Читать книгу Похищенный. Катриона - Роберт Льюис Стивенсон - Страница 8

Дождь шел всю ночь не переставая, наутро резкий северо-западный ветер разогнал тучи и сразу похолодало. Еще не погасли на небе звезды, а я уже был на ногах и, несмотря на дурную погоду, вышел на воздух и искупался в горном ручье. Горя всем телом от студеной воды, я поспешил к очагу, подложил дров, сел и предался размышлениям.

Было явно, что чувства, которые питал ко мне дядя, вовсе не безобидны. Несомненно было и то, что мое дальнейшее пребывание в этом доме чревато опасностями, ибо дядя сделает все возможное, чтобы добиться своей злодейской цели. Но я был молод, горяч и самонадеян. К тому же, как большинство юных провинциалов, я был весьма высокого мнения о своей проницательности. Я явился в Шос точно нищий, неоперившийся юнец – и что же? Дядя принял меня со злобным коварством, а потому не мешало бы его проучить, чтобы впредь он со мною считался.

Положа ногу на ногу, обхватя руками колено, я глядел в огонь и предавался сладостным грезам. Я выведывал все дядины тайны и в скором времени подчинял его своей воле. Говорят, будто один колдун в Эссендине смастерил зеркало, глядя в которое можно было увидеть свое будущее, но, должно быть, сделал его колдун не из горящих углей, потому что в моем зеркале, открывавшем мне приятные видения, не было ни моря, ни волн, ни шкипера в мохнатой шапке, ни тем более крепкой дубины для такого болвана, как я, – словом, не было и подобия тех зол и напастей, которым суждено было вскоре обрушиться на меня.

Намечтавшись досыта, я поднялся наверх и освободил пленника. Он весьма учтиво пожелал мне доброго утра, чего и я ему пожелал с неменьшей учтивостью, улыбаясь ему свысока. Мы сели завтракать как ни в чем не бывало.

– Итак, сударь, – произнес я тоном язвительного превосходства. – Что же вы желаете мне сообщить?

Но внятного ответа не последовало, и я продолжал:

– Пора, я думаю, нам наконец понять друг друга. Вы приняли меня за этакого деревенского простофилю, безропотного дурачка, который только и может, что держать ложку. Что до меня, то я почитал вас за человека порядочного, во всяком случае не способного на подлость. Выходит, мы оба ошиблись. Что же понуждает вас бояться меня, лгать самым бесчестным образом, покушаться на мою жизнь?

Дядя стал лепетать, что это была лишь шутка, такой уж он, дескать, шутник, однако, увидев мою насмешливую улыбку, тотчас изменил тон, уверив, что расскажет все без утайки сразу же после завтрака.

Было явно, что новая ложь еще не созрела в его голове, но уже зарождалась в мучительных соображениях. Я хотел было поторопить его с ответом, но в эту минуту в дверь постучали.

Я велел дяде оставаться на месте и пошел отворять. У порога стоял малый в матросской одежде, с виду совсем еще мальчик. Увидев меня, он прищелкнул пальцами и пустился в пляс, изображая нечто вроде матросского танца. Пляшет, а взгляд такой странный, жалкий, казалось, вот-вот не то заплачет, не то рассмеется. Вид гостя никак не соответствовал той веселости, с какой он отплясывал, и, отплясав, произнес хриплым голосом:

– Как дела, приятель?

Сохраняя на лице невозмутимость, я спросил, что ему угодно.

– Что угодно? Утехи-радости! – воскликнул он и запел:

– Послушайте, – сказал я, – если у вас нет никакого дела, то не сочтите за грубость, – я закрываю дверь.

– Эй, постой, друг сердечный. Ты, я вижу, не понимаешь шуток. Ты ведь не хочешь, чтобы меня поколотили! Меня послал старик Хизи-ози к мистеру, как бишь его, Балдурдуру. У меня письмо.

И точно, он показал мне письмо.

– И вот что еще, приятель: умоляю – чертовски проголодался.

– Ладно, иди в дом. Я накормлю тебя. Пусть не мне, так тебе достанется завтрак.

С этими словами я провел его в кухню и усадил на свое место, где он с жадностью стал уписывать остатки каши, то и дело подмигивая мне и строя всевозможные гримасы, по-видимому полагая, что они придают ему бравый вид. Между тем дядя прочел письмо и сидел в глубокой задумчивости. Наконец он вскочил в оживлении неизъяснимом и потянул меня за рукав, делая знак отойти в сторону.

– Прочти-ка, – проговорил он, протянув письмо.

Письмо это у меня сохранилось, привожу его слово в слово:

Трактир «Боярышник», Куинсферри

Сэр, стою на рейде неподалеку от вас и думаю отдать якорь, а потому посылаю к вам моего юнгу. Если у вас будут ко мне еще поручения, то прошу учесть, что сегодня последний день. Другого случая может и не представиться: ветер попутный и самое время выходить в море. Не скрою от вас, у меня были неприятности с вашим поверенным, мистером Ранкейлором, так что если вы в срок не уладите это дело, то понесете убыток. Счет на ваше имя я выписал, как записано у меня в расходной книге.

Остаюсь ваш покорный слуга,

Элиас Хозисон.

– Видишь ли, Дэви, – заговорил дядя, увидя, что я прочел письмо до конца. – Я веду дела с этим Хозисоном. Он из Дайзерта, шкипер, владелец торгового брига «Ковенант». Так вот, если мы сейчас с тобой да вот с этим малым пойдем к шкиперу, я бы подписал с ним кое-какие бумаги, в трактире или на бриге, а потом можно заглянуть и к стряпчему, мистеру Ранкейлору. Конечно, после того, что меж нами вышло, ты мне на слово не поверишь. Другое дело – Ранкейлору. Ему-то ты можешь верить. Его все знают. Добрая половина здешних дворян у него в клиентах. Человек он почтенный, уважаемый, да к тому же знавал твоего отца.

Я задумался. Я буду на набережной у перевоза. Чего же мне опасаться? Место, без сомнения, людное, и дядя не посмеет затеять худое. А кроме того, я не один, с нами юнга. Коль скоро мы будем у перевоза, размышлял я, можно будет нанести визит стряпчему, а если дядя заупрямится, я буду настаивать, я добьюсь этого визита. Конечно, в глубине души меня влекло к морю, которое я видел лишь издали. Не нужно забывать, что вырос я в тиши долин и холмов и только три дня тому назад увидал впервые залив, узкую голубую полоску, по которой ползли игрушечные суда. Итак, я решился.

– Извольте, я согласен, – сказал я дяде. – Пойдемте в Куинсферри.

Дядя облачился в кафтан, нахлобучил шляпу, пристегнул заржавелый кортик. Мы погасили огонь в очаге, заперли дверь и двинулись в путь.

Резкий северо-западный ветер дул в лицо. Было начало июня, в траве по-летнему белели маргаритки, деревья утопали в белом цвету, а, глядя на наши посиневшие до ногтей руки, пощипываемые холодком, можно было подумать, что на дворе зима, декабрьский мороз со снегом.

Дядя шел еле-еле, припадая на ногу, как старый пахарь, возвращающийся домой после трудов праведных. За всю дорогу он не сказал ни слова, а я тем временем беседовал с юнгой. Он поведал мне, что зовут его Рэнсом, что он на море с девяти лет, но назвать свои года он затруднялся: по его словам, он потерял им счет. Несмотря на пронизывающий ветер и мои настойчивые увещания, он задрал рубашку, показывая татуировки, сплошь покрывавшие его грудь. Речь свою пересыпал он отборной бранью, но бранился он из бравады, как школьник. Похвастал юнга и своими подвигами: доносами, кражами и даже убийством, причем приплел такие густые подробности, что я усомнился в его рассказах. Мне стало его жаль.

В свою очередь я расспросил его о бриге и о шкипере Хозисоне. Рэнсом отозвался о них с восторгом. Бриг, по его словам, был великолепный, а что касается до его владельца, Хизи-ози, как именовал его юнга, то это был сорвиголова, которому и черт не страшен и бог нипочем, который и на Страшный суд пойдет на всех парусах. Иными словами – жестокий, грубый, бессовестный человек. И все эти качества вызывали у бедного малого восхищение; таким, по его убеждению, должен быть настоящий моряк. Лишь одно обстоятельство бросало тень на его кумира.

– Шкипер он, правда, так себе, одно слово, что шкипер. Моря не знает, – признался он. – А управляет бригом мистер Шуэн, он дело знает, но уж как напьется – держись. Да вот погляди-ка. – И с этими словами юнга приспустил чулок и с гордым видом показал мне большую рану с запекшейся кровью, при виде которой у меня в жилах заледенела кровь. – Это все он, мистер Шуэн, его рук дело.

– Как? И такое варварство ему сходит с рук? Ведь ты же ему не раб какой-нибудь. Что же ты терпишь такое обхождение?

– Это я-то терплю! – воскликнул глупый юнец, сразу изменив тон. – Да я ему еще задам. Вот это ты видел? – И он показал мне большой нож, будто бы им украденный. – В другой раз пусть только сунется. Как пырну – и душа его в рай. Уж мне-то такие дела не впервые. – И в подкрепление своих слов он разразился бранью, грязной, ужасно нелепой в его устах.

Никогда еще ни к кому я не испытывал такой жалости, как теперь, глядя на этого глупого, несчастного малого. Мне невольно подумалось, что бриг «Ковенант», несмотря на свое благочестивое название[4], благочестием, видно, не блещет. Не судно, а какой-то плавучий ад.

– А родные-то у тебя есть? – спросил я.

Он сказал, что в каком-то английском порту жил у него отец, но в каком именно, теперь уже не припомню.

– Тоже славный был человек. Да вот помер.

– Что же ты не можешь подыскать себе занятие на суше? Какое-нибудь более достойное?

– Э, нет, – сказал он и подмигнул мне с лукавством. – Видали мы такие занятия! А если меня в ремесло отдадут, что тогда?

Я заметил, что хуже его ремесла вряд ли какое сыщется, – ведь его жизни постоянно грозит опасность и он может стать жертвой не только морской стихии, но и тех, у кого он служит. Юнга охотно со мной согласился, но тут же начал расхваливать жизнь на море, уверяя, что нет удовольствия слаще, чем когда ты сходишь на берег и в кармане у тебя звенят золотые, а потом, как водится у людей с деньгами, ты спускаешь все подчистую: покупаешь горы яблок, на зависть уличным чумазым мальчишкам.

– Да нет, мне не так уж плохо, – говорил он. – Бывает и хуже. Вот, к примеру, двадцатифунтовые. Видел бы ты, как мы их берем на борт. Один, вот такой же, как ты, малый в летах, – (таковым я казался юнге), – уж борода у него, так только мы вышли в море, хмель у него весь повыветрился, как завопит, расхныкался. Смех, право. Детишки тоже бывают. Ну, с ними-то просто. У меня для них плетка имеется, линек[5] то есть. Сидят смирненько.

Рэнсом болтал без умолку все про то же, и я наконец догадался, кого подразумевал он под двадцатифунтовыми. То были злосчастные преступники, которых продавали в неволю и отправляли в Америку, а также дети, с еще более незавидной участью: несчастные жертвы наживы или родовой мести, похищенные мошенниками и проданные в рабство.

В это время мы поднялись на вершину холма и увидели перевоз. Как известно, залив Ферт-оф-Форт в этом месте суживается и подобен большой реке; здесь и выстроена паромная переправа. Верхняя излучина залива образует закрытую гавань, куда заходят большие суда. На середине – островок с крепостными развалинами; на южном берегу – мол с паромным причалом. У самого края мола, на той стороне дороги, виднелся трактир, называемый в народе «Боярышник» по причине произрастания в саду под окнами кустов боярышника и остролиста.

Городок Куинсферри расположен чуть западнее. Около трактира в это время было довольно безлюдно: только что на противоположный северный берег отошел полный паром. Правда, у мола покачивался на волнах ялик, на банках[6] которого спали матросы. Как разъяснил мне Рэнсом, это была шлюпка с брига, ожидавшая шкипера, а в полумиле от нее одиноко стоял на якоре и сам «Ковенант». Заметны были оживленные приготовления к отплытию: матросы брасопили[7] реи, ветер с залива доносил звуки песни. После всего услышанного я взирал на этот корабль с отвращением чрезвычайным и в душе весьма сочувствовал тем несчастным, которые осуждены были на нем плыть.

Наконец на холм втащился мой дядя. Подойдя к нему, я сказал:

– Хочу предупредить вас, сэр, я на «Ковенант» не поплыву.

– Ну что же, воля твоя, ничего не попишешь. А что мы стоим? Этак и простудиться недолго. Да и «Ковенант», того и гляди, отойдет.