Читать книгу Война иными средствами - Роберт Блэквилл - Страница 4

Термин «геоэкономика» сегодня используется достаточно широко, но почти всегда без уточнения (даже без хотя бы рабочего определения)[23]. Некоторые авторы склонны фокусироваться на использовании геополитической или военной мощи ради реализации экономических целей[24]. Другие, как правило, определяют геоэкономику шире, как «комбинацию международной экономики, геополитики и стратегии», то есть как некое всеобъемлющее явление; данное определение, похоже, больше маскирует смысл, нежели проясняет[25]. Третьи уделяют особое внимание торговле и протекционизму в промышленности[26].

Применительно к внешней политике США те, кто вообще заговаривают о данной концепции, обыкновенно ограничиваются традиционным исследованием международной торговли и влияния санкций[27]. В целом эти исследования опираются на узкое понимание торговой политики США – если торговля ведется хорошо, правильно, она укрепляет экономическое положение Америки и тем самым (по крайней мере, теоретически) способствует усилению влияния США; но здесь отсутствуют конкретные геополитические метрики, за исключением, пожалуй, широко распространенного убеждения (восходящего к либералам XIX столетия – Норману Энджеллу и прочим), что развитие торговли содействует установлению мира[28]. По сути, перед нами торговля ради торговли. Другие исследователи применяют термин «геоэкономика» практически ко всей американской экономической деятельности, дома и за рубежом[29]. Эти аналитики порой начинают с сопоставления американского влияния как такового с силой или слабостью экономики США или даже американского общества[30].

Как ни странно, эти трактовки пользуются спросом, о чем свидетельствуют две последние американские стратегии национальной безопасности[31]. Сильная внутренняя экономика в долгосрочной перспективе остается, разумеется, принципиальным условием мирового влияния любой страны, и Соединенные Штаты тут ничем не выделяются. История не содержит позитивных примеров, когда какая-либо страна надолго позволяла своим геополитическим амбициям опережать собственные экономические возможности. Это своего рода универсальный закон, если таковые существуют в политике. Подобно физическим законам природы, исключений он не допускает: для великих держав экономические ограничения не менее реальны в условиях геополитического давления, чем для любой другой страны.

Эти и прочие ранние трактовки геоэкономики полезны, однако они страдают неполнотой. Поразительно, что ни одно из существующих (и зафиксированных в письменной форме) определений геоэкономики не обращает внимания на тот феномен, который, являясь сугубо эмпирическим, несет главную ответственность, как представляется, за современное возрождение концепции: речь об использовании экономических инструментов для достижения позитивных геополитических результатов. Несмотря на всеобщую увлеченность мировым финансовым кризисом и его геополитическими последствиями (а также на нарастающую потребность поместить внешнюю политику США в контекст внутренних экономических интересов страны), никто не торопится обсуждать, каким образом, в каких случаях и насколько хорошо государства используют экономические рычаги как инструменты государственного управления; эти вопросы фактически игнорируются исследователями и политиками[32].

Учитывая вышеизложенное, мы настоятельно рекомендуем следующее определение геоэкономики:

ГЕОЭКОНОМИКА – использование экономических инструментов для реализации и отстаивания национальных интересов и достижения позитивных геополитических результатов, а также последствия экономических действий других стран для геополитических целей данной страны.

Исходя из этого понимания, геоэкономика выступает как метод анализа и как форма государственного управления[33]. Первый аспект этого трехкомпонентного определения («использование экономических инструментов для реализации и отстаивания национальных интересов») сопоставим с традиционным восприятием идеи о том, что внутренняя экономическая мощь способствует распространению американского влияния в мире – по крайней мере в теории. Этот аспект важен и осознается[34].

Точно так же последний аспект нашего определения геоэкономики («последствия экономических действий других стран для геополитических целей данной страны»), исторически остававшийся в небрежении, если сравнивать с другими факторами международных отношений, сегодня вызывает возрастающее внимание. Во многом это объясняется возрождением международной политической экономии[35]. Но в большинстве работ подобного рода основной упор по-прежнему делается на системный уровень, а не на уровень национального государства, в попытках объяснить, как крупные экономические явления – глобализация, например, – способны повлиять на многосторонние институты. За рядом нескольких важных исключений нынешние дискуссии в пространстве международной политической экономики продолжают игнорировать «прикладные» вопросы проецирования силы и управления отношениями между национальными государствами. Словом, невзирая на определенные позитивные сдвиги, Алан Добсон совершенно справедливо говорит, что «экономические материи до сих пор нередко ютятся между политическими и дипломатическими факторами»[36].

Посему, возможно, не должно вызывать удивления то обстоятельство, что роль экономических явлений в формировании геополитических результатов обычно недооценивается в большинстве пресс-комментариев и обсуждений сегодняшних проблем внешней политики. При всем разнообразии споров и мнений относительно причин и катализаторов кризиса на Украине в 2014 году, например, мало кто подчеркивал роль международной кредитно-денежной политики в усугублении тяжелой экономической ситуации страны, переросшей в итоге в полномасштабный кризис. «Финансовые проблемы Украины накапливались на протяжении многих лет, – поясняет Бенн Стейл, историк экономики и сотрудник Совета по международным отношениям[37]. – Но именно сама перспектива того, что ФРС США будет с каждым месяцем выделять рынку все меньше новых долларов, существенно увеличила стоимость пролонгации обязательств… и эта стоимость превзошла возможности Киева платить… Остальное – уже история»[38]. Стейл правильно отмечает: аналитики во многом «упускают из виду тот факт, что решение ФРС сыграло важнейшую роль в свержении Януковича и в дальнейшем хаосе»[39].

Но все может измениться. Во многом благодаря двум конкретным экономическим событиям, очевидно, подразумевающим геополитические последствия, есть основания предполагать, что возрождение интереса к геоэкономике может оказаться долгосрочным и затронуть многие страны. Первое событие – это финансовый кризис 2008–2009 годов (и последующий кризис еврозоны), который и шесть лет спустя продолжает вызывать множество разнообразных, в том числе научных, комментариев относительно геополитического значения всего случившегося[40]. Второе событие – возвышение Китая, до сих пор в значительной степени чисто экономическое, однако, как представляется многим наблюдателям, чреватое серьезными геополитическими последствиями, наподобие тех, что имели место в 1940-х годах, когда США вышли из Второй мировой войны ведущей мировой державой. Учитывая масштабы и потенциальное влияние, оба этих события немало способствовали помещению экономических явлений и их геополитических последствий в контекст современной внешней политики.

Мы намерены сосредоточиться на среднем элементе нашего определения геоэкономики: «использование экономических инструментов для… достижения позитивных геополитических результатов». Именно экономические методы государственного управления, пусть и неплохо характеризующие многие внешнеполитические практики наших дней, почему-то остаются, так сказать, неисследованной территорией, особенно в концептуальном смысле и особенно в США.

Британский теоретик международных отношений Сьюзен Стрендж отметила данный факт еще в 1970 году: она писала, что «в общей картине заметен дефицит широких исследований международных экономических отношений – будь то проблемы или насущные вопросы, – которые рассматривали бы ситуацию аналитически, с позиций политического, а не экономического анализа»[41]. Этот концептуальный «провал» не связан с отсутствием интереса к теме; в последние несколько лет отмечается постоянное внимание к отдельным геоэкономическим инструментам, а также к применению оных отдельными странами[42]. Среди наиболее важных исследований такого рода выделяется последняя книга Эдварда Люттвака о Китае. В своей работе Люттвак утверждал, что поскольку «стратегическая логика» подразумевает рост сопротивления растущему могуществу и поскольку «любая серьезная война между ядерными державами сегодня фактически невозможна», противодействие китайскому возвышению должно быть геоэкономическим[43]. По Люттваку, «продолжающееся возвышение Китая грозит в конечном счете утратой независимости его соседям и даже нынешним сверхдержавам, а потому этому возвышению необходимо противостоять геоэкономическими мерами – то есть стратегически мотивированными шагами, а не просто возведением протекционистских торговых барьеров, введением инвестиционных запретов, расширением запретов на экспорт технологий или даже ограничений на экспорт сырья в Китай при условии, что поведение китайцев предоставит повод совершить такой поступок на грани войны»[44].

Другие аналитики изучали действие экономических методов государственного управления в исторической перспективе; этим они серьезно отличались от тех историков, наподобие Гэвина и Сарджента, которые, как правило, стремились прежде всего объяснить, как различные экономические соображения определяли итоги внешней политики. Замечательный результат десятилетнего труда, «Экономическое государственное управление для выживания» Добсона (2001), представляет собой пересмотр истории холодной войны, где уделяется самое пристальное внимание роли экономического управления в объяснении политики США в период между 1933 и 1991 годом. Хотя очевидно, что он руководствовался иными мотивами, Добсон все же задается вопросом, почему США перешли от ревностного отстаивания своих «нейтральных» торговых прав в военное время (до вступления в Первую мировую войну) к ведению своего рода экономической войны против Советского Союза в мирное время (сразу после Второй мировой); этот факт сам по себе служит доказательством того поистине шизофренического, зачастую противоречивого отношения США к геоэкономическим практикам.

При достаточном внимании к историческим, тематическим и конкретным исследованиям налицо острый недостаток концептуального осмысления практики использования экономических и финансовых инструментов для государственного управления. Отдавая должное ранним прозрениям Сьюзен Стрендж, укажем, что работа Дэвида Болдуина «Экономическое государственное управление» (1985) остается едва ли не единственной попыткой изменить такое положение дел. Своей первоочередной задачей Болдуин полагал «осмыслить осмысление экономического государственного управления»; с этой целью он тщательно изучил двойные стандарты и интеллектуальные барьеры, которые мешают четкому политическому осознанию геоэкономических методов. Его выводы, которым уже тридцать лет, остаются актуальными по сей день[45]. Но Болдуин не столько стремился понять, как государства используют эти методы и приемы, сколько обозначить данные методы и приемы как «более полезные, чем представляется [господствующему] расхожему мнению»; свое стремление он подкрепил анализом ряда исторических примеров из числа экономических санкций, а также важными примерами из сфер торговли и международной помощи[46]. Он не касался вопроса, являлись ли эти методы регулярными или эффективными в применении для практиков внешней политики тех дней, и не пытался расширить рамки исследования и оценить вызовы, стоящие перед творцами внешней политики.

Со времен публикации работы Болдуина новых книг на эту тему почти не появлялось, о чем с сожалением пишут комментаторы – Добсон, Уолтер Рассел Мид, Хуан Сарате, Роберт Зеллик и другие[47]. До поры это относительное пренебрежение казалось прискорбным, но допустимым, однако сегодня ситуация выглядит совершенно иначе. Экономические рычаги государственного управления получили широкое распространение, их используют некоторые наиболее могущественные страны мира, и потому следует признать и попытаться составить четкое представление об этом феномене. Впрочем, в конечном счете дефиниции – вовсе не главное. Во многом понимание того, что такое геоэкономика, определяется обретением способности задуматься об этом. Поэтому полезно дополнить наше определение несколькими уточнениями.

Пункт 1

Геоэкономика отличается от геополитики.

Вместо того чтобы сосредоточиться на экономике как средстве достижения геополитических целей, некоторые определения геоэкономики переворачивают это отношение причины и следствия, подчеркивая, что страны могут использовать военные или геополитические мускулы (так называемую «жесткую силу») для обеспечения позитивных экономических результатов[48]. Это, несомненно, важное обстоятельство, но оно куда важнее для очередного труда по геополитике, чем для книги по геоэкономике. Когда речь заходит о классификации различных форм государственного управления, мы должны ориентироваться на средства, а не на цели. Ведь, как объяснял Дэвид Болдуин, «бомбардировку библиотек не называют культурной войной; бомбардировка жилых домов не считается войной против жилья; бомбардировку ядерных реакторов не называют ядерной войной, а бомбардировку заводов и фабрик не следует именовать экономической войной»[49].

Действительно, наблюдается тенденция трактовать геополитику и геоэкономику как синонимы. Эти два явления, безусловно, взаимосвязаны, но их все-таки следует различать[50]. Отчасти проблема заключается в том, что, как и в случае геоэкономики, не существует единого, общепринятого определения геополитики; более того, данный термин применяется даже шире и бессистемнее, чем термин «геоэкономика». Если следовать одному из самых популярных и часто цитируемых определений, геополитика есть метод анализа внешней политики, который стремится истолковать, объяснить и предсказать международное политическое поведение прежде всего с точки зрения географических переменных[51]. Другие, более общие определения обычно фокусируются на взаимодействии политики и территорий – то есть на искусстве и практике использования политической власти на конкретной территории[52].

Если сформулировать иначе, геополитика представляет собой набор допущений о том, как государству следует осуществлять власть над той или иной территорией (что составляет эту власть, каким образом она возрастает или увядает). То же самое верно в отношении геоэкономики, как мы определяем последнюю в данной книге. Но большинство геополитических исследований обыкновенно объясняет и предсказывает применение государственной власти посредством целого ряда географических факторов (территория, население, экономические показатели, природные ресурсы, военный потенциал и т. д.)[53]. Геоэкономика, на наш взгляд, должна предлагать «параллельную» картину того, как государство набирает и осуществляет свою власть – посредством экономических, а не географических факторов.

Исходя из такого понимания, использование военной силы для достижения экономических целей больше относится к сфере геополитики, чем к сфере геоэкономики. Но все равно обе дисциплины тесно связаны, и эта связь между ними заслуживает изучения и дальнейшего осмысления. В частности, стоит задаться вопросом, приведет ли нарастание использования геоэкономических инструментов государственного управления к изменению «матрицы», характеризующей, когда и как страны прибегают к военной силе[54]. Этот вопрос не относится напрямую к содержанию нашей книги, однако он очень важен, и мы будем затрагивать его в следующих главах.

Принципиальный момент: понимание геоэкономики требует постижения коренных отличий в операционных предпосылках геополитики и экономики. Логика геополитики традиционно предусматривает игру с нулевой суммой, тогда как логика экономики традиционно опирается на игру с положительной суммой. Майкл Мандельбаум в своей последней книге отметил, что «сердце политики – власть; цель экономики – богатство. Власть по своей природе ограниченна. Поэтому стремление к власти видится спорным. Это игра с нулевой суммой… Богатство, напротив, не имеет пределов, благодаря чему экономика становится игрой с положительной суммой»[55]. Геоэкономика, по сути, сочетает в себе логику геополитики и инструменты экономики, рассматривая экономические действия и характеристики конкретного государства как «встроенные» в крупные реалии государственной власти. Этот факт часто приводит к конфликту геоэкономических подходов и положений экономической теории.

Сформулируем так: возвращаясь к мысли, что, как выразился Мандельбаум, «в экономике, в отличие от войны, каждый может быть победителем», для геоэкономики важно то, что указанное различие сохраняется только до тех пор, пока экономические действия предпринимаются ради экономических целей[56]. Но выясняется, что геополитическое использование экономических инструментов способно привести к результатам, столь же значимым и столь же «нулевым», как и те, которые достигаются традиционной военной демонстрацией государственной власти.

Симптомы этих дисциплинарных конфликтов между экономикой и внешней политикой проявляются в США на всем протяжении истории страны. Большинство призывов переориентировать американскую внешнюю политику ради учета возрастающей роли экономических факторов (то есть на «рельсы» геоэкономики) сопровождается, как правило, сетованиями на институциональную неспособность правительства США совместить внешнюю политику с экономической стратегией. Бывший госсекретарь США Хиллари Клинтон поделилась своими соображениями на сей счет в выступлении перед конгрессом[57]. Ее поддержал целый хор сторонних наблюдателей, включая бывших американских военачальников, экономистов и внешнеполитических стратегов, причем равно республиканцев и демократов[58]. Вскоре после того, как Клинтон изложила свои взгляды на экономическую повестку дня, Дэвид Роткопф, генеральный директор и редактор журнала «Форин полиси», опубликовал заметку о Хиллари Клинтон, якобы «проникающей» в министерство торговли; он писал, что «речь Клинтон знаменует продолжение успешной деятельности госсекретаря по переосмыслению роли ее ведомства… она хочет „думать иначе“, цитируя Стива Джобса… Также [эта речь] показывает, что администрация повзрослела и определилась со своими приоритетами и жизненно важными компетенциями в необходимых сферах»[59]. Другие комментаторы, например, бывший сотрудник Государственного департамента Николас Бернс, начали спрашивать, позволит ли программа госсекретаря Клинтон администрации Обамы изменить тот способ, каким традиционно действовал Вашингтон, действительно ли экономические соображения будут рассматриваться наравне с военными и дипломатическими при определении национальных интересов[60].

Почему всякое взаимодействие в пространстве разработки внешней политики и экономики оказывается настолько затруднительным? Наиболее распространенное мнение состоит в том, что так было не всегда; на деле Соединенные Штаты исторически придерживались экономически ориентированной внешней политики. Как недавно отметил Роберт Зеллик, бывший глава Управления торгового представителя США и президент Всемирного банка, данное «отделение экономики от внешней политики США и политики в области безопасности отражает отход от раннего американского опыта. В первые 150 лет существования страны американская внешнеполитическая традиция была пронизана экономической логикой. К сожалению, осмысление международной политической экономики стало в США забытым искусством»[61].

Зеллик уточнил эту характеристику, предложив содержательный исторический обзор (едва ли не лучшее из имеющихся исследование по истории Соединенных Штатов)[62]. Но этот обзор поднимает важнейший вопрос: если Соединенные Штаты были прежде столь привержены экономически ориентированному государственному управлению, почему они отказались от этих практик? На этот вопрос мы попытаемся ответить в главе 6.

Пункт 2

Фокусироваться на использовании экономических инструментов для достижения геополитических целей значит обходить молчанием природу целей; меняются ли цели внешней политики сами по себе – отдельный вопрос.

Если некоторые толкования термина «геоэкономика» подразумевают обратную конфигурацию средств и результатов (то есть применение военной силы ради достижения экономических целей), то другие фокусируются исключительно на средствах. Действительно, многие комментарии относительно внешней политики используют термин «геоэкономика» как способ доказать, что приоритеты внешней политики могут или даже должны смещаться от военной ориентированности к реализации экономических целей.

Большинство согласится, что подобное понимание геоэкономики вошло в современный лексикон международных отношений благодаря опубликованной в 1990 году статье Эдварда Люттвака, в которой автор утверждал, что «окончание холодной войны неуклонно ослабляет значимость военной силы в мировых делах». По его мнению, мировая политика начинает уступать место геоэкономике, которая «сочетает логику конфликтов с методами торговли»[63]. Люттвак указывал, что «по мере снижения актуальности военных угроз и военных союзов геоэкономические приоритеты и механизмы становятся доминирующими в действиях государства». Он вернулся к данной теме в своей книге 1993 года, причем придал изложению алармистскую тональность. Геоэкономика, пояснял он, не больше и не меньше, чем продолжение древнего соперничества наций посредством новых промышленных инструментов. Как и в прошлом, когда молодые люди в униформе маршировали в бой ради территориальных завоеваний, сегодняшних налогоплательщиков убеждают субсидировать схемы индустриальных завоеваний. Вместо борьбы друг с другом Франция, Германия и Великобритания теперь сотрудничают, финансируя «Эйрбас индастри» в его противостоянии с «Боинг» и «Макдоннелл – Дуглас». Вместо того чтобы оценивать прогресс по перемещению линии фронта на карте боевых действий, теперь следят за котировками мирового рынка акций для конкретных категорий товаров и сырья.

Аналогичным образом, хотя и стараются избегать употребления самого термина «геоэкономика», Мандельбаум и Гэвин показывают, что содержание геополитических целей государств демонстрирует отход от военных методов и жестких мер безопасности и переориентацию на экономические интересы. Подобное вполне может соответствовать истине, однако эта тема во многом выходит за рамки нашей книги. По контрасту, геоэкономические подходы, как мы их понимаем, фокусируются лишь на том, как именно государства применяют экономические и финансовые инструменты для достижения желаемых геополитических целей. Впрочем, когда государство начинает воспринимать «геополитический климат» прежде всего с точки зрения распространения своего экономического влияния и подстраивает под такое восприятие свои геоэкономические «рефлексы», может – и должно – быть, что эта реализация и процесс перевооружения политики обернутся переменами во внешнеполитической стратегии.

Далее, предполагать, что государство применяет экономические инструменты для достижения каких-либо геополитических целей, отнюдь не обязательно означает, что существуют только геополитические. Государства могут проводить (и зачастую проводят) геоэкономическую политику, преследуя одновременно разнообразные интересы – геополитические, экономические и прочие. Стратегические инвестиции Китая в Африку видятся здесь, пожалуй, наиболее показательным примером. Но в этом отношении геоэкономика ничем не отличается от любой другой формы государственного влияния (вспомним хотя бы об экономическом ущербе, вызванном войной). Значимо, иными словами, лишь наличие (причем не исключительное) важных геополитических интересов. Страны в целом не уделяют пристального внимания относительному ранжированию мотивации, но выбор политики часто говорит сам за себя. Как мы утверждаем в главе 7, имеется множество экономических политик, способных практически одновременно реализовывать экономические и геополитические цели; но нередко торговое соглашение, задуманное в качестве средства достижения той или иной цели во внешней политике, сильно отличается от соглашения, направленного на достижение сугубо экономических целей.

Пункт 3

Геоэкономические попытки проецирования могущества могут принимать различные формы. Не все государства равны по своим возможностям проецировать геополитическую власть, и точно так же имеются известные структурные характеристики (геоэкономические способности), которые показывают, насколько эффективной окажется та или иная страна в использовании геоэкономических инструментов.

Государства не только применяют геоэкономические инструменты ради достижения широкого спектра неэкономических целей, но и используют эти инструменты различными способами. Наиболее очевидное различие здесь – это различие между позитивной и принудительной формами геоэкономического воздействия. Но геоэкономические методы различаются по целому ряду критериев: цели могут быть краткосрочными или долгосрочными; некоторые средства будут транзакционными (цели узкие, предполагаемые выгоды достаточно хорошо определены), тогда как другие окажутся более общими (цели широки, выгоды осознаются нечетко); диапазон геоэкономических технологий в период войны будет отличаться от такового в мирное время или при отсутствии «горячего» военного конфликта.

Решение президента Картера наложить эмбарго на поставки зерна СССР в ответ на советское вторжение в Афганистан в 1979 году и предложение администрации Трумэна союзникам воспользоваться льготными кредитами на приобретение военных материалов в годы Второй мировой войны представляют собой целенаправленные шаги, предпринятые в качестве реакции на конкретные события и призванные стимулировать определенный комплекс мер. Стремление конца 1970-х годов со стороны ФРГ учредить единую европейскую валюту (которую немцы считали необходимым для развеивания опасений Запада по поводу очередного возвышения Германии) и возникновение Европейского союза являлись, так сказать, стратегическими играми, где цели были широки, результаты предполагались разнообразные, а выгоды виделись малопонятными (хотя и существенными) даже ведущим инициаторам этой политики. Те 8 миллиардов долларов, которые Катар инвестировал в Египет в промежуток между падением президента Мубарака в начале 2011 года и свержением президента Мурси в середине 2013 года, вероятно, находятся где-то посередине: эти инвестиции явно преследовали некие краткосрочные цели, но также предусматривали немалое разнообразие итогов и ряд выгод по истечении длительного периода времени.

Кроме того, геоэкономическая сила, подобно геополитической, является функцией ряда структурных факторов и политических решений. Государства сильно различаются по своей способности проецировать геополитическую силу, однако налицо определенные структурные характеристики, или геоэкономические факторы, которые определяют, насколько эффективно та или иная страна, скорее всего, будет использовать геоэкономические инструменты. Увы, если сравнивать с обширной литературой по методам и механизмам геополитического влияния, практически не существует подобного анализа геоэкономики; нет и единого мнения относительно совокупности геоэкономических инструментов, которые уже существуют, или относительно того набора факторов, которые позволяют государствам применять их с большей или меньшей эффективностью[64]. Правда ли, что недемократические страны лучше «приспособлены» для применения геоэкономических инструментов? Правда ли, что малые страны оказываются в столь же невыгодном положении, когда заходит речь о геоэкономике, как то, когда дело касается геополитики? С учетом отсутствия любых концептуальных схем и прогностической логики для этих инструментов вряд ли следует удивляться, что творцы внешней политики, похоже, гораздо более склонны анализировать свои перспективы с геополитической, а не с геоэкономической точки зрения. Более подробно мы рассматриваем эту тему в главе 3.

Пункт 4

Имеются промежуточные, спорные случаи.

Когда приходится применять концепцию геоэкономики к реальным ситуациям, то, сколь бы тщательно ни конструировались параметры и критерии, неизбежно возникает известное число промежуточных, пограничных случаев. Большинство аналитиков (но не все) согласятся, вероятно, с утверждением Дэвида Болдуина о том, что бомбардировку заводов следует исключить из любого понимания геоэкономики, поскольку это все же образчик традиционного военного применения силы[65]. Но что насчет использования силовых методов – морской блокады, к примеру, – для поддержания экономического эмбарго, которое само является частью комплекса военных мер? Или как быть с поддерживаемыми конкретным государством кибератаками на банки и важную хозяйственную инфраструктуру противника в качестве средства выражения несогласия с внешнеполитическими действиями другой страны?

Однозначных ответов тут нет. В широком смысле действия и политика интересов представляют собой экономические методы государственного управления; иногда эти методы подразумевают использование инструментов сугубо экономического свойства (например, принудительные торговые меры, экономическая помощь или суверенные инвестиции), а в других случаях они будут использовать механизмы уже не чисто экономического свойства (такие, как государственные кибератаки), но при этом средства, с помощью которых государства пытаются повлиять на поведение других государств, останутся экономическими. По данной логике, ряд кибератак – скажем, направленных на критически важную экономическую и финансовую инфраструктуру другой страны – можно считать геоэкономическими, тогда как кибератаки иного типа (направленные на военные и иные государственные цели) таковыми не являются.

Разумеется, наибольшую сложность вызывают крайние случаи. Нам могут возразить, например, что такую логику можно расширить до пределов, когда она включит в себя бомбардировки заводов и фабрик как геоэкономический метод государственного управления. Ведь основными рыночными механизмами спроса и предложения манипулируют (сокращая общие объемы производства или провоцируя дефицит) ради обеспечения геополитических результатов. Но почти общепризнанное стремление исключить бомбардировки заводов из сферы геоэкономики объясняется не тем, что бомбардировка – внеэкономический инструмент; скорее, причина в том, что выбор военных целей относится к совершенно иному концептуальному пространству социальных и нормативных практик войны. Это вовсе не означает, что геоэкономические методы государственного управления не могут применяться в условиях войны. Однако желание ослабить денежную единицу врага в ходе войны, например, – очевидный случай геоэкономического принуждения, – видится шагом, в значительной степени отделенным от сугубо военных целей и военной стратегии.

С учетом вышесказанного, экономические блокады, которые опираются на военную силу, вероятно, представляют собой гибридные случаи, но они заслуживают отнесения к сфере геоэкономики как минимум по двум причинам: подобная экономическая блокада может реализовываться в условиях, близких к «горячему» военному конфликту; что более важно, здесь задействована переменная в форме политики экономического отрицания, а не сам факт, что результат достигается в том числе применением военной силы[66]. Наконец, многие склонны выводить военную и гуманитарную помощь за пределы геоэкономики. Конечно, оба социальных поля изобилуют экспертами, которые, судя по всему, не согласны с тем, что они занимаются, в частности, реализацией экономических методов государственного управления. Но в данном случае, особенно когда речь заходит о государствах и правительствах, деньги взаимозаменяемы (то есть экономия затрат в одной области может компенсировать расходы в другой). Посему все виды помощи, включая военную и гуманитарную, нужно относить к концептуальным рамкам геоэкономики, пусть и признавая, что военная и гуманитарная помощь принадлежат к числу наиболее хорошо изученных и потому наименее интересных геоэкономических инструментов; в связи с этим мы лишь изредка будем упоминать о них в следующих главах.

Попадает данный случай в сферу геоэкономики или нет, важно другое: имеются случаи, которые можно назвать пограничными. Они требуют к себе большего внимания. Но отсутствие однозначных ответов в некоторых ситуациях говорит, скорее, о характере обстоятельств, чем о пробелах в дефинициях или в практиках.

Пункт 5

Геоэкономика отличается от внешней (или международной) экономической политики, меркантилизма и либеральной экономической мысли.

Безусловно, стоит отличать геоэкономику от внешнеэкономической политики (или международной экономической политики), меркантилизма и либеральной экономической мысли[67]. Бенджамин Коэн и Роберт Пастор определяют внешнеэкономическую политику как государственные действия, призванные оказать влияние на международные экономические условия (в отличие от геополитической обстановки). Хотя многие используют эти термины как синонимы, Стивен Коэн считает, что «международная экономическая политика» отличается и является предпочтительнее «внешнеэкономической политики», поскольку она может и должна оставаться вне поля деятельности творцов внешней политики. Цитируя Коэна, «международную экономическую политику следует рассматривать как отдельное явление, а не как подсобный инструмент для чиновников от внешней или внутренней экономической политики»[68].

Большинство наиболее распространенных и коварных заблуждений по поводу геоэкономики на самом деле проистекает из отдельного набора недоразумений, связанного с двумя другими экономическими концепциями, а именно – вследствие стремления рассматривать меркантилизм и либеральную экономическую мысль как прямых антагонистов и вследствие тенденции трактовать геоэкономику как своего рода «перепрофилированную» форму меркантилизма (поэтому изначально противоречащую либеральной экономической мысли). Желание противопоставлять меркантилистский тезис о необходимости активного вмешательства государства в экономику либеральному стремлению ограничить подобное вмешательство со стороны государства, как если бы эти две концепции находились на противоположных концах политэкономического спектра, «без труда приводит к изображению либерализма как образа мышления, выделяющего экономику и политику в отдельные, автономные области общественной жизни»[69].

Считается, что не кто другой, как Адам Смит, разорвал меркантилистскую связь между политикой и экономикой[70]. Но это ошибка, вызванная неправильным прочтением[71]. Смит ясно осознавал, что способность экономической политики оказываться взаимовыгодной с экономической точки зрения вряд ли означает то же самое политически. По его словам, «богатства соседней страны» могут быть «опасными на войне и в политике», пусть и «несомненно выгодными в торговле»[72]. Смит не видел никакого противоречия между своими воззрениями на свободную торговлю и убеждением в том, что «величайшая цель политической экономии каждой страны состоит в приумножении богатства и могущества этой страны»[73].

Действительно, в сочинениях Смита обнаруживается мало доводов в поддержку представления об экономических либералах как сторонниках разделения политики и экономики, зато присутствует стремление определять политические отношения через экономические резоны. По Смиту, «первый долг государя… [состоит в] защите общества от насилия и вторжения других независимых обществ». «Оборона важнее изобилия», – писал он, а «капризы и прихоти королей и министров не имели… более фатальных последствий», чем «дерзкая ревность торговцев и производителей»[74].

Среди многих ошибочных различий между меркантилизмом и либерализмом чаще всего «замутняет» ясность представления о геоэкономике вопрос о том, насколько «подчинение экономики государству и его интересам» различается в этих двух концепциях[75]. Меркантилисты полагали широкое государственное вмешательство в экономику действиями в национальных интересах, либералы придерживались обратного мнения, но это не означает, что либералов государственные интересы не заботили. Наоборот, большинство либералов считало невмешательство государства в экономику средством отстаивания интересов государства[76]. Даже критики либералов признавали, что экономические либералы искренне заботились о войне, мире и соблюдении государственных интересов. «Чего, по убеждению сторонников свободной торговли в девятнадцатом столетии… они добивались?» – спрашивал Кейнс[77]. «Они верили, что служат не просто выживанию экономически наиболее приспособленных, но отстаивают великое дело свободы… и, кроме того, считали себя поборниками и гарантами мира и международного согласия и экономической справедливости между народами»[78]. Для экономических либералов наподобие Адама Смита и Нормана Энджелла невмешательство было фактически формой геоэкономики; они отличались от меркантилистов только своей тактикой. Оба лагеря пытались понять, как именно адаптировать экономическую политику государства на службу государственным интересам (а не нужно ли это делать)[79].

В интересующей нас области знаний практические границы геоэкономики, как правило, определяются разногласиями, то есть примерами расхождения экономических и геополитических интересов государства. Для ранних либеральных экономистов вроде Джейкоба Винера либеральное допущение гармонии между политическими и экономическими интересами означало, что экономические либералы редко сталкивались (если сталкивались вообще) с вопросом, кто должен уступать при конфликте. Для этих ранних либералов – как и для многих политиков наших дней – свободная торговля виделась вернейшим путем к достижению экономического благосостояния и национальной безопасности[80]. Характеристика Гилпином меркантилизма как «стремления к безопасности экономическими мерами» никоим образом не расходится с убежденностью либералов в том, что свободная торговля является лучшим средством для обеспечения национальной безопасности[81].

Ранние экономические либералы не только активно вмешивались в решение геополитических вопросов, но и в тех редких случаях, когда либералы отвергали какие-либо экономические и политические цели, они обыкновенно улаживали конфликт, подчиняя экономику политике. Историк Великой депрессии Эдвард Мид Эрл, пионер в области исследований по безопасности, посвятил немало времени и сил прояснению вопроса о том, каким образом экономические либералы примиряли свои теории с интересами национальной безопасности государства. По Эрлу, «важнейшим для определения отношения [Смита] к меркантилистской школе является не здравость или абсурдность финансовой и торговой теорий этой школы, а то обстоятельство, способна ли при необходимости экономическая мощь нации поддерживаться и использоваться в качестве инструмента государственного управления. Ответом Адама Смита на этот вопрос было твердое „да“ – „да, экономическую силу надлежит использовать именно так“»[82].

То же самое верно для Ричарда Кобдена, которого однажды описали как «наиболее заметную фигуру среди сторонников свободной торговли и интернационалистов первой половины XIX века»[83]. Но Кобден не возражал против подчинения экономики политике в случае возникновения конфликта. Если свободная торговля конфликтовала с миром, например, при кредитовании закупок оружия иностранными правительствами, Кобден выступал против свободной торговли[84]. Британский офицер разведки времен Второй мировой войны, а позже кембриджский историк Гарри Хинсли заметил, что Кобден «радел за свободу торговли потому, что хотел мира, и не радел за мир во имя свободы торговли»[85].

Суммируя, скажем, что истинное различие между меркантилизмом и либерализмом заключается в том, как практиковать геоэкономику (а не в том, стоит или нет ее практиковать). «Фундаментальная характеристика сводится к тому, что экономическая политика должна сознательно формулироваться таким образом, чтобы способствовать достижению целей внешней политики государства – каковы бы те ни были», – писал Болдуин[86]. Меркантилизм тем самым оказывается всего-навсего одной из множества форм геоэкономики. По тем же причинам, если брать степень, в которой государственные лидеры следуют рецептам экономического либерализма (минимальное вмешательство государства, свободная торговля и т. д.) в убеждении, что эти стратегии служат геополитическим интересам, либерализм также оказывается с полным на то основанием в пространстве геоэкономики[87].