Читать книгу Страсти в нашем разуме. Стратегическая роль эмоций - Роберт Фрэнк - Страница 33

Представление, что моральные чувства могут решать проблему обязательства, помогает прояснить некоторые двусмысленности, касающиеся того, что значит вести себя рациональным образом. В философской литературе различаются по крайней мере две теории рационального поведения[47]. В так называемой теории текущей цели рациональность считается эффективным преследованием тех целей, которые человек ставит себе в процессе принятия решения и действия. Например, человек, который воздерживается от обмана из-за чувства вины, по этим стандартам будет считаться рациональным, даже если нет вероятности, что его обман будет раскрыт.

По той же самой логике, однако, человек, который выпил цианид, потому что испытывал непреодолимое желание это делать, тоже считался бы рациональным в соответствии с теорией текущей цели. Очевидный недостаток этой логики в том, что она позволяет считать рациональным практически любое поведение, просто утверждая, что человек его предпочитает.

Вторая теория рациональности, «теория эгоистического интереса», пытается обойти эту проблему. Она утверждает, что поступок рационален, если он эффективно способствует достижению интересов совершающего его человека. Согласно теории эгоистического интереса, действие человека, который воздерживается от обмана, когда обман может сойти ему с рук, даже если он мотивирован нравственными чувствами, – считается иррациональным.

Ирония, однако, состоит в том, что версия эгоистического интереса позволяет нам сказать, что эгоистический человек вполне может стремиться к мотивации как раз нравственными чувствами (опять-таки при условии, что их наличие распознается другими людьми). Он может даже предпринимать целенаправленные шаги, чтобы увеличить вероятность развития у себя этих чувств. (Он, например, может присоединиться к какой-то церкви или искать случая попрактиковаться в честности.) Как только он приобретет эти чувства, поведение, которое они вызывают, конечно, официально по-прежнему будет относиться к категории иррационального по стандартам эгоистического интереса. Но модель обязательства может помочь нам понять, почему такое поведение, рациональное оно или нет, может стать широко распространенным.

Модель обязательства напоминает конвенциональное эволюционное объяснение тем, что она предсказывает неизбежность оппортунистического поведения. Однако хотя бы в одном критическом отношении она от него отличается: оппортунистическое поведение в данном случае – не единственная осуществимая стратегия. Есть также место, возможно даже весьма просторное, для поведения, которое является в подлинном смысле неоппортунистическим.

Здесь я снова хочу подчеркнуть, что модель обязательства не подразумевает, будто сотрудничающие индивиды суть роботы, генетически запрограммированные на уклонение от личного интереса. Наоборот, она допускает – а в некоторых случаях даже требует – определенную роль культурного принуждения в развитии нравственных чувств. Люди могут даже рационально выбрать, какого рода культурному принуждению себя подвергнуть. Таким образом, в соответствии с этой моделью тенденция к сотрудничеству может быть, а может и не быть чертой, которую некоторые люди наследуют. Модель может работать, даже если ее биологический компонент ограничивается наследственным комплексом симптомов, проявляющимся в людях, усвоивших склонность к сотрудничеству. Наверняка даже самый ярый критик биологических теорий не сочтет это требование неприемлемым.