Читать книгу Чертополох. Репортаж из поднебесья - Родион Рахимов - Страница 4

Соломенные волки

Оглавление

Это был проклятый всеми богами год. Если синоптики обещали местами осадки, то центром всех небесных пакостей был наш район.

– Да – а, постарел наш главный «синоптик» – шутили механизаторы, прикуривая от углей зерносушилки, и поглядывая без единого просвета небо. – Пора бы его на пенсию! Да не кем заменить!?

– А вот, Репья. Он еще может! Ой, как может! – прыснул молодой тракторист, в промасленной и промокшей телогрейке.

– Брось зубоскалить. Щенок! Это ты виноват! Согрешил, небось? – под общий хохот отвечал он. – Говорят, все лето трактор в летний лагерь к дояркам гонял. К Марине, наверное? – И довольный своей шуткой он еще долго смеялся, вместе со всеми, прокуренным и простуженным голосом, словно стартер председательского газика.

Дед Мурзин, или Репей, как его еще называли односельчане, за его вездесущность и прилипчивость, давно уже был на пенсии, но с малых лет привыкший работать, бездельничать не мог. И сколько хватало сил, помогал родному колхозу, в котором проработал почти всю свою жизнь, минус пять лет войны и девять лет детства. За отсутствием здоровья и особой прыти, он был вторым пожарным и присматривал за лошадьми. Их там было четверо: одна пожарная, две другие сельсоветская и зоотехника, и четвертый – предовский – председателя колхоза «Светлый путь», поджарый жеребец по кличке Малыш. Пожарка и Ток были рядом. И Мурзину, как бы по – совместительству, просили присматривать за амбарами. Народ-то еще «ой – ёй», всякое может случиться.

Невыносимо трудно быть директором, когда тебе всего лишь двадцать три года. Особенно директором Сельского дома культуры с протекающей крышей. Без угля и дров с вечно пьяным кочегаром. Когда сидишь на дебете и кредите Сельсовета. Который как – бы, между прочим, заставляет: собирать сведения о численности скота и птиц у населения, ежемесячно ездить в районный банк за зарплатой для сельской интеллигенции, заготовлять дрова и грузить на станции уголь. И даже распрягать Сельсоветскую лошадь, после прогулки председателя Вафина, (с семиклассным образованием, против твоего незаконченного высшего!), по деревням. И попробуй, откажись. В конце месяца обязательно недосчитаешься нескольких рублей с зарплаты. Бухгалтер сельсовета Тамара, женщина, рано овдовевшая и поэтому очень злая, с молчаливого согласия Вафина. обязательно срежет, как не вышедшему на работу. Им глубоко наплевать на твою культпросветработу. Лишь бы по-ихнему было. Как же, они Власть! Им также трижды наплевать, что люди шарахаются от клуба. Да и небезопасно, может во время демонстрации фильма обвалиться потолок. Гостям радуются дважды: после приезда и после отъезда! Мы же лишены обеих радостей ввиду отсутствия дорог, как летом, так и зимой. Особенно трудно приходилось молодым учителям, проходившим обязательную практику в средней школе. Уже вкусившие сладость городской жизни. В школе зафиксирован единственный случай отработки молодым специалистом более трех лет. И только потому, что жалко стало учительнице русского языка и литературы, и классному руководителю выпускного класса, бросать на произвол судьбы десятый класс, который души в ней не чаял. И она решила остаться еще на год. О духовной пище говорить не будем. В рационе только кино, если привезут, и местная «самодеятельность». И поэтому сельская молодежь, унюхав беззаботность городской жизни, не желает возвращаться. Я же вернулся из завода, пожертвовав всем, хорошей работой, друзьями и, наконец, зарплатой. И только ради того, чтобы хоть что нибудь изменить в этой деревне, где прошла все мое детство. У нас на заводе частенько наблюдалось такое явление. Если задерживали зарплату или обмен спецодежды, некоторые рабочие проявляли молчаливое недовольство администрацией цеха, путем переворачивания Урн с мусором и битьем лампочек в душевой. Тоже самое, я наблюдал и здесь в клубе, каждый день, вворачивая лампочки над входом. Но сделать ничего не мог. Да собственно уже и не хотел.

И поэтому вечерами частенько подумывал об упаковке чемоданов. Но утром опять откладывал, надеясь на изменения и не только в погоде. И все начиналось сначала. С утра, разговор на высоких тонах с Вафином, по поводу ремонта и выделения средств, целый день и весь следующий день в райцентре в поисках кровельного железа. Потом возвращение домой ежеминутным толканием грузовика и подкладыванием хвороста по буксующие колеса по пояс в грязи. А вечером репетиция драмкружка. И так каждый день. Единственным утешением в моей жизни были книги: «Труд, – писал Маркс, – единственная необходимость каждого человека, а ненавистным он становиться в условиях жестокой эксплуатации». Меня ни кто не эксплуатировал, но для меня не только труд, но жизнь здесь осточертела, да так, что не находил себе места. Как известно на голом энтузиазме ничего не построишь? Поэтому все замыкалось на средства, фигурирующие в течений года в сметах бухгалтерии сельсовета, и в конце списываемые как нереализованные. А деньги не малые, между прочем, выделенные из бюджета колхоза, и утвержденные уважаемой комиссией – хватило бы и на ремонт и на приобретение музыкальных инструментов – воплощение мечты методиста Ульфата Шангараева, который, спал и во сне видел себя солистом и руководителем первого колхозного «ВИА».

По календарю наступила осень. Дождь лил не переставая. В поле низко кланялись к земле несжатые колосья пшеницы, а в валках прорастала рожь. Всякие попытки механизаторов выехать в поле завершались неудачами. Из-за отсутствия дорог в самой деревне комбайны садились на пузо и их разрывали тракторами на запчасти. Клуб как мог, помогал колхозу. В перерывах между разрядами дождя выезжали агитбригадами на поля и элеваторы.

Вскоре пошел снег. И все вокруг покрыло белым покрывалом. И лишь несжатые колосья пшеницы, словно капризные дети перед сном, то и дело высовывали свои рыжие головки из под белого одеяла. Напоминая о себе отцам хлеборобам, об их беспомощности перед силами природы и собственной неорганизованностью. Смакуя, не спеша падали снежинки как бы наслаждаясь этим, не торопясь захоронить под собой плоды крестьянского труда. Зрелище было не из приятных. При виде всего этого на глаза наворачивались слезы. По инициативе комсомольцев решили сделать субботник. И почти всем колхозом, по снегу, скосили и сложили колосья пшеницы в небольшие копна, чтобы потом вывезти и хотя бы скоту скормить. Но вывезли только половину, а другую замело снегом. Издали поле было похоже на колонию мышиных нор. Которые тоже развелись тысячами на дармовом зерне. Червь тоски, забравшись в мой организм, подтачивал его изнутри. Надо было что-то делать. Как-то изменить эту опостылую жизнь. Уехать – значит сдаться. Признаться в собственном бессилии я не мог. И я ждал чего-то сверхъестественного, которое неминуемо должно было произойти. Людям свойственно в минуты душевного расстройства отвлекаться воспоминаниями, о чем ни будь приятном. Я всегда удивлялся и завидовал выдержке и умению моего методиста Ульфата, отвлекаться и перенастраиваться на приятную волну. Иной раз, когда надо было почистить под домашней скотиной, а это занятие не из очень приятных, особенно весной, когда все тает и жутко воняет! И вот в паузах между рейсами санок туда и обратно. Он среди разворошенного навоза и смрада, обалдело, закрыв глаза и широко расставив ноги на импровизированной сцене, выщипывал невидимые струны, превращая, заляпанные навозом вилы, в электрогитару. Подпевал про себя знакомые мелодии. И снова брался за работу и с таким задором и энергией, как будто и не было тех полдня махания вилами и целой горы уже вывезенного за огород навоза. Когда первыми заморозками Ульфата проводили в армию, мне стало совсем скучно. Кстати, говорят, он в последний вечер крушил клубный забор! Зачем спрашивается? Потом в письме, конечно же, признался: «Проявил недовольство местной властью». Тоже мне Степан Разин. Из-за него, бунтаря, мне самому пришлось прибивать эти проклятые доски обратно. Оставшись один, я был похож на парусник, попавший в зону безверия. Не знал, что делать и чем заняться. Пробовал считать капли монотонно падающие с потолка директорского кабинета, в подставленную уборщицей посуду – надоело на четыреста восемьдесят четвертой капле. И поэтому я уходил в мир фантастики, которую знал и любил с детства. В то памятное утро, сделавшее коренной переворот моей жизни, я, в пустом кабинете отодвинув раз в месяц звонивший телефон, и раскачиваясь на стуле, я, блаженно закрыв глаза, мечтал об использовании удивительных свойств Черной дыры, притягивать к себе и выбрасывать в пространство планеты и даже целые звездные системы. Мечтал выбросить этот богом проклятый район вместе с Вафином и его бухгалтерией в одну из планет Альфа Кита. А альфакитянцы, пожалуй, и не удивились бы таким превосходным соседством, если бы они обитали на уровне чуть выше пещерного. Или отправить все руководство колхоза, на какой-нибудь необитаемый остров. Было бы и им хорошо и нам по легче. Авось райком пришлет руководителей по умнее. Вот было бы смеху! Привыкшие на всех кричать, тем самым, скрывая неумение работать с людьми, вдруг оказались бы одни. С ума бы сошли, пожалуй! Когда я открыл глаза, в дверном проеме, в снопе света падающего из фойе, стояла Она!

– Здравствуйте! Вы будете директор? – спросила она голосом диктора республиканского телевидения. Почему-то я подумал, что она оттуда – сестрица братьев по разуму. Во мне проснулась душа первооткрывателя.

– Угу, – выдавил я, пытаясь скрыть удивление.

– Тогда принимайте на работу. Я методист вместо Ульфата Шангараева. Вот направление районного отдела культуры и диплом, если нужно. Только я думаю, ни к чему, – сказала она, включив свет и приближаясь к столу, за которым сидел я.

Она была красива как космическая ракета на стартовом столе. В ней таилось огромной силы энергия, готовая вот-вот вырваться наружу. И я механический отсчитывал последние секунды: «три, два, один, ноль». И даже прикрыл глаза тыльной стороной ладони, как это делают сталевары перед выпуском металла из печи, опасаясь вспышки. Но она не вспыхнула и не улетела. А затаила энергию в себе, чтобы отдавать ее частями. И она не скупилась. С приходом Айсылу все изменилось. Клуб зажил новой жизнью. Меня словно подменили. Ни свет, ни заря, я мчался в клуб и каждый день в свежей рубашке и галстуке. Не прошло и двух недель, как Айсылу стала предметом разговора всей деревни. О красоте ее, коварстве и хитрости, говорили везде, начиная фермой и кончая фельдшерским пунктом. Где старые бабки в ожидании очереди на укол, массируя, друг дружке старые грешные бока Змеиным ядом, перемалывали косточки всем, уделяя Айсылу особое место.

И так, пожилые женщины осуждали, а молодые завидовали ей. И было чему. Вся мужская половина деревни не сводила с нее глаз, полные тайных желаний. Вскоре заняв призовое место на районном смотре коллективов художественной самодеятельности, мы уже готовились к республиканским. После репетиции опять Айсылу провожал Марат, еще не женатый сорокалетний шофер председательского газика, на правах подвезшего ее из района. Мне же оставалось, после всех запирать клуб на замок и, раздвигая темноту одиноким лучом карманного фонарика топать по направлению к дому, насвистывая грустную мелодию.

«Так можно и Айсылу просвистеть, – думал я. – Ведь она, девушка, что надо! Пора бы уже и о своей семье подумать. А то мать уже замучилась стирать мои рубашки:

– Когда же, сынок, избавишь меня от стирки? Пора, уже какой – нибудь «платок» в дом привести. Какой-нибудь я не хотел. Я мечтал о голубой беретке Айсылу. Шли дни. Она упорно не замечала моих взглядов и вздохов. И по прежнему называла меня только по имени и отчеству. Как у всех в деревне у меня, кроме собственного имени, было наследственное прозвище – Медведь, с применением всех синонимов. Хотя это было не очень приятно, но я искренне желал, чтобы она тоже называла меня так. Я знал, что таким девушкам как она так просто не подойдешь. Для покорения их сердец нужен героический поступок.

– Эльгизар Романович, – сказала она как-то вечером после репетиции. – Завтра день рождение моей мамы. Могу ли я отлучиться денька на два? – При этом задумалась, и виновато добавила. – И нужен какой-нибудь транспорт, чтобы привезти кое-какие вещи.

От колхоза «Светлый путь» до колхоза «К коммунизму» рукой подать. Но зимой эти семнадцать километров, утраиваются. И единственный транспорт – гужевой. Но где его взять в такое гостевое время? Обойдя всю деревню в поисках гужевого транспорта, я заглянул и в Пожарку.

– Куда там, – жаловался дед Репей, выводя вдруг захромавшую пожарную лошадь к колодцу, – случись, где пожар, тьфу – тьфу, не на чем мотопомпу вывезти! А на Малыше завтра сам «Пред» с женой едет в гости к сыну, который женился и остался в городе. Башковитый, видать, парень, если окопался в городе?

– Да, уж, – возражал я.

– Во всяком случае, умнее тебя. Чего ты опять вернулся? В городе – то лошадей не надо. Заплатил пять копеек и катайся хоть целый день, пока не надоест. А надоест, можно в театр сходить. В ресторан, если деньги есть. Или я не прав? То-то же! Чего тут молодым – то делать? Ни работы, ни веселья, Только теперь и расшевелились, когда эта Айсылу приехала, это нам старикам деваться некуда, кроме как под сосновую гору?! – смеялся он. За спиной долго еще был слышен его скрипучий смех. Но я уже шагал к Дому культуры, обдумывая детали созревшего плана. Я должен был блеснуть перед Айсылу. И блеснул. Увел Малыша из-под самого носа Репья, конечно же, не без помощи Айсылу. Да еще как! Что лопнул бы от зависти самый ярый конокрад. Потом Репей каждый раз, увидев срезанную супонь – ремень, стягивающий хомут снизу, будет удивленно качать головой:

– Не иначе, как дело рук самого нечистого! Утром, захожу значит в Пожарку, чтобы запрячь Малыша и пригнать к дому Преда, а Малыш весь в мыле стоит. Как будто на нем всю ночь воду возили. И сбруи нет. Пред сам прибежал. Я ему так мол, и так. А он, как хочешь, говорит, сбрую найди – не иголка?! Один раз в жизни, говорит, в гости собрался и то сорвалось. Все обыскали так и не нашли сбрую. А другие хомуты не подходят, у Малыша шея, что у лебедя. И главное, – ни каких следов! Нашли сбрую только через день на сеновале под сеном и супонь изрезана. А как она туда попала, один нечистый знает! Каждый, кто знал эту историю с хомутом, при удобном случае просили рассказать еще. Чтобы посмеяться лишний раз над незадачливым стариком. Просил потом и я. На моем вооружении было уже много раз испытанное средство, выкручиваться из любого создавшегося положения, с помощью виновного. Я думал так: «Нет транспорта потому, что нет хорошей дороги. А отсутствие дороги объяснялось тем, что председатель колхоза вместо того чтобы строить дорогу от своего колхоза к соседнему, ремонтировал участок районного шоссе, из личных соображении не желая портить отношения с районным начальством. Так что, зачем страдать невинной девушке из-за Преда? Пусть лучше он пострадает, и подумает на досуге о необходимости маршрутного автобуса. Который, кстати, в любое время года доходит до соседнего колхоза. Малыша я любил больше чем Преда, и поэтому ему тоже устроил небольшой «отпуск» спрятав сбрую на сеновале.

В девять часов вечера мы уже сидели за столом. Гостей было не много, в основном учителя, коллеги приемных родителей Айсылу. Как я потом узнал от матери Айсылу, учительницы русского языка средней школы. Уже не молодой женщины с красиво седеющими волосами и добродушным лицом. Родители любили Айсылу, но она не была избалована. Она была их гордостью и опорой на старость лет. Поэтому она и приехала, поближе к дому. И временно работала методистом в нашем ДК. До освобождения в районном Доме культуры, соответствующей по ее образованию, должности. Именины удались на славу: пили, ели и плясали так, что звенели окна. Я вышел проверить коня. Электрическую лампочку, одиноко освещавшую пустынную улицу, раскачивало ветром. Небо заволокло черными тучами, словно попоной. Ветер усиливался. Из дома доносилась музыка и топот, плясали. Малыш, под навесом, укрытый попоной и тулупом, жевал сено. Увидев меня, он слабо заржал, как бы предупреждая меня о непогоде.

– Да Малыш, будет буран, – сказал я, потрепав его по теплой шее. – Потерпи уже скоро. И Малыш, как будто поняв меня, начал подгребать передними ногами снег и качать головой. Дом Фарукшиных был большой и теплый обшитый тесом и террасами под стеклом, с множеством комнат. Мне как дорогому гостю выделили отдельные апартаменты напротив комнаты Айсылу.

Хозяева, набегавшись за день, быстро уснули. При мерцающем свете электрической лампочки, падающей с улицы, Айсылу переоделась в халатик. Я невольно подглядывал, зачарованный ее гибким телом, загорелыми под цвет сентябрьских листьев, стройными ногами, и длинными до бедер, черными распущенными волосами. Теперь она мало походила на предстартовую ракету. Вместе с остатками одежды она скидывала с себя дневную наэлектролизованность, во власти которой я привык ее видеть. Передо мной стояла другая Айсылу, чуть грустная и уставшая. И вместе с тем, какая-то до невозможности домашняя, излучающая доброту и уют.

– Ну что, герой, устал? – спросила она, потрепав мою забалдевшую, скорей от счастья, чем от вина. Голову.

– Ну и волосы! Как проволока. Что такой же злой и упрямый, как и твои волосы?

– Я значительно добрее. А жесткость волос определяется твердостью характера и верностью собственной идее, – ляпнул я наобум, поймав ее теплую и мягкую руку. Она не сопротивлялась.

– И в чем же заключается твоя идея? – тихо смеялась она, присаживаясь на краешек моей кровати.

– В ОДР-е.

– Это как понимать? Беспробудный сон в постели?

– ОДР – расшифровывается так – Окружающим Дарить Радость.

– Ох, и дурной же ты, Косолапый! – и накрыла меня в поцелуе, копной волос, с ароматами знойного лета.

Я засыпал. За стеной выл ветер. Будильник оглушительно выбивал из крышки стола счастливые секунды. Последние мысли моего тающего сознания, были об Айсылу. Я был по-настоящему счастлив. Как правило, сделав приятное другим, я находил в этом для себя удовлетворение, и наслаждался только мне понятным чувством радости.

Проснулся от требовательного звона будильника. Айсылу уже гремела посудой. Спать больше не хотелось. В голове стояла ясность и оправданность всех моих прошлых и будущих поступков. Теперь я никого не боялся.

Ветер, словно озверев, налетал на дом с трех сторон, пытаясь сдвинуть его с места и поднять в воздух. Но дом лишь отплевывался дымом. И ветер, как будто поняв бессмысленность своей затеи, грохнув от досады по крыше куском оторванного железа, и укутавшись в снежную пыль, мчался дальше в поисках чего попроще.

Фарукшин, свесив босые ноги с кровати, искал глазами во что обуться. И нечего, не найдя, окликнул дочь.

– Айсылу, доченька, моих валенок не видела?

– У меня. – А свои где?

– На печке. Пусть в тепле будут. Скоро ехать.

– Как ехать?

– Ну, папа, ты же понимаешь, что транспорт краденный. И пока не хватились надо поставить на место.

– Краденный? Что украли? Кто украл? Караул! – улыбаясь спросонья и ничего не понимая, заговорила хозяйка дома.

– Вставай старуха, они уезжают. Проспишь все на свете. Она, сладко потянувшись, Точно так же как и Айсылу почесала макушку и ловко накинула, белый в розовых цветочках, платок.

– А может, переждете, – сказала она, глядя на меня в упор. С таким видом как будто от моего решения зависело все. – Слышишь? Во дворе такое разыгралось, что добрый хозяин собаку из дома не выпустит. А вы все-таки люди

К половине пятого, наскоро позавтракав и уложив в сани ее нехитрый скарб, который состоял из мешков с картошкой и мукой, чемоданов, подушек, ватного стеганого одеяла и электрического самовара, тронулись в путь.

Было так темно, что дальше головы коня ничего не было видно.

Малыш, подгоняемый ветром, бежал рысью, то и дело, фыркая от снега, забивавшегося ему в ноздри. Ехали долго. Айсылу, укрывшись с головой, молчала. Молчал и я. Потому-что при таком вое ветра говорить было бесполезно. И я сев спиной к ветру вспоминал, как мы прошлым летом на районном сабантуе с Малышом взяли первый приз по скачкам.

Долго тогда не соглашался Пред отпускать своего любимого коня в район. Но когда привезли кубок и цветной телевизор, расплылся в улыбке: «Ну, молодцы! Я не ожидал от вас таких подвигов!»

Вдруг Малыш встал. Я натянул вожжи. Конь, два раза сильно дернувшись, упрямо зафыркал. Я слез с саней и тут же провалился по пояс в рыхлый снег. Дороги не было.

– Что уже приехали? – обрадовалась Айсылу, вылезая из-под попоны.

– Кажется, застряли, – сказал я как можно веселее. Но весело не получилось. Тревога, охватившая меня, передалось и ей.

– Что? – не поняла она.

Малыш отчаянно работал передними ногами, но рыхлый, чуть ли не по круп снег, не выпускал его из своего плена.

«Надо распрягать» – подумал я, и, утрамбовав перед конем снег, дернул за супонь. Ремень не поддавался. Рванув изо всех сил, вспомнил слова отца, первый раз учившего мне как запрягать лошадь в упряжку: «Не забывай, супонь всегда затягивается в петлю, Дернул – и она развязалась. Это на всякий пожарный случай».

Случай был. Но не было той петли. Спички тут же задуло. Окоченевшие пальцы не слушались. Оставалось только перерезать. Но чем? Перочинного ножика в кармане не, оказалось, должно быть выронил у них в подвале, когда лазили за картошкой.

– А-а-а! – донеслось до меня отчаянный крик Айсылу. От которого у меня похолодело сердце. И я, забыв обо всем на свете, бросился к ней.

– Волки! Волки! – кричала она, размахивая самоваром и показывая свободной рукой куда-то в сторону. Меня охватил ужас. Через пелену бушующего снега я увидел скачущие тени и, почувствовал что такое страх. Страх не только за себя, но и за жизнь другого человека, которая теперь стала дороже своей. После минутного замешательства мысли заработали быстрее. И я вспомнил, что в блокноте лежит обломок скальпеля, которым когда-то точил карандаши. Сломав еще летом в попытке открыть захлопнувшуюся дверь кабинета, я положил его в блокнот в надежде наточить, тем более оставалось еще около миллиметра режущей части.

И вот сжимая в руке обломок, я щупал темноту глазами в поисках матерого зверя. За себя я не боялся – не скоро они меня слопают. Я боялся за Айсылу и коня.

Через секунду супонь, надрезанная обломком скальпеля, треснула, давая ход хомуту. Через другую секунду я уже держал в руках оглоблю, снятую с саней. И готов был защищаться, или достойно умереть. Айсылу, забравшись повыше на передок саней, озиралась по сторонам.

– И – и – эх! – вскрикнул я для храбрости и изо всех сил опустил оглоблю на ближайшую тень. Тени были кругом.

«Да тут их целая стая» – мелькнула в голове шальная мысль. И я, скинув тулуп, сыпал удары направо и налево. И до тех пор, пока не зарылся лицом в снег, споткнувшись обо что-то рыхлое.

«Ну, все, это конец, загрызут, – подумал я, пытаясь встать, но сил уже не было. – Через толщу исторических лет на этом месте, археологи раскопают обглоданные кости чокнутого директора, который выехал в путь в такую дурацкую погоду. Тут же беленькие косточки Айсылу рядом с заржавевшим от времени самоваром, и когда-то умный череп, бедного Малыша».

Представив все это, я с ужасом открыл глаза.

Ветер стал утихать. Светало. Попона облаков опрокинулась на запад, обнажая холодную наготу вселенной.

Подняв обреченную на гибель голову, я разглядел перед собой кучку разворошенной соломы. Дальше еще и еще. Так похожие на те, что косили осенью по снегу и складывали в копна. Это было то самое поле. К приятному удивлению волки оказались соломой.

Смеялись долго со слезами на глазах, совершенно забыв о пронизывающем холоде и о том, что надо ехать.

Дорогу нашли быстро, она оказалась чуть правее.

Утренние звезды, высыпав на небо, таращились на нас, как мы вдвоем с Айсылу, впрягшись в оглобли, и проваливаясь в снег, вытаскивали сани на твердое место.

После адской круговерти и хаоса, стояла такая невообразимая тишина, что, было, слышно лай собаки крики петухов соседних деревень. А непогода, отхлынув на запад черной тенью, бушевала там. Метеорологи объяснили бы это границей зон высокого и низкого давления.

Вскоре перевалили гору. Внизу просыпалась деревня, потягиваясь белыми столбами дыма, косо подпиравшими небо, возней проголодавшееся за ночь скотины, скрипом ворот и звоном ведер у колодцев.

Спокойно спал в своей коморке Репей, даже не подозревая о наших с Айсылу, приключениях. Вздернув алый занавесь зари, начинался новый день. Малыш, почуяв близость дома и запах конюшни, ускорил свой бег. Он даже и не мог подумать, впрочем, как и я, что через месяц он проделает этот же путь, с этими же пассажирами, под веселый перезвон свадебных колокольчиков.

Уфа 1974 г.

Чертополох. Репортаж из поднебесья

Подняться наверх