Читать книгу Лилии над озером - Роксана Гедеон - Страница 2

1

В середине октября Директория уведомила – «с удовольствием», как говорилось в документе, – что генерал Бонапарт возвратился во Францию. Почти полтора года о нем мало что было слышно. Газеты умалчивали о разгроме, который постиг французский флот в Абукире, и почти ничего не писали о многочисленных бедствиях и болезнях, поразивших французскую армию среди песков Востока. Из английских источников и рассказов Жана мне давно было ясно, что Бонапарт в Египте попал в капкан собственного честолюбия. Предприятие, сулившее вначале генералу лавры Александра Макендонского (поговаривали, он, подобно герою древности, хотел пробиться с боями в Индию), превратилось в итоге в бесславную авантюру. Французы, потеряв флот, были заперты в Египте без всякой возможности получить поддержку извне, и никакие победы под пирамидами не могли перечеркнуть безнадежности их положения. Крепость Сен-Жан-д’Акр, обороной которой руководили англичане и многие французские эмигранты, оказалась крепким орешком: так и не овладев ею, Бонапарт не мог двигаться дальше на восток.

Особых богатств в Египте не было найдено. Ограбив местное население, казнив десятки тысяч пленных турок, мамелюков да и просто ни к чему не причастных мирных египтян, имуществом которых хотелось завладеть, Бонапарт, по сути, не знал, что ему делать дальше. Можно было предполагать, что он так и сгинет в Египте вместе со своими генералами, а его армия, разложившаяся и деморализованная чумой, свирепствовавшей среди французов со времен взятия Яффы, примет ислам и смешается с египтянами. Однако Наполеон Бонапарт, по-видимому, решил отделить свою судьбу от злосчастной доли своих солдат.

Бросив соотечественников, которых сам же и вовлек в авантюру, оставив задним числом командование Клеберу, Бонапарт совершил довольно низкий поступок: на одном из немногих уцелевших кораблей он под покровом ночи сбежал из Египта. Храбрец Клебер, обнаружив, что главнокомандующий исчез, оставив его расхлебывать все ужасающие последствия этого военного похода, был в ярости… Но его ярость уже не могла задержать Бонапарта, который скользил по волнам Средиземноморья по направлению к Франции. Путешествие заняло полтора месяца, потому что генерал, опасаясь англичан, разрешал двигаться только ночью. Днем судно стояло, опустив паруса и прикидываясь рыболовецким. Генерал в кают-компании без конца играл в вист со своими офицерами, и только испарина, выступавшая время от времени на его лбу, выдавала его волнение.

Бонапарту повезло. Англичане его не заметили. Он беспрепятственно высадился 9 октября 1799 года в Сен-Рафаэле близ Фрежюса. В официальных сообщениях говорилось, что генерал и его спутники находят состояние брошенной ими в Египте армии «вполне удовлетворительным».

Будь во Франции приличная власть, поступок Бонапарта был бы справедливо расценен как дезертирство, а сам генерал отдан под суд за то, что оставил армию без разрешения правительства. Возможно, вначале он и сам опасался такого поворота дела. Однако Франции было не до этого. Очень скоро генерал убедился, что моральные тонкости его возвращения абсолютно никого не занимают – Директория так всем надоела, что все только и судачат о том, кто же даст ей пинка под зад. Эта правящая клика довела страну до такого позорного положения, что французы готовы были закрыть глаза на что угодно, лишь бы воцарился порядок.

Солдатам не платили жалованья и они разбегались из армии. Казна была пуста. Воры и казнокрады всех мастей закатывали балы в Париже, выставляя напоказ свое богатство и дразня тем самым благонамеренных обывателей. Никто не гнушался запускать руку в государственные финансы, а среди офицеров господствовало мнение: дескать, мы храбрецы, набьем же карманы во время завоевательных войн, а с кредиторами пусть рассчитываются жерла наших пушек.

Торговля умирала, потому что две трети дорог находились в чудовищном, если не непроходимом состоянии. Бандитов на этих скверных дорогах развелось столько, что путешествие было сопряжено с риском для жизни. В Провансе пассажирам дилижанса необходимо было заручаться пропусками, выдаваемыми главарями банд, а расставленные вдоль горных дорог Ванту щиты предупреждали, что если у путешественников нет при себе хотя бы четырех луидоров, их ожидает расстрел, и эта угроза нередко приводилась в исполнение. В Париже на заставах караулили преступники, самовольно взимающие введенную Директорией ввозную пошлину. Убийства, грабежи и пожары превращали целые провинции в пустыню.

Рабочим в городах работы по-прежнему не хватало: ни лионские, ни парижские шелкоткацкие мануфактуры так и не смогли развернуть производство с той же бойкостью, как при Старом порядке. Урожай был неплох, но собранным невозможно было должным образом торговать: ассигнаты катастрофически обесценивались, а звонкой полновесной монеты не хватало. Англия терроризировала французские торговые корабли, вследствие этого втрое и даже вчетверо подскакивали цены на кофе, сахар, ваниль, индиго. За лето и осень 1799 года через порты Марселя, Нанта и Рошфора ввезли и вывезли товаров меньше, чем в старое мирное время за две недели.

Между тем во Франции было очень много буржуа, обогатившихся на революции, завладевших национальными имуществами и желавших поэтому все захваченное сохранить. Их особенно тревожил беспорядок в государственном управлении и финансах. Им как никому было ясно, что Директория, авантюрная и алчная, способна предложить французам только бесконечную свистопляску государственных переворотов, что от нее не дождешься твердых законов и строгих правил, которые на долгие десятилетия закрепили бы за ними приобретенное. Раньше, при Старом порядке, буржуа жаждали прав и свобод. Теперь, насладившись правами и разочаровавшись в свободах, они готовы были приветствовать появление нового монарха… ну, или по крайней мере человека, который прекратил бы весь этот десятилетний хаос.

Ясно, что среди таких настроений Директории было не до принципиальности. Поэтому выяснять мотивы возвращения Бонапарта никто не стал. Забыв об египетской армии, все ему обрадовались – он и его ореол победителя Италии воскрешали столько надежд! Газеты описывали поистине триумфальные встречи, ожидавшие генерала во многих городах: «Все были как во хмелю. Победа, всегда сопутствующая Бонапарту, на этот раз его опередила, и он прибыл, чтобы нанести последний удар гибнущей коалиции». Директоры, поколебавшись, решили прислушаться к этим восторгам и заменили генералу путь на эшафот церемонией торжественного приема.

Республика, конечно, была спасена задолго до приезда Бонапарта – благодаря победам Массена и Брюна целостности Франции уже ничто не угрожало. Но прием, оказанный генералу, был настолько горячий… и настолько для него самого неожиданный, что Бонапарт быстро приободрился, отбросил опасения, обуревавшие его в первые дни после высадки, и с головой окунулся в парижские интриги, которые вел в то время директор Сиейес, не скрывавший своего желания опрокинуть прогнившее правительство.

В целом, как и шесть лет назад после воцарения Робеспьера, дальнейшее развитие событий казалось непредсказуемым. Жить было страшно. Никто не чувствовал уверенности ни в чем. Даже для тех людей, которых ранее вдохновляли слова «свобода», «равенство», «республика», эти понятия стерлись, поблекли. Никто больше не желал разглагольствовать о патриотизме. Все хотели одного – «режима, при котором едят».

Год шел к концу. Да и век тоже. Заканчивалось восемнадцатое столетие. «Конец века» – вот что было у всех на устах. Будущее представлялось весьма туманным.

2

-– Гляди внимательно, Филипп: я чуть потянул этот повод – и конь поворачивает влево. Потянул другой – Дьявол идет уже в другую сторону… Запомнил? Лошадь всегда направляется туда, куда смотрит ее голова.

–– А быстло? А стобы ехать быстло, пап? – лепетал малыш.

–– А чтобы ехать быстро, тебе, пожалуй, нужно причмокнуть. Лошадь услышит тебя и поторопится.

Филипп, сидя в седле впереди отца, был в восторге: ему впервые открылась прелесть верховой езды. Александр, одной рукой придерживая сына, другой управлял лошадью, попутно объясняя мальчику азы верхового искусства. В какой-то момент, спешившись, доверил поводья сыну:

–– Ну-ка, попробуй cам. Держи поводья крепко, а я буду рядом, чтоб придержать коня.

Филипп, сосредоточенно сдвинув крохотные светлые брови, пытался оправдать доверие отца. Однако вид малыша, которому не исполнилось и трех лет, восседающего верхом на громадном и, как я знала, своенравном жеребце, обеспокоил меня, и я, высунувшись из коляски, запротестовала:

–– Мне кажется, это уже чересчур, господин герцог. Я чувствовала себя лучше, когда вы сидели на коне вместе с сыном!

Смеясь, Александр снова вскочил в седло:

–– Не будем волновать маму. Но кое-что у нас уже получается, не правда ли, Филипп?

–– Я буду кавалелистом, лыцалем! – восклицал раскрасневшийся, гордый мальчик, не выговаривая половину букв.

–– Никаких сомнений. Ты будешь отличным всадником, как все мужчины из рода дю Шатлэ.

 Оглянувшись на меня, герцог добавил:

–– И, конечно, как мужчины из рода де Тальмонов… как отец нашей мамы, знаменитый роялист.

Для маленького Филиппа нынешний день стал непрекращающимся праздником – никогда отец не играл с ним так много и увлеченно! Неделю назад Александру надрезали сухожилие, рука у него еще побаливала, но уже двигалась и не ограничивала игр с малышом. Пока мы ехали по лесу, мальчик вдоволь напрыгался с пеньков, и ему особенно нравилось, когда его ловил папа. Герцог поощрял эту забаву. Сам ставил сына на пенек повыше, говорил ему:

–– Прыгай, малыш. Раз, два, три! – и ловил смеющегося озорника.

Филипп пытался взобраться на дерево. Александр подсаживал его вверх и давал возможность повисеть, держась руками за ветку, а сам стоял наготове внизу и подавал команду:

–– Отпускай руки!

Мальчуган отпускал руки и летел в объятия отца, счастливый и довольный. Пару раз Александр помог ему взобраться на ветку ногами и постоять на суку, крепко обхватив ствол. Мы с мужем стояли внизу и удивлялись: надо же, как высоко забрался наш сынишка! Гордости Филиппа не было предела. Но мы прерывали упоение высотой и звали слезать.

–– Расти, мой сын! Мужчина должен быть бесстрашным!

У Филиппа порозовели щеки, светлые кудри выбились из-под круглой бархатной шапочки, и я не могла налюбоваться им: так он походил на херувимчика! Подумать только, еще полгода-год, и навсегда исчезнет из его облика эта младенческая припухлость, эти перевязочки на белых ручках и тогда… будет у нас еще один сорванец, точь в точь как Жан, весь в ссадинах и царапинах!

Близняшки, в одинаковых амазонках из серой тафты и черных спенсерах, в жемчужно-серых шляпках с высокими тульями, украшенными перьями белой цапли, нетерпеливо ерзали на сиденье в коляске: позади нашей повозки были привязаны два шетлендских пони, езде на которых их этой осенью начал учить конюх Люк.

–– Когда уже нам можно будеть на них сесть? – ныла Изабелла, изображая истинное страдание.

–– Не только же Филиппу развлекаться, – обижалась вслед за ней Вероника.

–– Девочки, еще немного терпения. Не пройдет и получаса, и мы выедем из леса.

–– Ну а почему нам нельзя ездить верхом в лесу?

–– В долине дорога будет ровнее и чище. Не так уж искусно вы держитесь в седле, барышни!

Александр повернул голову:

–– Люк может повести пони под уздцы. Согласны, юные дамы?

Близняшек не пришлось просить дважды – после его слов их словно ветром сдуло с сиденья. На прогулке нас сопровождали шуаны из герцогского отряда, так как выезжать без конвоя в нынешние времена было слишком легкомысленно. Люк, спешившись и отделившись от них, помог Веронике взобраться на симпатичную низенькую лошадку шоколадной с пежинами масти. Изабелла, как более проворная, обошлась без посторонней помощи, оседлав своего вороного лохматого пони самостоятельно. Взяв животных под уздцы, Люк повел их вперед.

–– Ну и, разумеется, я не позволяю пускать пони вскачь и перепрыгивать через бревна! – крикнула я напоследок, на миг залюбовавшись дочерьми. Большеглазые девочки, стройные и хрупкие, как оленята, столь грациозно покачивались в седлах, что не задержать на них взор трудно было бы и постороннему.

–– Наконец-то! Конец скуке! – донесся до меня голос Изабеллы.

Я откинулась на подушки со вздохом облегчения: да, наконец-то! Наконец-то можно отдохнуть от нескончаемых детских разговоров и насладиться тишиной. Из-за беременности я быстро уставала. Кроме того, осенний день сам по себе был так хорош, что хотелось помолчать, полюбоваться, помечтать.

Все две первые декады октябрь почти ежедневно буйствовал дождями, холодным порывистым ветром, иногда даже легкими заморозками. Казалось, это ненастье не утихомирится до будущей весны. И вдруг пару дней назад в погоде наступил резкий перелом. К вечеру ветер оборвался и окрестные холмы окутал туман. На следующее утро он сгустился до непроглядной мглы, а к полудню, когда солнце с трудом пробилось сквозь его завесу, было уже очень тепло – хоть сбрасывай плащи и каррики. Вчера и сегодня наблюдалась та же картина, будто возвратилось в багрец и золото одетое лето.

Пожалуй, только эти осенние краски, да еще мечущиеся по лесным опушкам запоздалые стаи скворцов напоминали сейчас, что холода не за горами. Лес стоял раскаленный солнцем, наполненный теплым воздухом; было очень светло, уютно и просторно, будто в яблоневом саду. Однако уже полыхали золотом березы, в пышных кронах дубов трепетали яркие листья, как разноцветные огоньки: оранжевые, пунцовые, рубиновые, фиолетовые. Клены просто светились, как факелы, будто вобрали в себя все солнечное свечение, – светло-лимонные, кораллово-розовые, охристые. Время от времени из чащи долетали фырканье, а потом топот и треск веток – это мчались олени сквозь огненную метель листопада.

Потом лес закончился, и по пологому склону мы спустились на вересковое плато. Вереск отцвел, но сиреневое море его сухих цветов стойко противостояло налетавшему с побережья ветру и сохраняло августовские, может, лишь чуть поблекшие краски. От бесконечных лилово-розовых полей захватывало дух. Океан был уже близко, там, где линия горизонта смыкалась с плывущими по небу прозрачными облаками, а эти вересковые пустоши, ведущие к мысу Фреэль и бывшему королевскому форту Ла Латт, издавна назывались Долиной камней из-за множества менгиров и дольменов, воздвигнутых в незапамятные времена древними обитателями Бретани.

Эти громадные темные глыбы, поросшие мхом, установленные то вертикально, то горизонтально, то соединенные вместе и образующие грубые каменные своды, наводили на мысль о языческом святилище и производили впечатление одновременно и зловещее, и романтическое. Мне приходилось здесь бывать – однажды мы с Александром проезжали мимо этой аллеи камней, когда в первый раз провожали Жана и принца де Ла Тремуйля в Англию. Однако мои дочери видели это загадочное место впервые и, конечно, забыв мои наставления, погнали пони вскачь.

–– Вот это да! – кричала Изабелла. – Настоящий каменный город!

–– Это тот, который построили феи! – долетел до меня голосок Вероники. – Элизабет рассказывала мне, что это они носили сюда такие камни – по одной в каждой руке…

Когда мы подъехали к первому менгиру – огромному, вкопанному в землю серому валуну высотой футов в пятнадцать, близняшки уже вовсю исследовали тайны каменной аллеи. Скинув туфли, они в чулках ползали по глыбам, карабкались на валуны, изучали углубления, кольца, заполненные дождевой водой и таинственные знаки, начертанные на каменных поверхностях, наперебой делясь между собой догадками:

–– Это волшебные камни.

–– Элизабет говорит, что под одним из них можно найти огромный клад.

Вероника вообще оказалась докой по части бретонских легенд, я даже не предполагала, сколько сказок она наслушалась от прислуги в Белых Липах.

–– Да-да, сюда на Рождество прилетает дрозд, приподнимает один из камней и тогда можно видеть кучу золотых луидоров, – негромко рассказывала она сестре.

–– И можно их забрать? – заинтересовалась Изабелла.

–– Нет. Если кто-то захочет выхватить хоть одну монету, менгир рухнет и раздавит несчастного!

Изабелла, сделав круглые глаза, посмотрела на темную каменную громаду, нависавшую над ее хрупкой фигуркой. Потом махнула рукой:

–– Я не боюсь!

В один миг она, подхватив юбки, с ловкостью котенка вскочила на гигантский дольмен, поверхность которого напоминала обеденный стол великанов. Сорвав с головы шляпку, тряхнула рассыпавшимися волосами:

–– Смотри, Вероника! Я даже сплясать здесь могу!

Подбоченившись, она и вправду затанцевала на камне, напевая бретонскую рыбацкую мелодию. Морской ветер играл ее золотистыми кудрями, мелькали из-под юбок маленькие изящные ножки в голубых шелковых чулках. Увлеченная, розовая от переполнявшей ее энергии, она не обращала ни на кого внимания, но я, выйдя из коляски, невольно залюбовалась ею.

Александр, подойдя ко мне, обнял меня за плечи, сказал задумчиво:

–– Просто маленькая колдунья, эта девочка… Пройдет время, и в ее золотистых силках запутается много сердец.

В Изабелле и вправду было что-то языческое: окутанная волосами до пояса, со сверкающими серыми глазами, она как никто вписывалась в легендарную атмосферу этого места. Я была и горда ее красотой, и чуть испугана – не может ли приключиться что-либо дурное от таких танцев? Будто угадав мои мысли, Александр позвал ее:

–– Иди-ка сюда, Бель. Я расскажу тебе о деве-корригане, у которой волосы такие же, как у тебя.

–– Вот как? А где она живет?

 Изабелла спрыгнула с камня, обулась и готова была слушать очередную легенду о волшебных красавицах бретонских лесов. Я была рада, что ее энергия переключена в более тихое русло. Чуть позже мой муж и для Вероники, моей вдумчивой, трепетной девочки, завороженно бродившей меж камней, нашел интересный рассказ. Отыскав среди зарослей засохшую неприметную травинку, протянул ей:

–– Погляди, Вероника, это – растение твоего имени.

–– Моего имени?

–– Ну да. Оно тоже называется вероника. От греческого слова «вера», то есть правдивая, и «ника» – победа. Оно растет по всему миру. По крайней мере, я встречал его даже в Индии, где меня учили разбираться в травах.

–– Как приятно пахнет, – зачарованно сказала Вероника, разглядывая былинку с сухими бледно-сиреневыми, как у вереска, цветами.

–– А как лечит! В старину полагали, что это растение исцеляет множество болезней, излечивает не только желудок и нервы, но даже сердце, раненное любовью.

–– Может, у меня тоже будет способность лечить, папочка?

–– Даже не сомневаюсь. Такая добрая девочка, как ты, сможет врачевать даже души.

Я прислушивалась к этому разговору, и меня переполняла благодарность. Пусть Александр не так часто мог уделять внимание близняшкам, но всякий раз, когда он делал это, он вкладывал в это все умение обращаться с детьми и всю свою душу, так, что Вероника и Изабелла чувствовали себя в его обществе истинными королевами, которых любят, лелеют и высоко ценят. Как женщина, я понимала, сколь это важно для девочки – получить в детстве такой опыт, знать, что есть отец, который относится к тебе трепетно и по-рыцарски, который всегда защитит. Когда дети, включая Филиппа, перешли к более спокойным забавам и стали играть в прятки среди камней, я приблизилась к Александру и, ласково взяв его под руку, коснулась лбом его плеча:

–– Спасибо. Спасибо вам за это.

Он сжал мою руку, лежавшую на его локте:

–– Спасибо тебе.

–– А мне за что? – Я подняла голову.

–– За то, что поддалась. Поверила мне снова.

Я засмеялась:

–– Ну, разве можно противостоять, когда вы ведете наступление сразу по всем фронтам? Вы завоевываете меня во второй раз, господин герцог.

Некоторое время мы стояли, обнявшись и глядя, как колышется среди каменных изваяний вересковое море. Слова были, казалось, не нужны, в близости Александра я черпала уверенность в себе и силу. Он вдруг встрепенулся:

–– Хотите забаву, которую знают все бретонцы?

–– Какую?

–– Ну-ка, сосчитайте, сколько здесь камней. Считайте внимательно! Как я помню с детства, бретонские женихи и невесты по сосчитанному определяют, какая жизнь им предстоит.

Не совсем представляя себе, каким образом что-либо могут предсказать камни, я принялась считать. Начинала дважды, и каждый раз у меня получались разные результаты.

–– И каковы подсчеты, cara?

–– Сорок четыре… или сорок пять. Право, как-то сложно подсчитать!

–– Все так говорят. У меня получилось сорок три.

–– И что это значит? Надеюсь, предсказание не самое мрачное?

–– Напротив. Очень даже оптимистичное. Полное единство цифр встречается редко. А когда новобрачные расходятся в подсчетах на один-два камня, это означает, что жизнь им предстоит хоть и не безоблачная, но долгая и в целом счастливая.

–– О, если бы! – вырвалось у меня искренне. – Я согласна на любые трудности, только… только не на войну. Ах, Александр, ведь именно эта предстоящая война перечеркивает все мои надежды.

Он внимательно посмотрел на меня, вглядываясь в мое лицо. Филипп подбежал к нему, протягивая руки. Герцог подхватил малыша, усадил на плечо, и сказал негромко:

–– Я хочу поговорить с вами о будущем серьезно. Есть некоторые вещи, которые вы должны знать.

Филипп сообщил, что очень хочет есть. Честно говоря, я тоже была сильно голодна. Эта беременность отличалась от прежних тем, что я часто чувствовала просто-таки волчий голод, и сейчас это чувство даже не позволило разыграться беспокойству, которое должно было бы возникнуть после слов герцога, – до того мне хотелось добраться, наконец, до морского берега, где мы собирались устроить пикник, и до наших многочисленных припасов.

–– Пойдем, малыш, – сказала я. – У мамы есть для тебя блинчики и сочная куриная ножка, ты не будешь голоден, мой милый будущий кавалерист.

–– А пилог? Пилог квин-аманн?

Я засмеялась – это было любимое лакомство Филиппа, приготовлением которого всегда лично руководила Элизабет, обожавшая мальчика.

–– Ну, как же без него! Он выглядывает из корзинки, ожидая тебя. Но выйти ему будет позволено только после того, как ты пообедаешь.

–– А сейчас?

–– Нет, мой любимый, это не обсуждается.

…Океан кипел вокруг многочисленных островков, шумел, белым кружевом разбиваясь о берег. Бухту со всех сторон окружали утесы, по скалистым склонам которых карабкались бретонский дрок, серебристый мох и камнеломки. На самых вершинах ветер играл в зарослях гренландских маков. Далеко на западе цепь скал замыкали очертания полуразрушенного маяка, ранее служившего интересам королевской таможни. Над красотой угасающего осеннего дня пронзительно голубело небо, край которого уже начинал розоветь, – приближалось время заката и, стало быть, время ужина.

Кухарки Белых Лип, собиравшие нас в дорогу, превзошли сами себя, поскольку из корзин, привезенных в нашем обозе, шуаны извлекли и разложили на холстинах снедь на любой вкус. Накрытый на земле походный стол можно было бы сравнить с живописным полотном: начиненное чесноком жиго из ягненка, острые сыры, гречневые лепешки, пухлые пряные нантские сосисоны – андуйетты, зеленые и зрелые черные маслины, тушеные морские гребешки, сваренные с водорослями крабы. И, разумеется, изумительные бретонские сладости… Чуть поодаль Люк развел костер, подвесил котелок на огонь и принялся крупными кусками нарезать рыбу – было ясно, что ближе к ночи нас ждет сытный местный кортиад.

Девочки отнеслись к еде, как всегда, без интереса. Ели они плохо, не больше, чем котята, и даже атмосфера пикника не расположила их к трапезе: наскоро перекусив хлебом и сыром, они помчались строить из морской гальки подобия фреэльского маяка. Вскоре весь берег украсился каменными пирамидками в их исполнении… Что ж до Филиппа, то он сильно проголодался и ел с огромным аппетитом, правда, измазался при этом по самые уши. Забавно было смотреть, как он тянется замасленными ручками за все новыми и новыми ломтиками жареной курицы. Как хорошо, что он так ест, что он здоровенький и сильный для своего возраста! Позволив ему вдоволь насладиться самостоятельностью за ужином, я наконец усадила его к себе на колени и стала кормить сама, с нескрываемым наслаждением вдыхая очаровательный молочный запах кожи своего сынишки:

–– Ну, вот, будем кушать вместе. Кусочек Филиппу – кусочек маме. Это – детке, а это – мне… Тебе вкусно, малыш?

Филипп кивал, но не давал сбить себя со следа и часто интересовался, как поживает его любимый пирог. Когда с курицей было покончено, я согласилась распаковать корзинку:

–– А вот мы и до пирога доберемся. М-м, как же прекрасно пахнет эта сдоба!

Давно со мной не случалось такого приступа прожорливости: в любое другое время слоеный пирог «квин-аман», невероятно сладкий, буквально залитый сахаром, истекающий маслом, не вызвал бы у меня ничего, кроме содрогания. Однако сейчас я находила сытную и тяжелую бретонскую кухню просто превосходной, и поедала пирог наравне с Филиппом, получая истинное удовольствие от каждого кусочка. Ребенок ел, блаженно жмуря глазки; я вытерла ему салфеткой личико и, не выдержав, чмокнула по очереди в каждую щечку:

–– Мое ты сокровище!

Александр, в полурасстегнутом камзоле, полулежа, наблюдал за этим апофеозом материнства и чревоугодия. Улыбка была у него на губах, но взгляд был внимательный, пристальный.

–– Давно я не замечал, чтоб вы так ели, любимая, – наконец проронил он.

Я метнула на него быстрый взгляд поверх белокурой головки Филиппа.

–– Вот как, боитесь, что я стану толстой, как торговка рыбой, и перестану вам нравиться?

–– Нет. Я бы сказал, что я думаю, но…

Я отерла пальцы и, спустив мальчика с колен, посмотрела на мужа так же внимательно, как он глядел на меня. В его глазах читалась догадка, которую он, казалось, не решался высказать. Мною овладело озорство. Весь этот день, такой счастливый, очень расслабил меня, наполнил радостью до такого степени, что я, в конце концов, махнула рукой на свою конспирацию: пусть он догадается, пусть! Даже интересно, сможет ли муж догадаться сам, без всяких намеков со стороны жены? Если да, он просто потрясающий мужчина, без преувеличения!

–– Что же вы думаете, господин герцог? – проговорила я смеясь. – Надеюсь, наши убытки не достигли того уровня, когда вы должны следить за каждым съеденным мною куском?

–– Нет, госпожа герцогиня. – Он притворно вздохнул. – Хотя в наше время, как говорят буржуа, всему нужен счет.

Посерьезнев и подавшись ко мне, Александр взял меня за руку. Поднес ее к губам и после паузы произнес:

–– Я не знаток и не вполне доктор, но мне кажется, что вы беременны, Сюзанна. Я прав?

Между нами повисла пауза. Слышно было, как бьются волны о берег, как ворчит Люк, подкидывая хворост в костер. Александр придвинулся еще ближе, встал передо мной на колени – я, сидевшая на складном стульчике, оказалась вровень с его лицом, и мы глянули друг другу глаза в глаза.

–– Я прав? – переспросил он, отыскав и легко стиснув обе мои руки.

–– Да, – шепнула я. – Вы правы.

Он сдавленно, едва слышно охнул, чуть отведя взгляд, будто эта догадка, хоть и была высказана им самим, все же оказалась для него большим потрясением. Некоторое время длилось молчание.

–– Похоже, я узнал об этом последним, – наконец вымолвил он.

–– Нет. Вовсе нет. Я еще и Маргарите не говорила об этом.

–– И что же… пока длился весь этот ужас с моей немощью, вы вынесли столько хлопот, не сказав никому ни слова?

–– Уверяю вас, доктор д’Арбалестье знал с самого начала. Без его советов и успокоительных порошков было бы трудно. Кроме того, Александр, разве у меня был выбор? – Я пожала плечами. – В то время приходилось бороться за вас, некогда было забивать голову малышом.

–– Ах, Сюзанна…

Не договорив, он прижал мою голову к груди, порывисто вдохнул запах моих волос. Притихнув, я не шевелилась, наслаждаясь этим покровительственным жестом защитника, чувствуя в настроении Александра те самые глубокие нежность и желание поддержать, какие только может испытывать мужчина к женщине. Потом прошептала, погладив его щеку:

–– Все в порядке. К чему сокрушаться о прошлом? Ребенок все выдержал, и я считаю благословением Божьим то, что он нам послан. Он, как и ваша рана… свел нас вместе вновь.

–– Да, конечно, но… честно говоря, любовь моя, его здоровье – это, увы, не единственное, что меня тревожит.

Его взгляд оставался озабоченным. Он снова поцеловал мои руки, прижал их к лицу, словно пытался собраться с мыслями, но беспокойство не отпускало его. Казалось, само представление будущего, которое он себе создал, было нарушено открывшимся обстоятельством, и он не знал, какое принять решение. Я молчала, полагая, что со временем он сам мне все объяснит. Александр, наконец, поднялся, протянул мне руку:

–– Пойдемте прогуляемся, дорогая. Как давно мы с вами не бродили вдоль кромки моря!

–– С охотой, – откликнулась я. Некоторая бодрость снова вернулась ко мне после отдыха за ужином, и я вправду хотела движения. – Надеюсь, на порцию кортиада я еще могу рассчитывать, мой бережливый и рачительный супруг?

–– Вам бы только смеяться, carissima. Дай Бог, ваш оптимизм поможет и мне понять, как поступить!

Я и мысли не допускала, что озабоченность Александра вызвана тем, что он в принципе огорчен известием о ребенке. Отношения между нами в последнее время были такие искренние и теплые, что ни о каких подводных камнях думать не приходилось. Подсознательно я понимала: если что и может серьезно беспокоить моего мужа, так это грядущая война. Мы находились в провинции, раздираемой междоусобицами: я, пятилетние девочки, кроха Филипп и этот нерожденный, самый беззащитный ребенок у меня под сердцем… Уже очень давно я думала о том, что Александр, если уж он сам выбрал для себя стезю мятежника, должен всерьез позаботиться о нашем переезде в Англию. Прежде такие мысли, если я их высказывала вслух, вызывали неодобрение. Теперь же ситуация так заострилась, что я сама ожидала от мужа подобного предложения. Если, конечно, его слова о желании начать все сызнова имели под собой какие-либо основания!

Однако я не хотела торопить события и, прогуливаясь с ним по песку вдоль морского берега, изображала полнейшие беспечность и легкомыслие. Никаких намеков или предложений с моей стороны – мне хотелось, чтобы он сам все предложил. Сжимая его руку, я смеялась, рассказывая о том, что беременна с начала июля, что, испугавшись поначалу, теперь очень хочу этого ребенка, что чувствую себя прекрасно и обещаю не доставлять хозяйству особых убытков своим аппетитом… Ветер играл лентами моей шляпы и светлыми локонами, я разрумянилась, глаза у меня сверкали счастьем, и поскольку Александр не сводил с меня зачарованного взгляда, убеждалась в который раз, что он влюблен, что его влечет ко мне, что он находит меня красивой и возбуждающей.

–– Ах, госпожа герцогиня! – сказал он наконец. – Ваши дары так щедры – вы дарите мне не только себя, но и второго наследника!

–– Может, и наследницу, Александр! Помните, мы мечтали об этом?

–– Нет, на этот раз желателен наследник. Назовем его Реми Кристоф, как звали моего отца… А уж потом будет девочка, черноглазое чудо, такое, как вы!

Мы стояли обнявшись, глядя, как красное солнце тонет в океане. Издалека доносились звонкие голоса близняшек, но, честно говоря, нам обоим не хотелось, чтобы кто-либо, даже дети, нарушал наше уединение. Бесконечная голубая гладь простиралась перед нами. Где-то там, в полутора сотнях миль отсюда, должно быть, белели дуврские скалы Туманного Альбиона, а еще дальше, как я знала, в полутора месяцах плавания от Бретани простирались бесконечные земли новых континентов и островов, луга, пустыни, прерии, незнакомые города… Мне казалось в этот миг, что перед нами вся земля, вся жизнь, полноценная и прекрасная, в которой нет ничего невозможного и недостижимого – столько сил давала нам любовь, которую мы испытывали сейчас друг к другу. От одного присутствия Александра, его объятий спокойствие поселялось у меня в душе. Даже гражданская война не казалась такой страшной, а будущее – неуправляемым, когда я ощущала его рядом.

–– Удастся ли нам, – шепнула я, – поплыть куда-нибудь так же беззаботно и свободно, как мы плавали на Корфу?

Он не ответил, только крепче прижал меня к себе.

–– Хотите сказать, что мы теперь слишком устали для таких приключений? – не без лукавства спросила я.

–– Нет. Скорее, слишком связаны обязательствами перед другими… Хотя, черт возьми, почему бы и не развязаться со всем этим на время?..

Он не договорил, но даже эти краткие слова в устах Александра дорогого стоили. На миг я ощутила себя победительницей в долгой борьбе за него, которую вела с роялизмом и долгом. Но поблаженствовать, сознавая это, мне не довелось, потому что муж обрушил на меня такой поток известий, что мне не осталось ничего другого, кроме как их энергично осмысливать.

–– Сюзанна, – начал он решительно, – вам многое нужно узнать. Поль Алэн ездил в начале сентября в Англию, вы были свидетельницей его возвращения. Но я еще не говорил вам, что в течение этого лета он вывез в поместье под Лондоном все наши картины, фамильные драгоценности и коллекцию камней Голконды… да и вообще все более-менее ценное, что было в Белых Липах и что мы хотели бы сохранить от разорения.

–– От разорения? Вывез в поместье? Какое поместье, Александр?

Я впервые слышала о каких-либо имениях дю Шатлэ за границей.

–– Небольшая усадьба в двух часах езды от Лондона, – терпеливо, хотя, как мне показалось, несколько смущенно пояснил Александр. – Блюберри-Хаус, очаровательный дом на берегу озера, усыпанном песчаными лилиями.

–– Вы арендуете его?

–– Да, король Георг несколько лет подряд позволял мне его арендовать, пока я пребывал в Англии. А прошлым летом дал разрешение на выкуп, коль скоро… словом, коль скоро мне и Жоржу Кадудалю, по всей видимости, суждено часто пользоваться гостеприимством английской столицы.

–– Вам и Жоржу Кадудалю? То есть вы купили его вскладчину, что ли?

–– Нет. Но, поскольку поместье куплено из необходимости принести пользу роялистскому делу, для господина Кадудаля там всегда будут открыты двери. Кроме того, он почти наш родственник – крестный отец Филиппа.

Блюберри-Хаус, дом среди лилий… Я пыталась обдумать то, что услышала. Для меня было полнейшим сюрпризом узнать, что Александр, оказывается, не только думал о нашем отъезде, но даже позаботился о достойном жилище в Англии. Понятно, что в этой покупке были использованы деньги английского правительства, иным способом делать такие приобретения Александр вряд ли мог.

Однако, если оставить вопрос финансов, что-то во всем этом было не до конца понятно. Во-первых, я как-то совсем не предполагала в муже такую предусмотрительность: подобная забота превосходила все ожидаемое. Во-вторых, усилия герцога, направленные на оседлый образ жизни в Англии, указывали на то, что Белым Липам, очевидно, грозит крах, и это казалось ужасным!

–– Вот как, значит, вы уверены, что Белые Липы обречены?! – вскричала я в испуге.

–– Ну, что еще за выдумки! Меньше всего на свете я хотел вас испугать.

Сжимая меня в объятиях, закрывая от сильного океанского ветра, он принялся меня успокаивать:

–– Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Да я и не пророк, чтобы предвидеть заранее исход войны и судьбу нашего замка… Но я знал, как вы боитесь за себя и детей, пока я воюю против Республики. Да и что говорить, у меня самого за вас сердце всегда было неспокойно. Сейчас затевается новое противостояние. Я был бы глуп, если б надеялся, что шуаны смогут в одиночку сокрушить синих. Самое большее, чего мы можем достичь, – это мира и нашего собственного порядка для Бретани, да еще прекращения притеснений священников. Но и за эти победы придется пролить реки крови. Поэтому…

Он помолчал, будто подбирал слова, чтобы выразиться мягче.

– Поэтому я позаботился о своей семье, и предложение короля Георга оказалось как раз кстати.

–– Вы занимались этим делом летом, когда я была в Сент-Элуа?

–– Да. Я передам вам документы, прежде чем уеду.

–– Так что же, получается… вы даете мне добро за отъезд с детьми в Англию? Сейчас, уже в начале войны?

Воцарилась пауза. Повернув голову, я пытливо вглядывалась к лицо Александра, сама не зная, поддержу или нет эту идею немедленного отъезда. Разумеется, в доме под Лондоном я обрела бы спокойствие. По крайней мере, хотя бы физически для меня и детей не было бы никакой угрозы. С другой стороны – как же быть с мыслями о судьбе Александра? Мы будем разлучены не только войной, но и милями морской глади!

–– Острой необходимости ехать пока нет. Но в Блюберри-Хаус вы сможете спокойно выносить ребенка, любовь моя, – весьма рассудительно сказал он, выразив то, о чем думала и я сама. – Мне кажется, это главное сейчас.

–– Да, но мы будем разлучены, и я… Ах, Александр, мой дорогой, я изведусь от тревоги за вас!..

Мой возглас трагической ноткой повис в воздухе. Я прошептала:

–– Письма будут приходить так редко… И вид каждого нового корабля в гавани будет повергать меня в ужас, так я буду бояться получить плохие вести!

Он не отвечал, хотя было видно, что мои слова тронули его. Похоже, это была именно та моя жалоба, на которую ему нечего было сказать. Да и потом (я и сама поняла всю свою непоследовательность), разве здесь, в Бретани, вести будут поступать часто? Разве вид каждого нового всадника с письмом не будет вызывать у меня столь же сильный мороз по коже?

–– Блюберри-Хаус, – повторила я растерянно. – Красивое название. Что это значит по-английски?

–– Черничный дом. Он невелик, но местность весьма живописна. Рядом Эшдаунский лес… оттуда к усадьбе иногда подходят косули с детенышами.

–– Я совсем не знаю английского.

–– Это не беда. Вся английская знать говорит по-французски так, будто воспитывалась в Сен-Сире.

Я представила зеленые английские газоны, трепетных оленят на них, белые песчаные лилии – возможно, подобные тем, что благоухали на Корфу… подумала о том, что, будь я в Англии, у меня будет много возможностей видеться со старшим сыном, и это наполнило меня счастливыми надеждами. Но потом в памяти мелькнуло красивое породистое лицо графа д’Артуа, искаженное гневом, и я вздрогнула: все-таки расстались мы скверно, отношений не выяснили, и он, живущий в Англии, наверняка считает меня мошенницей. Что хорошего ждет меня от встречи с ним?

Кроме того, когда я подумала о Сент-Элуа, бретонском изумрудном побережье, тумане, cоленом ветре, солнце, воздухе, от сожаления и ностальгии у меня болью обожгло сердце. Я сжала руку Александра:

–– Нет.

–– Что «нет», дорогая?

–– Отложим это на последний момент. На самый-самый что ни на есть последний. На тот миг, когда оставаться во Франции не будет уже ни малейшей возможности.

–– Вы сейчас противоречите сами себе. Вам же всегда хотелось уехать, разве не так?

–– Да. Хотелось. До тех пор, пока я не представляла себе это так реально.

Помолчав, я прошептала:

–– Я никогда не была эмигранткой. Мне довелось пройти через все ужасы революции, однако эта чаша меня миновала. Думаю, это не так легко.

Он согласился, погладив мою щеку:

–– Это правда. Если вам придется-таки попасть в Лондон, уверен, вы встретите множество версальских подруг, до сих пор тоскующих по Франции, хотя со времени отъезда прошло уже десять лет.

Я внимательно взглянула на него:

–– Признайтесь, Александр: именно по этой причине вы готовы сражаться до последнего, только не уехать?

Он некоторое время молча глядел, как серебрится лунная дорожка на водной глади, потом приглушенно ответил:

–– Отчасти – да. Я француз и не дам себя отсюда так легко изгнать.

Солнце давно уже село, на воде исчезали последние его отблески. Звезды зажигались на небе, темнели и тяжелели облака. Становилось прохладнее. Издалека доносились голоса Вероники и Изабеллы, играющих в волан. Филипп, наверно, уже давно спал под присмотром Марианны. Пора было возвращаться к детям.

Александр набросил мне на плечи свой камзол, осторожно взяв за руку, повел по берегу.

–– Пойдемте, саrissima. Пора. Согреемся кортиадом.

Я спросила мужа, пока мы приближались к нашей стоянке, когда ему предстоит уехать.

–– Через неделю, – ответил он. – В День всех святых мы получим благословение священника и покинем Белые Липы.

–– А нет ли возможности остаться до середины ноября? Все-таки вы совсем недавно оправились от ран.

Я имела в виду еще и то, что в середине ноября Александру исполняется сорок лет – мне очень хотелось быть в этот день с ним рядом. Но ответ был короток:

–– Нет, Сюзанна, такой возможности нет.

Я подавила вздох. Герцог попытался меня приободрить:

–– Не грустите, милая, я вам даю клятву, что мое пятидесятилетие мы уж точно встретим вместе. А сорок лет – это такая нелепая дата. Не молодость уже и еще не старость – ну ее, что тут праздновать?

К нам уже бежали девочки, наперебой крича о том, какие великолепные они собрали ракушки на морском берегу. Воспользовавшись моментом, Александр в последний раз крепко прижал меня к себе и, поцеловав в губы, чуть хрипло шепнул:

–– Я был ранен, конечно… и еще не готов к очень уж громким подвигам. Но твое присутствие, дорогая, вливает в меня недюжинные силы.

–– Что это значит?

–– Это значит, что раненый воин за неделю до отъезда так окреп, что готов пылко овладеть собственной любимой супругой. Если супруга, конечно, тоже вполне здорова.

Меня потрясло это заявление: я совсем не ожидала, что Александр оправился до такой степени! Но, с другой стороны, в его хриплом шепоте было столько чувственности и нетерпения, что я сама ощутила внутри подзабытую уже за эти месяцы дрожь страсти. Я засмеялась, довольная тем, что желание не уходит из наших отношений:

–– Супруга здорова. Ее спальня всегда открыта для вас, о доблестный воин.

Девочки настигли нас, оглушили разговорами, и наша интимная беседа была прервана. Мы зашагали быстрее, к Люку, который ждал нас с ароматным рыбным супом, но руки наши не разомкнулись, и в этом теплом сплетении пальцев я предвкушала все те радости, которые всегда дарила мне телесная близость с Александром – единственным мужчиной в мире, который делал меня счастливой одним своим прикосновением.

3

1 ноября я впервые сняла траур, который носила по старому герцогу дю Шатлэ.

Нет, конечно, я и раньше не ходила исключительно в черном, но все же в моем гардеробе преобладали темные цвета. За восемь с лишним месяцев они утомили меня морально, и сейчас, в день отъезда Александра, я почувствовала настоятельную потребность переодеться во что-то более приятное. Во-первых, беременным женщинам полезна радость, во-вторых, я не хотела, чтобы день проводов герцога был омрачен хоть какими-то признаками траура. Я гнала от себя любые мысли о том, что с войны, бывает, не возвращаются. Мы расставались ненадолго, я была уверена, и впереди нас ждала долгая-долгая и счастливая семейная жизнь – если не во Франции, так в Англии.

Последнее было, на мой взгляд, более вероятно. В то, что шуаны смогут победить Республику, я, конечно, очень мало верила. Хоть сколько вокруг велось разговоров о том, что им помогут англичане, что принцы крови высадятся в Бретани с многотысячным войском и сокрушат синих, все это не вызывало у меня особого доверия. За последние десять лет я слышала тысячи таких разговоров, и теперь предпочитала помалкивать, лишь пожимая плечами. Возможно, я гораздо лучше, чем бретонцы, знала, насколько глубоко революция пустила корни в умах французов. В годы террора я жила в Париже и видела, как он изменился: мне было ясно, что возврата к Старому порядку нет и не будет. О нем можно было сколько угодно сожалеть, но он исчез без шанса на возвращение, оставив своим приверженцам лишь вздохи и иллюзии.

Таким образом, огонек моей надежды на светлое будущее поддерживался только перспективой жизни в Англии. Образ Блюберри-Хауса, дома среди лилий, раздул из этой искорки целый костер. Я даже планировала взять несколько уроков английского, ведь нехорошо жить в стране без какого-либо умения изъясняться… Я молилась о том, чтобы Александр достойно исполнил свой долг чести перед Бурбонами (ну, раз уж от этого долга было не отвертеться), вернулся живым и нашел себя на какой-либо более безопасной военной или дипломатической службе. Через несколько лет, когда режим Директории совсем себя исчерпает, а коалиция сокрушит республиканские армии, неизбежно встанет вопрос о монархии во Франции – вот тогда мы и вернемся.

Мысли мои были вполне оптимистичны, и под стать им я выбрала коралловое платье. Но этот яркий цвет мне не очень-то сейчас подошел – слишком подчеркивал бледность лица и круги под глазами. Увы, беременность все же меня не красила. Я пришла к выводу, что мне нынче подойдут более спокойные цвета, и надела платье мягкого серо-жемчужного оттенка, простое, с завышенной талией. В качестве верхней одежды с этим нарядом будет отлично сочетаться изящный просторный спенсер английского покроя.

Марианна причесала меня согласно новой моде: золотистые завитки надо лбом, основная масса волос поднята вверх и заколота декоративной иглой а ля грек, концы тоже завиты и пышно уложены с небрежной живописностью – прическа очень мне шла и подчеркивала красивые линии шеи. Едва служанка отложила гребень, скрипнула дверь, и звон шпор раздался позади меня.

Я увидела в отражении зеркала своего мужа и знаком отпустила горничную.

Александр стоял посреди спальни, не сводя с меня глаз. Я сразу поняла, что он пришел проститься. На голове у него была черная широкополая шляпа, украшенная пером, складки темного плаща ниспадали, скрывая отвороты высоких ботфорт, за пояс с массивной серебряной пряжкой, стягивающий кожаную портупею, были засунуты пистолеты. Под плащом угадывалась длинная шпага.

Я шагнула к нему. И он тоже двинулся ко мне, порывисто наклонился и коснулся губами моих губ.

–– Уезжаете? – прошептала я, поднимая на него глаза.

–– Да. Люди уже ждут меня.

–– Ваш брат тоже готов?

–– Нет. Он задержится здесь еще на неделю, присмотрит за замком.

Во дворе действительно было шумно. В спальню долетало ржание лошадей, разговоры шуанов. Александр улыбнулся:

–– Анна Элоиза меня благословила – словом, все, как полагается.

–– Это радует, – проговорила я, гладя его по щеке.

–– Теперь очередь за вами, carissima.

Не отвечая, я обхватила его обеими руками, сильно прижавшись лицом к его портупее. Я вдыхала его запах, такой родной и возбуждающий, и, казалось, не могла насытиться. Перед этим часом разлуки мы провели несколько ночей в одной постели. Он был еще не совсем здоров и не совсем силен, но, овладевая мною, обрушивал на меня столько неистовых и терпеливых ласк, был так изощрен и изобретателен, что сейчас во мне была по-женски удовлетворена каждая клеточка тела – всю меня он словно напоил наслаждением. Даже в этот миг, вспоминая об этом, я могла почувствовать внутри себя сладкие судороги. Второго такого мужчины на свете нет. И вот мы должны расстаться… о Боже, как же мне отдать его, отпустить на смерть?!

Он обнимал меня за плечи, терпеливо ожидая, пока я справлюсь с чувствами.

–– Дорогая моя, я оставляю здесь пятьдесят человек. Это самые верные мои люди, и они будут защищать вас до последнего.

–– Вы полагаете, я приму бой? – прошептала я с печальной улыбкой, все так же не отрывая лица от его груди.

–– Нет. Я уповаю на то, что Белые Липы сохранит от этого Господь. Но в жизни всякое бывает, и если сюда забредет рота каких-нибудь голодных синих оборванцев, которых сейчас много в Бретани, они не смогут причинить замку вред. Кроме того, я хочу, чтобы вы были защищены и от тех синих чиновников, которые, может быть, захотят взять мою семью в заложники.

Я встревоженно спросила, вскинув на него глаза:

–– В заложники? Думаете, это возможно?

–– Здесь, в Белых Липах, – нет, – многозначительно произнес Александр. – Здесь вы защищены. Но в Сент-Элуа такой защиты нет, и вам не следует туда ездить. Дорогая моя, нельзя позволить синим ударить меня по самому чувствительному месту – по вам и нашим детям. Оставайтесь все время здесь, как бы вам ни хотелось поколесить по Бретани.

И все же его лицо было искажено беспокойством. Я тихо спросила:

–– Вы еще чем-то встревожены?

–– Сюзанна, знаете ли вы Фан-Лера?

–– Даже очень хорошо, – ответила я, вспоминая ночь, проведенную в его вонючей хижине.

–– Если вам будет трудно, скажите ему, и он очень быстро найдет меня. Я приеду, чего бы мне это ни стоило.

Я молчала. Он повторил более настойчиво:

–– Я приеду, Сюзанна. Зовите на помощь тотчас, как только будет нужно.

–– О, Александр, да разве дело во мне? Подумайте лучше, как сохранить себя.

Он поцеловал мои руки одну за другой.

–– Да-да, – настаивала я, – берегите себя, господин дю Шатлэ. Если вас снова доставят сюда в том виде, в каком вы были два месяца назад, мне вас не собрать заново.

–– Нет другой такой замечательной жены на свете, – произнес он улыбаясь.

–– Ловлю на слове, любимый. Обещайте мне кое-что.

–– Обещаю заранее все, что вам угодно, госпожа герцогиня.

Я потянулась за шляпкой и спенсером.

–– Мне хочется проводить вас, Александр.

Его лицо на миг омрачилось. Он хотел возразить мне, приведя, видимо, в качестве доводов то, что не стоит разыгрывать перед шуанами сцену прощания – дескать, далеко не каждый из повстанцев тащит за собой жену до самого места сбора, зачем же предводителю делать это? Но я предвидела подобные возражения и взмолилась:

–– Вы обещали, мой дорогой, не отказывайтесь теперь от своего обещания, прошу вас! К тому же, я, конечно, не буду осыпать вас поцелуями на виду у вашего войска. Я поеду только до места сбора, и поеду в коляске, позади.

–– Стоит ли вам так утруждаться, Сюзанна? Что это изменит?

–– Я хотя бы увижу, в каких условиях доведется вам сражаться. Может быть, сердце мое будет от этого спокойнее.

Ребенок шевельнулся во мне, едва я произнесла эти слова. Взяв Александра за руку, я быстро приложила ее к животу, желая, чтобы он ощутил своего малыша. Он обнял меня, не отнимая руки. Ребенок подвигал ножками и затих. А в меня будто спокойствие вливалось от прикосновения сильной руки мужа.

–– Слышали? – шепнула я. – Реми Кристоф, похоже, поддерживает меня.

Александр, вздохнув, кивнул.

–– Я могу убивать людей на войне, но отказать беременной жене у меня нет мужества. Вот сила женщины! Хорошо. Поедемте, Сюзанна. Если вам угодно взглянуть на шуанский быт, так и быть, устроим вам напоследок это развлечение.

…Отряд шуанов двигался с уверенностью людей, которым знаком каждый туаз дороги, каждый камень под ногами. Молодцы из нескольких приходов, собравшиеся под командованием братьев дю Шатлэ, на добрый лье удалились от поместья Белые Липы и через час утомительного пути подошли к группе массивных монолитов – каменных столбов святилища друидов. Тут тропа спускалась вниз, растительность становилась гуще. Мне пришлось покинуть коляску и опереться на руку Фан-Лера. Шуаны свернули в сторону и по крутому откосу, поросшему густыми лиственницами, начали спускаться в лощину, на дне которой было слышно журчание ручья. Они продолжали спуск, пока снова не оказались на ровном месте и впереди смутно не замаячили служебные постройки хозяйской усадьбы.

Здесь один из шуанов трижды прокричал совой. Подождав, он повторил тройной клич.

Из леса стали доноситься подобные повторявшиеся клики. Они извещали о том, что ранее распавшийся отряд собирается на этой поляне воедино. Вскоре то там, то тут под дубами и лиственницами я стала замечать людей, у которых был вид отдыхающих перед сражением.

В доме распахнулось окно. Во двор, выложенный булыжником, вышли двое мужчин. В одном я узнала графа де Буагарди. Другой, низкорослый молодой человек, почти карлик, был мне незнаком.

–– Шевалье де Сен-Режан, – представил мне его Александр. – Верный воин короля, способный круглый год жить в хижине углежога, как живет сейчас, но не сдаться.

–– Это пустяки, бригадир, – отозвался тот. – Мои люди живут в траншеях, укрытых ветками, торфом и листьями… Мы заждались вас, господин герцог! Слава Иисусу, теперь вы в добром здравии.

Сказав это, он учтиво поклонился мне:

–– К вашим услугам, сударыня. Я Сен-Режан, но все называют меня просто Пьеро.

Я машинально ответила на поклон, стараясь не показать, что его внешность поразила меня. Ладно бы рост… Но все его лицо, нервное, как бы кривляющееся, невозможно было забыть. Большеротый, в гусарском доломане, грязный, остроносый, с болезненным фанатичным блеском в глазах, он был вызывающе некрасив. Шутовское прозвище Пьеро, пожалуй, еще мягкая кличка.