анны, словно примеряясь перед последним, решительным, ударом. Словно взвинчивая и подбадривая себя.

Никто не заметил вошедшую девочку.

Всего несколько секунд понадобилось на осмысление увиденного и принятие решения.

Уронив на пол портфель, Регина бросилась к печке, ухватила чугунную сковороду с уже вовсю горящей картошкой, и, что было сил, огрела по голове отчима.

Толик взвизгнул, всхлипнул, закатил глаза, начал заваливаться на бок и сполз на пол, потеряв сознание.

Анна так и осталась лежать ничком в кровати.

– Маам …, – позвала девочка: – Мама, ты как?

Анна села, увидела мужа, обсыпанного кусками пригоревшей картошки, валяющуюся рядом сковороду, подняла глаза на дочь:

– Убила ты его, что ли?

– Не знаю…

Регина взяла веник и совок, смела картошку и выбросила в ящик для угля, подняла сковороду, поставила ее на край плиты, убрала с кровати растерзанную подушку и положила другую, накинула одеяло на плечи Анне:

– Ложись, мама, я к колонке за водой схожу.

Минут через пять Регина вернулась в дом, еще постояла несколько секунд, глядя на тушку отчима, вздохнула и окатила его ледяной водой.

Толик замычал и с трудом сел. Ощупал рукой голову с начавшей набирать форму, вес и цвет здоровенной шишкой. Потом постарался сфокусировать взгляд на падчерице:

– Ты что, совсем сдурела?! Мы ж с матерью просто так… ну типа шутя…

– Еще раз так «пошутишь» и я тебя убью…

– Посадят дуру! – припугнул Толик.

Регина улыбнулась, совсем краешком губ, совсем незаметно… Наверное, так улыбалась бы, если бы могла, греющаяся на теплом камне эфа, не собирающаяся нападать немедленно, но всем своим видом предупреждающая: лучше обойти, не трогать.

– Не посадят, у нас до четырнадцати лет не сажают, у меня еще полгода в запасе есть. Постараюсь успеть.

Толик от неожиданности  приоткрыл рот – это ж надо! разговорилась молчунья:

– Умная сильно?

– Да уж не тупее тебя.

Анна встала с постели, взяла в руки корзинку для овощей, и, словно ставя точку в разговоре мужа и дочери, сказала, обращаясь вначале к Регине:

– Подбрось угля в печь. Я в сарай за картошкой схожу. Надо ужин готовить.

И мужу:

– Вставай, хватит на полу валяться. Еще раз руку поднимешь, помогу Регинке тебя закопать.

– Вот дуры бешеные, шуток не понимают, – бубнел себе под нос Толик, стоя на карачках на полу и пытаясь подняться…

глава вторая

Маргарита провела ночь в аэропорту, как когда то ее муж.

Как и Семен, она то металась по зданию, не зная, куда себя деть и как скоротать эту бесконечную ночь, то выходила на улицу, в надежде, что прохладный воздух остудит голову и поможет привести мысли в порядок.

Но аэропорт, как и весть город, был окружен трубами заводов, темными терриконами шахт, воздух, насыщенный пылью и миазмами перерабатываемого раскаленного металла и добываемого угля, забивали обжигал легкие, не давая вздохнуть полной грудью.

Маргарита снова возвращалась в здание аэропорта, снова и снова пропускала через сознание и память все ту же жвачку мыслей: Как? как могла внучка поступить с ней так жестоко? Как? как она посмела не воспользоваться возможностью вырваться из той нищеты и нелюбви, в которой прожила всю жизнь. Как? как и почему не оценила, не поняла, не приняла предложенную ей любовь и помощь? Что не так с этим ребенком?…

Первым же рейсом Маргарита улетела домой.

Уже когда самолет поднялся в воздух, измученная бессонной ночью женщина, глядя в иллюминатор, тихо шептала: «Будь ты проклят, чертов Город… ты убиваешь людей и калечишь души, ты убогий, страшный и странный монстр… никогда! никогда больше я не хочу прикоснуться к твоей ядовитой земле…". (И слово свое Маргарита сдержала. Это был ее последний визит в Рабочий Город.)

Из аэропорта Маргарита позвонила Аде и попросила приятельницу немедленно, прямо сейчас, приехать домой.

Ее душа разрывалась от обиды, а голова от мешанины мыслей, ей нужно было выговориться, с кем-то поделиться, и Ада, живущая рядом, вхожая в дом, посвященная во многие домашние секреты, подходила как нельзя лучше на роль слушателя и советчицы.

Если с ролью слушателя Ада справилась превосходно, кивала головой, где нужно, поддакивала, когда рассказ Маргариты предполагал именно такую реакцию, округляла глаза, удивляясь сказанному, то вот советчица из нее была «неправильная» … Ада давала совсем не те советы, на которые так рассчитывала подруга.

***

(… многие, начитавшись рассказов Бабеля, насмотревшись разнообразных фильмов, наслушавшись веселых анекдотов, представляют себе еврейку эдакой крикливой, беспардонной бабенкой, в замызганном халате и рваных шлёпанцах на босу ногу. Такое описание не соответствует действительности в большинстве случаев, ну а в отношении Ады – неверно в принципе.

Ада, единственная из большой еврейской семьи, выжила в Варшавском гетто. Ее родители умерли от голода еще в первые годы оккупации, братья и сестры сгинули в Треблинке.

Однажды ночью двенадцатилетнюю Аду вывезли в восточный район Варшавы, где поселили в семье поляков.

Долгих два года, до самого освобождения города, Ада жила, не выходя на улицу ни на минуту, помогая приютившей ее семье по хозяйству, присматривая за детьми, ежесекундно готовая, в случае опасности, юркнуть в спасительный подвал. Может быть, именно эти страшные годы, годы становления личности и воспитания характера, и сделали Аду молчаливой и достаточно скрытной…

Из подвала, в холодный январский день, девочку вытащил ее будущий муж, принимавший участие в боях по освобождению Варшавы.

До конца войны Ада жила в той же семье в Варшаве, а в начале июня за ней приехал Додий и увез четырнадцатилетнюю красавицу еврейку в Город у Моря.)

***

Ада слушала рассказ подруги и никак не могла понять, почему та не просто обижена или разочарована решением Регины остаться с матерью, а воспринимает поступок внучки чуть ли не как личное оскорбление:

– Подожди немного, – говорила Ада: – Пройдет несколько месяцев, Анна справится с болью от утраты сына, может снова забеременеет, и Регина приедет.

– Может она и захочет приехать, только я уже не захочу ее звать! Вот правильно говорят умные люди: всегда доверяй первому впечатлению! Как не легло у меня к ней сердце с первого взгляда, так и жила в постоянном ожидании какой-то пакости от этой дикарки!

– Маргарита! Да что ты такое говоришь? Она же ребенок совсем, да и о семье, в которой девочка растет, ты сама же такие нелицеприятные подробности рассказывала!

– Знаешь, Ада, мне вот сейчас в голову пришла мысль, что Региночке нашей, вполне возможно, нравится жить в подобных условиях. Есть такие люди – мазохисты.

– Я в курсе, кто такие мазохисты, а вот ты языком ляпаешь, что попало!

– Что я ляпаю?! Ты ведь не жила в одном доме с ребенком, который постоянно за тобой наблюдает? Ничего не говорит, не смеется, не ластится, как нормальная девочка, а смотрит каким-то боковым зрением, а когда пытаешься перехватить взгляд, опускает глаза в книгу. На вопрос: о чем думаешь? начинает пересказывать сюжет романа, который читает. А книги?! Книги, которые она читает! Это совсем не для ее возраста! Ну не может двенадцатилетний ребенок понять Стендаля, Золя и Диккенса! Не может и не должен!

– Дети разные, Маргарита… ты остынь, Семену не торопись вываливать все, что мне сейчас рассказала, не расстраивай его, а потом примешь решение в отношении Регины.

Маргарита, уже немного успокоившись, согласно кивнула головой:

– Все ты верно говоришь, подруга. Только одного ты так и не поняла… ни сейчас, ни потом, да я думаю, что никогда и никто ничего не сможет решать за Регину. Она, молча, выслушает и сделает так, как захочет. Никакие убеждения и доводы не будут иметь значения. Хотя каждый разумный человек понимает, что девчонка поступает во вред себе…

Ада засобиралась и стала прощаться.

– На дачу возвращаешься? – Маргарита встала, чтобы провести подругу.

– Да, поеду уже. Надо за обедом проследить, вечером Додий на выходные приедет…

Маргарита только и сказала пришедшему с работы мужу, что Регина решила не оставлять раздавленную горем мать одну и пожить с ней.

Уже поздно вечером, уложив Семена спать, Маргарита решила написать письмо Мариночке.

«Здравствуй моя родная, любимая внученька!».

…Первые строчки письма легли на бумагу. Маргарита сделала первый глоток из бокала до краев наполненного коньяком.

глава третья

Какой нормальный взрослый мужик признается себе, а тем более кому-то еще, что он боится тринадцатилетнюю соплячку? да никакой!

…Толик не мог объяснить самому себе, почему неохотно встречается глазами с падчерицей, почему не хочет оставаться с ней наедине. Почему ее не пугают его угрозы, почему не удается «усмирить» несносную ссыкуху.

Мало-помалу его жизнь обрела новый смысл: изыскать-таки способ, который позволит унизить, раздавить, «согнуть в бараний рог» падчерицу.

Не желая злить Анну и делать жену своим врагом, стараясь наоборот проявить притворную заботу о девочке, Толик испробовал все доступные средства. Избивать Регину он и не пытался, чувствуя, что это не возымеет никакого действия, но все способы психологического давления, доступные его уму, были опробованы.

Для начала он пошел в школу, где начал рассказывать о том, как плохо ведет девочка себя дома, как грубит и хамит вовсю, заботящемуся о ее благе папочке, что однажды даже подняла на «любящего отца» руку, и что вся надежда на мудрых педагогов, которые научат ее уму-разуму.

К счастью Регины, она была в школе на хорошем счету, да и Толик, признавшись в том, что не может поладить с падчерицей, добился лишь того, что выставил себя на посмешище. А потому жалобы изрядно попахивающего перегаром мужиченки, выслушали, покивали головой, не желая спорить, и пообещали поговорить с девочкой. Регина, молча, выслушала учителей и, придя домой, обо всем рассказала матери.

Вечером Анна устроила мужу взбучку, объяснив, что он только опозорил себя в глазах учителей и соседей и что все уже завтра будут над ним смеяться, потому как взрослый мужик не может справиться с малолеткой.

Так и не поняв неверность выбранной тактики, Толик решился на еще одну попытку.

Выпив пару бутылок с участковым, поплакав у него на груди, облив грязью весь женский пол без исключений, придя к выводу, что «все бабы твари», и заручившись обещанием такого же пропойцы, как и он сам, только облеченного крохотной властишкой, заслать несносную девчонку, которая грозилась его убить, в колонию для несовершеннолетних преступников, довольный Толик пришел домой.

– Готовься! – сказал Регине: – Завтра с утра в милицию отведу, там тебя и повяжут и в колонию отправят! Будешь знать, как мне угрожать!

Регина спокойно отнеслась к словам отчима, можно было бы даже сказать, что ее позабавила ярость, с которой отчим пытался выжить ее из дома.

Наутро, уже проспавшись, Толик вроде как и понял, что перегнул палку и вроде как перехотел вести падчерицу в милицию, но на стуле у двери уже сидела Регина. Она еще с вечера, дождавшись, пока отчим заснет, отыскала в сарае замызганную фуфайку с прорехами из которых торчали куски ваты, стоптанные кирзовые сапоги на несколько размеров больше, побитый молью шерстяной платок и утром обрядилась в найденные раритеты.

– Вставай! Пора в колонию идти, а то скоро мать с работы вернется, не хочу ее расстраивать.

Толик, недовольно кряхтя и, потирая разболевшуюся после вчерашнего голову, оделся и поплелся за гордо вышагивающей по тротуару падчерицей.

Рабочая окраина просыпается рано. Кто-то идет на смену, кто-то уже возвращается с работы. женщины устремляются к молочному и хлебному ларькам, чтобы начать готовить завтрак для семьи, а потому утренний променад Толика и Регины не остался незамеченным.

– Куда это вы в такую рань собрались? – спрашивали Толика.

– Что это ты в лохмотья вырядилась? – спрашивали Регину.

– Папа меня в колонию сдавать ведет! – отвечала девочка и неспешно продолжала путь.

Соседки горестно покачивали головами (кто там знает, что творится в чужом доме, но одеть девчонку, как огородное пугало, это уже слишком).

В маленьком кабинете Толика встретил участковый, так же мучающийся похмельем:

– Ты зачем привел ее? – спросил вчерашний собутыльник.

– Ну как, ты ж вчера обещал ее в колонию отправить!

– Толик, ты что дурак? Не могу я ее просто так никуда отправить.

– Почему просто так? Она сказала, что убьет меня!

Участковый долго смотрел на тощую Регину, словно оценивая серьезность угрозы:

– Идите-ка вы домой… оба… ты, девонька, папе больше не угрожай! Веди себя хорошо. А то в следующий раз точно в колонию отправлю.

Регина улыбнулась:

– Хорошо, не буду, – и было непонятно, что она «не будет»? угрожать? хорошо себя вести? … похмельные мозги не были предрасположены к тонким извивам лингвинистики.

Тем же путем «семейство» возвращалось домой.

Толик попытался пробраться к дому задворками, но Регина не дала ему такой возможности, сразу свернув на центральную улицу. По дороге им встречались все те же соседки. Любопытные кумушки, жадные до бесплатных развлечений, спрашивали:

– А что ж так скоро из колонии возвращаетесь?

– А не берут таких худых в колонию, – смеялась в ответ Регина:

– Сказали папе, откормишь, потом приводи.

Соседи смеялись, Толик шел домой пунцовый и уже представлял скандал, который устроит Анна, всю жизнь идущая на поводу у людской молвы и во главу угла ставящая тезис: а что люди скажут».

…И он получил ожидаемое…

Анна, уже не сдерживая себя, орала на мужа так, что было слышно на противоположной улице. Она высказала мужу все и о его родне, вечно попрекающей ее за какие-то несуществующие грехи, и о его отношении к ней, и о его постоянном пьянстве, не пропустила ни одного греха и проступка, даже нелюбовь Толика к падчерице заняла почетное место в ряду прегрешений. Закончился скандал тем, что Толик, хлопнув дверью, снова уехал к матери, сказав на прощанье, что если Анне так уж невмоготу с ним жить, то пусть подает на развод.

В доме у Матрены Толика ждало очередное разочарование.

Матрена очень любила устраивать скандалы и склоки в семьях сыновей, любила «клевать» невесток по поводу и без, любила наблюдать, как сыночки «учат» глупых баб уму-разуму, но это все со стороны, из-за забора своего дома, где она полновластная хозяйка. Жить с кем-то, даже с собственными сыновьями, хитрая баба и не собиралась. А потому, как только Толик завел речь о том, что он ушел от Анны и собрался разводиться, Матрена заголосила-закликушила и стала убеждать неразумного сыночка, что» в жизни, как на долгой ниве», все бывает, и скандалы тоже. И нужно ехать домой и мириться с женой. Матрену так напугала перспектива жизни с сыном под одной крышей, что она, даже не налив Толику обычную рюмку, быстро оделась и вместе с ним помчала в Город, мирить семью…

Когда вечером Регина вернулась из школы, Матрена, выполнившая почетную миссию, и таки помирившая супругов, уже уехала на хутор.

Толик, с видом побитой собаки, сидел, уставившись в телевизор, и делал вид, что не замечает падчерицу. Анна тоже отводила глаза, стараясь не смотреть на дочь.

– Кушать будем? – спросила Регина:

– Уроков много задали, а я голодная.

– Сейчас – сейчас, – Анна начала накрывать на стол:

– Толик, порежь хлеба и садись ужинать…

…жизнь семьи вернулась в прежнее русло…

Были, конечно, и хорошие изменения: одним из условий, поставленных Анной, был полный отказ мужа от спиртного. Не может сам – значит кодировка. Жизнь совместная продолжается до первой рюмки, и как только она будет выпита, Толик, со своими вещичками, отправится к мамочке, которая так любит ему наливать, и мирить их после этого уже не будет смысла. Муж и свекровь кивали головами и соглашались.

Уже через неделю Толик закодировался и на пять лет был обречен на абсолютную трезвость.

глава четвертая

Говорят, что когда ты счастлив, время летит быстро… думаю, в принципе, время всегда летит быстро, особенно если поторапливать его бег…

За прошедшие два года многое изменилось в жизни Регины…

Она больше не ездила в Город у Моря. Не потому, что не хотела, а потому что в начале ее не звали, а потом стало не к кому…

Маргарита после возвращения из Рабочего Города, снова все чаще и чаще стала выпивать… нет, она не стала классической алкашкой, как мы себе представляем этот слой общества, вовсе нет. Просто день начинался и заканчивался глоточком коньяка и очень часто «проглотить» Маргарита умудрялась и бутылку и больше.

Семен устал бороться с ее пороком. Не было никаких сдерживающих мотивов, связь с внучками прервалась. Марина отвечала на письма бабушки, но и только. Девочке было намного интересней путешествовать с матерью и отчимом, который ее полюбил, как родную, и вывозил семью на летние месяцы на все доступные в то время курорты, чем скучать в обществе бабушки, которая ее вырастила.

С Региной не задалась даже переписка… Где то через полгода Маргарита получила письмо от внучки. Как всегда сухое и наполненное общими фразами об учебе и хорошем самочувствии.

Что и как случилось в тот момент, почему Маргарита не ответила сразу же, она и сама вскоре не могла объяснить, но случилось так, как случилось. Писем от Регины больше не было, а Маргарита все ждала, что внучка ей снова напишет и вот тогда она ответит уж точно.

В то страшное для многих лето 1974 года, наконец-то должна была состояться встреча Маргариты и Марины. Людмила с мужем и дочерью ненадолго прилетели в Столицу и должны были провести там пару недель. Семен решил, что встреча с любимой внучкой встряхнет жену, даст ей новый стимул жить… изменит хоть что то…

…самолет рухнул в море через полчаса после взлета, находясь над морем и только заложив поворот в нужном направлении… не выжил никто… те, кто не разбился, утонули в море.

Регина узнала о гибели бабушки и деда из телеграммы Ады, но ехать в Город у Моря не было смысла. Хоронить было некого, прощаться не с кем, всех накрыло и спрятало в илистом дне теплое, ласковое море.

Больше некуда и не к кому было ехать, негде было укрыться и спрятаться в случае опасности, девочка осталась одна.

Характер ее, и без того скрытный и недоверчивый, обрел ноты жесткости и жестокости. Отчима она ненавидела, а мать… ну скажем так… не понимала.

Толик уже давно сменил тактику общения с падчерицей. Он не нападал на нее в открытую, не донимал и не ругал. Он тихо и монотонно капал на мозги Анне, рассказывая о том, как славно они бы зажили, не будь рядом с ними этой угрюмой девчонки, которая только и умеет, что смотреть волком исподлобья.

Анна, зачастившая в последний год в церковь и находящая успокоение в тишине храма, в торжественных воскресных службах, прислушивалась к словам мужа и все чаще думала: " А может он и прав? Может напрасно она не отдала дочь Маргарите? Кто знает, как сложилась бы ее жизнь, не будь рядом дочери? Этого вечного напоминания о ее «ошибке молодости» (именно так называла Анна свой первый брак).

Толик, при молчаливом попустительстве жены, распоясывался, чем дальше, тем больше. Понимая, что падчерице не к кому обратиться, некому пожаловаться, чуть не каждый день, когда оставался наедине с Региной, заводил нескончаемый разговор о том, что он кормит и одевает девочку, а от этой «твари несносной» слова доброго не дождешься.

Регина собирала учебники и уходила в читальный зал библиотеки, где проводила большую часть дня. Однажды она попыталась поговорить с матерью, но в ответ услышала:

– Ну и что он (Толик) неправильно говорит? Он работает и содержит тебя, если скажешь ему лишний раз спасибо – язык не отвалится, если улыбнешься – рожу на всю жизнь не перекосит. Не нравится что то – вон Бог, вон порог. Иди работай.

Регина не то чтобы работать не хотела, она понимала, что если не закончит школу, то будет, как мать, всю жизнь вкалывать на заводе, а вот этого девочке совсем не нравилось. Училась она хорошо и была уверена, что после школы легко поступит в институт. Потому все «поиски справедливости» были прекращены, и Регина с головой ушла в учебу.

…И снова пришло лето…

Как и от кого узнала Регина о том, что можно неплохо подзаработать, если ездить на прополку лука, который сеяли корейцы, арендовавшие землю в близлежащем совхозе, она и сама не помнила. Но в одно июньское утро девушка стояла вместе со всеми у ДК и ждала автобус, нанимаемый корейцами для своих батраков.

Пожилой кореец недоуменно смотрел на Регину:

– Зачем приехала?

– Как зачем? Работать.

– Ты не сможешь.

– Смогу. Мне деньги нужны.

– Ну смотри сама, – кореец подвел девушку к краю поля, уходившего за горизонт, воткнул паку, отсчитал четыре ряда, воткнул вторую.

– Вот твои рядки. Пропалывать сорняк, лук дергать не вздумай, высчитаю. – И, еще раз посмотрев на девушку, показал на малюсенькие, совершенно одинаковые растения:

– Вот это лук, а вот это сорняк. Начинай работать, если деньги нужны.

Регина посмотрела на согнувшиеся фигуры таких же, как она, заробитчанок, взяла крохотную тяпочку и приступила…

Уже ближе к обеду девушка, приехавшая на поле в шортах и маечке, поняла, почему женщины одеты в блузы с длинными рукавами, в такие же длинные легкие юбки, почему лица, по самые брови, закрыты белыми платками.

Жесткое, яркое, сухое солнце Слобожанщины благодатно для лука, но сжигает и высушивает человека. Уже к обеду плечи и ноги Регины обгорели до багровости, начала кружиться голова, спину разламывало, крохотная тяпочка выпадала из рук.

Наконец-то дали сигнал к обеду. Девушка еле добрела до межевой посадки и рухнула под деревцем…

***

…Ангел обмахивал крыльями свою подопечную и все никак не мог привести ее в сознание. Девушка ничком лежала на Жемчужной тропе, казалось жизнь никогда не вернется в это худощавое тело…

Но у Бога были другие планы, и, вскоре, ресницы Регины задрожали, она, открыв глаза, села и… увидела Ангела.

– Я не хотела! Я не хотела приходить! Я не знаю, как так получилось! Я не хочу больше никаких уроков! Я не выдержу… – девушка расплакалась.

– Почему ты такая упрямая? Почему не попросишь помощи?

– Ты не знаешь. Ты не понимаешь…

– Да знаю я все, а вот понять не могу. Почему ты все держишь в себе? Почему никому не расскажешь? Почему не попросишь помощи?

– У кого просить? Бабушка и дед погибли в прошлом году, а мать не хочет меня ни понимать, ни просто слышать.

– Регина, а люди вокруг? Неужели в целом мире нет человека, которому ты могла бы довериться?

Регина замолчала, словно обдумывая слова Ангела, потом, словно решившись, сказала:

– Я не верю людям. Я их боюсь…

– Да чего же ты боишься?!

– Боюсь, что не поймут, высмеют, осудят…

Ангел захлопал крыльями от возмущения:

– Она таки вдолбила тебе в голову этот бред! Да какая разница, кто что подумает, кто что скажет?! Никто не знает тебя лучше тебя самой. Вот ты считаешь себя хорошим человеком?

– Наверное, хорошим… я не знаю…

Ангел горестно вздыхал и обмахивал крыльями багровые плечи девушки…

Прошло какое-то время, и снова Регина поняла, что пора уходить.

– До встречи, – она улыбнулась Ангелу и спрыгнула с тропы в перламутровый туман…

Старый кореец и несколько женщин хлопотали над Региной, брызгая в лицо водой и обмахивая газетами. Почти сразу звякнул колокол, возвещая окончание обеда. Регина попыталась подняться, но Старый кореец сказал:

– Тут сиди.

Взял ее тяпочку и пошел допалывать ее рядки.

Уже вечером, когда все сидели в посадке, ждали автобус и плату за труд, к Регине подошел Старый кореец, протянул ей десять рублей:

– Не приезжай завтра, ты не сможешь.

– Смогу, мне деньги нужны.

– Ну сама смотри. Только завтра дома полежи и плечи сметаной намажь, а там – как знаешь.

Вечером Регина положила первые заработанные деньги на стол за которым собирались ужинать Анна и Толик. Анна удивленно смотрела на дочь:

– Что это? Откуда?

– На еду. Лук у корейцев полола.

…девушка ушла в дом и мгновенно уснула. Не было сил даже смыть пыль, и уже не слышала она, как продолжал бубнеть отчим:

– Полольщица, блин. Посмотрим на сколько тебя хватит. И неизвестно, что ты там «полола», может у корейца в штанах…

– Заткнись, – прошипела Анна:

– Опять тебе не так? Чего еще ты от нее хочешь?

Толик встал из-за стола и поплёлся в сарай, где похрюкивал недавно купленный кабанчик, продолжая бухтеть, надеясь, что Анна его слышит:

– Защищай-защищай доченьку. Вот принесет в подоле корейчонка – наплачешься…

Глаза Старого корейца аж округлились, когда он увидел обряженную в длинную юбку, блузку с рукавами, умотанную по самый нос в белый платок, выходящую вместе со всеми из автобуса Регину…

глава пятая

Работа на луковой плантации скоро стала для Регины привычной. Буквально через неделю перестала ныть и разламываться спина, руки и ноги уже не сводило по ночам судорогой от перенапряжения. Корейцы хорошо кормили своих работников, а потому скоро руки-палочки девушки обросли бицепсами, налились силой икры, на щеках от работы на воздухе и хорошего питания заиграл румянец, даже появились намеки на грудь.

Хозяин был доволен девушкой. Если в основном женщины видели в работе на его поле всего лишь приработок, эдакую быструю возможность подзаработать, Регина приезжала постоянно.

На смену прополке, когда лук зазеленел уже подросшим высоким пером, пришло прореживание. Нужно было аккуратно вырывать лишние растения, быстро связывать в пучки и каждый час относить в тень посадки, чтобы нежное перо не увяло под палящим солнцем.

После прореживания снова прополка. Сорняк рос вместе с луком, иногда даже быстрее, а вся сила земли должна достаться будущему урожаю, а не какому-то бурьяну.

И снова проредить, вырывая уже более молодые растения, взошедшие и выросшие попозже, те, что еще не ушли в стрелки, оставляя более крупные луковицы, ботва которых уже начинала желтеть и усыхать.

И в заключение, уже в середине августа, последнее удаление немногочисленных сорняков.

Лук дозревал. Скоро его начнут выкапывать, подсушат и развезут по рынкам.

Лук, выращенный корейцами, из привезенных ими же семян, был нарасхват. Огромные, как два кулака, сочные и сладковатые плоды пользовались спросом на всех рынках и у всех хозяек.

В начале августа Регина предупредила Анну, что станет отдавать не все деньги.

– Это почему? – поинтересовался Толик, слышавший разговор.

– Скоро в школу, хочу себе купить кое-что, – ответила девушка.

– Что купить? Отдай деньги матери, она купит, что тебе надо.

– Мама не знает, что мне надо.

Регина, как обычно, повернулась к отчиму спиной и, считая разговор законченным, ушла в дом.

– Умная сильно? Самостоятельная? Управы на тебя нет? Так я найду! – орал ей вслед отчим.

– Не трогай ее, пусть купит, что там ей хочется, – Анна устало пыталась урезонить мужа.

Когда работы на луковом поле закончились, хозяева попрощались со своими работниками, пригласили приезжать в следующем году.

Старый кореец подошел к Регине:

– Я когда тебя в первый раз увидел, подумал, что сбежишь еще в этот день. Не выдержишь. Работа у нас тяжелая, сам знаю, посильнее тебя бабы больше двух-трех раз не приезжают. А ты молодец, выдюжила. Приезжай в следующем году.

– Нет, в следующем году мне в институт поступать надо, некогда будет.

– Ну, тогда прощай, девочка. Вот, возьми, купи себе что захочешь.

Старый кореец протянул ей пятидесятирублёвую купюру. (Регина обмерла: это же ее недельный заработок! Почему он дает мне эти деньги? Что ему надо? Нет, я не должна их брать)

– Нет, я не возьму, не надо, – Регина попыталась оттолкнуть руку мужчины.

– Возьми, глупая, не обижай старика. Да и заработала ты эти деньги. Возьми.

Старый кореец положил купюру в подол юбки девушки и ушел. Регина смотрела на оставленные деньги и не знала, как поступить.

– Бери, дурёха, чего кочевряжишся! Их лучок нашим потом полит, не обеднеют, – жадно поглядывая на пятидесятку, советовала сидящая рядом бабенка:

– Или мне отдай, если такая гордая, – бабенка мерзенько захихикала.

– Размечталась! – огрызнулась Регина и спрятала деньги.

Уже через несколько дней девушка отправилась в центральный универмаг.

Дедероновые немецкие чулки! Две пары! Бюстгальтер и трусики Интернейшнал Триумф! Коротенькая шелковая комбинация с лифом на косточках! Туфли ЦЕБО! Хороший портфель! (а что? еще и в институт с ним ходить буду). Юбка, две блузки, форменное платье и передник (за лето Регина вытянулась и все прошлогодние вещи стали если и не маленькими, то уж короткими – точно) … сумма, которую отложила Регина, казавшаяся ей огромной, растаяла буквально за пару часов… Оставалось еще немного денег. Как раз столько, что бы купить подарок маме, ведь у нее через четыре дня День рождения.

Регина увидела эту сумочку в отделе кожгалантереи еще, когда выбирала портфель. Небольшая, цвета топленого молока, с застежкой, инкрустированной перламутром, она одиноко висела в самом верху, не находя для себя покупателя.

– Я хочу купить эту сумочку, – Регина указала на облюбованную вещь.

– Зачем она тебе, девочка? – удивилась продавец: – Это сумка для взрослой женщины.

– Это не мне. Для мамы, в подарок.

– Какая умница твоя мама, сумела воспитать у дочери хороший вкус, – продавец, улыбаясь, упаковывала сумочку в целлофан.

Дома Регину ждал скандал.

Анна рассматривала купленные ею вещи и была возмущена до глубины души их дороговизной. Особенно взбесил ее крохотный, нулевого размера, бюстгальтер:

– Это тебе еще зачем? Сисек нет, а туда же! Что прикрывать будешь? свою впалую грудь?

Анна держала в вытянутой руке сумочку:

– А это что такое?

– Это тебе, мама, подарок на День рождения, – голос Регины дрожал, казалось еще немного и она расплачется.

Анна немного успокоилась, как то подобрела, но все еще продолжала отчитывать дочь:

– Ну и зачем она мне, куда с ней ходить?

– Я не знаю, мама, просто сумочка мне так понравилась, она такая красивая.

– Только и того, что красивая, – вздохнула Анна:

– Ценники посрезай. Отец увидит, сколько денег ты растранжирила, и тебе и мне мало места будет…

Пришел сентябрь, а вместе с ним пришел последний, выпускной, школьный год.

Регина с головой окунулась в учебу, просиживая в библиотеке до позднего вечера, читая и решая, запоминая и обдумывая. Девочка надеялась, что ее ждет медаль.

Возможно, так бы оно и было, если бы не одно «но».

В одном классе с Региной училась дочь учительницы физики, которая тоже имела виды на медаль. Претенденток было две, а медаль одна, а потому, очень скоро, физичка стала «злым демоном» для Регины. Учительница не прекращала придираться к ней по поводу и без, пятерки сменялись четверками, блеск золотой медали тускнел на глазах, а перспектива ее получения таяла с каждой контрольной.

Не сумев придумать ничего лучшего, Регина пошла к директору школы, где вкратце и очень сухо обрисовала сложившуюся ситуацию. Свой рассказ девушка закончила предупреждением, что если педагог не перестанет ее травить, она напишет письмо в ГорОНО.

Директриса задумалась. С одной стороны ей не хотелось ссориться с коллегой, а с другой, кто его знает, до чего может дойти эта девчонка, какой скандал разгорится вокруг школы. И она, успокоив Регину и пообещав во всем разобраться, решила вызвать в школу Анну.

Не ожидавшая никакого подвоха девушка, передала матери, что ее хочет видеть директор школы.

…сидевший на диване Толик наслаждался, а Анна бушевала вовсю :

– Самая умная? Медальку захотела? Склочница ты и скандалистка! Опозорила мать на всю школу! Собирай вещички, паспорт в зубы и маршируй работать! На заводе медальки не нужны!

Регина вначале не могла взять в толк, с чего это мать бушует.

Потом, пока Анна орала, не слыша и не видя ничего вокруг, до нее дошло, что сегодняшний скандал, это результат визита в школу. Что и как там говорилось, Регина не знала, да и было ей это неинтересно и не важно. За несколько минут она поняла, что у нее нет ни друзей, ни защитников. Ну а если так, то она будет играть по чужим правилам, сумеет, как бы ей это и не нравилось.

Регина, вмиг успокоившись, улыбнулась и села на стул перед стоявшей и заходившейся криком матерью.

– Что это ты расселась? И чего разулыбалась? Я что, смешное что то говорю? Давай, собирайся … – Анна зло смотрела на дочь.

– Знаешь что, мама, и ты, папенька, никуда я из дома не уйду, пока школу не закончу.

– Да я вышвырну тебя с твоими книжечками!

– Прекрасно! Вышвыривай. Буду ночевать зимой во дворе. То-то соседушки обрадуются, узнав, какая ты образцовая мать.

Толик и Анна застыли, не зная, что сказать, такой отповеди от «молчуньи» они не ожидали. Регина продолжала, по-прежнему улыбаясь, живописать их будущее:

– И не вздумай меня едой попрекать. Не объем. Иначе всем расскажу, что вы меня голодом морите, вот и пригодится моя худоба. То-то кумушки соседские порадуются, Долго будут у них темы для разговоров.

Анна молчала, Толик не сводил глаз с падчерицы.

Наконец отчим, на правах «главы семьи», решил принять участие в разговоре:

– Да плюнь ты на нее, Аня, пусть уже доучится и выметается на все четыре стороны. Тем более, что нервничать тебе сейчас нельзя.

Регина недоуменно уставилась на мать:

– Мам, ты что, беременная?

– Да, а что такого? Мне только тридцать пять.

– И когда рожать?

– Летом! Сдашь экзамены и что б духу твоего рядом с нами не было! – и, видимо желая укусить побольнее, добавила:

– Бабы в церкви говорят, что на тебе сглаз и проклятие! Может и Гришенька умер потому что рядом с тобой жил…

Кровать Регины вынесли в летнюю кухню, да она и не была против. Печку топить умела с детства, большую часть дня проводила в школе и в библиотеке, где занималась и делала домашние задания, домой приходила только ночевать.

Почти всегда печь была уже протоплена и на углу стояла кастрюлька или сковородка с едой. Анна таким образом пыталась задобрить дочь, от которой не знала чего ожидать, и которую начала немного побаиваться (в ее чреве росла новая жизнь, а проклятая девчонка может учудить, что ей на ум взбредет… лучше не злить и не доводить до греха).

Регина ужинала и ложилась спать. С матерью и отчимом старалась не встречаться. Она поняла, что в этой семье места для нее больше нет. Да и было ли оно, это место. Была ли она, эта семья.

глава шестая

Учебный год подошел к концу.

Впереди были выпускные экзамены. Регина уже давно попрощалась с мечтой о медали и смирилась с тем, что в жизни не все и не всегда распределяется честно, что бывают случаи, когда все решают связи, занимаемое положение и деньги.

Ну что ж, значит нужно подготовиться к экзаменам так, чтобы при поступлении не возникло никаких проблем.

Девушка покупала всесоюзную газету и вычитывала объявления о ВУЗах страны. Она еще не определилась с профессией, не знала, в какой институт поступать, а потому решила посоветоваться с Соней, старшей дочерью своей крестной.

Соня к этому времени уже окончила институт, очень удачно вышла замуж и родила своего первенца, с которым как раз была в декретном отпуске.

– Как куда поступать? Конечно в торговый! – Соня, год назад и сама закончила именно торговый институт и до рождения сына успела и поработать немного и оценить все прелести и блага, которые давал статус работника торговли:

– А институт ты уже выбрала? В нашем городе поступать будешь или поедешь куда?

– Нет, здесь не останусь, ничего меня в этом городе не держит, а вот куда ехать – не знаю.

– В Москву поезжай. Или в Питер! Там, конечно, поступить сложнее, но зато, если поступишь и отучишся, дипломы их вузов на порядок престижнее. А что там с медалью? «Прокатили» тебя?

– Спасибо тебе, Соня за советы… не знаю еще что получится с медалью, если сдам физику на отлично, может и получу, но это вряд ли, завалит меня физичка, хорошо, если трояк не влепит.

– Да не переживай ты так! Я вон и без медали поступила. Были бы знания.

– Я не переживаю, противно все это просто…

Экзамены Регина сдавала быстро и на отлично, целые дни проводя в парке с учебниками, повторяя и перечитывая все, что и без того знала, до одури, до мельтешения черных точек в глазах. Последней в списке была чертова физика.

Когда Регина вошла в класс и увидела ехидную улыбку на лице педагога, сразу поняла – пощады не жди. Учительша, получив ответы на вопросы билета, начала гонять девушку по всему материалу от шестого до десятого класса, вопрос сменялся вопросом, задача задачей. Наконец-то члены комиссии, уже устав от этого бесконечного марафона, взмолились:

– Может хватит? По второму кругу вопросы задаете.

– Хорошо. Достаточно. Можешь идти. Четыре.

– Как четыре? – пожилой математик удивленно смотрел на коллегу:

– Она же все знает в рамках программы! Тут стопроцентное отлично!

– Знания поверхностны, Девочка не понимает самой сути физики. А вы, уважаемый коллега, у себя на экзаменах командовать будете! – и уже обращаясь к Регине:

– Что стоишь? Иди! Четыре… Можешь жаловаться в ГорОНО!

В этот же день Регина сказала матери, что выбрала ВУЗ и едет поступать в Ленинград.

– Ну в Ленинград, так в Ленинград, – Анна вынула из стопки белья деньги, отсчитала сто рублей:

– Вот тебе на билет и на первое время.

Утром следующего дня Регина забрала в школе аттестат, собрала свои вещи, которые вполне уместились в школьный портфель, и была готова ехать.

Уже поздно ночью девушка в последний раз вырыла коробку со своим сокровищем из-под старого абрикоса, который начал усыхать в последний год, и достала кулон, подарок бабы Оли.

Темнофиолетовый аметист казался почти черным в ночном мраке, только россыпь мелких бриллиантиков, обрамляющих камень, весело сверкала в свете луны. Даже шнурок был цел, только покрылся каким-то белесым налётом. Регина надела украшение на шею, чтобы не снимать больше никогда, отшвырнула в сторону старую проржавевшую коробку, уже не считая нужным ничего ни от кого прятать.

Анна донашивала ребенка последние недели, раздобревшая фигура, отёкшие ноги и огромный живот не позволил бы ей провести дочь на вокзал, да она и не очень-то этого хотела, а потому провела Регину до калитки, попыталась обнять, чмокнула в щеку:

– Будь счастлива, доченька, прости, если что не так.

– И ты будь счастлива, мама. Больше я тебе мешать не стану.

Регина, не оглядываясь, зашагала по улице к трамвайной остановке.

Анна постояла еще какое то время у калитки, глядя вслед удаляющейся тонкой фигурке, утёрла крокодилову слезу и, тяжело переваливаясь, пошла к дому…

Конец Первой Части.