Читать книгу Динамитчик. Самые новые арабские ночи принца Флоризеля - Роберт Стивенсон - Страница 7

Отец мой родился в Англии и был сыном младшего представителя некогда древнего и знатного, но впоследствии обедневшего рода. В результате долгой череды неудач и неблагоприятных обстоятельств ему пришлось покинуть родную землю и отказаться от имени своих предков. Он решил попытать счастья в Соединённых Штатах, но, вместо того чтобы осесть в одном из городов-муравейников, он сразу же отправился на Дикий Запад с отрядом пионеров-первопроходцев. Он отличался от своих товарищей, поскольку обладал не только мужественным и решительным характером, но и познаниями во многих науках, а более всего – в ботанике, которую особенно любил. Поэтому очень скоро Фремонт, являвшийся предводителем отряда, начал относиться к нему с уважением и прислушиваться к его мнению.

Они держали свой путь, как я уже сказала, в неизведанные уголки сурового края. Некоторое время они шли по следам караванов мормонов, где в бескрайней угрюмой пустыне ориентирами им служили скелеты людей и животных. Затем повернули севернее и, лишившись даже этих ужасных признаков человеческого присутствия, оказались в безмолвном краю, один лишь вид которого внушал им зловещий страх.

Я часто слушала рассказы отца об этом путешествии. Пионеров окружала каменистая пустыня, иногда перемежавшаяся скалами и поросшими чахлым вереском пустошами, тянувшимися вдоль мелких ручьев и речушек. Лишь изредка им попадались какие-то звери или птицы. На сороковой день пути их припасы настолько оскудели, что было решено объявить большой привал и разослать во все стороны охотников. Развели огромный костёр, который должен был придать им бодрости и уверенности в своих силах, затем мужчины вскочили на коней и поскакали в пустыню в поисках добычи.

Долгие часы мой отец ехал вдоль высокой горной гряды с крутыми утёсами. С другой стороны от него простиралась иссохшая долина, усыпанная огромными валунами, скопления которых чем-то напоминали мёртвые, разрушенные города. Наконец он напал на след какого-то крупного зверя, и, судя по вмятинам от когтей и клочкам шерсти на ветвях кустов, он решил, что там прошёл необычайно крупный медведь. Отец пришпорил лошадь, следуя за зверем, достиг развилки высохшего русла реки. Вдали виднелись валуны, среди которых попадались редкие сосны, что свидетельствовало о близости воды. Здесь он спешился, стреножил лошадь и продолжил путь пешком, полагаясь на своё верное ружьё.

Вскоре царившее вокруг гнетущее безмолвие было нарушено звуками журчания воды, доносившимися откуда-то справа. Направившись туда, отец увидел зрелище, в котором сочетались величественная красота природы и её грозная сила. На дне глубокого, узкого и извилистого разлома текла небольшая река, с обеих сторон обрамлённая отвесными утёсами. Во время дождей река, очевидно, поднималась довольно высоко. Лучи солнца проникали в расселину только в поддень, а ветер неистово завывал в этой узкой воронке. И тем не менее на самом дне расселины, прямо перед взором отца, смотревшего вниз с края утёса, застыли в нелепых позах около сотни мужчин, женщин и детей. Кто-то неподвижно лежал на спине, кто-то ничком. Казавшиеся окаменевшими лица, смотревшие вверх, поражали своей необычайной бледностью и истощённостью, и время от времени сквозь журчание воды отец слышал слабые, беспомощные стоны.

Потом какой-то старик с трудом поднялся на ноги, размотал одеяло, обёрнутое вокруг его тела, и заботливо укрыл им юную девушку, которая сидела, прислонившись к большому камню. Девушка, по-видимому, не заметила этого, а старик, посмотрев на неё с невыразимой жалостью, вернулся на прежнее место и лёг на траву. Но эта сцена не осталась не замеченной одним из обессилевших от голода людей. На самом дальнем краю стоянки мужчина с пышной седой бородой, скорее всего преклонного возраста, встал на колени и на четвереньках пополз к девушке, осторожно огибая спавших. Вообразите возмущение моего отца, увидевшего, как тот трусливый негодяй воровато стянул с неё оба одеяла и вернулся на своё место. Он укрылся своими «трофеями» и притворился спящим. Однако вскоре он приподнялся на локте, озираясь по сторонам, быстро сунул руку за пазуху, а потом поднёс её ко рту. По движениям его челюстей было видно, что он что-то жуёт. В этом царстве голода он сохранил что-то съестное, и, пока к его беспомощным, оцепеневшим спутникам подкрадывалась голодная смерть, он тайком от всех восстанавливал силы.

При виде этого отца охватила такая ярость, что он поднял ружьё. Как он часто потом говаривал, если бы не то, что произошло мгновение спустя, он наверняка бы застрелил негодяя. Тогда, возможно, моя жизнь сложилась бы совершенно иначе! Однако этому не суждено было случиться, поскольку, когда отец уже прицелился, он краем глаза заметил медведя, крадущегося чуть ниже по узкому выступу. И он разрядил ружьё в зверя, а не в человека. Медведь подпрыгнул и рухнул в воду; выстрел отозвался в каньоне громовым раскатом, и в одно мгновение все вскочили на ноги. С криками скорее звериными, нежели человеческими, измученные голодом люди ринулись к туше зверя, спотыкаясь, падая и отталкивая друг друга. Когда мой отец, осторожно спускаясь по уступам, добрался до реки, многие уже рвали зубами куски сырого мяса, в то время как более благоразумные и терпеливые разводили костёр.

Его присутствие некоторое время оставалось незамеченным. Он стоял среди трясущихся, почти потерявших человеческий облик людей с землисто-серыми лицами, вокруг него раздавались их крики, однако всем существом своим они рвались к груде мяса. Даже те, кто едва мог пошевелиться, повернули головы и пожирали медведя глазами. Мой отец, чувствовавший себя невидимкой среди царившей вокруг вакханалии, вдруг ощутил, как слёзы навернулись ему на глаза. Он немного успокоился, когда кто-то коснулся его руки. Обернувшись, он оказался лицом к лицу со стариком, которого едва не застрелил. Присмотревшись, он понял, что перед ним далеко не старик, а, напротив, мужчина в расцвете лет с волевым, умным лицом, на котором лежала печать голода и лишений. Он отвёл отца к краю утёса и, понизив голос до шёпота, стал умолять дать ему бренди. Отец посмотрел на него с нескрываемым презрением.

– Вы напомнили мне, – произнёс он, – о невыполненном долге. Вот моя фляга. В ней, я полагаю, достаточно живительной влаги, чтобы вернуть к жизни ваших женщин. Я начну с той, у кого вы украли одеяла.

С этими словами мой отец повернулся спиной к эгоисту, не обращая внимания на его мольбы и стенания.

Девушка всё так же полулежала, прислонившись к скале. Она пребывала в забытьи, обычно предшествующем смерти, и не имела ни малейшего понятия о творившемся вокруг пандемониуме. Но когда мой отец приподнял её голову, поднёс флягу к её губам и то ли помог, то ли заставил её проглотить несколько капель живительной влаги, она приоткрыла глаза и улыбнулась ему еле заметной улыбкой. Нигде в мире не найти столь же дивной и ласковой улыбки, столь же прекрасных тёмно-синих глаз, являющихся зеркалом кристально чистой души! Я утверждаю это с полной уверенностью, поскольку эти глаза улыбались мне, когда я лежала в колыбели. От той, кому было суждено стать его женой, мой отец, за которым неотступно следовал мужчина с седой бородой, испепелявший его завистливым взглядом, по очереди подошёл ко всем женщинам, а последние капли бренди отдал наиболее ослабевшим от голода мужчинам.

– Неужели ничего не осталось? Ну, хоть капельку! – взмолился бородач.

– Ни единой капли, – ответил отец. – Но если уж вы так исстрадались, рекомендую вам порыться у себя в карманах.

– Ах, вот оно что! – воскликнул бородатый. – Вы неверно обо мне думаете. Вы считаете меня эгоцентристом, любой ценой цепляющимся за жизнь. Позвольте же вам заметить, что, если бы все в этом караване погибли, мир бы немного потерял. Это всё человечьи козявки, плодящиеся, словно майские жуки, в трущобах Европы, которых я вытащил из мерзости и нищеты, из навозных куч и притонов. И вы ещё сравниваете их жизни с моей!

– Так вы, значит, миссионер-мормон? – спросил отец.

– О! – воскликнул бородач со странной улыбкой. – Миссионер-мормон, если вам угодно! Будь я обычным проповедником, я бы умер смиренно и безмолвно. Но поскольку я всю жизнь проработал врачом, мне открылись знания великих тайн и будущего человечества. Именно они за те пять дней, когда мы разминулись с основным караваном, попытались двигаться напрямик и оказались в этом жутком ущелье, в корне изменили мою жизнь и душу, и моя борода из чёрной как смоль сделалась седой.

– Так вы, значит, врач, – задумчиво произнёс отец, – связанный клятвой Гиппократа помогать больным и облегчать их страдания.

– Сударь, – ответил мормон, – меня зовут Грирсон. Вы ещё не раз услышите это имя и поймёте, что долг мой – не перед этим сборищем нищих, а перед всем человечеством.

Отец повернулся к остальным, которые уже достаточно пришли в себя, чтобы слышать и воспринимать его слова. Он сказал, что отбывает в свой отряд за подмогой, и добавил:

– Если вы снова окажетесь в подобном плачевном положении, внимательно посмотрите вокруг, и увидите, что земля не даст умереть с голоду. Вот, например, желтоватый мох, растущий под изломами утёса. Поверьте, он съедобен и прекрасно утоляет голод.

– Ха! – усмехнулся доктор Грирсон. – Так вы знаете ботанику!

– Не только я, – ответил отец, понизив голос. – Взгляните, вот туг мох ободран. Это ваш тайный источник провианта, ведь так?

Вернувшись в свой лагерь, отец обнаружил, что его товарищи вернулись с богатой охотничьей добычей. Поэтому они легко согласились прийти на помощь каравану мормонов, и на следующий день оба отряда двинулись к границам Юты. Само по себе расстояние, которое им предстояло преодолеть, было невелико, однако из-за исключительно неблагоприятного характера местности и трудностей с добыванием пищи их путешествие растянулось на три недели. За это время мой отец сумел поближе познакомиться со спасённой им девушкой и по достоинству оценить её красоту и высокие душевные качества. Я назову свою мать Люси. Фамилию её я упоминать не вправе, поскольку она вам наверняка хорошо известна. Я также умолчу о том, посредством каких неурядиц и бед это цветущее невинное создание, получившее блестящее воспитание и образование, вдруг оказалось в караване мормонов. Достаточно сказать, что, несмотря на все превратности судьбы, она обрела любящее сердце, достойное её самой. Тесные узы, связавшие отца и мать, возможно, отчасти обязаны своей прочностью весьма необычным обстоятельствам их знакомства. Их любовь не знала границ, и мой отец ради неё отказался от своих прежних намерений и отрёкся от своей веры. Не прошло и недели, что они провели в пути, как он оставил свой отрад, принял мормонство и заручился обещанием руки моей матери, как только они прибудут в Солт-Лейк-Сити.

Там они поженились, и вскоре на свет появилась я – единственный ребёнок в семье. Отец мой чрезвычайно преуспевал в делах и оставался верным моей матери, и сколь бы удивительным вам это ни показалось, но мне кажется, что по всему миру найдётся немного столь же счастливых домов, чем тот, где я родилась и выросла. Наиболее набожные и правоверные мормоны чурались нас как еретиков и маловеров, несмотря на все наши богатства. Сам Янг, этот ужасный деспот, с неодобрением взирал на то, как состояние моего отца росло день ото дня. О причинах этого я могу лишь гадать. Я жила в окружавшей меня атмосфере мормонских ценностей, в чистоте и вере. Некоторые из наших друзей имели по несколько жён, но таков был обычай, и почему это должно было удивлять меня больше, чем само замужество? Время от времени кто-то из наших богатых знакомых исчезал, его семья распадалась, его жёны и дома делились между церковными старейшинами, а имя его упоминали, лишь затаив дыхание и сокрушённо покачивая головами. Когда я вела себя очень смирно и о моём присутствии, возможно, вовсе забывали, разговоры на подобные темы возникали среди сидевших у вечернего камина старших. Я видела, как они продвигались друг к другу и опасливо оглядывались по сторонам. Из обрывков произнесённых шёпотом фраз я узнавала, как некто богатый, уважаемый, здоровый, в самом расцвете сил, кто-то из тех, у кого я сидела на коленях всего неделю назад, вдруг в одночасье лишался дома и семьи и бесследно исчезал, словно утренний туман. Это было, конечно же, ужасно, но разве не ужасна смерть – вселенская закономерность? И даже если беседа становилась откровеннее, полной многозначительных пауз и кивков, и в ней шёпотом упоминались какие-то ангелы-разрушители, то как малому ребёнку постичь подобные тайны? Я воображала себе ангела-разрушителя так же, как дети в Англии представляют себе строгого епископа или пресвитера, с каким-то смутным почитанием и уважением и без малейшего любопытства. Везде, в человеческом обществе или в дикой природе, основой жизни является страх. Я видела красивые, ухоженные дороги, цветущие посреди пустыни сады, богобоязненных работящих людей. Я наслаждалась любовью своих родителей и простыми радостями своей беспечной и беззаботной жизни. Так зачем мне было докапываться до ужасных тайн, на которых зиждилось наше процветание и благополучие?

Сначала мы жили в городе, но очень скоро перебрались в прекрасный дом, стоявший в поросшей густой зеленью лощине, окружённой чистыми звенящими ручейками. На двадцать миль вокруг простиралась безжизненная каменистая пустыня. До города было миль тридцать, и оттуда вела одна-единственная дорога, упиравшаяся в наши ворота. Окружали эту дорогу немногочисленные вьючные тропы, совершенно непроходимые зимой, так что мы наслаждались уединением, о котором в Европе можно только мечтать. Соседствовал с нами лишь доктор Грирсон. По молодости лет мне казалось, что после городских старейшин с набриолиненными волосами и ухоженными бородами и их истеричными и экзальтированными жёнами в докторе было что-то очень притягательное: и его обходительность, и прекрасные манеры, и редкие седые волосы в сочетании с густой бородой, и острый, проницательный и пронзительный взгляд. И все же, несмотря на то что нас, кроме него, почти никто не навещал, я так и не смогла до конца избавиться от страха, который испытывала в его присутствии. Причиной этого смутного состояния беспокойства и тревоги являлись, скорее всего, ужасная замкнутость и уединённость его жизни и весьма странный и таинственный характер его занятий. Его дом находился в паре миль от нашего, однако имел странное расположение. Он возвышался над дорогой на вершине крутого откоса, почти вплотную к нависавшим над ним утёсам. Природа, можно сказать, в данном случае подражала творениям рук человеческих, поскольку откос был ровным, словно скат бруствера, а утёсы – одинаковой высоты, как башни на городской стене. Даже весной этот унылый пейзаж ничуть не преображался: окна всё так же взирали на безжизненную равнину, усеянную белыми соляными пятнами, и на холодные синеватые горы, лежавшие на севере. Я припоминаю, что несколько раз проходила мимо этого зловещего и неприступного дома, не подававшего никаких признаков жизни: ставни наглухо закрыты, дым из трубы не идёт, а вокруг – ни души. Я как-то заметила родителям, что этот дом наверняка когда-нибудь ограбят.

– О нет, – ответил отец. – Его никогда не ограбят.

И я услышала в его голосе какую-то странную уверенность, даже убеждённость.

Наконец, незадолго до того, как на нашу семью обрушилась беда, мне довелось увидеть дом доктора в новом свете. Отец заболел, мать ухаживала за ним, неотлучно находясь у его постели, и мне пришлось под присмотром нашего кучера отправиться в находившийся примерно в двадцати милях от нас дом, чтобы забрать предназначенные нам посылки. Лошадь потеряла подкову; ночь застала нас на пол пути домой, и около трёх часов пополуночи мы с кучером в лёгкой повозке добрались до того места, где дом доктора возвышался над дорогой. Сияла полная луна, в её холодном свете горы и утёсы выглядели безжизненными. Однако дом не только светился всеми окнами от фундамента до крыши, словно там проходил какой-то праздник. При этом из главного дымохода в западном крыле поднимался такой огромный и плотный столб дыма, что, казалось, он неподвижно стоял в воздухе в ночном безветрии и отбрасывал тень на блестевшие в лунном свете соляные пятна. По мере того как мы приближались, в безмолвии раздался мерный, пульсирующий рокот. Сперва он показался мне похожим на биение гигантского сердца, затем я подумала, что это дышит некий великан, обитающий в толщах горных пород. Я слышала рассказы о железной дороге, хотя никогда её не видела, и обернулась, чтобы спросить кучера, не напоминает ли ему этот звук шум движущегося поезда. Но выражение его лица, мертвенная бледность то ли от страха, то ли от лунного света заставили меня онеметь. Мы продолжали свой путь в молчании, пока не оказались почти напротив освещённого дома, когда вдруг раздался взрыв такой силы, что содрогнулась земля и грохот гулким эхом разнёсся среди утёсов. Из трубы вырвался столб тёмно-жёлтого дыма и рассыпался мириадами искр. В то же время свет в окнах сделался багровым и через мгновение погас. Кучер машинально придержал лошадь, и эхо всё ещё перекатывалось от утёса к утёсу, когда из тёмного дома раздались крики, то ли мужские, то ли женские. Дверь распахнулась настежь, и в лунном свете на вершине откоса показалась человеческая фигура в белом, которая начала дёргаться и подпрыгивать; затем она упала и затряслась, словно в агонии. Я не смогла сдержать криков ужаса; кучер хлестнул лошадь кнутом, и мы во весь опор помчались по каменистой дороге и не останавливались до тех пор, пока не обогнули гору и не увидели дом отца, зелёную рощу и сады, мирно спавшие в ночной тиши.

Это было самое большое приключение в моей жизни до того, как мой отец достиг вершины материального благополучия и мне исполнилось семнадцать. Я всё ещё оставалась наивной и весёлой, словно дитя, ухаживала за садом или гуляла среди зелёных холмов, не помышляя ни о кокетстве, ни о деньгах. Если же я рассматривала своё отражение в зеркале или в лесном ручье, то единственное, что я в нём искала, – так это сходство с моими родителями. Однако страхам, которые столь долго преследовали остальных, теперь было суждено омрачить мою юность.

Как-то раз душным и пасмурным днём я расположилась на диване. За открытыми окнами виднелась веранда, где мама сидела за вышиванием. Когда отец вернулся из сада, я стала невольным слушателем их разговора, столь странного и ужасного, что я буквально оцепенела.

– Случилась беда, – произнёс отец после долгого молчания.

Я видела, как мама вздрогнула и повернула к нему лицо, но ничего не ответила.

– Да-да, – продолжил отец. – Сегодня я получил опись всего своего имущества. Именно всего. И того, что я негласно одолжил тем, чьи уста запечатаны страхом, и того, что я своими руками закопал на пустынной горе, когда вокруг не было никого, даже птиц в небе. Выходит, даже воздух здесь выдаёт тайны? Или горы тут прозрачные? Или камни, по которым мы ступаем, хранят наши следы, чтобы потом предать нас? Ах, Люси, Люси, зачем мы только приехали в эти края?

– Но всё это, – возразила мама, – отнюдь не ново и не так уж страшно. Тебя обвиняют в некоем сокрытии доходов. Чуть позже ты заплатишь больше налогов и отделаешься штрафом. Конечно, не очень-то приятно узнать о том, что за каждым твоим шагом следят и что о тебе всё известно. Но разве это новость? Не мы ли все эти годы боялись и подозревали всех и вся?

– Да, и шарахались от собственной тени! – воскликнул отец. – Но это всё так, пустяки. Вот письмо, которое было приложено к описи.

Я слышала, как мама переворачивала страницы; она немного помолчала.

– Понятно, – наконец сказала она и продолжила, цитируя: – «От истинно верующего, коего Провидение столь щедро облагодетельствовало земными благами, Церковь ожидает более весомого подтверждения его искренности и благочестия». Вот где загвоздка, верно? Именно этих слов ты боишься?

– Именно их, – кивнул отец. – Люси, ты помнишь Пристли? За два дня до того, как исчезнуть, он вызвал меня на встречу на холме посреди равнины. На десять миль вокруг мы не увидели ни одной живой души. Если в каком-то уголке этой земли мы и могли быть уверены в отсутствии соглядатаев, так это там. Его буквально трясло от ужаса, когда он поведал мне свою историю. Он получил письмо наподобие этого и принёс мне черновик ответа, чтобы посоветоваться. Там говорилось, что он жертвует треть своего имущества. Я умолял его, если ему дорога жизнь, увеличить размер пожертвования, и, прежде чем мы расстались, он написал, что отказывает Церкви две трети. Так вот, через два дня он исчез, исчез на главной улице города в полуденный час и как в воду канул. О Боже! – вскричал отец. – Каким способом они отнимают жизнь у тела? Какую смерть они насылают, что не оставляет следов? Как получается, что плоть и кости, кои веками могут противиться могильному тлену, исчезают в никуда во мгновение ока? Одна мысль об этом внушает больший ужас, нежели сама смерть!

– Но неужели на Грирсона вообще нельзя положиться? – спросила мама.

– Ах, оставь это! – ответил отец. – Теперь он знает всё, что знаю я, и пальцем не пошевелит, чтобы спасти меня. К тому же влияние его невелико, и он подвергается опасности ничуть не меньше моего. Ведь он также живёт на отшибе, пренебрегает своими жёнами и не следит за ними должным образом, его открыто называют безбожником… И если он не купит себе жизнь куда более жуткой ценой… Нет, не верю… Я не испытываю к нему особой приязни, но никогда в это не поверю.

– Не поверишь во что? – спросила мама и продолжила совсем другим тоном: – В конце концов, какое это имеет значение?! – воскликнула она. – Абимелех[2], остаётся только один выход – бежать!

– Бесполезно, – произнёс отец. – Так или иначе, вы окажетесь вовлечёнными в мою судьбу. Бежать отсюда бессмысленно: мы заперты здесь, как люди заперты в своей земной жизни, и нет иного выхода, кроме могилы.

– Тогда мы можем умереть! – воскликнула мама. – По крайней мере, умереть все вместе. Не дай Асенат и мне пережить тебя. Только представь, на какую участь мы будем обречены!

Отец не смог устоять перед её нежным, но в то же время твёрдым натиском, и, хотя я знала, что он не лелеял никаких надежд на успех, он согласился. Он предложил бросить всё, взяв лишь несколько сотен долларов, которыми он располагал на тот момент, и бежать той же ночью, которая обещала быть тёмной и безлунной. Как только слуги заснут, он нагрузит двух мулов снаряжением и провизией, приготовив ещё двух для нас с мамой. Затем мы двинемся в путь через горы по известной лишь ему тропе, чтобы выбраться из этих мест и сохранить свои жизни и свободу. Когда они приняли окончательное решение, я показалась в окне и, признавшись, что слышала весь их разговор, уверила их, что они могут полностью положиться на моё благоразумие и преданность. Я не боялась ничего, кроме как оказаться недостойной своих родителей. И когда отец, всплакнув у меня на плече, возблагодарил небо за ниспослание ему столь достойной и благодарной дочери, я ощутила прилив гордости и воодушевления, заранее готовясь к опасному путешествию, как солдат к решающему сражению.

Мы тронулись в путь незадолго до полуночи. Мы ехали верхом под чёрным, затянутым тучами небом, и вскоре долина, где стоял наш дом, осталась далеко позади. Тропа вела через узкий каньон, по обе стороны которого высились утёсы-великаны, а на дне грохотал бурный поток. Вода с рёвом мчалась по крутым порогам, и нас то и дело обдавало водяной пылью, молочно-белым облаком поднимавшейся снизу. Тропа была очень узкой и опасной, после каньона она вела через голодные степи. Поэтому её давным-давно забросили, проложив более удобные маршруты, так что многие годы там не ступала нога человека. Вообразите себе наши испуг и смятение, когда за очередным поворотом мы внезапно наткнулись на огромный костёр, горевший как бы сам по себе на откосе скалы. На самой же скале красовалось выполненное углем огромное изображение Открытого Ока – символа мормонской веры. Освещённые языками пламени, мы в ужасе переглянулись. Мама разрыдалась, но никто не произнёс ни единого слова. Мы развернули мулов и, оставив огромный глаз охранять безлюдный каньон, повернули назад. Ещё не рассвело, как мы снова были дома, ожидая своей участи.

Мне неизвестно, какой ответ отправил отец, но два дня спустя незадолго до заката я увидела мужчину в простой одежде с внушающим доверие лицом, медленно ехавшего к нашему дому; копыта его лошади вздымали лёгкие облачка пыли. На нём были куртка и брюки из домотканой материи, на голове – широкая соломенная шляпа. Густая окладистая борода делала его похожим на добропорядочного фермера, что внушило мне некоторую надежду на лучшее. Он действительно оказался очень честным человеком и истовым мормоном, выполнявшим своё поручение с явной неохотой и даже отвращением, но ни один из жителей Юты не дерзнул бы ослушаться приказа старейшины. Робея и запинаясь, он представился мистером Аспинуоллом и вошёл в комнату, где собралась наша несчастная семья. Смущённым голосом он попросил меня и маму удалиться. Как только они с отцом остались одни, он положил на стол бумагу с подписью президента Янга и предложил ему на выбор: или отправиться миссионером за полярный круг к диким племенам, или же назавтра вступить в отряд ангелов-разрушителей и вырезать шестьдесят иммигрантов из Германии. Последнее отец, разумеется, с негодованием отверг, а первое расценил как формальный предлог. Ведь даже если бы он согласился оставить свою семью безо всякой защиты и вербовать новых жертв для тирании, под игом которой он сам находился, вернуться назад ему бы никогда не позволили. Он отказался от обоих вариантов, и Аспинуолл, по словам отца, повёл себя по-настоящему искренне, с одной стороны проявив праведный гнев при виде дерзкого ослушания, с другой – выказав жалость и сочувствие к отцу и его семье. Он умолял отца пересмотреть своё решение, но в конце концов, видя, что все его уговоры тщетны, дал отцу время до восхода луны закончить все дела и попрощаться с женой и дочерью.

– Ибо тогда, – закончил он, – настанет крайний срок, когда вы будете обязаны уехать вместе со мной.

Я не нахожу в себе сил описать последовавшие за этим часы, они пролетели, словно в лихорадке. Вскоре из-за горного кряжа на востоке показалась луна, и мой отец вместе с мистером Аспинуоллом отправились в ночное путешествие. Мама хотя и пыталась сохранить присутствие духа, поспешила закрыться в своей комнате, а я, оставшись одна в тёмном доме, обуреваемая тоской и дурными предчувствиями, решила оседлать своего пони, добраться до откоса и в последний раз взглянуть на отца. Они с провожатым отъехали неспешным шагом, так что я могла бы догнать их очень быстро. Вообразите себе моё изумление, когда, достигнув откоса, я не заметила внизу ни малейших признаков какого-либо движения. Луна сияла так, что было светло как днём, но в лунном свете я не увидела там ни хижины, ни возделанной борозды – ни единого следа человеческого присутствия. Но с откоса я заметила зубчатую стену утёсов, скрывавших дом доктора, и то, как на их фоне легкий ночной ветерок разносил в разные стороны клочья чёрного дыма. Что за топливо давало такой густой дым, который не рассеивался в сухом воздухе, и что за топка столь щедро извергала его? Этого я понять не могла, однако я точно знала, что дым валил из трубы в доме доктора. Я воочию убедилась, что мой отец исчез, и, несмотря на все доводы разума, настойчиво связывала потерю своего единственного защитника с ужасной струёй дыма, стелившейся у отрогов гор.

Шли дни, и мы с мамой ждали хоть каких-то известий. Минула неделя, затем другая, но мы так ничего и не узнали о судьбе мужа и отца. Как рассеивается дым, как волны смывают следы на песке, так и за эти десять – двадцать минут, что потребовались мне, чтобы оседлать пони и доехать до откоса, навсегда исчез из жизни сильный и храбрый человек. Надежда, если таковая ещё оставалась, таяла с каждым часом. В отношении отца подтвердились худшие опасения, но его беззащитную семью ожидали куда более жуткие испытания. Без тени страха, со спокойствием обречённых, которым я восхищаюсь, вспоминая те события, вдова и осиротевшая дочь ждали своей участи. В последний день третьей недели, проснувшись поутру, мы обнаружили, что остались в доме совершенно одни. Мы обошли поместье и убедились, что слуги все до единого исчезли. Поскольку мы знали об их безграничной преданности, их бегство навело нас на самые мрачные мысли. День, как ни странно, прошёл спокойно, однако под вечер мы стремглав выбежали на веранду, услышав приближавшийся цокот копыт.

Доктор на своём пони проехал через сад, спешился и поприветствовал нас. Казалось, что он ещё больше сгорбился, борода его сделалась совсем седой, но вёл он себя сдержанно, серьёзно и вполне дружелюбно.

– Сударыня, – начал он, – я прибыл к вам с важным поручением. Покорнейше прошу вас понять, что президент во всей его безграничной доброте соизволил направить к вам посланца в лице вашего единственного соседа и старейшего из друзей вашего мужа.

– Сударь, – сказала мама, – меня заботит одна-единственная мысль. Вам прекрасно известно какая. Говорите же, что с моим мужем?

– Сударыня, – ответил доктор, усаживаясь на стул, – будь вы неразумным ребёнком, я бы оказался в весьма неприятном положении. Однако же вы – женщина, обладающая острым умом и сильным характером. Вам, насколько мне известно, дали три недели для того, чтобы сделать собственные выводы и смириться с неизбежным. Более подробные комментарии с моей стороны, я полагаю, излишни.

Мама побледнела как полотно и затрепетала, словно тростинка на ветру. Я взяла её за руку, и она спрятала мою ладонь в складках своего платья, сжав изо всех сил, чтобы я не закричала.

– В таком случае, сударь, – наконец произнесла она, – все ваши слова напрасны. Если это действительно так, какое мне дело до ваших поручений? Что мне ещё просить у Господа, кроме смерти?

– Ну же, – ответил доктор, – возьмите себя в руки. Я призываю вас оставить всякие мысли о вашем покойном муже и хорошенько подумать о своём будущем и о судьбе этой юной девушки.

– Вы призываете меня оставить… – начала мама. – Выходит, вы всё знаете! – вскричала она.

– Да, знаю, – подтвердил доктор.

– Знаете?! – воскликнула несчастная женщина. – Значит, это всё ваших рук дело! Маски долой, и я с ужасом и отвращением вижу вас настоящего – того, кто преследует беглецов в их кошмарах и заставляет их просыпаться в ледяном поту, – вас, ангела-разрушителя!

– Да, сударыня, и что с того? – возразил доктор. – Разве наши с вами судьбы не похожи? Разве мы оба не в заточении в узилище под названием Юта? Разве вы не пытались бежать и не столкнулись в каньоне с Открытым Оком? Кто может ускользнуть от недремлющего ока Юты? Мне, по крайней мере, это не под силу. Да, действительно, на меня порой возлагаются поручения весьма необычного свойства, и самым жутким было последнее. Однако откажись я выполнить его, спасло бы это вашего мужа? Вы прекрасно знаете, что нет. Я бы умер вместе с ним и не смог бы облегчить его последние минуты и встать сегодня между его семьёй и десницей Бригама Янга.

– Ах, вот как! – вскричала я. – И вы могли купить себе жизнь путём подобных сделок с совестью?!

– Милая барышня, – невозмутимо ответил доктор, – всё это именно так. И вы ещё доживёте до того дня, когда возблагодарите меня за подобную низость. Вы весьма волевая особа, Асенат, и мне отрадно в этом убедиться. Однако время не ждёт. Как вам, безусловно, известно, всё имущество мистера Фонбланка отходит к Церкви. Но часть его передаётся тому, кому предназначено осенить его семью брачными узами. И этот человек, спешу уведомить вас, не кто иной, как стоящий перед вами.

Услышав это гнусное предложение, мы с мамой вскрикнули и схватились друг за друга.

– Так я и думал, – заключил доктор тем же невозмутимым тоном. – Вы отвергаете подобную договорённость. Вы ожидаете, что я стану вас в чём-то убеждать? Вам прекрасно известно, что я никогда не придерживался догмы мормонов касательно полигамных браков. Всецело отдавшись своим научным изысканиям, я предоставил неряшливых дамочек, называемых моими жёнами, самим себе, чтобы они без помех грызлись и ссорились. От меня им не нужно ничего, кроме денег. Это вовсе не те брачные узы, к которым бы я стремился, будь у меня на то желание. Нет, сударыня, – торжественно заявил он, галантно поклонившись, – вам не следует расценивать мои слова как проявление навязчивости. Наоборот, я счастлив, видя вашу стойкость и силу духа, достойных великих римлян. И если мне приходится приказывать вам следовать за мной, то это не по моей прихоти, но во исполнение данных мне указаний. Очень надеюсь на то, что впоследствии выяснится, что у нас весьма много общего.

Затем, велев нам переодеться в дорожное платье, он взял лампу, поскольку к тому времени уже стемнело, и отправился в конюшню, чтобы приготовить лошадей.

– Что всё это значит? Что с нами станется?! – вскричала я.

– По крайней мере, нас ждёт не самая худшая участь, – ответила мама. – Пока что мы можем ему доверять. Мне кажется, в его словах звучит трагическое противоречие: он разрывается между долгом и добрыми чувствами к нам. Асенат, если я вдруг покину тебя или умру, ты не забудешь своих несчастных родителей?

Тут мы начали твердить каждая своё: я умоляла её объяснить, что же она имела в виду; она же перебивала меня, продолжая убеждать меня в том, что у доктора самые искренние и благие помыслы.

– У доктора! – не выдержав, выкрикнула я. – У того, кто убил моего отца!

– Да нет же, – возразила она. – Будем же справедливы. Я искренне верю, что он относится к нам в высшей степени благожелательно. И учти, Асенат, только он сможет защитить тебя в этом «краю смерти».

В это время вернулся доктор, ведя под уздцы двух приготовленных для нас лошадей. Когда мы тронулись в путь, он попросил меня ехать чуть впереди, поскольку хотел обсудить с миссис Фонбланк некоторые вопросы. Они ехали шагом, оживлённо о чём-то перешёптываясь. Вскоре взошла луна, и в её свете я увидела, как они напряжённо смотрели друг на друга. Мама то и дело касалась его руки, а доктор, вопреки своему обыкновению, нарочито яростно вырывался.

У подножия откоса, на вершине которого стоял его дом, доктор пустил лошадь рысью и нагнал меня.

– Здесь мы спешимся, – сказал он. – Поскольку ваша матушка хочет побыть одна, мы с вами пойдём к дому вдвоём.

– Увижу ли я её снова? – спросила я.

– Даю слово, – ответил он и помог мне спешиться. – Лошадей оставим здесь. В этой каменной пустыне нет конокрадов.

Дорога плавно поднималась вверх к дому. Окна снова светились, из трубы валил дым, однако вокруг царила мёртвая тишина. Внизу виднелась фигурка мамы, шедшей следом за нами, и я вдруг осознала, что кроме нас на много миль вокруг нет ни единой живой души. Я посмотрела на доктора, с мрачным видом шагавшего радом со мной, на его сутулую спину и седые волосы, а затем снова на дом, сиявший огнями и извергавший дым, словно завод. Тут я решилась дать волю своему любопытству.

– Бога ради, скажите, – воскликнула я, – чем вы таким занимаетесь в этой жуткой пустыне?!

Он улыбнулся какой-то странной улыбкой и ответил весьма уклончиво:

– Вы отнюдь не впервые видите, как горят мои горны. Однажды ночью я видел, как вы проезжали мимо. У меня провалился очень важный эксперимент, поэтому не судите меня строго за то, что я перепугал вас и вашего кучера.

– Как?! – воскликнула я, с сочувствием посмотрев на его сутулую фигуру. – Неужели это были вы?

– Именно я, – ответил он. – Однако не подумайте, что я сошёл с ума. Я тогда чуть не умер, получив ужасные ожоги.

Мы почти достигли дома, который, в отличие от обычных деревенских строений, был выложен из тёсаного камня и стоял на прочном гранитном фундаменте. Рядом с ним не росло ни единой травинки, в окнах не виднелось ни одного цветка. Единственным своего рода украшением служило расположенное над дверью изображение мормонского Открытого Ока, которое сопровождало меня всю мою жизнь. Однако с той памятной ночи, когда мы предприняли неудачную попытку побега, этот символ обрёл для меня особый смысл, и я невольно содрогнулась. Из трубы валил дым пополам с искрами, а в дальнем конце здания, у самой земли, наружу вырывались белые клубы пара и растворялись в лунном сиянии.

Доктор открыл дверь и остановился на пороге.

– Вы спрашиваете, чем я тут занимаюсь, – проговорил он. – Двумя вещами: жизнью и смертью.

Затем он жестом пригласил меня войти.

– Я подожду маму, – отказалась я.

– Дитя мое, – сокрушённо произнёс он. – Взгляните на меня: я стар и немощен. Кто из нас сильнее – молодая девушка или дряхлый старик?

Я кивнула и, пройдя мимо него, оказалась в прихожей или в кухне, освещённой горящим камином и лампой с абажуром. Из мебели там присутствовали лишь платяной шкаф, грубо сколоченный стол и несколько деревянных скамеек. Доктор жестом пригласил меня сесть на одну из них, после чего открыл ещё одну дверь и исчез в недрах дома, оставив меня одну. Чуть позже я услышала лязганье железа, донёсшееся из дальнего конца здания. Затем раздался тот же пульсирующий гул, который так напугал меня в долине, но на сей раз такой близкий и такой громкий, что затрясся весь дом, и мне показалось, что он вот-вот рухнет. Я едва успела совладать с собой, как вернулся доктор, и в то же мгновение на пороге показалась мама. Какими словами выразить царившее на её лице спокойствие и умиротворение? За время недолгой поездки она, казалось, сбросила не один десяток лет и выглядела моложе и свежее. Глаза её сияли, лицо светилось лучезарной улыбкой. Мне она виделась не женщиной, а скорее ангелом во плоти. Я в каком-то испуге метнулась к ней, однако она отстранилась и приложила палец к губам каким-то игривым и вместе с тем величественным жестом. Напротив, доктору она протянула руку очень приветливо, как другу и помощнику. Всё происходящее казалось настолько странным, что я даже позабыла обидеться.

– Люси, – сказал доктор, – всё приготовлено. Ты пойдёшь одна или же твоя дочь станет сопровождать нас?

– Пусть Асенат присоединится к нам, – ответила она. – Дорогая моя Асенат! В этот час, когда я очистилась от страха и печали и заново переживаю себя и свои чувства, ради твоего, а не моего блага мне необходимо твоё присутствие. Останься она здесь, дорогой друг, боюсь, она вполне могла бы недооценить твою доброту.

– Мама! – крикнула я. – Мама, что происходит?!

Но она лишь лучезарно улыбнулась, сказав: «Тсс!», после чего доктор попросил меня замолчать и не беспокоить её.

– Ты выбрала то, – продолжил он, обращаясь к маме, – что очень часто манило меня. Две крайности: всё или ничего, сейчас или никогда – вот к чему я всегда стремился. Но выбрать нечто среднее, довольствоваться лишь частью, недолго посветить и погаснуть – на это бы я никогда не согласился.

Он пристально посмотрел на маму, в его взгляде смешались восхищение и зависть. Затем, глубоко вздохнув, он повёл нас в дальний зал.

Он был сильно вытянут в длину. От края до края его освещало множество ламп, и по издаваемому ими треску я поняла, что они электрические. В самом дальнем его конце сквозь открытую дверь виднелось нечто вроде односкатного навеса рядом с дымоходом, который, в отличие от зала, озарялся красными всполохами из-за створок горна. Вдоль стен стояли застеклённые шкафы с книгами, на столах громоздились сосуды с химическими препаратами, а из отверстия в огнеупорной стене выходил широкий тяжёлый приводной ремень, тянувшийся по потолку зала на стальных шкивах и издававший скрип и скрежет. В углу я заметила кресло на хрустальных ножках, густо опутанное проводами. Именно к нему поспешила мама.

– Это оно? – спросила она.

Доктор молча наклонил голову.

– Асенат, – обратилась ко мне мама, – в пору печального заката своей жизни я обрела единственного помощника. Взгляни на него: это доктор Грирсон. Так будь же, дочь моя, благодарна этому другу!

Она села в кресло и положила руки на шары, которыми заканчивались подлокотники.

– Всё так? – спросила она и посмотрела на доктора таким счастливым взором, что я засомневалась, в своём ли она уме. Доктор снова кивнул, но на сей раз прижавшись спиной к стене. Очевидно, он нажал на какой-то рычажок. Мама едва заметно вздрогнула, лицо её на мгновение дёрнулось, после чего она вся обмякла, словно очень устала. В это время я сидела у неё в ногах, и тут её руки бессильно обвисли, а голова упала на грудь: её душа отлетела.

Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я подняла заплаканное лицо и посмотрела на доктора. Наши взгляды встретились, и в его глазах было столько участия, жалости и внимания, что я, несмотря на всё своё горе, тут же обратилась в зрение и слух.

– Довольно стенаний, – сказал он. – Баша мать ушла в смерть, словно к брачному алтарю. Она умерла там же, где и её муж. А теперь, Асенат, пришло время подумать о живых. Следуйте за мной.

Я пошла за ним, как во сне. Он усадил меня у камина и дал глоток вина, после чего, расхаживая взад-вперёд по каменному полу, сказал мне следующее:

– Теперь, дитя моё, вы одна во всём мире и под неусыпным взором Бригама Янга. При обычном развитии событий вас ждала бы участь стать пятнадцатой невестой какого-нибудь похотливого старейшины. А если повезёт (в том смысле, в котором везение понимается в этих краях) – снискать благосклонность самого президента. Подобный исход для девушки вроде вас – хуже смерти. Лучше умереть, как ваша матушка, чем с каждым днём всё больше увязать в трясине духовного разложения и вырождения. Но есть ли шансы на успех в случае побега? Отец ваш предпринял такую попытку, и вы сами видели, сколь ревностно надзирали над ним его «опекуны» и как грубый наскальный рисунок оказался сильнее любого войска, преграждающего путь к свободе. Будете ли вы более изобретательны или удачливы в том начинании, где отец ваш потерпел поражение? Или же все ваши усилия окажутся столь же бесплодными?

Я слушала его со смешанными чувствами, но теперь, кажется, мне всё стало ясно.

– Я понимаю вас! – воскликнула я. – Вы всё правильно рассудили. Я должна последовать за родителями. О да, я не просто хочу, я жажду этого!

– Нет, – оборвал меня доктор, – смерть не для вас. Мы можем отсечь больную ветвь, но отнюдь не здоровую. Нет-нет, ваша матушка мечтала совсем о другом, да и я тоже. Я вижу, – воскликнул он, – как девушка взрослеет, как план осуществляется, а результат – да-да – превосходит все ожидания! Я не позволю себе помешать столь блистательному развитию событий. Задумка вашей матушки состояла в том, – добавил он чуть тише, – чтобы я сам женился на вас.

Боюсь, что при этих словах моё лицо выразило такой ужас и отвращение, что он тут же поспешил успокоить меня.

– Возьмите себя в руки, Асенат, и не сомневайтесь, – произнёс он. – Как бы стар я ни был, я помню буйные порывы юности. Дни мои прошли в тиши лабораторий, но во всех своих трудах и стараниях я не забыл «утехи младости безумной». Старость робко просит об избавлении от нестерпимой боли, юность же, схватив Бога за бороду, требует наслаждений по неоспоримому праву. Всё это осталось в моей памяти, и никто не ощущал всё это столь же остро, и никто столь же тщательно это не обдумывал, как я. Я просто отложил их до назначенного им часа. Теперь представьте: вы остались одна-одинешенька, ваш единственный друг, пожилой учёный, достиг зрелости в познаниях, но остался юн в симпатиях. Ответьте мне на один вопрос: свободны ли вы от пут, которые мир называет любовью? Хозяйка ли вы своему сердцу и рассудку? Или же вы в рабстве своих глаз и ушей?

Я ответила довольно сбивчиво. Кажется, я говорила, что моё сердце осталось с моими ушедшими родителями.

– Довольно, – прервал он меня. – Судьба моя такова, что мне часто, порой слишком часто, приходится выполнять «поручения», о которых мы нынче говорили. Никто в Юте не мог справиться с ними лучше меня, и поэтому я обладаю весьма значительным влиянием, которое я хочу использовать для вашего блага, частично в память о моих ушедших друзьях, частично в своих собственных интересах. Я отправлю вас в Англию, в громадный город Лондон, дабы вы ожидали там означенного мною жениха. Это будет кто-то из моих сыновей, молодой человек вашего возраста и привлекательный настолько, чтобы жемчужина вашей красоты обрела достойную оправу. Поскольку сердце ваше свободно, вы вполне можете дать мне единственное обещание в обмен на все мои дорогостоящие и ещё более опасные начинания, а именно: ожидать прибытия жениха с терпеливостью верной и преданной жены.

Некоторое время я сидела словно громом поражённая. Все браки доктора, насколько мне приходилось слышать, были бездетными, и это ещё более усугубило моё отчаяние. Но я осталась одна, как он и сказал, совсем одна в этом жутком краю, и мысль о побеге и о более-менее приемлемом замужестве зажгла во мне крохотную искорку надежды. Сама не знаю как, но я приняла его предложение.

Моё согласие растрогало его куда больше, нежели я ожидала.

– Вы всё увидите сами! – воскликнул он. – И сами во всём убедитесь!

Он ринулся в соседнюю комнату и вскоре вернулся с небольшим портретом, выполненным маслом. Сквозь грубые мазки на меня смотрел молодой человек, одетый по моде примерно сорокалетней давности, лицо которого очень напоминало доктора.

– Вам нравится? – спросил он. – Это я в молодости. Мой… сын будет таким же, но куда более благородной наружности, наделённый богатырским здоровьем, а главное, Асенат, острым и проницательным умом. Подобные люди встречаются очень редко – один на десять тысяч. Такой человек, сочетающий в себе энергию юности с опытом и рассудительностью зрелости, станет воплощением идеала и сможет достигнуть любых вершин в любой области науки, искусства или предпринимательства. Скажите, разве этого вам не достаточно?

И он трясущимися руками поднёс портрет к моим глазам.

Я быстро ответила, что о лучшем и мечтать не смела, поскольку столь бурное проявление отеческих чувств сильно меня поразило. Но даже когда я произносила эти слова, во мне снова проснулся мятежный дух. Я в ужасе переводила взгляд с доктора на его портрет, на портрет его сына, и, если бы я могла выбрать нечто третье кроме смерти или брака с мормоном, я бы сделала это, не медля ни секунды.

– Ну вот и славно, – произнёс он. – Я не ошибся в вашей силе духа. Теперь вам надо поесть, поскольку впереди вас ждёт долгий путь.

С этими словами он поставил передо мной тарелку с мясом, и, пока я пыталась выполнить его наставление, он вышел из комнаты и вскоре вернулся с кипой какой-то домотканой одежды.

– Это вам для маскировки, – сказал он. – Переодевайтесь.

Лохмотья, очевидно, когда-то принадлежали нескладному мальчишке лет пятнадцати. Сидели они на мне очень мешковато и сильно стесняли движения. Я невольно содрогнулась от мысли о том, как они здесь оказались и что сталось с парнишкой, их носившим. Едва я успела переодеться, как вернулся доктор. Он открыл окно, помог мне выбраться на узкую площадку между домом и нависавшими над ним утёсами и указал мне на вделанную в скалу лестницу с железными ступенями.

– Поднимайтесь как можно быстрее, – напутствовал он меня. – Когда достигнете вершины, идите вперёд, стараясь скрываться за дымом. Рано или поздно дым выведет вас к каньону. Спускайтесь по тропе, в конце которой вас будет ждать человек с двумя лошадьми. Безоговорочно выполняйте все его распоряжения. И помните: молчание! Одно лишь неверное слово может обратить против вас весь сложный механизм, который я запустил во имя вашего спасения. Ну, с Богом!

Подъём дался мне легко. Достигнув вершины, я в мертвенно-белом лунном свете увидела широкий пологий склон. Укрыться было негде, к тому же я знала, что всё вокруг здесь буквально кишит соглядатаями, так что я двинулась вперед, стараясь держаться дымного шлейфа. Иногда он взмывал вверх, подхваченный ночным ветром, и мне ничего не оставалось, как прятаться в его тени. Иногда он стелился очень низко, и мне приходилось идти сквозь него, как сквозь горный туман. Но, так или иначе, дым из этого жуткого горнила скрыл моё бегство, и я добралась до каньона никем не замеченной.

Там, как я и предполагала, меня ждал неразговорчивый, мрачного вида мужчина с парой осёдланных лошадей. После этого мы всю ночь плутали по заброшенным и узким горным тропам. Незадолго до рассвета мы сделали привал в сырой и продуваемой всеми ветрами пещере у подножия скалистой горловины. Там мы прятались до вечера и, как только стемнело, снова двинулись в путь. Около полудня мы опять остановились близ какой-то речушки на лужайке, окружённой густыми зарослями кустарника. Мой проводник достал из заплечного мешка свёрток и протянул его мне, велев переодеться. В свёртке оказалась моя одежда и туалетные принадлежности, включая гребень и мыло. Я привела себя в порядок, глядя на своё отражение в крохотном затоне, и, когда я радовалась тому, что вновь стала самой собой, среди гор раздался какой-то леденящий кровь визг пополам с рёвом. Он стремительно приближался, и казалось, что от него нет никакого спасения. Стоит ли говорить, что я рухнула ничком и завизжала? На самом же деле это был обычный поезд, проезжавший неподалёку, мой спасительный чёлн, мой крылатый ангел, что унесёт меня прочь из Юты!

Когда я переоделась, проводник подал мне саквояж, в котором, по его словам, были деньги и документы. Он сказал, что мы находимся на территории штата Вайоминг, и велел мне идти вдоль реки до железнодорожной станции, располагавшейся в полумиле от нас.

– Вот ваш билет до Каунсил-Блафс, – добавил он. – Восточный экспресс отходит через несколько часов.

С этими словами он взял лошадей под уздцы и, не произнеся больше ни единого слова, отправился назад по той дороге, по которой мы приехали.

Три часа спустя я сидела в хвостовом вагоне поезда, мчавшегося на восток мимо ущелий и каньонов и с грохотом проносившегося сквозь горные тоннели. Перемена обстановки, чувство свободы и сидевший в глубине души страх погони – всё это подействовало на меня столь сильно, что мысли мои беспорядочно путались. Двумя днями раньше я пришла в дом доктора, готовая к смерти и даже чему-то худшему, и всё случившееся со мной потом выглядело лёгкой прогулкой по сравнению с тем, чего я ожидала. Чувство невосполнимой утраты и страха перед будущим вернулось ко мне лишь после того, как я всю ночь проспала в комфортабельном вагоне. Находясь в подобном настроении, я изучила содержимое саквояжа. Там оказалась довольно большая сумма денег в золотых монетах, а также билеты и подробные инструкции касательно моего путешествия до Ливерпуля. Плюс ко всему я обнаружила длинное письмо от доктора, в котором он сообщил мне моё вымышленное имя и биографию, а также наставлял меня говорить как можно меньше и терпеливо ждать прибытия его сына. Значит, всё было приготовлено заранее, он априори рассчитывал на моё согласие и, что в тысячу раз хуже, на добровольный уход из жизни моей мамы. Меня охватило всеобъемлющее чувство ненависти к своему единственному «другу» и непередаваемого отвращения к его сыну, моему «суженому». Всё существо моё противилось сложившемуся положению вещей. Я сидела, охваченная горем и отчаянием, когда, к моей радости, весьма приятная дама завязала со мной разговор. Я охотно поддержала его и вскоре довольно велеречиво поведала ей свою историю, изложенную в письме доктора. Я мисс Гулд из Невада-Сити, еду в Англию к дядюшке, денег у меня столько-то, семья у меня такая-то, лет мне столько-то и так далее, пока не рассказала всю свою «легенду». А поскольку дама продолжала засыпать меня вопросами, мне пришлось сочинять что-то прямо на ходу. Вскоре моя неопытность в подобных делах вышла мне боком, и я заметила недоверие в глазах собеседницы, как вдруг появился некий прекрасно одетый господин, спросивший меня безукоризненно вежливым тоном:

– Вы мисс Гудд, я полагаю?

После этого он извинился перед дамой, представившись моим провожатым, и галантно проводил меня в дальний конец вагона.

– Мисс Гулд, – прошептал он мне на ухо, – вероятно, вы полагаете себя в безопасности? Позвольте мне напрочь развеять ваши иллюзии. Ещё одна подобная неосторожность – и вы вновь окажетесь в Юте. Что же касается этой дамы, то, если она снова попытается заговорить с вами, вам надлежит ответить следующим образом: «Сударыня, меня раздражает ваше любопытство, и вы меня премного обяжете, если позволите мне самой выбирать собеседников».

Увы, мне пришлось поступить, как мне велели, и отпустить оскорбительное замечание даме, к которой я испытывала искреннее расположение. Поэтому весь остаток дня я провела в молчании, глядя на проносившиеся за окном однообразные равнины и глотая слёзы. Достаточно одного этого примера: подобным образом проходило всё моё путешествие. Где бы то ни было: в поезде, в гостинице или на борту океанского лайнера – я не перемолвилась ни единым добрым словом со своими попутчиками и находилась в полной уверенности, что любой мой разговор могут в любой момент перебить. Везде и всюду самые разные люди – мужчины и женщины, роскошно и бедно одетые – оберегали меня и следили за каждым моим словом и шагом. Вот таким образом я пересекла Соединённые Штаты, а затем и океан, в то время как Око мормонов наблюдало за каждым моим движением. И когда наконец кэб доставил меня в тот лондонский дом, откуда я нынче утром бежала и чему вы стали свидетелем, я уже перестала бороться и надеяться.

Я ничуть не удивилась тому, что хозяйка ожидала моего приезда. В отведённой мне комнате растопили камин. На столе лежали книги, в ящиках – одежда. Из выходивших в сад окон я с тихой покорностью наблюдала, как менялись времена года и месяц шёл за месяцем. Иногда хозяйка брала меня с собой на прогулку или устраивала мне ознакомительную экскурсию, однако она никогда не позволяла мне оставаться дома одной. Я же, видя, что она также живёт в постоянном страхе перед местью мормонов, жалела её и не смела ей возражать. Для родившегося в краю мормонов, как и для человека, вступающего в некое тайное общество, бегство попросту невозможно. Я твёрдо это знала и была благодарна судьбе даже за эту вынужденную отсрочку. Тем временем я честно пыталась подготовиться к предстоящему замужеству. Приближался день прибытия моего жениха, и благодарность пополам со страхом обязывали меня покориться своей участи. Сын доктора Грирсона, каков бы он ни был, очевидно, молод, и весьма вероятно, что недурён собой. На большее я и рассчитывать не смела, и, готовясь официально объявить о своём согласии, я начала ставить во главу угла его внешние и физические достоинства, отодвигая на второй план его моральные качества и уровень развития интеллекта. Мы обладаем огромной властью над своим духовным миром, и с течением времени я настроила себя на то, чтобы дать положительный ответ, более того, я стала с нетерпением ждать этого часа. Ночью я забывалась сном, а днём сидела у камина, погружённая в свои мысли, представляя себе лицо своего будущего мужа, прикосновение его руки и звук его голоса. В условиях моего затворничества и одиночества всё это являлось для меня единственной отдушиной. В конце концов я настолько уверилась и утвердилась в своём положительном решении, что меня начали одолевать страхи совсем иного свойства. Что произойдёт, если я вдруг не понравлюсь? Что будет, если этот неведомый суженый вдруг отвернётся от меня, тем самым выказав свою неприязнь и недовольство? Поэтому я проводила долгие часы перед зеркалом, тщательно изучая свои внешние достоинства и недостатки и без устали меняя наряды и причёски.

Когда настал назначенный день, я очень долго прихорашивалась, пока в конце концов, обуреваемая одновременно некой смутной надеждой и безысходностью, не призналась самой себе, что больше не в силах играть в эту игру и надо вести себя естественно по принципу «будь что будет». Моё затворничество заканчивалось, и меня охватило почти болезненное нетерпение пополам со страхом. Я прислушивалась к шуму на улице, к каждому скрипу и шороху в казавшемся безмолвным доме. Мне известно, что нельзя каким-то образом «приготовиться» к любви, ничего о ней не зная. И всё же, когда наконец к дому подкатил кэб и я услышала, как мой гость поднимается по лестнице, меня охватил такой прилив надежды, что им могла бы гордиться любовь, очевидно его породившая. Дверь отворилась, и на пороге появился не кто иной, как доктор Грирсон. По-моему, я закричала во весь голос, однако я точно помню, что мгновенно лишилась чувств и упала на пол.

Когда я пришла в себя, то увидела склонившегося надо мной доктора, который считал мой пульс.

– Я перепугал вас, – виновато произнёс он. – Непредвиденное затруднение – невозможность достать один из препаратов в приемлемо чистом виде – заставило меня прибыть в Лондон недостаточно подготовленным. Весьма сожалею о том, что предстал перед вами без тех красот, которые, вероятно, многое для вас значат, но для меня они имеют не большее значение, чем проливной дождь над океаном. Молодость всего лишь состояние организма, и она столь же преходяща, как и обморок, от которого вы только что очнулись, и, если единственная сила заключена в науке, сколь и легко возвратима. Я говорю вам всё это потому, что считаю, что сейчас я должен посвятить вас во все мои помыслы и планы. С самых юных лет я посвятил всего себя этому честолюбивому замыслу, и близок час, когда все мои усилия увенчаются успехом. В тех неизведанных краях, где я столь долго прожил, я собрал необходимые компоненты. Как мог, я оградил себя от возможных ошибок, и теперь прежняя мечта обретает реальные очертания. Когда я предложил вам в женихи своего сына, это была некая фигура речи. Тот сын, тот муж, Асенат, есть я сам, но не такой, каким вы видите меня сейчас, а возрождённый во цвет юношеских лет. Вы считаете меня сумасшедшим? Это типичная реакция невежественных людей. Я не стану это оспаривать, и пусть факты скажут сами за себя. Когда вы увидите меня очистившимся, преобразившимся и полностью обновлённым, когда вы признаете во мне перевоплощённом первое проявление человеческого гения, вот тогда я смогу добродушно посмеяться над вашим естественным, но преходящим недоверием и скептицизмом. Всё, что вы только можете ожидать: славу, богатство, влияние, очарование молодости вкупе с опытом и рассудительностью зрелости – всё это я смогу положить к вашим ногам. Не обманывайте себя. Я уже превосхожу вас во всём, кроме одного, и, когда я восстановлю в себе это недостающее звено, вы признаете во мне своего повелителя.

С этими словами он посмотрел на часы и сказал, что должен отлучиться, после чего, настоятельно посоветовав мне руководствоваться доводами разума, а не пустыми девичьими фантазиями, удалился. Я не смела даже шевельнуться. Наступил вечер, а я всё лежала там, куда он перенёс меня после обморока, закрыв лицо руками. Меня одолевали самые мрачные предчувствия. Поздно вечером он вернулся со свечой в руках и каким-то неприятно дребезжащим голосом велел мне подняться и идти ужинать.

– Неужели я обманулся в вашей стойкости? – спросил он. – Трусиха мне совсем не пара.

Я бросилась перед ним на колени и принялась слёзно умолять освободить меня от данного ему обещания, уверяя его, что я боюсь всего на свете и безнадёжно уступаю ему как в умственном развитии, так и в моральных качествах.

– Ну разумеется, – ответил он. – Я знаю вас лучше, чем вы сама, и я достаточно хорошо изучил человеческую натуру, чтобы понять значение этой сцены. Она адресована мне, причём тому мне, который ещё не прошёл трансформацию. Однако вам не стоит опасаться за своё будущее. Стоит мне достичь своей цели, как не только вы, Асенат, но любая из женщин Земли станет моей покорной рабыней.

После этого он приказал мне встать и пойти поесть. За столом он присоединился ко мне, угощал и развлекал меня, как гостеприимный и радушный хозяин. И лишь около полуночи он с изысканной вежливостью пожелал мне приятных сновидений, вновь оставив меня наедине со своими невесёлыми мыслями.

Во всех этих разговорах об эликсире молодости явственно прослеживались два главных посыла, и я терялась в догадках, какой из них отвергнуть. Если его высказывания и ожидания основывались на неких реальных фактах, если ему каким-то невероятным чудом удастся омолодить себя, то мне оставалось лишь умереть, чтобы избежать этого в высшей степени неестественного и богопротивного союза. Если же, с другой стороны, все эти разглагольствования представляли собой лишь плоды его воспалённого воображения, если же его безумие обострялось и усугублялось с каждым часом, то жалость становилась столь же тяжёлым бременем, сколь и моё противление этому браку. В этих лихорадочных размышлениях минула ночь, и их результатом явилось то, что наутро я в полной мере осознала всю безысходность моего фактически рабского положения. И хотя за завтраком он являлся воплощением любезности, очень скоро доктор заметил, что я чем-то опечалена, и его лицо тоже помрачнело.

– Асенат, – произнёс он, – вы и так мне уже очень многим обязаны. Вы на волосок от смерти, и ножницы – в моих руках. Моя жизнь полна трудов и забот, и я бы предпочёл – в его голосе отчётливо прозвучали металлические нотки, – чтобы вы встречали меня с более доброжелательным видом.

Повторяться ему не пришлось, поскольку впредь в его присутствии я вела себя с напускной весёлостью, за что он вознаграждал меня своим обществом и ещё более подробным посвящением в свои планы. В задней части дома он обустроил лабораторию, где день и ночь работал над своим эликсиром. Он частенько навещал меня в моей гостиной, иногда жалуясь на неудачи, но гораздо чаще взахлёб рассказывая об успехах. Его долгое присутствие становилось практически невыносимым, и столь же безрадостным становилось для меня осознание того, что жизнь уходит из него капля за каплей. Однако, несмотря на это, он беспрестанно распространялся о блестящем будущем и с юношеской самоуверенностью строил планы один грандиознее другого. Как я ему отвечала, я уже не помню, но мне всегда удавалось находить нужные слова и интонации, хотя само его присутствие вызывало у меня отвращение.

Неделю назад доктор явился ко мне с восторженным выражением на лице. Мне сразу бросилось в глаза, что он сильно исхудал.

– Асенат, – торжественно объявил он, – я выделил последний недостающий компонент. Через неделю наступит финальная, наиболее опасная часть эксперимента. Однажды вы уже стали невольным свидетелем провала подобного опыта. Именно эликсир стал причиной ужасного взрыва, когда вы ночью проезжали мимо моего дома, и было бы глупо отрицать, что проведение столь сложной последовательности химических реакций в многомиллионном городе чревато огромной опасностью. С этой точки зрения я очень жалею, что покинул своё жилище посреди пустыни. С другой же стороны, мне удалось выяснить, что кратковременная неустойчивость эликсира в момент проведения опыта была обусловлена скорее недостаточной степенью очистки составных частей, нежели их сочетанием. Теперь же, когда я располагаю максимально чистыми компонентами, я почти не сомневаюсь в успехе. Через неделю, дорогая моя Асенат, наконец-то закончится долгое и томительное ожидание.

С этими словами он улыбнулся мне какой-то странной отеческой улыбкой.

Я улыбнулась в ответ одними губами, в то время как сердце моё сковал ледяной ужас. А вдруг его постигнет неудача? Или, что во сто крат хуже, опыт увенчается успехом? Что за жуткий и отвратительный подмёныш станет требовать моей руки? И была ли, в страхе думала я, какая-то доля истины в его хвастливых тирадах о том, что ему не составит ни малейшего труда сломить меня? Предположим, его опыт удастся. Предположим, он вернётся ко мне в обновлённом обличье, как вампир из легенды. Предположим, что благодаря какому-то дьявольскому очарованию… У меня закружилась голова, все мои прежние страхи исчезли, и я решилась выбрать худшую участь, нежели согласиться на этот безумный компромисс.

Мой ум заработал чётко и ясно. Присутствие доктора в Лондоне оправдывалось деятельностью общества мормонов. Часто в наших разговорах он с затаённым восторгом распространялся об этой организации, которой очень боялся, несмотря на то что имел там немалый вес. Он постоянно напоминал мне, что даже в грохочущем муравейнике Лондона за нами постоянно следит недреманное око из далёкой Юты. Его разношёрстные посетители – от простых миссионеров до ангелов-разрушителей – до того момента вызывали у меня лишь отвращение и страх. Я знала, что если моя тайна станет известна кому-то из старейшин, то судьба моя предрешена. И тем не менее, обуреваемая ужасом и отчаянием, я обратилась за помощью именно к визитёрам доктора. Однажды я перехватила на лестнице одного из миссионеров, человека невысокого звания, но не чуждого сострадания, наболтала ему кучу каких-то небылиц, чтобы как-то оправдать моё к нему обращение, после чего при его посредстве я вступила в переписку с семьёй отца. Они всей душой откликнулись на мои призыв о помощи, и в этот самый день я должна была совершить побег.