Читать книгу Маска Локи - Роджер Желязны - Страница 4

Старик ухватил стальными щипцами уголек тернового корня и поднес к куску смолы. Смола задымилась. Он быстро направил едкий дым в кальян сквозь смесь воды и вина и только потом вдохнул.

Стены стремительно понеслись на него. От дыма прошла боль в суставах, перестали ныть старые раны, и он поплыл на своих подушках, не чувствуя тела. Раздвинувшись в блаженной улыбке, губы сложились буквой «о». Глаза закрылись.

Золотые гурии, облаченные в дым, гладили холодными пальцами его лоб и бороду, растирали руки, ноги, массировали живот.

Где-то журчали фонтаны, беседуя с шейхом Синаном звонкими голосами. Голоса шептали о плодах, огромных, упругих, как грудь девушки. Колыхались широкие листья, навевая прохладу и грезы о ласках. Сок этих плодов…

Холодный ветер коснулся лица старика, осушив пот. Колыхнулся закрывающий вход ковер, чьи-то пальцы схватили гладкую ткань на груди, дернули за седые волосы.

– Проснись, старик!

Веки шейха Рашида эд-Дина Синана поднялись.

Прямо на него смотрели черные глаза юного Хасана – самого молодого гашишиина, совсем недавно прошедшего инициацию, но успевшего уже завоевать уважение и право разговаривать с самим Синаном – главой ассасинов, словно само его имя – Хасан – такое же, как у Хасана ас-Сабаха, давно умершего основателя Ордена, – давало то право, на которое он не мог претендовать ни по возрасту, ни по положению.

– Что тебе? – спросил Синан надтреснутым голосом.

– Я хочу, чтобы ты пробудился во всеоружии своей мудрости.

– Зачем? Что случилось?

– Христиане у ворот.

– Много? И ты разбудил меня только из-за этого?

– Похоже, они не намерены убираться. Они стали лагерем, как для осады.

– Опять докучают своими требованиями?

– Как обычно: хотят, чтобы мы вышли и сразились с ними.

– И зачем ты разбудил меня?

– С ними тамплиеры.

– А! Под предводительством брата Жерара, да?

– Нет, насколько я мог видеть.

– Так, значит, ты смотрел только со стен.

– Это правда. – Молодой человек смутился.

Голос шейха Синана обрел твердость:

– Сперва посмотри вблизи и лишь потом зови меня из Тайного Сада.

– Да, мой господин. – Хасан, поклонившись, вышел.

…Бертран дю Шамбор начал подозревать, что его обманули.

На третье утро осады Аламута он стоял перед своим шатром. Красные лучи восходящего солнца, показавшись позади шатра в расселине гор, осветили усеченную скалу. Свет окрасил серые камни в цвета осенних листьев, которыми полны в это время года долины Орлеана. Скалы незаметно переходили в крепостные стены. Только очень острый глаз мог разглядеть, где желобки разрушенного эрозией камня переходят в штриховку каменной кладки.

Если считать скалу за основание крепости, то высота ее стен – более двух сотен футов. У Бертрана не было ни лестниц, ни крюков, ни веревок, чтобы взобраться на вершину.

А если бы даже и были, никто не способен взобраться на такую высоту, когда сверху летят стрелы и булыжники.

Остроконечные шатры лагеря были еще в тени, в глубокой расселине между Аламутом и ближайшей горой. По этой расселине проходила единственная дорога к крепости – по крайней мере единственная известная дорога, – и слабой струйкой тек ручей. Возможно, именно он питал колодцы внутри крепости. Между дорогой и водой, зажатые отвесными скалами, стояли шатры и коновязи.

Бертрану понадобилось полтора дня, чтобы убедить своих рекрутов брать воду выше по течению, а мыться и облегчаться ниже. Для некоторых это было в новинку, а ведь речь шла о самых основах воинского искусства.

Список того, в чем Бертран был бессилен, оказался существенно длиннее списка его возможностей.

Он не мог построить осадные машины. Не только из-за того, что здесь не было места для их постройки, впрочем, как не было его и для маневра, но главное – здесь не было древесины, и купить ее за сирийские динары не представлялось возможным. В этой стране христианские конные воины обходились дорого, но простые доски и брусья стоили еще дороже.

Нельзя было начинать и общий штурм. Дорога, ведущая к крепости, петляла: на север, на юг, снова на север… И за каждым поворотом ждали сарацины. С одной стороны – обрыв, с другой – отвесная стена, посреди – узкая тропа, по которой могут проехать лишь двое вооруженных всадников. В сотне шагов от каждого такого прохода засели сарацинские лучники. Они пили прохладные соки, ели фрукты, жевали сладости и посылали стрелы в христиан, стоило тем приблизиться.

За сотни лет войны сарацины так поработали над скалами, что даже швейцарский пастух дважды подумал бы, стоит ли сюда идти. Воины Бертрана привыкли биться верхом, хотя могли бы, ради славы, вскарабкаться на стены с помощью лестниц или передвижных башен. Но они никогда не согласились бы на долгую, методичную осаду с кирками и лопатами, с канатами и механизмами против неприятеля, скатывающего на них камни и осыпающего стрелами. Бертран рассчитал, что лишь двое из десяти смогут достичь ворот цитадели. Те же расчеты мог провести и каждый его воин.

Он не мог вести осаду по всем правилам военного искусства, он не способен перекрыть все пути в крепость. Не в состоянии узнать, страдает ли неприятель от голода и столкнется ли с этой трудностью в течение года или же будет насмехаться над ним с высоких стен.

Он не мог найти другой путь в крепость. Если какой-нибудь тайный ход и существует, то выяснить это можно, лишь расспросив местных жителей-сарацин. Они, конечно, возьмут золото, а потом выведут войско Бертрана прямо под стрелы защитников крепости.

Он не мог знать точно, каковы настроения в стане неприятеля, а ведь это ключевой момент всякой осады. Он мог лишь предполагать, что шейх Синан со своими гашишиинами не слишком-то озабочен присутствием христиан в долине.

Так думал Бертран дю Шамбор на исходе утра третьего дня осады, сидя в своем шатре и считая оставшиеся деньги и дни осады. Его людей такое положение вещей вполне устраивает: они кормят лошадей, точат клинки, смазывают маслом кольчуги и поедают рацион. Так все и будет, пока не выйдет весь провиант и не кончатся динары. А тогда его люди попросту уйдут.

И что дальше? С чем останется он, Бертран?

Первый человек умер в полночь.

Бертран поспорил со своим хирургом относительно точного времени смерти. Врач отмечал черноту крови вокруг раны на шее Торвальда де Хафло, окостенелость конечностей, фиолетовые пятна на ногах, которые считал следствием разлития крови.

Бертран же доказывал, что это невозможно – ведь в полночь в лагере все спят. Все, кроме часовых. Если бы какой-нибудь сарацин проник в лагерь и нанес сэру Торвальду несколько ножевых ударов, вся долина проснулась бы от шума и пронзительных воплей. Вероятно, все произошло раньше, говорил Бертран, когда воины были заняты картами и выпивкой. Или позже, когда они просыпались, лязгая доспехами.

– Нет, – возражал хирург, – обратите внимание на расположение этих разрезов. Посмотрите на ткани вокруг раны. Нож прошел вертикально между сухожилиями и кровеносными сосудами шеи. И когда лезвие достигло позвоночника, кровь растеклась между позвонками.

– И что же это, по-вашему, означает? – мрачно поинтересовался Бертран.

– Это не норманнский нож. Это лезвие, которым можно бриться, господин. Его изготовил человек, способный удалить у вас желчный пузырь так, что вы даже не заметите.

– Ну и?…

– Сэр Бертран, вы же воин. Вы можете сбросить человека с коня и сбить его с ног, но на вашем противнике всегда стальной шлем и кольчуга. Ассасин, убийца, который держал этот нож, знал о костях, мускулах и кровеносных сосудах не меньше хирурга. Он знал, как всадить кинжал – очень острый кинжал – в спящего так, чтобы тот не проснулся.

– Но как же он проник в шатер?

– Он крался в тени. Он следил, чтобы не наступить на оружие, которое ваши люди имеют привычку разбрасывать где ни попадя. Если вести себя осмотрительно, можно и не поднимать шума.

– Домыслы, – фыркнул Бертран. – Никаких сарацин в лагере не было. Его убил кто-то из наших. Может, отомстил за какие-то старые дела.

– Вы лучше знаете своих людей.

– Конечно. И мы гораздо успешнее проведем осаду, если вы не будете рассказывать сказки об ассасинах, крадущихся в ночи.

– Слушаюсь, мой господин. – Хирург склонил голову. – Я всецело полагаюсь на ваше суждение в этом вопросе.

И врач покинул Бертрана дю Шамбора, чтобы приказать оруженосцам рыть могилу.

Хасан ас-Сабах полз по земле, чувствуя каждый ненадежный камень и вдавливая его в сухую почву голыми стопами. Пальцы ног у него были длинные и крючковатые, и, когда он поворачивал стопу, сухожилия рельефом выступали около мясистых подушечек пальцев. Кожа вокруг кривых и ороговелых ногтей была собрана белыми полукружьями.

Сто двадцать девять лет исполнилось этим ногам. Много дорог они прошли, в башмаках и босиком, больше чем копыта самого старого верблюда на Пути Пряностей. Несмотря на это, ноги Хасана были как у юноши – с сильной стопой, хорошей мускулатурой и правильно расположенными костями.

Его лицо с широкими усами и глубоко посаженными глазами казалось бы молодым, если б не многочисленные морщины. Волосы были черные, густые и кудрявые, как у юного пастуха.

Мускулы играли, когда он спускался по скалистому склону, перебирался через медленный поток по камням, прокрадываясь в лагерь христиан.

Стояла седьмая ночь осады Аламута. Хотя шейх Синан велел Хасану лично следить за неверными, тот перепоручил это подчиненным гашишиинам. Но сегодня он сам решил взглянуть на непрошеных гостей. Впрочем, он и так знал, что время устрашения близится. Запертые в долине из-за собственного упрямства и ложного понятия доблести христианские рыцари сами нанесут себе поражение. Жара, жажда, соленый пот и подавляемое желание действовать любой ценой, несомненно, сделают свое дело. Оставленные на три недели в этой узкой долине, они начнут поедать друг друга.

Но Хасан, почти столетие тайный глава гашишиинов, хотел подтвердить свою репутацию. В этих местах человек может сойти с ума, и это никого не удивит. Но счесть себя побежденным ночным ветром, укусом скорпиона и духами – это уже легенда.

В какой же шатер заглянуть? Что выбрал себе христианский военачальник? Самый большой, где живет он сам и его слуги, как поступил бы сарацинский полководец? Или самый маленький? Да, пожалуй, это вполне в духе их странных представлений о братстве и равенстве.

Хасан ас-Сабах выбрал самый маленький шатер и, подняв полог, достал кинжал.

Кислый запах мужских тел, непривычных к ежедневному ритуалу омовения и очищения, ударил ему в ноздри. Гашишиин отвернулся, задержав дыхание и прислушиваясь к доносившимся изнутри звукам.

Храп, раздававшийся из двух глоток, то сливался в единый рокот, то расходился, как два колеса разного диаметра, катящихся по одной дороге. Определенно, здесь два человека. Может быть, сам начальник и его оруженосец?

Хасан приподнял полог повыше и вполз в теплый влажный сумрак.

Его глаза быстро привыкли к темноте. Сквозь ткань шатра виднелись звезды. Хасан различил очертания двоих. Один спал, вытянувшись на низкой походной кровати. Другой прикорнул у него в ногах. Господин и слуга, по норманнскому обычаю?

Гашишиину не хотелось убивать обоих, по крайней мере сейчас. Пробуждение рядом с мертвым с неизбежной мыслью: «Почему он? Почему не я?» – что может быть страшнее?

Но кого же выбрать – для большего устрашения неверных?

Мертвый военачальник и запуганный раб, бормочущий что-то о своей невиновности – если только кто-нибудь захочет слушать… Это открывает интересные возможности для разрушения духа христианских воинов.

Или запуганный полководец, проснувшийся в ужасе от того, что смерть была так близко… Что лучше? Что посеет больший страх и смущение среди тех, кто расположился лагерем под Орлиным гнездом?

Хасан склонился над слугой, спавшим у ног хозяина. Тот лежал, запрокинув голову, открывая рот при каждом вздохе. Гашишиин прислушался к ритму храпа. Как набегающие на берег волны, седьмой всхрап каждый раз оказывался самым сильным. Казалось, он колеблет палатку и сотрясает голову спящего. Суставом пальца Хасан отмерил расстояние от мочки и приставил к шеи слуги нож с изогнутым лезвием. Кончик ножа осторожно двигался в такт дыханию. Хасан застыл в ожидании седьмой секунды. Как только звук достиг наибольшей силы и начал стихать, кинжал прорезал кожу и прошел между костями. Когда был перерезан спинной мозг, храп прекратился.

Хасан еще раз поднял и опустил рукоять – для уверенности – и вытащил лезвие.

Военачальник по-прежнему мирно спал в своем шатре.

Опустившись на колени, гашишиин пополз к выходу. Руку, сжимавшую нож, он согнул так, чтобы не запятнать кровью ткань шатра, другой рукой приподнял полог палатки.

Выбравшись наружу, Хасан скользнул среди теней и перешел по скользким камням ручей. Ноги сами несли его в нужном направлении.

Бертран дю Шамбор не видел крови. В палатке было темно, ведь солнце никогда не приходило в эту долину с рассветом.

Он сел, потянулся, откашлялся и сплюнул, ожидая, что Гийом поспешит с чашей и мыльной пеной, бритвой и полотенцем, с едой и вином. Но ленивый каналья и не думал просыпаться. Бертран пихнул его.

Голова Гийома почти отделилась от шеи.

В воздух поднялось облако черных мух.

Бертран взвизгнул, как женщина.

Весь лагерь услышал его крик.

На тринадцатый вечер осады Аламута Бертран впал в отчаяние. Из пятидесяти вооруженных рыцарей и сотни йоменов и слуг, которых он привел в долину, осталось всего шестьдесят душ. Остальные были найдены мертвыми в своих постелях или среди скал. Чем больше людей он ставил вечером следить за скалой, тем больше терял.

Из шестидесяти оставшихся не более десяти сохранили здравый рассудок и способность уверенно владеть оружием.

Сам он в число этих десяти не входил и знал это.

В слабом свете свечи он делал то, чего не делал уже давно, наверное, с двенадцати лет. Он молился. Рядом не было священника, и Бертран молился Господу, повторяя слова молитвы вслед за Рыцарем Храма, знавшим на слух несколько псалмов и почитавшимся за святого в этих Богом проклятых местах.

– Господь – свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь – крепость жизни моей: кого мне страшиться?

Голос старого тамплиера звучал глухо, Бертран повторял тихо и торопливо.

– Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут. Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться.

Бертран закрыл глаза.

– Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и посещать храм Его. Ибо Он укрыл бы меня в скинии Своей в день бедствия, скрыл бы меня в потаенном месте селения Своего, вознес бы меня на скалу…

Тамплиер внезапно смолк, словно желая перевести дыхание. Больше он не заговорил.

Глаза Бертрана были плотно закрыты, он молчал, не зная слов. Он услышал странный звук – прерывистый, булькающий, услышал, как звякнула кольчуга, словно тамплиер прилег отдохнуть. Бертран не открывал глаз.

– Ты можешь взглянуть на меня, – сказал кто-то по-французски, чуть шепелявя.

Медленно открыв глаза, Бертран увидел острое лезвие, приставленное к его носу. За ножом и рукой, его держащей, угадывалось смуглое лицо с густыми усами и горящими глазами.

– Знаешь ли ты, кто я?

– Н-нет.

– Я Хасан ас-Сабах, основатель Ордена ассасинов, чью землю ты насилуешь своим длинным мечом.

– М-м… Ай!

– Мне одна тысяча две сотни и девять десятков ваших лет. Я старше вашего Бога Иисуса, верно? И я все еще жив. – При этих словах губы ассасина растянулись в улыбке. – Каждые сорок лет я разыгрываю сцену собственной смерти и удаляюсь на время. А потом возвращаюсь и вновь юношей вступаю в Орден. Наверное, твой Бог Иисус делает то же самое.

– Господь – спасение мое, – просипел Бертран.

– Ты не понимаешь меня?

– Пощади, господин, и я буду служить тебе!

– Пощадить?

– Даруй мне жизнь! Не убивай меня! – пробормотал Бертран, едва ли осознавая, что говорит.

– Только Аллах может даровать жизнь. И только Ариман может продлить ее дольше положенного срока. Но тебе не дано этого знать.

– Я сделаю все, что ты прикажешь! Пойду, куда ты велишь. Буду служить тебе так, как ты пожелаешь.

– Но мне ничего не нужно, – спокойно сказал Хасан. И с улыбкой вонзил клинок в левый открытый глаз Бертрана. Рука его не дрожала. Кинжал вошел в мозг, и голова христианина, дернувшись, откинулась назад. Хасан подхватил тело за шею. Портя воздух, вытекли нечистоты.

Когда судороги стихли, он опустил Бертрана рядом с тамплиером. Тамплиер, с горечью отметил Хасан, умер достойно, без мольбы и обещаний. Он просто посмотрел на ассасина с ненавистью.

На сей раз Хасан вытер клинок об одежды убитого. То, что он совершил этой ночью, сделано не ради устрашения. Это самое обыкновенное убийство.

В свете свечи он уловил движение. Полог шатра медленно опускался.

– Стой, друг, – сказал Хасан.

Ткань поднялась. За ней блеснули зрачки.

– Почему ты назвал меня другом? – требовательно спросил старческий голос.

Это был ассасин, которому следовало оставаться в Аламуте и наслаждаться прелестями Тайного Сада. Но он двинулся на запах резни.

– Разве ты не Али аль-Хаттах, погонщик верблюдов, который однажды подшутил над Хасаном?

– Мой язык не раз говорил глупости, чтобы отвлечь старика и облегчить его страдания. Я был просто дерзким мальчишкой, и дым делал меня легкомысленным.

– Это были хорошие шутки, Али.

– Никто из ныне живущих не помнит их.

– Я помню.

– Нет, господин. Ты мертв. Мы погребли тебя в песке в полудне пути отсюда. Я сам оборачивал полотном твои ноги.

– Ноги нищего. Ноги какого-то отверженного.

– Твои ноги, мой господин Хасан. Я хорошо знал твои ноги, ты достаточно пинал ими меня.

– Это шло на пользу твоей голове, Али.

– Ты не пинал меня в голову, господин.

– Я знаю. Твоя задница была мягче, чем голова.

– Сейчас это не так. – Старик усмехнулся.

– Вспомни, Али.

Старик вгляделся в глубь шатра, туда, где за поверженными телами виднелась стройная фигура Хасана и плясала на стене его тень.

– Нет, господин. Я не должен вспоминать. Не сочти за неуважение, но если я вспомню, то не смогу молчать. А если начну рассказывать, они скажут, что мой мозг размягчился, как масло. И ничем хорошим для меня это не кончится.

– Мудро говоришь.

– Никогда не умирай, Хасан. И никогда не рассказывай мне, как ты живешь.

Полог опустился, и старик исчез. Хасан услышал шарканье туфель по песку.

На следующий день, перед самым рассветом, сарацинские конники под командованием молодого воина, некоего Ахмеда ибн Али, двигались по дороге на Тирзу. Они шли с востока. Когда первые солнечные лучи осветили их спины, Ахмед увидел загадочную картину.

Свет падал на глубокую расселину к северу от дороги, справа от Ахмеда. Как только яркое солнце осветило ее, воздух наполнился стонами безумцев. То были христиане, в белых плащах с красными крестами, конные и пешие. Многие с непокрытыми головами, двое – почти голые, обмотанные белыми плащами.

По команде Ахмеда воины обнажили мечи и поскакали наперерез сумасшедшим. Христиане не сопротивлялись. Те, что бежали, пали на колени, конные спешились.

Ахмед выстроил безумцев в два ряда, направляя их жестами, и отправил по дороге на Балатах. Там находился временный лагерь военачальника.

– Господин!

Саладин наблюдал за прыжками молодого жеребца.

Объездчик, юноша лет шестнадцати, который в лучшие времена мог бы быть главным конюшим, едва касался хлыстом конских ног. Саладин заметил, что объездчик выдерживает время между ударами и жеребец понимает это как намек. Причиняет ли он животному боль, чтобы добиться повиновения? Или жеребцу просто нравится выполнять фигуры джигитовки? Но Саладин не хотел спрашивать юношу. Тот знал, как надо ответить, и вполне мог солгать. Поэтому Саладин решил сам найти разгадку.

– Мой господин!

Саладин оторвал взгляд от жеребца и посмотрел на вестника.

– Да?

– Ахмед ибн Али привел пленных из Тирзы.

– Пленных? В какой же битве он взял их?

– Битвы не было, мой господин. Они сами сдались по дороге.

– Очень странно. Они были пешие? Вероятно, потеряли оружие?

– Они бежали, спасаясь от смерти.

– От Ахмеда?

– Из-под Аламута – так они сказали.

– Из-под Аламута? Даже франки не так глупы, чтобы пытаться захватить эту крепость. Это что, какие-нибудь мародеры?

Саладин заметил, что юноша сначала обдумал ответ. Именно этому он старался обучить всех своих подчиненных.

– Нет, мой господин. Ахмед сказал, что это наемники и полукровки. Они бежали, как свора испуганных собак, конные во главе, а пешие тащились сзади, взывая о помощи.

– За ними гнались гашишиины?

– Гашишиинов никто не видел.

Саладин вздохнул:

– Приведи их ко мне через два часа.

В назначенный час франки и их слуги сидели на плотно утрамбованной площадке между шатрами. Страдая от жары, они откинули капюшоны из железных колец и шерстяные головные покрывала. Саладин велел не давать пленным воды до тех пор, пока не решит, что от них лучше потребовать.

Стоя перед шатром, он смотрел на два десятка пленных. Их охраняли воины, вооруженные копьями.

– Есть ли среди вас тамплиеры? – спросил Саладин на чистом французском языке.

Франки, щурясь от яркого света, уставились на него. Судя по снаряжению, человек восемь из них точно были норманнами. Шестеро держались вместе. Они настороженно сидели на корточках, очевидно, оценивая ситуацию и взвешивая шансы в рукопашной схватке. Тамплиеры… Или Саладин не знает европейцев.

– Те из вас, кто рассчитывает на выкуп, встаньте с этой стороны. Я приму плату в обмен на доблестных воинов…

Шестеро тамплиеров немедленно встали, уверенные в том, что Орден не поскупится.

– Тамплиеры могут заплатить выкуп, господин, – сказал самый крепкий, определенно старший.

Прочие франки, не столь уверенные в своей состоятельности, поднялись не сразу.

– Остальные будут проданы в не слишком обременительное рабство, из которого со временем смогут освободиться. Кроме, конечно, тамплиеров. Я поклялся отомстить этим фанатикам, которые столь яростно сражались со мной в Монгисаре. Эти, – он показал на шестерых, стоящих отдельно, – будут преданы смерти.

Саладин видел, как сжались их кулаки, видел, как напряглись колени, готовые к прыжку. «Ну же! – мысленно пожелал он. – Мои телохранители нуждаются в небольшой разминке».

Но никто из шестерых не шелохнулся.

– Не повезло, Анри, – громко сказал один.

– И как же здесь нынче казнят? – так же громко поинтересовался другой. – Вешают? Или отрубают голову?

– Тебя засунут в мешок с ихней матерью и с собакой. Вопрос в том, кто выберется первым.

Саладин, единственный, кто смог оценить эту дерзость, сдержал негодование и холодно посмотрел на франков.

– Здесь нынче разрывают на части, привязав к ногам диких жеребцов. Но для вас, воины, мы выберем самых медлительных ослов.

Чего бы он ни ожидал, его постигло разочарование. Тамплиеры расхохотались, но ни один из них не походил на безумца.