Читать книгу Теория квантовых состояний - Роман Фомин - Страница 6

Город раскинулся в виде отороченного одеяла, разделенного надвое голубой изгибающейся лентой реки Уратту. Желто-белый ворс прямоугольных построек возвышался над клеткой мощенных улиц и квадратами площадей. Яркими пятнами блестели кляксы базаров, строчки искусственно высаженных пальм и голубых бассейнов. Барельефными выпуклыми узорами покрывали западную и восточную части города кубы и пирамиды зиккуратов, храмов и дворцов.

В параллель голубой кривой Уратту, пронизывала восточную часть города широкая, в пятьдесят локтей, Дорога Празнеств, начинающаяся от Ворот Иштар, тянущаяся на юг, вдоль дворца Бильгамешу, зиккурата богини Иштар, дворцов знатных вельмож и строящегося нового гигантского зиккурата Этеменанки. Ворота Иштар, южные ворота города, возведенные в честь покровительствующей Бабили величественной и грозной богини плодородия, являли настоящую жемчужину зодчества. Высотой в сорок локтей, они возвышались над двумя городскими стенами и сверкали на солнце глазурированными синими, желтыми и черными кирпичами. Внешняя и внутренняя сторона их была украшена барельефами священных животных – льва, тура-рими и конечно дракона-сирруша, любимца Иштар. Покрытые израсцом ворота внутри города продолжались синей глазурированной стеной, и до самой искусственной протоки перед храмом Иштар, на Дорогу Празнеств смотрели величественные львы, рими и сирруши, симметрично выведенные на ровных небесного цвета стенах.

Сравниться с красотой Ворот и дороги Иштар в Восточном городе могли только ступенчатые сады, названные в честь молодой царицы Бабили. Выложенные из кирпича-сырца, укрепленные слоями тростника, зеленые сады, расположенные выше городских стен, а затем спускающиеся ступенями в город, раскинулись к западу от Ворот таким образом, чтобы быть видимыми с Уратту, поражая воображение гостей прибывающих водным путем. Мельничные колеса, поднимающие воду на верхние ступени сада, увлажняли верхний слой почвы, с которого вода стекала на нижние ступени и так до самых городских улиц. Свинцовые израсцы и асфальтовая изоляция защищали кирпич от влаги и сохраняли конструкцию безопасной даже во время редких, но сильных дождей.

Восточный город был оторочен трижды, а Западный (Новый город) – дважды. Ровной синей нитью обтекал прямоугольный периметр Бабили искусственный канал, дважды пересекая Уратту – на севере и на юге. Внешняя стена, шириной десять и высотой двадцать локтей, с профильными зубцами, окружала город целиком, а также обращенную к Уратту часть Восточного города. В дополнение к этому, Восточный город имел внутреннюю стену, превосходящюю внешнюю в высоте и толщине.

Восточный и Западный Бабили соединял широкий мост, который вел странников через кварталы торговцев и ремесленников, до самого зиккурата Балу и дальше, через ворота Адада на запад. Здесь, в Новом городе расположились зиккурат Шамаша и некрополь с малым зиккуратом Нанна, где жрецы Нанна и по совместительству лекари, изучали на основе тел умерших, устройство человека. Зиккурат Шамаша традиционно посвящали огню, и здесь размещались главные плавильные печи Бабили. Жрецы и мастеровые выпекали стеклоподобную глазурь из песка и соды, и из их же печей выходили тысячи обожженных кирпичей – гордость местных зодчих.

В зиккурате Балу велись летописи. В обязанности жрецов Балу входила и выработка подходящей глины с примесями для более долговечных носителей знаний – табличек, кирпичей и циллиндров высотой в человеческий рост. Здесь же вытачивали и шлифовали изящные писчие перья, деревянные и металлические. Жрецы записывали с величайшей тщательностью ритуалы, детали празднеств, а также самые малые подробности исследований в области строительства, смешения материалов, военного дела, растениеводства и астрологии.

Об этом и многом другом размышлял царь-лугаль Бабили, полулежа на изящной скамье в тени ветвистого дерева в дворцовом саду. Тихий шелест пальм и акаций навевал на Бильгамешу покой и воспоминания. Ничего впрочем конкретного в этот час, отдельные картины и образы, из разряда тех, которые потом хочется вспомнить, но никак не удается. Бильгамешу, смуглый худощавый, с курчавыми черными волосами, отдыхал. Грудь и бедра его прикрывала тончайшего льна туника-канди с короткими цельнокроенными рукавами. Канди была расшита яркой бахромой и покрыта изысканной вышивкой. Под нею, Бильгамешу носил длинную шерстяную юбку, разрисованную охрой и расшитую бахромой и широкий кожанный пояс, украшенный драгоценными камнями. Кидарис, царская коническая тиара с лентами, лежала рядом.

Бильгамешу едва не провалился в настоящий сон. Он вздрогнул и открыл глаза. Бессонная ночь с Шаммурамат давала о себе знать. Они опять интимничали до полуночи. Кутались в мятые покрывала, ели фрукты. Потом он водил ее на малый дворцовый зиккурат, на самый верхний уровень, под крышей. Бильгамешу показывал возлюбленной раскинутый вширь и вдаль город, с рельефным прямоугольными кварталами, площадями и искусственными рассадами пальм вдоль улиц.

Бильгамешу гордился своим детищем. Даже ночью, на террасе дворцового храма он излагал Шаммурамат свое видение города-государства Бабили, его устройство и цели. О расширении границ и об объединениях окружных племен и кланов. О новых инженерных и ирригационных сооружениях, которые решат проблемы земледелия в условиях засушливого климата и почвы. Как волею богов, Бабили стал центром целительства в Междуречье, какие открытия принесло жрецам Мардука изучение звездного неба.

Царица Шаммурамат была загадкой. Она была с ним, но одновременно где-то еще. Она слушала его страстные речи, она присутствовала как будто душой и телом, но иногда Бильгамешу чувствовал, что она думает о своем, замечал некоторую таинственную, лукавую ли улыбку, а вернее тень ее, прячущуюся за сочным разрезом ее губ и глубиной огромных сливовых глаз.

Бильгамешу долго добивался Шаммурамат. История встречи их была трагична и особенно горько переживал ее сам царь-лугаль. Ведь она стоила ему потери одного из вернейших вассалов-энси.

Около года назад, энси Оанки, вернулся из победоносного похода на юг с новой наложницей, которую хотел сделать своей женой. Он не рассказывал ее истории, говорил лишь, что она знатного аморейского происхождения и семья ее погибла в осаде.

Когда Оанки представил Шаммурамат Бильгамешу, того словно поразило молнией. Бильгамешу, видевший множество прекрасных наложниц, которому сватали в жены знатнейших дочерей Междуречья! Шаммурамат плохо понимала и почти не говорила на местном аккадском языке, но ее красота, манеры и всепроникающий взгляд темных и огромных как два колодца глаз пленили его. С того самого момента, только Шаммурамат желал видеть он рядом с собой. Правду сказать, долгое время он вообще сторонился мыслей о супруге и семье, так поглощен был своим государством, обходясь покорными наложницами. Но увидев девушку, Бильгамешу понял сразу, что только с нею хочет встречать восходы солнца и любоваться тянущимися ввысь усеченными пирамидами-зиккуратами славного Бабили. Только Шаммурамат видел он царицей Бабили, матерью своих детей.

Чуткий Оанки заметил это сразу. Бильгамешу увидел, как покраснело лицо молодого энси, черной тучей покинул он дворец своего лугаля. Но Оанки слишком любил своего повелителя, чтобы воспротивиться его воле. Он принял самое правильное и благородное решение, которое только мог принять верный вассал. Оанки торжественно вверил Шаммурамат лугалю Бабили и пронзил себе грудь мечом, чтобы ревность не могла омрачить чувства его глубокой преданности царю. Решение было принято столь стремительно, что Бильгамешу не успел даже помешать Оанки осуществить задуманное. На коленях стоял он, оплакивая смерть верного подданного и друга.

Шаммурамат сильно привязалась к Оанки, за время, что была с ним. Когда ей сообщили, что Оанки покончил с собой, она упала без чувств. Несколько недель носила она траур, отказываясь от любых встреч. По праву наследования, дом Оанки в Бабили должен был вернуться в семью его отца. Бильгамешу настоял, чтобы Шаммурамат с прислугой и имуществом, перевезли к нему во дворец, в выделенное крыло. Но даже живя в его доме, Шаммурамат отвергала все попытки сближения. Долгие месяцы ухаживаний и уговоров потребовались лугалю Бабили и жрицам храма Иштар, чтобы умилостивить девушку. Бильгамешу был с ней нежен и не настойчив. Во-первых, государственные дела занимали большую часть его времени, а во-вторых он не допускал даже мысли, что его возлюбленная, будущая царица, может быть взята силой, волей царя. Это разрушало всю его идею о благополучной царствующей семье. А Бильгамешу видел Шаммурамат только в качестве жены. И ожидание Бильгамешу было вознаграждено. Однажды, во время совместной прогулки по саду, Шаммурамат заглянула в его глаза и дала понять, что готова стать его супругой, как повелел Оанки. С тех пор прошло полгода.

Бильгамешу закончил утреннюю трапезу и слуги, дождавшись его кивка, расторопно унесли подносы с тонкими лепешками с медом и финиковым сиропом, фруктами, оставили только наполненный вином кубок. Бильгамешу дождался когда все уйдут, после чего с тяжелым вздохом опустил голову.

Вернулось назойливое, тупое ощущение страха. Бильгамешу пристально посмотрел на подрагивающие пальцы правой руки. Эту дрожь он заметил у себя недавно. Когда же? Сразу после того, как он дал себя убедить? Бильгамешу покачал головой, отвечая отрицательно самому себе. Раньше, еще раньше. В тот самый день, когда предложили ему сделать выбор. Или, правильнее сказать, поставили перед фактом, что выбора у него нет. И ведь Бильгамешу по-прежнему был уверен, что поступает правильно. Почему же не унимается дрожь?

Бильгамешу несколько раз с усилием сжал ладонь в кулак, прогоняя от себя дурные мысли, заставляя себя вернуться к Шаммурамат. Ах, прекрасная, влекущая, податливая и ускользающая Шаммурамат. Она звала его Немродом. Только она так его называла, на своем родном языке. Немрод, «восстающий», отличающийся от других, воинов и царей междуречья. Когда он думал о ней, о ее ниспадающих черных волосах, о шее, словно выточенной искусным скульптором, мысли его совсем не путались. Однако же понимал он прекрасно, что эти отчасти животные чувства, совсем не унимают боли его и дрожи. Как сладкое вино, Шаммурамат туманила его разум, но тем настойчивее колола его задняя мысль о том, что это лишь временное, преходящее ощущение.

– Скучаешь? – услышал Бильгамешу сзади знакомый надтреснутый голос.

Он не стал поворачиваться, хотя внутренне напрягся.

– Вовсе нет, о великий Балу. Честнее будет сказать – боюсь.

Балу – вальяжный, большой, толстый и лоснящийся, в тяжелом шерстяном халате с продольными синими и красными полосами, такой был только у него в Бабили – неспешно подошел к скамье, на которой сидел Бильгамешу. На нем как всегда было множество украшений: серьги, несколько широких и тонких браслетов на запястьях, три кольца бус, кулоны на груди и поясе. Они позвякивали при каждом его шаге. Балу был лыс и на пухлом его лице с колючими маслянистыми глазами, всегда блуждала лукаво-снисходительная улыбка. Впрочем, когда нужно, выражение лица Балу бывало другим.

– Ах мой любезный ответственный Бильгамешу. Уже и красавица Шаммурамат не спасает тебя от тревожных мыслей, – он был благодушен и любезен, как обычно. – Я позволил себе наблюдать ваше восхождение на дворцовый зиккурат вчера. Разве есть что-то прекраснее, чем счастливое ночное воркование влюбленных.

Бильгамешу немедленно вспыхнул бы, услышь он это от кого-то другого. С Балу же он просто промолчал. Давно привык он, что Балу имел отвратительное свойство знать, слышать и осязать все, что происходило вокруг. Равно как и появляться из ниоткуда. Такова была привилегия богов, покровителей Бабили.

Балу все улыбался и смотрел на Бильгамешу. Потом он жестом попросил Бильгамешу подвинуться, и когда Бильгамешу подхватил на колени кидарис, грузно уселся рядом, закинув ногу на ногу, до неприличья распахнув полы халата и выставив пухлую белую ногу в сандалии.

– Не пойми меня превратно, Бильгамешу. Ноша твоя тяжела и выбор трагичен. Правильный, отмечу выбор, что не делает его легче, ни судьбу твою проще.

Бильгамешу не хотелось продолжать этого разговора. Он поднялся , покачнувшись от непривычного еще к действию тела.

– Народ Бабили цветет и здравствует, – широко зевая, продолжал Балу. – Разве не есть это прекрасно? Ты принес им благо, о которых люди Междуречья могли лишь мечтать.

– Все так, о великий Балу, – не удержался Бильгамешу. – Но теперь принуждаете Вы меня это благо, которое строил я, лелеял, лепил как искусный скульптор, и которое могу приумножить, оставить, забыть!

Балу прикрыл глаза и небрежно уронил руки на скамью, как бы игнорируя Бильгамешу, который заметно нервничал. Улыбаться однако Балу прекратил тоже.

– Это не наш с тобой спор, Бильгамешу. Здесь твое и только твое решение. Как и последствия.

Он открыл глаза и уставился на Бильгамешу.

– Ты торопишься, не спишь, волнуешь и дергаешь Шаммурамат. Авторитет твой велик, Бильгамешу, и амбиции, которые всегда помогали тебе, теперь изводят тебя. Позавчера ты засиделся у мастеров письма до глубокой ночи. А старый Илишу и ученики его не могли покинуть мастерскую раньше тебя. Твое рвение похвально, но и о людях стоит подумать. Носильщики твои промерзли до костей у подножия чертога.

Прав, прав был сладкоречивый Балу. Всегда прав. Бильгамешу затрясся даже, подавленный этой укоряющей, неотступной, давящей правдой. Он высоко ценил старого Илишу. Илишу был старшим жрецом культа Балу, он же отвечал за мастерскую письма и библиотеку.

Бильгамешу постоял еще молча, беря себя в руки.

– Мы записали около четырехсот слов в словаре с аморейского и почти тысячу с языка страны Элам, – сказал он. – Землю Ашшур мы еще взяли силой, а Кальху пришел сам.

– Люди и целые города тянутся к тебе, Бильгамешу. Законы, что ты создал для своих энси и авилумов дальновидны и остроумны. Они дают людям не только веру в богов, жрецов и царя, но и возможность жить без страха о завтрашнем дне. Это величайшее твое достижение.

– О Балу. Я всегда почитал себя смиренным исполнителем воли Богов. С самой юности, унаследовав от отца своего Бабили и титул верховного жреца, служение Богам было главным моим желанием. Позже, почитая и превознося грозного Мардука увидел я отчетливо, как могу я сделать Бабили лучше, величественнее, принести людям моим процветание и мир. Не лить бездумно кровь верных моих воинов; не запугивать Киш, Лагаш и Урук, кромсая Междуречье, но договариваться, убеждать, привлекать на свою сторону. Не коварством, шантажом и силой, в чем преуспел мой отец, но мудростью и достижением. Этим знанием меня наградили Боги. Ведь так? – Бильгамешу пронзительно теперь смотрел на Балу.

Балу снова полудремал, выпятив округлое брюхо под полосатым халатом.

– Ты изводишь себя, Бильгамешу. Незачем пересказывать непростой путь свой и борьбу с братьями твоими, и заговор матери твоей. Все было у тебя Бильгамешу. Мудрость твоя привела тебя к прекрасной картине, развернувшейся перед тобой вчера с храмовой террасы. Страна твоя цветет, она забыла о войне. Надолго ли? Говорю тебе – надолго. Я говорю тебе, Балу!

Он не повысил голоса, не открыл глаз, только большое тело его чуть всколыхнулось, как бы вскипнуло. Но эта рябь, демонстрация силы произвели на Бильгамешу нужно впечатление. Он отступил на шаг. Бильгамешу знал, какова сила Балу.

Балу тем временем продолжал:

– Но сколько бы ты не повторял этого себе, не напоминал себе успехи и неудачи, разочарования и победы, выбор твой сделан. Как и все предыдущие выборы, в которых, пользуясь своею мудростью, принимал ты правильные решения.

Бильгамешу отступил еще на шаг, два. Не о чем было спорить с Балу. Они говорили об этом много раз, с тех самых пор, как встретил Бильгамешу его, у подножия храма-зиккурата, посвященного самому Балу, ведающему письмом, знанием и ратным делом. Бильгамешу очень хорошо помнил ту встречу. Как ощетинились верные его телохранители-мушкенумы, как смеялся Балу насмешливо тыча пальцем в надежнейший отряд Бильгамешу. Заговорил, и перевернул все, что Бильгамешу думал и ведал о древних богах, которых чтили еще его далекие пращуры.

Мудр был Балу, мудр нечеловеческой мудростью. Знания его не знали пределов, а глаза проникали в самое нутро, вынимая самое сокровенное. Но не это, в тот памятный день, заставило отряд отборной охраны лугаля расступиться перед ним. Необъятной мощи сила, которую сочетал Балу с расхлыстанной развязностью, порой откровенным шутовством, которые трудно соотносились с божественной сутью его. Глядя в тот день на выставленные в его направлении блестящие бронзовые наконечники копий, Балу всего только притопнул и вся пятидесяти-головая процессия повалилась ниц, мечтая только о том, чтобы всемогущий Балу смягчился.

– Я хотел бы в последний раз пройтись по гильдиям, о Балу, – с усилием сказал Бильгамешу, – Я тверд в намерении своем, но это все дети мои. Я не могу просто оставить их, не простясь.

– Пойди, Бильгамешу, конечно пойди, – ответил Балу лениво. – Только помни, друг мой, что самая страшная казнь, та, что человек сам назначает себе.

Бильгамешу постоял еще, отдавая дань очередной мудрости, постичь которую не был он в состоянии, и раздумывая над тем, не причинит ли он себе больше боли, общаясь с верными своими подданными, с которыми развивал он Бабили, множил земли свои, покуда сами боги не явились и не поломали устойчивую картину мира Бильгамешу.

Вдоль выложенной цветными камнями садовой дорожки произрастало множество растений, привезенных с далеких земель, либо взращенных здесь, в Бабили. Влажные зеленые великаны, с огромными овальными листьями и упругими стеблями, толщиной в человеческую руку, росли бок о бок с карликовыми узловатыми деревцами с востока, среди сухого колючего кустарника – обитателя желтой пустыни. Соцветия, никогда не встречающиеся в природе, водились, обитали здесь, нисколько не мешая, но сочетаясь друг с другом. Точно так, как изначально было задумано творцом. И все они – мозглые, черствые, корнеплоды, самосевы – имели свое, строго определенное назначение. Балу сказал однажды: как всякая океанская капля, так и всякая песчинка пустыни свое назначенье имеет.

Бильгамешу прошел по вымощенной тропинке, мимо симметрично высаженных пальм и вошел под своды дворца, в тень, куда зной зачинающегося дня еще не проник и по-прежнему чувствовалась свежесть ночи. Мимо проплыли сводчатые штукатуренные коридоры с настенными росписями, воины дворцовой стражи. Бильгамешу вошел в зал совета с расставленными широкими скамьями и встал. По правде сказать, он понятия не имел куда идти. Ему просто надо был скрыться, спрятаться. Последние дни он торопился, бегал, участвовал во всем, в чем только мог, дергал Шаммурамат, хотя знал прекрасно, что не уйти ему от самого себя. Решение, принятое им несколько недель назад тяготило его, грызло. Хоть и понимал Бильгамешу, что единственно возможное оно, что другого и быть не может в обстоятельствах, что открылись ему, но всячески оттягивал, отталкивал и отвлекался он от того, что за этим решением следовало. С одной стороны он словно бы торопился напиться впрок, вобрать в себя как можно больше этой жизни царя-лугаля Бабили, от которой теперь требовалось ему отказаться. С другой, чем больше он погружался, суетился, тем туманнее, неопределеннее и размытее становились критерии сделанного выбора. Бильгамешу старался прогнать эти мысли, сосредоточиться на будущем, на необходимых шагах, но не мог, возвращаясь снова и снова к тому, что понудило его разрешить дилемму именно так.

Он вспомнил о Шуммурамат с ее сливовыми глазами и мягкой речью. С ней можно снова попытаться забыться, сосредоточиться на ней, на плотском. Бильгамешу, опустившийся от тяжелых раздумий на скамью покрытую тонким пледом из верблюжей шерсти, снова поднялся.

Позади послышался легкий шорох. Бильгамешу обернулся несколько затравленно. Из прохода с узорчатым глазурированным обкладом, откуда минуту назад явился сам Бильгамешу, в залу входила Иштар.

На Иштар была длинная, до пола, туника цвета дождевой тучи, с как бы струящимися вышитыми темными узорами. На шее ее, на тонкой серебряной цепи висела восьмиконечная звезда. Ткань, скрывала фигуру Иштар целиком, выставляя наружу лишь изящные кисти рук и голову с россыпью длинных каштановых волос. Стопы целиком прятались в волнах воздушной, легкой материи. Однако и сокрытая уникальной вышивкой, фигура Иштар являла собой образец красоты женского тела. Туника стискивалась узким поясом с кисточками на поясе, подчеркивая высокую полную грудь и разбегалась брызгами узоров на бедрах, окатывая стройные ягодицы и ноги при каждом ее шаге. Иштар была красива, однако не той плотской или нежной красотой, которую немедленно хочется разделить, осязать, но недостижимой красотой богини, перед которой падают ниц от благоговения.

– О, солнцеликая Иштар, – сказал Бильгамешу, и в возгласе его соединились приветствие и боль.

Иштар сделала еще несколько шагов и остановилась. Она прямо смотрела на Бильгамешу и он отчего-то ежился под ее взглядом, хотя всегда он почитал ее наиболее открытой, прямой и понятной из богов.

– Прости меня, Иштар, – забормотал Бильгамешу. – За слабость прости, за сомненья.

– Я знаю, Бильгамешу, – голос Иштар был женственен и низок, – что слова мои прозвучат как некоторое топтание на истерзанной душе твоей, но услышь меня. Ты построил удивительную страну. Ты определил жизнь Междуречья на долгие годы вперед. Самобичевание не твой удел, Бильгамешу. Ты великий правитель и жрец. Веди себя достойно.

Бильгамешу перевел дыхание.

– Сомнения не оставляют меня. Я думаю об этом постоянно, даже во сне. Выбор, который был мне предоставлен, ведь как чудовищно несправедлив он. Почему я, а не кто-нибудь другой?

Иштар взяла его руку в свои. Ее прикосновения были легки как дуновения ветра. Голос, глубокий, нежный, проникал в самое естество Бильгамешу и словно бы немедленно гасил боль его размышлений.

– Бильгамешу, ты помнишь нашу первую встречу? Твой отец возвел прекрасный зиккурат в мою честь, а ты устроил в нем именно то, что является для меня величайшее почитанием. Не мрачных прячущихся в тенях жрецов, думающих, что заклание быков принесет мир и процветание Бабили, но мастеров растениеводов и землепашцев. Ты разбил красивейшие сады на уступах его. Они сумели сплести соцветия и корни с самых разных стран, чтобы получить не только прекрасные сады, которые посвящаешь теперь ты возлюбленной, но и облегчить труд тех, кто в суровой почве Междуречья растит ячмень, просо, овощи, лен. А разве не чудо – ирригационные каналы, позволяющие нести живительную воду в районы, раньше считавшимися непригодными для засевов? Воистину Бильгамешу, твой живой ум правителя превратил землю Бабили в обетованный край Междуречья.

Слова Иштар, богини плодородия и любви, ложились заживляющей мазью на ноющие раны сомнений Бильгамешу.

– Я говорила тебе уже, что глядя на красоту и величие твоей страны, не могла я не придти к тебе, чтобы предупредить о том, что за беспечным восхождением может последовать жесточайший упадок.

Бильгамешу пропустил последнюю фразу Иштар.

– Я до сих пор вспоминаю это как ослепительный сон, о величественная Иштар, – теперь настал его черед брать ее руки в свои. – Ты спустилась с вершинного яруса Зиккурата навстречу нам, рассуждающим о пустяках, об урожае льна. Словно сошедшая с глазурей храмовых врат. Мне даже казалось, что я видел такой сон прежде.

– Я лишь поправлю тебя, Бильгамешу, что разговор ваш был вовсе не пустяковый. А способ обработки семян льна, предложенный в тот день, позволяет сохранить запасы в безурожайный год.

Бильгамешу не останавливался:

– Мне слышались рыки львов, буйволов и сиррушей, когда я увидел тебя. Как в старых легендах. После явления Балу, и смятения, которой произвел он среди моих советников и жречества, у меня не осталось сомнения, что Боги избрали меня для величайшей миссии.

Бильгамешу почувствовал, как руки Иштар становятся холодными и каменными в его ладонях. Он перестал говорить и тревожно посмотрел на нее.

– Остановись, Бильгамешу, – заговорила она. – Ты бередишь в себе мечту о том, чего мог бы достичь сверх сделанного. Но посмотри: трещина, которую ощущаешь ты в рассуждениях своих, пробежала уже и в землях твоих, и среди верных вассалов-энси твоих. В Уре, именем твоим вырезали языки целому клану и слугам их. В то самое время, когда писари твои и переводчики показывают чудеса дипломатии, в Бит-Замани жрецы сжигают вардумов в пламени Мардука. Когда мастера твои изучают закономерности движения звезд и зодиака, лже-пророки запугивают народ дурными предзнаменованиями, принося кровавые жертвы прячущимся в звездах богам. Микстуры используются, как убийственные яды. Сообразно знанию Бабили, растет и угроза, что знанием твоим пользуются не по назначению.

Она замолчала. Выдержав паузу, Бильгамеш отпустил руки Иштар.

– О, Иштар. Я знаю все и слышу. Сердце мое стонет, и никто другой не поймет меня так как ты, весть миролюбия и плодородия. Все это – цеха, зиккураты и земли – дети мои. Жаль, бесконечно жаль мне выбора моего, оставлять все это, уходить. Однако как было сказано, я принял решение. В последний раз сегодня желаю я взглянуть на город свой и Шаммурамат, с которой суждено мне также расстаться.

Глаза Иштар, большие и глубокие, казалось дрогнули.

– Бильгамешу, ты знаешь все про долгие расставания. Что только усугубляют они любую боль. Я не раскрою тайны, если скажу, что Шаммурамат не успела так привязаться к тебе, как ты к ней. Она стала твоей царицей, исполнив волю прежнего господина.

Бильгамешу отступил на два шага:

– Это ранит меня, ранит еще больнее. Я потерял вернейшего своего друга ради нее. Возможно, я никогда не займу его места в ее сердце, но она царица моя и ради памяти к Оанки, я обязан позаботится о ней.

Мысль его запнулась. Что означала забота о Шаммурамат, в контексте того, что он должен был покинуть Бабили, он и сам не понимал.

– Прежде, чем мы расстанемся, Бильгамешу, – сказала Иштар, – и ты совершишь то, что совершишь, я открою перед тобой две мудрости. Подумай над ними хорошенько. Первое – долг, о котором ты грезишь, это не забота о Шаммурамат. Не обманывай себя, ей уже не нужна твоя забота. Она с благодарностью приняла роль царицы Бабили. Ну а второе – ты сам выбираешь свою казнь. Не придумывай себе наиболее изощренную и мучительную.

Бильгамешу стоял, не говоря не слова. Ему казалось, что каждое слово отдается в его голове ударами тропических громов и церемониальных бубнов. Он слышал и понимал мысль которую доносили ему Балу и Иштар. Но то был разум, а чувства его, эмоции, истерзанные сомнениями, кричали, вопили совсем о другом. Этим он не мог поделиться с божественными своими собеседниками, хотя и стонало его сердце: «Почему же, почему, Вы, такие всемогущие и мудрые не слышите меня, моей боли?»

Когда он вышел из оцепенения, Иштар не было рядом. Он не слышал шороха удаляющегося ее платья, может и не было его, этого шороха. То была Иштар, и сетовать на ее манеру появляться и исчезать было не в компетенции Бильгамешу, лугаля Бабили.

Бильгамешу словно еще раз пережил момент, когда солнцеликая Иштар снизошла к нему в зиккурате, возведенном в ее честь. Всего несколько месяцев прошло, а как разительно все поменялось.

Только сейчас он обратил внимание как в утренний час, когда дворец не наполнили еще вельможи, гости и просящие, неуютно, отчужденно выглядит помещение приемного зала, не взирая на все его убранство.

Бильгамешу решил отправиться к Шаммурамат. Он прошел в жилое крыло, по коридорам с глазурированными стенами, устланные коврами с прямоугольными узорами. Стражники, опиравшиеся на высокие, в полтора человеческих роста копья, привычно кланялись ему.

Путь лугаля не был длинным, однако пока он дошел до покоев царицы, в голове его окончательно вызрело решение. О том, что сомнения его напрасны и уходить, как советовали ему Балу и Иштар, надо быстро, избегая лишних терзаний и встреч. Походка его обрела уверенность. Слуги, покорно готовые открыть перед ним любые двери дворца, были немало удивлены, когда Бильгамешу резко развернулся у высоких кедровых дверей покоев Шаммурамат и зашагал обратно, в противоположную часть дворцового комплекса.

Там он сделал наконец то, что так долго откладывал: отдал распоряжения о необходимых сборах. Бильгамешу указал, что отправится налегке, возьмет только две навьюченные лошадей. Из слуг Бильгамешу решил взять только Набу, главу телохранителей царского дома. Бильгамешу лично произвел Набу в свободного человека-мушкенума из раба-варнума несколько лет назад и сделал своим телохранителем. Набу был предан Бильгамешу без остатка. Родом он был из Урука и ничего не держало его в Бабили. О том, чем заняться в чужой стране, Бильгамешу старался не думать. Глубоко в памяти он держал разговоры с Балу, который рассказывал об обитающем на западе народе, где Бильгамешу сможет найти кров и решить свою дальнейшую судьбу.

Последний свой день Бильгамешу пожелал освободить от государственных дел, положившись на советников. К полудню однако пришло срочное донесение из цеха писцов о завершении большой словарной таблицы. Он принял гонца, понимая, что не дойдет уже до Илишу. Мысли о словаре и записях снова принесли волну гнева и опустошенности. Почему, кому должен он оставить цветущий свой край? Что и кто ждет его на чужбине? Вслед за этим вернулись мысли о Шаммурамат. Ее, свою вожделенную царицу он, также как и родину, вынужден покинуть. Он должен был дойти до царицы. Пусть будет ему горько и больно, но уйти не попрощавшись было совершенно невыносимо.

На волне возмущения, он отдал несколько казенных приказов. Принял одно обращение. О восстании в Бит-Замани, где крестьяне сожгли несколько финиковых рощ. Бильгамешу вспомнил слова Иштар о бесчинствах жречества. У него была еще возможность наказать их, но в преддверии своего отбытия, Бильгамешу поручил разобраться местному наместнику и если потребуется, принести в жертву Мардуку самих жрецов. Он прекрасно понимал, что вассал-энси никогда не выступит откровенно против жречества, но времени заниматься этим у Бильгамешу не осталось.

После этого он отправился к Шаммурамат. Ее не было у себя, он вышла прогуляться в окруженный арочными сводами сад, где еще недавно Бильгамешу разговаривал с Балу. Бильгамешу почти физически ощущал необходимость увидеться с ней. Он уже не шел быстрым шагом, почти бежал по переходам вдоль верных мушкенумов по направлению к зеленой террасе с фонтаном, где обыкновенно гуляла Шаммурамат.

Она действительно сидела там, укрытая от солнца тончайшим белым льняным покрывалом с драгоценной вышивкой. С Шаммурамат были две немые служанки, пришедшие с нею от Оанки. Молодая царица говорила с ними на аморейском наречии, которое было им родным, хотя они и не могли ответить. С Бильгамешу она пыталась говорить на аккадском, знания ее в котором были ограничены. Но Бильгамешу видел, что старалась она и брала уроки у мастера Илишу, который казалось знал все языки Междуречья.

Увидев Бильгамешу, Шаммурамат кивнула ему и сказала что-то рабыням. Не поднимая глаз на Бильгамешу, они удалились во дворец.

– Я искал тебя, моя царица, – сказал Бильгамешу подходя.

Он опустился на узорчатый парапет фонтана, рядом с Шаммурамат и взял ее за руку. Она смотрела на него пристально, с будто бы спрятанной в глубине осторожностью.

– Мой повелитель, – ответила она мелодичным своим голосом, от которого Бильгамешу охватила приятная дрожь. – Слуги сказали мне, что ты приходил в мои комнаты утром. Но не вошел, отчего решила я, что прогневала тебя. Я приходила в приемную залу, но видя очередь советников, военных и жрецов, не решилась войти и отправилась сюда.

– О нет, моя царица, – ответил Бильгамешу, – не существует того, чем ты могла бы прогневать меня. Это я буду в вечном долгу перед тобой. Утром я хотел зайти и еще раз сказать, как ты дорога мне, и наша прошлая ночь была прекрасна. Надеюсь я не утомил тебя ночными хождениями по саду?

Шаммурамат томно опустила глаза.

– Вы не можете меня утомить, мой Немрод, повелитель. Я здесь чтобы исполнить вашу волю.

– Ах, Шаммурамат, давай оставим эти высокопарные фразы. Мы с тобой супруги, и единственное чего я желаю, чтобы ты чувствовала себя счастливой здесь, в Бабили. Боги видят как я счастлив с тобой… – тут Бильгамешу запнулся.

Шаммурамат не поднимала глаз.

– Мне так многому надо еще научиться. Я не все еще понимаю, что Вы говорите мне.

Бильгамешу обнял ее за узкие плечи. Покрывало откинулось с головы Шаммурамат, обнажив уложенные иссиня черные волосы и изящную тонкую шею с ключицей. Бильгамешу окатила волна нежности к ней. Неужели она, глупая, все еще боится его, считает типичным царьком, одним жестом отправляющим людей на смерть, как это водится среди аморейских племен.

– Не бойся меня, маленькая моя Шаммурамат. Никогда я не обижу тебя и всегда буду перед тобой в неоплатном долгу, – он вздохнул. – Я искал тебя, чтобы сказать, что сегодня ночью мне нужно будет покинуть Бабили. Пусть это не будет для тебя неожиданностью, – голос его сорвался, – Энси, аквилумы, мушкенумы будут слушать тебя как меня самого. Полагайся на старших жрецов, они помогут тебе во всем. Каждого из них я лично отбирал и возвышал, каждый из них предан Бабили и семье лугаля.

Шаммурамат подняла на него свои огромные глаза.

– Я не могу полностью понять тебя, мой повелитель. Ты покидаешь Бабили сегодня? Должна ли я последовать за тобой?

– Нет, нет. В этот раз ты не отправишься со мной. Я возьму лишь верного своего Набу. Ты останешься здесь в прекрасном нашем Бабили.

Голос Бильгамешу снова сорвался.

– Но когда же ты вернешься, господин?

Шаммурамат смотрела на него так открыто, пристально и доверчиво, что Бильгамешу снова залюбовался. Овалом ее лица с узким, словно выточенным искуснейшим скульптором подбородком, изящными линиями бровей и глубиной прекрасных темных глаз. Бильгамешу не выдержал, потянулся к ней и поцеловал. Она ответила ему на поцелуй с некоторой смесью смущения и уступчивого желания.

Поцелуй был долог. Но и ему суждено было закончиться.

– Возлюбленная моя, – сказал Бильгамешу, переводя дыхание, – Здесь в Бабили все устроено для твоего блага и защиты. Ты – царица его.

Надо было уходить. Бильгамешу знал, что если не уйти, то он не уйдет сегодня, а возможно и завтра и никогда. Он обещал богам, он должен уходить.

– Я принесу молитвы сегодня величественному Мардуку, после чего отправлюсь. Я поднимусь на вершину величайшего нашего зиккурата Этеменанки, хоть и не достроен еще он, и там принесу благодарность богам за дарованную Бабили мудрость. За величие, за знание и ремесло, побеждающие грубую жестокую силу, за нашу веру в Богов и нашего покровителя Мардука.

Шаммурамат смотрела на него и не понимала. Он прочитал это в ее глазах. Да и не ей вовсе говорил он все это. Скорее себе. Чтоб взвинтиться, подняться и оторваться от этих огромных и глубоких как два ночных озера глаз, от этой ключицы и шеи, которые так хотелось осыпать поцелуями.

Бильгамешу поднялся.

– Прощай, возлюбленная моя Шаммурамат.

– До встречи, мой Немрод, – эхом откликнулась она, не отрывая от него своего томного таинственного взгляда.

Бильгамешу отвернулся и зашагал к дворцу, мимо глазурированных арок. Он еще раз окинул взором сочные зеленые заросли с яркими красными, синими, желтыми цветами. Здесь сегодня он общался с Балу. Может быть Балу еще здесь, спит на одной из плетеных скамей, там, где Бильгамешу его оставил. Он знал впрочем, что это не так. Балу был нигде и везде. Спал ли он, либо же наслаждался азартным спором с торговцами на городском рынке, ничего никогда не укрывалось от Балу.

Вернувшись во дворец, Бильгамешу первым делом вызвал распорядителя, который отвечал за его сборы. Все необходимое, запас одежды, одеял, провианта и оружия было собрано и поджидало уже у ворот дворца, охраняемое верным Набу и еще парой воинов. Бильгамешу решил, что безопаснее будет выйти с телохранителями, а дальше, когда минуют они Новый город, он отправит их назад, оставив только Набу. После этого с нанятым проводником они примкнут к каравану, идущему на запад. Слуга подтвердил, что провожатый уже ждет, все готово и Бильгамешу стоит только дать знак, и они отправятся.

Осознание близости расставания вновь накрыло Бильгамешу волной нерешительности. Всего лишь отдать приказ и жизнь, которую он вел, которую знал, останется в прошлом. Теперь, когда это перестало быть мыслями, разговорами, а материализовалось, обрело форму, страх его вернулся. Он опять подумал о Шаммурамат. Вспомнил, какой ценой, досталась она ему и что не видеть ему больше ее. В раздумьях расхаживал Бильгамешу по широкой зале, как бы укладывая в памяти все, что его окружало и всех, кто был с ним долгие годы.

Долго просидел Бильгамешу задумчиво на скамье в малом тронном зале. Он очнулся только, когда в окно заглянуло вечернее солнце. Время сомнений закончилось. Пора была действовать, прямо, без колебаний. Он поднялся, быстрым шагом прошел между копьеносцами, охраняющими двери. В своих покоях, он переоделся не прибегая с помощи слуг. Надел простую тунику, расшитую красными узорами, однотонную юбку из плотной ткани. Повязал заготовленный заранее пояс с кинжалом. Обычный, без изысков, чтобы не привлекать особого внимания, но в то же время не выглядеть бродягой. Волосы повязал кожаным шнуром. Набросил на спину плащ с капюшоном и затянул лямки на груди. Подошел к начищенному бронзовому зеркалу и оглядел себя. Как же много наносит на природную простоту человеческого тела одежда и присущие ей ожидания. Теперь Бильгамешу был похож на средней руки аквилума-купца, но никак не на лугаля Бабили, или даже энси. Свое богатое королевское одеяние Бильгамешу разбросал на полу и не без удовольствия наблюдал как не взирая на дороговизну тканей и вышивки, безжизненно, бессмысленно смотрится оно, без носителя. Эта мысль придала ему сил.

Времени однако было не много. Он вышел из покоев и дал знак охранникам следовать за ним. Это были те самые выбранные Набу мушкенумы. Он знал личную свою стражу в лицо. Всех их отбирал лично Набу. Были они молчаливы и бесприкословно подчинялись приказам.

Бильгамешу с телохранителями выскользнул в дворцовый двор, прошел под рядом высаженных пальм, которыми был оторочен периметр, стараясь держаться в их тени. Здесь, у задней стены, примыкавшей к одной из улочек, выходящих на Дороге Празднеств, прятался малоприметный выход в город. У ворот всегда дежурили двое стражей. Сегодня, предупрежденные Набу, стражи только кивнули Бильгамешу, закутанному в капюшон. Пройдя по тесному низкому коридору длиной в десять шагов Бильгамешу толкнул отпертый створ и вышел из-под стены на улицу. Его уже ждал Набу с парой слуг. Приваленные к стене лежали приготовленные тюки с вещами.

Бильгамешу путешествовал инкогнито, и договорился с Набу заранее, чтобы ни он, ни его подчиненные не отдавали ему должной чести при встрече и не преклоняли колен. Воины ограничились поклонами. Даже такой чести не хотел Бильгамешу и торопливым жестом приказал им перестать.

Лязгнул засов запираемой дворцовой калитки.

– Я опасался уже, мой повелитель, что ты не придешь, – сказал почтительно Набу.

Бильгамешу кивнул.

– Буду с тобою честным, я был близок к такому решению, Набу, – он вымученно улыбнулся. – Однако кто мы такие, чтобы идти против воли Богов.

По плану, Бильгамешу с телохранителями должны были идти через город пешком, без лошадей, чтобы не привлекать внимания. Торговцы с товаром, с охраной и без, были самым распространенным людом на улицах Бабили. Лошади с провожатым поджидали за городом, за воротами Адада. Слуги подхватили тюки, и отряд тронулась в путь.

– Набу, я менял несколько раз планы в последнее время, – заговорил Бильгамешу из тени капюшона, – Сегодня я сделаю это в последний раз. Перед тем, как мы отправимся, я хотел бы вознести молитвы нашему покровителю Мардука в его храме.

Набу послушно кивнул.

– Но только не в малом храме Мардука, – продолжал Бильгамешу, – а поднявшись на новый строящийся зиккурат Этеменанки. Я не успеваю уже увидеть, как наши жрецы-астрологи украсят и оживят его, и обратят свои взоры на звездное небо с его величественной высоты и поведают нам о звездах, небе и нашем будущем.

Процессия вышла на Дорогу Празднеств, там, где башней-стелой заканчивалась глазурированная стена Иштар. В подступающих сумерках блестящие израсцы казались черными и играя отражениями создавали иллюзию зияющей пустоты, вместо стен. Бильгамешу внутренне порадовался, что путь его лежал в обратную сторону, а не к Воротам Иштар, между этих провалов.

Дорога Празнеств не спала. Сновали группы людей, вальяжно ходили городские стражники. Можно было разглядеть жрецов, торопящиеся по делам своих храмов в поздний час. Бильгамешу узнавал торговцев и не без гордости видел восхищающихся гостей.

Храм Иштар миновали быстро. Молельня не спала, Бильгамешу видел огни и паломников толпящихся у основания зиккурата. Именно жрецам Иштар, агрономам, был обязан Бабили своей великолепной системой ирригации, которую на засушливой почве месопотамских пустынь, позволила растить лен, овощи и виноград. Ну и конечно они придумали и осуществили давнее желание Бильгамешу – украсить бело-желтый Бабили висячими садами, в которыех смогли жить и цвести удивительные растения с берегов срединного моря, с родины Шаммурамат.

Справа поднялась и поплыла мимо глухая кирпичная стена. Пока еще не выскобленный, не украшенный, серо-желтый отвес из кирпича-сырца никак не давал понять, что скрывается за ним. Бильгамешу разглядел впереди прямоугольный свод ворот и солдат, одетых в желтые туники поверх шерстяного набедренника. Городские стражи не надевали кожанной перевязи и шлема шишака, как полагалось военным, вместо этого они носили пояс с ножнами для короткого меча и повязывали волосы ремешком. В дополнение к мечу, стражи имели длинное в полтора роста копье и щит.

Стена с охраняемыми воротами окружала главное строящееся здание Бабили – зиккурат Этеменанки – «Дом основания неба и земли». Здание зиккурата не было еще видно, но разница между обратной стороной улицы, и этой, с глухой стеной, ощущалась почти физически. Там, всего в сорока локтях, темнели лужайки и одно-, двух– этажные, низко огороженные дома с цветным орнаментом и пучками зелени на крыше. Это богатые авилумы заводили себе миниатюрные копии садов Шаммурамат. Оттуда доносился галдеж, сновали люди. На этой стороне звуки повисали, топко проваливаясь и растворяясь в щербатой стене сырца. Уж больно величественно и грозно выглядело то, что вздымалось из-за нее. Семиярусный зиккурат с новым, строящимся храмом Мардуку на верхней ступени.

Набу подошел к охранникам и перекинулся с ними несколькими быстрыми фразами. Бильгамешу с носильщиками ждали в стороне. Каждый служака в городе знал Набу, старшего телохранителя царя-лугаля. Охранники почтительно отвечали ему. Прошло совсем не много времени, и Бильгамешу уже входил в сопровождении Набу и охранников в арочные храмовые ворота.

Миновав переход соединяющий толстые двойные стены, отряд Бильгамешу вышел в просторный внутренний двор зиккурата. На огороженной территории высилось несколько вспомогательных построек. В дальнейшем в них планировалось устроить храмовые помещения для жрецов Мардука и, по-совместительству, астрономов. Жрецы с мастеровыми и рабами-вардумами будут здесь полировать кварц, добиваясь от него свойств увеличительного стекла, для изучения звездного неба. В настоящее время этим занимались в старом храме Мардука, на юге Восточного города. Помимо построек, которые были близки к завершению, здесь были развернуты конструкции и тенты, которыми пользовались строители. Высились рядами кирпичи – обожженные и просто высушенные, стояли наполненные бассейны с битумом, сложенные в кучи громоздились связки тростника.

Строителей было не много в поздний час. Жрецы-зодчие из храма Шамаша уже разошлись и здесь сейчас находились только несколько помощников мастеровых и надсмотрщики за рабами-вардумами, завершающими черновые укладочные работы.

Набу со стражниками приказали мастеровым закончить работы. Сборы заняли около получаса – подняться наверх, собрать каменщиков, спуститься с верхних ярусов зиккурата и сложить инструмент. Стройматериалы к храмовому комплексу подвозили через южную стену, которая сложена была только частично. Через нее строители покинули стройку, отправившись в Западный Бабили, на отдых. Южную стену также охраняли четверо воинов.

После того, как рабочие ушли, гигантский Этеменанки, и без того вызывающий оторопь, будто бы еще сильнее осунулся и помрачнел. Пропали голоса и шум стройки. Даже солдаты городской стражи, которые вместе с Бильгамешу ожидали, пока разойдутся строители, приглушили голоса. Стало темнее. Мрачным исполином нависал над ними зиккурат Этеменанки, новое подножие храму Мардука.

Зиккурат представлял собой семиступенчатое прямоугольное строение, около двухсот локтей высоты. Нижняя ступень, самая массивная, в треть высоты здания, служила квадратным основанием будущего храма и по-совместительству обсерватории. Пролет гигантской лестницы, гипотенузой прямоугольного треугольника взлетал к основанию второй могучей ступени и пропадал там, сливаясь с уступом на фоне темного неба. Еще две лестницы поднимались вдоль стен, образуя с торца вид песочных часов, сходясь к вершине первой ступени и вновь разбегаясь затем ко второй.

На ночь строители обыкновенно оставляли на башне факелы, у основания и пролетов лестниц. Это должно было облегчить путь богам к своему храму. Сейчас, ночью, в тишине заваленного строительным мусором двора, эти мерцающие огни смотрели с высоты в сотни локтей холодно и даже угрожающе.

Бильгамешу вполголоса обратился к Набу.

– Спасибо, мой верный Набу. Теперь я пойду наверх, вознесу молитву великому Мардуку. Жди меня здесь. Мы тронемся в путь как только я вернусь.

Он отправился к ближайшей боковой лестнице, поднимая с каждым шагом облачко пыли. Набу и охранники смотрели вслед его узкой фигуре, закутанной в плащ-накидку с капюшоном надвинутым на лицо.

Исполинский зиккурат встретил Бильгамешу полной тишиной. Как только Бильгамешу оказался в тени его массивной стены, пропали даже шорохи и дуновения ветра. Собственное дыхание стало оглушающим хрипом, удары сердца – тараном. Бильгамешу ступал по усыпанной пылью и щебнем площадке, окружавшей Храм и каждый шаг отражался у него внутри басистыми ударами призывных гонгов, взрывами громов тропических ливней и вулканными всхлипами далеких гор.

Перед лестницей, взбегающей вверх вдоль отвесной стены, Бильгамешу встал. Здесь в стене крепилось гнездо для факела и спокойный ровный огонь освещал основание из ровных залитых битумом глиняных плит. Вершина лестницы терялась в черной вышине и где-то там подмигивал Бильгамешу еще один факел. Невесомо Бильгамешу ступил на первую ступень. Тонкая поземка пронеслась по ней, припорошив сандалию верховного жреца тонким слоем пепла. Пепла?! Бильгамешу нагнулся к стопе, но видение уже исчезло. Пыль, серая в темноте, обыкновенная пыль.

Бильгамешу начал долгий непростой подъем. Острые ступени будто впивались в мягкие подошвы его сандалий, точно сам Храм противился тому, чтобы Бильгамешу поднимался. Но он поднимался. Чувствовал какой-то внутренний долг, нужду подняться. Дыхание его сбилось, но Бильгамешу продолжал упрямо переставлять ноги. Не торопясь, стиснув зубы. Подъем на первый ярус был самым сложным и опасным. Слева уже обозначилась бездна во множество человеческих ростов.

Звезды становились ближе. Бильгамешу не поднимал взгляда. Ему казалось, что строгие, требовательные лица смотрят на него с этих звезд, смотрят и задают немой вопрос: что ты делаешь здесь?

Он так был сосредоточен, что вздрогнул от неожиданности, когда лестница закончилась, упершись в глухую стену. Здесь из гнезда в стене торчал еще один факел. Бильгамешу остановился и перевел дух. Он отлично знал планировку башни. Сам выверял ее с жрецами-зодчими. Отдышавшись, лугаль вышел на террасу первого яруса, прошел по ней и ступил на следующий лестничный пролет.

Путь на вершину зиккурата был извилист. Предполагалось, что пожелавший вознести молитвы в новом храме Мардука, должен показать серьезность своего намерения. В действительности, для жрецов-астрономов, да и строителей, вдоль боковых стен башни располагались подъемные платформы на прочных тросах. На них рабы-вардумы втаскивали на вершину необходимые материалы и нередко самих зодчих. Сегодня однако не было вардумов, готовых их поднять. Да и Бильгамешу твердо решил пройти путь настоящего паломника.

Лестница на четвертую ступень была с обратной, южной стороны зиккурата. Бильгамешу шел вдоль узкой террасы с ровным, в половину человеческого роста, заграждением по краю. Город внизу представал размазанной кляксой с маревом разноцветных точек. Светлые строения угадывались бесформенными глыбами, темные сливались с землей. Разглядеть ожидающего внизу Набу с солдатами было невозможно, Бильгамешу с трудом различал даже освещенные храмовые постройки. Зато здесь наверху он слышал его, свой город. Чувствовал ветер, как порывистое дыхание ночи. И звезды теперь были наравне с ним, заодно. Страх его угас.

На шестой ярус он поднялся влажный от пота. Мышцы икр и бедер поднывали, но чувствовал себя Бильгамешу хорошо. Он ощущал единение со своим городом, с зиккуратом, со звездами. Перед ним, окруженный узкими уступами, высился новый храм Мардуку. Храм сразу выкладывали обожженным темно коричневым кирпичем, и несмотря на строительные леса, грязь и пыль уже сейчас он выглядел величественно. Никогда еще Бабили не чтил так высоко своего могущественного покровителя, Мардука.

Бильгамешу упал на колени и склонил голову. Исступленно он шептал слова молитвы: «предвечный владыка-вседержатель…», «ты сотворил меня и доверил власть над людьми…», «да будет твое владычество милосердным…», «подай мне то, что благоугодно тебе…». Он потерял счет времени.

– Ты искал меня, – низкий бархатистый голос застал его врасплох.

Бильгамешу быстро совладал с собой и различил на углу яруса, на фоне агатового звездного неба еще более темную высокую фигуру. Мардук, в отличие от Иштар и Балу был редким собеседником Бильгамешу.

– О, Великий Мардук! – Бильгамешу еще ниже склонил голову.

Фигура не шелохнулась.

– Я… – Бильгамешу запнулся. – Я ухожу, как велели мне Боги… – начал он сбивчиво.

– Зачем ты здесь, Бильгамешу? – перебил его холодный вопрос.

Бильгамешу задохнулся.

– Я почувствовал что должен это сделать, перед тем как уйти. Должен увидеть Бабили перед тем как покину его навсегда. Поблагодарить Богов, – Бильгамешу сделал попытку подняться.

– Нет, ты не поэтому здесь, – последовал ответ. – Реки сомнений унесли тебя, Бильгамешу. Ты испугался, воспротивился отпустить то, что не принадлежит тебе. Бабили, Шаммурамат, Набу. Но теперь это уже не важно. Я уже слышу громовые раскаты неверия. Ветра безумия несут бурю раздора в Бабили, эхо от гибели которого будут слышать через многие годы.

– Прости меня, великий Мардук, за слабость мою, – Бильгамешу торопливо взвихрил руки. Из груди его вырвался всхлип. – Я всего лишь человек.

Он вновь упал на колени.

– Каждый сам выбирает себе казнь, – повторил его собеседник слова, недавно слышанные Бильгамешу от Иштар. – Прощай.

Бильгамешу еще видел, как высокая черная фигура растворилась на фоне бездонного звездного неба. На миг ему показалось, что звезды исчезли, скрывшись за непроницаемым одеялом черных туч. Он будто бы услышал раскаты грома и чудовищный вой урагана, различил косую членистоногую молнию. Миг, и видение пропало. Бильгамешу одиноко сидел на краю верхнего яруса исполинской башни. Он окинул испуганным намокшим взором город внизу.

Бильмешу не успел стереть слезы с глаз, когда услышал движение на лестнице. Он обернулся и разглядел поднимающиеся фигуры, в скачущем свете факела. Пламя вздрогнуло и Бильгамешу узнал Шаммурамат с одной из своих прислужниц, молчаливой Талитой. Женщины были укутаны в просторные плащи с отброшенными капюшонами. На голове Шаммурамат поблескивала диадема царицы Бабили. Талита несла факел.

Лицо Бильгамешу озарилось радостью. Она пришла за ним, его возлюбленная последует за ним, куда только не направят его своевольные боги!

Шаммурамат увидела его коленопреклонного с лестницы. Ее глаза блеснули в неровном свете тростникового огня. Девушка решительным шагом направилась к нему. Лоб ее блестел от пота.

Бильгамешу протянул к возлюбленной руки. Только в самый последний момент, когда узрел он выражение ее лица, холодное, отрешенное, взгляд, колючий, чужой, он вдруг со всей четкостью осознал, зачем его возлюбленная взошла к самому небу для встречи с ним.

Пола плаща неслышно отошла в сторону. Блеснул тонкий кинжал с навершием рукояти в форме головы быка-рими, подарок Балу. Узкое лезвие вошло глубоко между ребрами Бильгамешу. Шаммурамат выдернула лезвие и не давая ему передышки вонзила еще раз. Выдернула.

Бильгамешу откинулся и упал на спину в пыль террасы шестого яруса. Во рту появился вкус кровяной отрыжки. Кинжал пробил легкое.

Шаммурамат стояла над ним с кинжалом.

– Прощай, мой повелитель Немрод! – сказала она страстно, почти без акцента. – Мы по-настоящему квиты теперь, за все унижения, что принес ты мне и моему народу.

Бильгамешу попытался ответить, но из груди вырвался только булькающий хрип.

– Не старайся ничего мне объяснять, велеречивый лугаль! – сказала Шаммурамат. – Я знаю все о тебе и твоем проклятом богами царстве. Я не забыла ни одного дня, с той самой ночи, когда аккадские воины, обманом проникнув в город, напали на дом моего отца. Я помню отчетливо, как твои воины волокли его на своих колесницах, раздирая о камни.

Я не забыла, как были превращены в вардумов мои братья, а мою мать Деркето и подруг твои воины насиловали прямо в нашем доме. Меня спасло лишь то, что я была дочерью наместника Мисру в Тимаску, равного твоим энси по происхождению, и меня можно было выгодно продать в наложницы.

Шаммурамат опустилась на колени рядом с задыхающимся Бильгамешу. Голос ее дрожал, глаза сверкали.

– Я расскажу тебе все сегодня, мой царь! О, как долго я ждала этого! Как меня юную девчонку, не знавшую ничего, кроме заботы отца и матери, превратили в меновый товар. Около года твои воины таскали меня по лагерям. Я не жила жизнью вардумов, нет. Но я прошла через тысячи унижений. Меня били палками, дрессируя как вести себя на смотринах у энси, манерам и искусству примерной наложницы. Лишали меня еды и держали в клетке за плохое поведение. Жрецы и жрицы Иштар щупали меня каждые две недели, убеждаясь что я – все еще девственница, что мой владелец не испортил меня. Мне повезло, я вовремя сделала вид, что не понимаю проклятого аккадского наречия, которому обучили меня еще в доме отца. Мой отец, наивный человек, полагал, что за дипломатией будущее в отношениях между нашими странами. А у наложницы знание языка вовсе не обязательный навык.

По чистой случайности я избежала насилия в тот год: однажды меня едва не выкрали солдаты, в другой раз мой пьяный хозяин Акураш разорвал на мне одежду, и только его собственные телохранители остановили его. Ведь цену можно выручить только за девственницу.

Меня выставляли на смотрины в каждом большом поселении от Тимаска до Терка. И каждый грязный авилум трогал меня, лазил мне в рот своими грязными руками проверяя зубы. Я дважды пыталась покончить с собой, и один раз у меня почти получилось. С тех пор ко мне всегда был приставлена стража. Я не оставалась одна даже когда мне надо было побыть одной как женщине. О, я помню каждый взгляд, каждый оскал этих аккадских ублюдков, пусть проклянет их Мут.

Шаммурамат наклонилась к самому лицу Бильгамешу. Ее сияющие глаза находились прямо напротив его.

– Ты умрешь сегодня, Немрод, но ты узнаешь свою Шаммурамат, как давно хотел!

О, спрос на меня был велик! Но видя его Акураш только задирал цену. Он говорил о том, что давно бы начал сдавать меня во временное пользование, если бы не был уверен, что в городах Междуречья он выручит за меня еще больше. Так он и поступал с девушками, которые были вардумами.

После года скитаний и мучений, на невольничьем рынке Мори меня увидел Оанки, твой энси. Я была к тому времени вышколенной наложницей, знала как смотреть, двигаться и танцевать, чтобы покупатели дрались за меня, задирая ставки. Этого добивался от меня Акураш и добился. Но пламя во мне не угасло, хотя я и научилась скрывать его ото всех. Оанки был первым, кто разглядел за дорогой наложницей меня, человека. Я узнала потом, что он едва ли не силой выкупил меня в Акураша, тот выставил совсем баснословную цену. Но здесь, ближе к Бабили, Акураш не мог быть слишком агрессивным, здесь авторитет энси был велик. Оанки привел меня в свой дом и поселил в богатых комнатах с прислугой. Он не принуждал меня ни к чему, и дал мне все, чего я только пожелала, включая и полную свободу передвижения. Оанки выполнил даже мою просьбу, он выкупил девушек из родного мне Тамаска, с которыми судьба обошлась еще безжалостнее, чем со мной. Им не повезло быть дочерьми знатного вельможи, поэтому их били, насиловали и в конце концов отрезали языки, чтобы они не могли рассказать, что пережили. Они принадлежали тому же подонку авилуму Акурашу. Оанки выкупил девушек по моей просьбе. Ты не видел, в каком состоянии нашла я их на том невольничьем рынке. О, с каким счастьем прижала я их к своей груди.

Шаммурамат перевела дух.

– Я знала, что никогда не вернусь в родные края и что нужно строить новую жизнь. Но знала я также и то, что виной всему империя Бабили и его мудрейший лугаль – Бильгамешу. Город, который называют городом мудрецов, навсегда поменял представление о войне. Мощь, которая здесь представляется успехами жрецов, оборачивается кровью и смертью на границах империи, где энси расширяют ее владения огнем и мечом. Там где ты производишь клейкий битум для водонепроницаемых стен, кипящей смолой заливают армии твоих противников. Где твои врачеватели смешивают травы и лечат болезни, горшки с облаками яда падают на жилые дома и люди гибнут от удушья. Ты изучаешь языки соседних народов, а шпионы твои проникают в наши города и отворяют ночью ворота армиям убийц. Смерть расползается во все стороны от Бабили, как детеныши из гнезда скорпионов.

Твой город – убийца, а ты – страшнейший из убийц, ибо даже не понимаешь, что творишь.

Ты убил мою семью и убил Оанки, которого я полюбила всем сердцем, решилась раскрыться перед ним и быть ему верной женой. Но будучи преданным твоим вассалом, узнав, что ты возжелал меня, он пал ниц пред тобою и вонзил меч себе в сердце. Я прокляла тебя задолго до прихода в Бабили, но поклялась отомстить тебе в день, когда узнала о смерти Оанки.

Ты отнял все у меня и пока ты жив, ты будешь продолжать отнимать. Города, страны, судьбы. Я стала твоей женой, я была с тобой, но только для того, чтобы нанести удар в самый подходящий момент.

Прощай, Немрод! Ты был великим лугалем, но я сделаю все, чтобы уничтожить то, что ты построил. Я отомщу каждому, чье имя обагрено кровью и я помню каждое имя. За Акурашем, с которым у меня особые счеты, я убью Илишу – жреца Балу, мастера письма и оружейного дела; Энки, жреца-зодчего; Дамика, жреца Нанна с его ядами. Это будет другая страна. Твое имя будет стерто, вычеркнуто из истории Бабили, запрещено! Умри же, Немрод!

Последние слова она выкрикнула в лицо Бильгамешу. Девушка подняла над головой кинжал и с размаху вонзила в самое сердце Бильгамешу. Он успел заметить голову быка-рими, которая казалось расплылась в насмешливой ухмылке Балу.

***

Я разлепил глаза и обнаружил себя растянувшимся на родном учебном столе, в преподавательской, на своих по-школьному сложенных руках. Горел свет, за окном стояла беспросветная ночь. По комнате словно ураган прошел: повсюду валялись бумаги, столы и стулья были сдвинуты с мест. На столе Анатолия, выстроившись в ряд, стояли четыре пустых бутылки из под водки.

В голове медленно восстанавливались события вчерашнего вечера. При некоторой тугости мышления, и сухости во рту, голова, как ни странно, не болела, организм никоим образом не давал понять, что имел дело со спиртным. Это обстоятельство меня порадовало, так как, если не изменяла мне память, застолье мы устроили во вторник, посреди рабочей недели. То есть завтра утром надлежало мне читать студентам лекцию.

Я выпростался из-за стола, превознемогая некоторое неудобство, связанное с онемением отдельных моих членов, и бросил долгий неопределенный взгляд в окно, в котором отражался царивший в преподавательской бедлам. В голове у меня царил погром не меньший, чем вокруг. Случайная встреча с Никанор Никанорычем, случайная с ним посиделка, Анатолий со стулом, и, черт побери, Бильгамешу, верховный жрец культа Мардука в древнем городе… Вавилоне? Отчего-то я был совершенно уверен, что Бабили есть ни что иное как пресловутый, клятый Вавилон.

Так что же это было? Сон? История, столь чеканно изложенная Никанор Никанорычем, что у меня осталось впечатление, будто я видел все собственными глазами. Резьба каменной арки при входе в завораживающей красоты сад; длинные расшитые одежды жречества и яркое, до рези в глазах, небо над величественным Бабили. Разве можно такое передать словами? Нет. Определенно – сон.

Между столами, подложив под голову потертый портфель, посапывал Анатолий. Он будто бы и не замечал, что находится не дома, что пылится, вместе со своими бумагами, на грязном, не мытом со вчерашнего утра полу. Анатолий так уютно подобрал ноги, устроился между столами, что мне даже жалко стало будить его. Пусть поспит еще немного. Один я по натуре жаворонок и, хочу не хочу, в пять-шесть утра на ногах, как штык.

Портфель! Только теперь я обратил внимание на потертый саквояж, на котором спал Анатолий. Или совсем я выжил из ума, или это и был чудесный всепригодный портфель Никанор Никанорыча.

Я уселся на Анатольин стул, который стоял в проходе, очевидно оставленный Никанор Никанорычем, и некоторое время наблюдал за Анатолием. Он спал как младенец. Мне очень не хотелось его беспокоить, однако любопытство, двигатель прогресса, терзало меня еще сильнее.

– Анатолий, – я нагнулся и потряс дюжего старшего преподавателя за плечо. -Просыпайся, Толя! Время!

Анатолий вздрогнул, шумно выдохнул и открыл один глаз. Я откинулся, насколько мог, на стуле и подождал, пока выражение младенческой невинности, сменит на лице Анатолия хмурая мина кандидата технических наук с похмелья.

Толя закрыл глаз, еще раз шумно вздохнул и начал подниматься. Он облокотился руками о пол и рывком оторвал голову от интересующего меня объекта – портфеля Никанор Никанорыча.

– Доброе, Борь, – сказал он. – Башка ничего не соображает. Пора уже, да?

Тут я вспомнил, что с тех пор, как проснулся, еще ни разу не взглянул на часы. Ну да это легко исправить. Я привычно потянул рукав пиджака.

– Пол одиннадцатого, – сказал я.

Половина одиннадцатого?! Быть того не может. Я нахмурился и поднес часы к уху. Тикают, как ни в чем не бывало.

– Вот черт! – Анатолий поднялся на ноги и теперь критически осматривал свой костюм с разводами от пыли. – На полу разлегся, как…

Как кто Анатолий разлегся на полу, я не узнал. Толя вдруг заметил, что я сижу на его стуле, причем, судя по его изменившемуся лицу, не просто сижу, а бесстыднейшим образом рассиживаюсь. Он даже назад отшагнул от такого безобразия.

Я поспешно встал.

– Толя, это твой новый стул. Так сказать, подарок тебе, от… кафедры.

Анатолий ошалело смотрел то на меня, то на стул.

– Подарок? – наконец пробормотал он. И наклонился к стулу.

Я успел только отстраниться. Подарок от кафедры – стул. Чушь какая.

Ко мне вернулись мысли о времени. Почему-то мне казалось, что наша посиделка затянулась до глубокой ночи. Да что там казалось, я абсолютнейше был в этом уверен. Я и на часы, вроде бы, поглядывал. Когда про Гоголя разговор зашел. Помню как в тумане, около часа ночи стрелки показывали. Да мы бы просто физически не успели переговорить всех тем и опустошить четыре бутылки до половины одиннадцатого. А ведь мы еще выспаться умудрились!

– Толя, – позвал я забывшего обо всем на свете товарища, – у тебя часов нет?

Он поднял на меня глаза. От стула он, по всему видать, был в восторге.

– Так половина одиннадцатого же. Сам сказал.

– Да врут часы мои. Не может быть половина одиннадцатого.

– Да точно тебе говорю, так и есть, – Анатолий полез за часами, которые он по обыкновению носил во внутреннем кармане пиджака.

Он выпростал из кармана старинные командирские часы без ремешка и протянул мне. На зеленоватом циферблате, за протертым местами стеклышком, как ни странно, тоже было половина одиннадцатого.

– Все правильно, Борь. Ты, наверное, что-то путаешь.

Ничего я не путал. Опять наверное Никанор Никанорыча штучки. Однако спорить с Анатолием я не собирался, поэтому счел за лучшее переменить тему.

– Ну и как тебе Никанор Никанорыч? – спросил я.

– А что? – спросил Анатолий.

– Так просто, интересно твое мнение?

– Ничего, ничего мнение, – кивнул он. – Человек образованный, неглупый. Начитан к тому же. Сыпал весь вечер афоризмами.

Мне почему-то афоризмы Никанор Никанорыча не припоминались. А припоминалось мне про лугаля-жреца по имени Бильгамешу. Все мои мысли этот самый Бильгамешу заполонил.

– А кто он такой? – с большим опозданием дошел до меня вопрос Анатолия.

Хотел бы я сам знать.

– Случайно познакомились в столовой, – как можно невозмутимее сказал я.

– Наш, значит, университетский, – подытожил Анатолий. – Интересно получается: работаем, вроде, с человеком бок о бок, а узнаем по чистой случайности. Вот жизнь.

Я не стал его разубеждать. Мой взгляд снова упал на портфель Никанор Никанорыча. Он лежал теперь совершенно покойно, никем не попираемый, не теребимый, посреди прохода между столами. Лучшего и придумать было нельзя. Я наклонился и поднял его с пола. Он оказался неожиданно легким. Впрочем, следуя логике, иначе и быть не могло. Никанор Никанорыч весь вечер что-то из него вынимал, немудрено, что чудо-портфель, будь он хоть трижды бездонным, отощал. И пока Анатолий разглядывал свой помолодевший стул, я быстро расстегнул застежку, открыл портфель и заглянул внутрь.

Поведение мое наверное можно считать смешным, глупым, детским. Однако, ничего другого, чтобы хоть как-то прояснить обстановку вокруг Никанор Никанорыча, я придумать не мог.

Итак, я открыл портфель. Он, как и полагалось, был пуст. Поспешно, несколько даже нервно, пробежавшись по отделением, я обнаружил в самом просторном из них, там где некогда лежала Библия, скомканный листок бумаги. По-шпионски глянув на отрекшегося от мира в пользу нового стула Анатолия, я, путаясь в собственных пальцах развернул мятый лист. На тетрадном листе в плохо различимую клетку, мажущей шариковой ручкой было написано:

«Прошу слезно простить, Борис Петрович, за мое внезапное ретирование без предупреждения. Дело срочное возникло, вот и пришлось подсуетиться. Умоляю, задержитесь завтра в университете и дождитесь меня в пять вечера в вестибюле, на первом этаже. Даю зарок и клятвенно обещаю быть и по возможности все вам объяснить.

Никанор Никанорыч.»

Я перечитал текст, потом скомкал лист и сунул в портфель. Ну что же, в пять часов, так в пять часов. А нам с Анатолием предстояло еще убрать с пола бумаги, вернуть на свои места свороченную мебель, скрыть следы попойки, добраться до дома, выспаться и к восьми пятнадцати утра явиться в университет на работу.

Занятия мои назавтра, как и полагалось, закончились в половине третьего. Вернувшись наконец в преподавательскую, я заварил себе чаю и посидел, собираясь с мыслями, перед встречей с Никанор Никанорычем.

Несмотря на отсутствие похмелья, день у меня выдался насмарку. Добравшись до дома за полночь, я долго не мог заснуть, а утром едва не проспал выход на работу. Всю ночь перед глазами моими стояли прямоугольные зиккураты, вечерняя дорога празднеств и глаза, страстные глубокие глаза красавицы Шаммурамат. Утром я проснулся, будто и не спал вовсе. Заноза, засевшая у меня в голове, не давала мне покоя. Это не было уже размышлением о природе вчерашнего видения или сна. Я вполне осознанно связывал случившееся с Никанор Никанорычем. Что-то другое, в самом видении казалось мне очень знакомым, ускользающе близким. Я возвращался в воспоминаниях к самому окончанию истории, когда ударила Шаммурамат Бильгамешу кинжалом. Чувствовал, что прячется где-то здесь важная веха, улика что ли.

Утреннюю лекцию я прочитал плохо. Не то, чтобы каждая моя лекция была шедевром ораторского искусства, все-таки читал я старую, заезженную дисциплину, но я хорошо чувствую, когда лекция проходит на отлично, и когда ниже среднего. Выставляю оценку себе по пятибальной шкале после каждого занятия. Так вот сегодня я поставил бы себе «удовл.», трояк. Путано и скачками отчитал я заученный наизусть материал.

Потом была относительно тихая лабораторная практика, до которой я, слава богу, успел проверить все студенческие работы.

Промежуток между утренними и послеобеденными занятиями я провожу обычно в кафедральной лаборатории, изучая последние результаты стенда. Это не очень хорошее время, чтобы ломать голову над расчетами, потому что впереди еще одна лекция, и такое предстоящее выступление начисто отбивает желание погружаться глубоко в формулы. Сегодняшнее время между занятиями я провел бесполезно. Слонялся по университету, пережевывая в голове вавилонскую историю. Встретил на кафедре Олег Палыча, он затащил меня к себе и воодушевленно рассказал о ректорской программе по поддержке молодых ученых, на которую может он меня и Толю записать. Традиционно это означало кучу бюрократической возни, заполнение заявок, запись на прием к проректору и так далее. Я посоглашался с Олег Палычем, что без должной материальной поддержки и шума в университетских административных кругах научные дела не делаются, хотя терпеть ее не мог, шумиху эту, и пообещал неопределенно зайти к нему на днях с Анатолием.

Вторая моя лекция прошла получше. Не буду себя переоценивать, но твердую четверку поставлю. Студенты были поспокойнее, может быть послеобеденное умиротворение действовало. Я и сам немного расслабился, хотя конечно, отпустить полностью вчерашний своей опыт не смог.

Потом снова бродил я по коридорам, долго стоял у книжного ларька в вестибюле, якобы изучая выставленные книги. Только под вечер вернулся я в преподавательскую, где за чаем обнаружил на столе свежие распечатки результатов от Анатолия. Когда часовая стрелка подступила к пяти, я запихал ворох бумаг в сумку, с намерением разобрать их дома, подхватил верхнюю одежду и поспешил на выход.

В пять, как и было условлено, я стоял в фойе нашего седьмого университетского здания. Вокруг меня кипела жизнь вечернего университета: подходили на занятия вечерники, сновала молодежь с дневного отделения, уходили с работы преподаватели.

Я стоял у массивной квадратной колонны университетского вестибюля и размышлял о том, что должно быть выгляжу очень глупо вот так, посреди залы с пальто, перекинутым через руку и двумя саквояжами – одним, моим собственным, другим – коричневым мятым портфелем Никанор Никанорыча.

Медленно текли минуты. Я взглянул на часы – было двадцать минут шестого. Никанор Никанорыча не было и в помине. Как там он выразился в записке: «Даю зарок и клятвенно обещаю…» Ну и где он теперь, вместе со своим зароком?

Я подождал еще десять минут. Поодаль, с обратной стороны колонны беседовали две немолодые женщины. Они стояли ко мне спиной, в длинных стеганных куртках и платках, повязанных на плечи и не мог я разобрать, то ли это возрастные студентки вечернего отделения, иногда приносило к нам на доквалификацию совсем уже зрелых студентов; то ли какие-то наши сотрудницы, вахтерского или уборщицкого дела. Со спины и по стати, по крайней мере, они хорошо подходили на такую роль.

Внимание они мое привлекли случайно. Так уж устроена человеческая натура, если ты стоишь, ничем конкретным не занят, а рядом разговаривают полушепотом, начинаешь поневоле прислушиваться. Не знаю, как объясняют это психологи. Я отвернулся, чтобы непроизвольно подслушать не мне предназначенные сплетни.

– Сама машина саданула вбок и прямо в светофор! Вот и не верь потом в сглаз да нечистую силу. Студент-то, водитель, все повторял, что ума не приложит, как он в аварию попал.

– Пьяница! – с непонятной злостью отозвалась собеседница.

– Да не-ет. Милиционеры его потом и так и эдак проверяли. И в трубку дышал, и по линии ходил. А на машину еще и светофор обвалился, студент чуть вылезти успел.

– Врешь! – не очень убедительно сказала та.

– Ей богу. Говорю же – одно к другому, порчу навели.

– Чертовщина!

Я покачал головой. Любят люди посплетничать и погородить нелепых теорий.

– Борис Петрович, – услышал я.

Я встрепенулся. «Неужели?» – промелькнуло в голове. Голос, однако принадлежал явно не Никанор Никанорычу. Женским был голос. Девичьим, если уж быть совсем точным. Я нервно обернулся.

– Здравствуйте, Борис Петрович, – ко мне, укутанная в короткий полушубок, подходила девушка.

– Здравствуйте, – неуверенно ответил я.

Одета она была по зимнему, с шарфом и такой-же голубой вязанной шапкой, и я не узнал ее.

– Я – Маша Шагина, ваша студентка.

Выражение моего лица все еще не выражало понимания, что та самая это Маша Шагина, с аккуратной своей курсовой работой, поэтому девушка постаралась добавить к своему представлению некоторых дополнительных вех.

– Вы нам лекции читали в прошлом семестре по «автоматам», а в этом ведете курсовой проект. Я вам приносила план три недели назад и вы меня хвалили.

У Маши на щеках при этом проступил румянец. Топили у нас зимой прилично, в фойе было тепло, а одета она была уже по-уличному. Мина моя сделалась обычной физиономией усталого, чуть снисходительного преподавателя. Может быть малость раздраженного тем, что встретил я совсем не того, кого ждал.

– Да, да, конечно Мария. Я вас отлично помню.

– Извините, я бы не стала вас беспокоить, но вчера в фойе университета произошел случай, который меня коснулся. То есть не просто коснулся, а задел, как бы это сказать…

– Говорите прямо, – бесстрастно сказал я.

Знаете, ведь к Маше я относился крайне положительно. Даже выделял ее среди студентов по ряду критериев. Но в этот конкретный момент почему-то никак я не был расположен вести с нею разговор. Да и вообще ни с кем. Поэтому и бегал весь день по коридорам, избегая общения на кафедре. В случае же с Машей, студенткой, у меня включился вдруг режим «язвительного преподавателя».

Она как будто это почувствовала и еще больше смутилась.

– Я про мужчину, который вчера вместе с вами был в фойе. Я его не знаю, но он сказал кое-что важное… то есть личное для меня.

Я сразу же вспомнил эту историю. «Машенька» и «Оленька». Студенты, которых Никанор Никанорыч удивил своей осведомленностью о тонкостях совместного проживания в общежитии.

– Я бы хотела поговорить с тем человеком, – продолжала Маша. – Хотя он и сказал тогда все верно, не ошибся, я не могу понять, как он узнал об этом?

Эх, Машенька, Машенька, усмехнулся я про себя. Откуда Никанор Никанорыч знал об этом да и обо всем другом? Знай я ответ на этот вопрос, стоял бы я что ли сейчас здесь, подпирая колонну вечернего вестибюля и подслушивая разговоры сплетниц? Откуда Никанор Никанорыч знает про Машеньку, про мою научную работу и про мой рабочий-нерабочий понедельник? В конце концов, про Бильгамешу, лугаля-жреца Мардука в древнем городе Вавилоне? Откуда он знает? Кто он, Никанор Никанорыч и… Тут меня осенило. Перед глазами снова промелькнула сцена в которой замахивается Шаммурамат и вот уже летит кинжал с навершием в виде головы быка с ухмылкой Балу. Да да. Так назвал Бильгамешу своего собеседника в саду. Балу. Эта ухмылка, насмешливая, снисходительная, страдательная. Теперь я уже не сомневался, что Никанор Никанорыч и Балу – одно лицо. Человеческое или нет, но одно!

Все короткое время моих умозаключений, Маша разглядывала меня с некоторой опаской. Лицо мое очевидно не было бесстрастной маской, не умел я скрыть охвативших меня чувств. При этом, как в любой момент нервного озарения, мозг мой заработал с безжалостной скоростью и точность.

– А вам-то что с того, Мария? – ни с того ни с сего спросил я.

– Простите? – не поняла девушка.

– Ну узнаете вы, откуда знал он о ваших с Ольгой делах, и что? Изменит разве это что-нибудь?

Она замешкалась, недоуменно хлопая ресницами.

– Не знаю, но… – попыталась ответить она, но я не дал.

– Вот и именно, что не знаете, – возгласил я. – Не знаете, не понимаете, а вопросы задаете, которые в действительности может вас совсем и не касаются. Отправляйтесь-ка вы, Мария, в свое общежитие, курсовиком займитесь да поразмышляйте.

Природа моего тогдашнего срыва на Машу Шагину осталась для меня загадкой. Анализируя свое поведение, я понимаю, что ничего не было ни в словах ее, ни в манерах, что могло бы объяснить мой на нее выпад. Более того, откуда вообще мог я знать про общежитие, в которое сгоряча ее послал? Впрочем, теперь я думаю, что это даже к лучшему, что в общежитие, а не в другое какое место.

Ну а в тот момент, я демонстративно отвернулся от опешившей девушки, дополнив таким образом выразительнейшую картину моего к ней отношения. И вот стою я, спиной к Марии, и волна глупого гнева сходит, отпускает меня. Вот уже я судорожно размышляю о том, что со мной происходит. Поведение мое было не просто нахальным и грубым, оно было посторонним мне. Так запросто нахамить незнакомому доброжелательному человеку. Даже не могу припомнить, чтобы подобное случалось со мной раньше. Ведь я же вовсе не хам и не язва. Скорее наоборот. Искренне уважаю я людей, всех людей, без исключения, несмотря на то, что порой творится их, нашими руками, гнусть и грязь. Я уважаю людей, в противном случае, не мог бы работать преподавателем. Как же пал я так низко, сорвавшись на девушку, единственным проступком которой было обращение с вопросом к учителю?

Стоял я так, спиной к Марии, не поднимая глаз, чувствуя стыд и острейшую необходимость извиниться. Обернуться и извиниться, твердил я себе, обернуться и извиниться, немедленно.

Я повернулся, но, к своему изумлению, обнаружил перед собой не Марию Шагину, а Никанор Никанорыча, прежнего, бодрого, в мятом пальто и огромной серой шляпе с полями на манер американских гангстеров тридцатых годов.

– Здравствуйте, любезный мой Борис Петрович! – горячо воскликнул он.

Он ухватил мою укрытую пальто руку и принялся трясти ее.

– Давненько не виделись.

Я все еще находился под впечатлением разговора с Машей Шагиной, поэтому растерянно спросил:

– А где Маша?

Лицо Никанор Никанорыча сразу же сделалось печальным.

– Нехорошо получилось, Борис Петрович. Ой, нехорошо. Девушка-то перед вами не в чем не виновата. Не причем Машенька-то к вашим неудовольствиям.

Я, наконец, осознал, что передо мною стоит непосредственно предмет моего ожидания. Неуловимый Никанор Никанорыч, собственной персоной. Именно по его, Никанор Никанорыча, прихоти, я торчал здесь, в опустевшем вестибюле и уж конечно благодаря ему сорвался на ни в чем неповинную Машу Шагину.

– Бильгамешу! – громко сказал я, как пароль.

Никанор Никанорыч мгновенно посерьезъенел и недовольно огляделся по сторонам, будто кому-то было дело до меня и него в огромной шляпе.

– Что ж вы, Борис Петрович, минимальных секретностей не соблюдаете, – нахмурившись, шепотом затараторил он. – Не ровен час уши нас какие слушают? Сообщают куда не требуется, а?

Это его «а?», меня допекло окончательно.

– Перестаньте ломать комедию, Никанор Никанорыч! – воскликнул я так, что шарахнулись стоявшие за углом женщины в платках. – Никаким ушам до нас с вами нет дела. А что до упомянутых вами секретностей, так вы настолько рьяно их соблюдаете, что до сегодняшнего дня я даже не понял вашего ко мне дела!

Я оторвал преисполненный праведного гнева взор от замеревшего Никанор Никанорыча и обнаружил что все, кто находился вокруг, таращатся на меня. Нет, не таращатся, а скорее испуганно косятся. В количестве двух упомянутых женщин и еще двух идущих мимо студентов.

– Прошу прощения, – сказал я всем сразу.

После этого я сунул коричневый коричневый портфель в руки Никанору Никанорычу и припустил к выходу. Чертыхнувшись при протискивании через турникет, я настеж распахнул стеклянные входные двери в металлической раме и выскочил на крытую террасу университетского крыльца и, дальше, сбежал с него на широкий тротуар с парковкой.

На улице шел снег. Кипел жизнью вечерний город: шли люди, скрежетали резиной по обледенелой дороге автомобили. Я не замечал даже, что стою раздетый, с пальто наперевес. Я поворачивал голову, смотрел во все стороны пристально, пытаясь увидеть силуэт девушки в полушубке и голубой шерстяной шапке. Нет, никаких следов.

– Убежала, Борис Петрович. Расстроилась, – сзади подошел Никанор Никанорыч.

Мне, почему-то не хотелось говорить с ним о Маше.

– Можем мы вернуться к тому с чего начали? – прямо спросил я.

– Точно так, Борис Петрович. Не только можем, но и должно. Но не найти ли нам место поудобнее? Мерзнуть – оно ведь никому не на пользу.

В предыдущий раз, почти сразу после этих слов, Никанор Никанорыч испарился. Я прищурился и отрицательно покачал головой.

– Ну уж нет. Прямо здесь! – я развернул пальто и прямо на тротуаре оделся. Достал из рукава шапку с шарфом. На пиджаке придавленные толщей пальто таяли снежинки.

Никанор Никанорыч вздернул плечами.

– Здесь, так здесь. Сие, Борис Петрович, важности не представляет. Картина-то частично уже набросана. Требуется лишь отстраниться от непосредственно масляных мазков и разглядеть, так сказать, произведение целиком.

– Бросьте вы, пожалуйста, вашу болтологию, – ответил я всплеснув рукой. – ничего конкретного – одни иносказания. Одного не пойму: на кой черт я вам дался? Уж кому-кому, а вам, по моему разумению, никто не нужен. Вы настолько самодостаточны, что какой-то там Борис Петрович Чебышев, старший преподаватель, ну никаким боком в вашу компанию. Я ваших товарищей видел только мельком, но и этого хватило, чтобы понять, что чудачествуют они не меньше вашего. Я-то вам на кой?

Теперь пришла очередь Никанор Никанорыч всплескивать руками.

– Любезный Борис Петрович. Отчего же неприятие у вас такое возникло? Обидел я вас чем-то? Извольте объясниться.

– А сами вы не догадываетесь? – воскликнул я. – Появляетесь, исчезаете, показываете что-то, подкидываете пищу для размышлений, снова пропадаете. По-вашему ничего здесь необычного нет? По-вашему так все должно и быть?

– Погодите, Борис Петрович. Ни в коей мере не желая поломать ваше представление о том, как чему быть, я, однако, позволю себе заметить, что быть-то ведь может по-всякому. Потому последнее ваше обвинение, суть, беспочвенно. А что касается неведения, так ведь для того и нужна пища для размышлений, недогадливый мой Борис Петрович.

Говорил все это Никанор Никанорыч прежним скрипучим голосом, чем навлек на себя еще большее мое негодование.

– И про Вавилон? – спросил я, – Про Вавилон – тоже к размышлению? Про Бильгамешу, про зиккурат и про вас тамошнего, Балу зовущимся.

К моему окончательному замешательству, Никанор Никанорыч расплылся в сердечной улыбке. Он победоносно помахал перед моим носом указательным пальцем.

– Во-от! Заметил! Недаром, что кандидат наук, Борис Петрович, недаром. А говорил: неведения, иносказания. Ох уж эти ученые. Предупреждал ведь меня, этот… м-м… как его… ну да ладно: смышленый, ученые, народ. Трения, сопротивления и вероятности – не какие вам там нибудь! Ох уже эти мне Омы, Больцманы да Кирхгоффы! Ох уж эти мне Боры да Ньютоны!

С полным безразличием слушал я Никанор Никанорыча, вплетающего в свои бессмысленные, бесконечные речи кого угодно, лишь бы уйти от ответа.

– Прощайте, Никанор Никанорыч! Встреча эта наша с вами безрезультатна, как и все, впрочем, предыдущие. Ничего у нас с вами не получится, ибо вы, очевидно, упрямо не хотите ничего мне объяснить. Прощайте.

Я повернулся и зашагал по мокрой дороге прочь.

Честно сказать, у меня была слабая надежда, что Никанор Никанорыч засеменит следом, догонит меня, попытается невнятно объясниться, но вот закончилось длинное здание университета, дорожные столбы по обе стороны проспекта разменяли второй десяток, а я все шел, погруженный в танец кружащихся снежинок.

Шел я долго и обернулся только когда дошел до своей автобусной остановки. Тротуар, убегающий черной блестящей лентой назад, к университету была пуст. Вокруг столбов клубились рои белых мух. На остановке толпилось человек десять ожидающих.

Вот и все, пора ехать домой, подумал я. Послышалось тяжелое фырчание подъезжающего автобуса. А как же вся эта история, вся эта цепь бессвязных, нелепых ситуаций? Я вспомнил Бильгамешу. Чем-то он, мучающийся сомненьями напомнил мне меня размышляющего о том, чего не понимаю. Но ведь хочу. Очень хочу.

– Эх, Борис Петрович, – услышал я знакомый скрипучий голос с нотками сожаления. – Не знаю, право, чем помочь вам можно.

Я замер, весь превратившись в слух.

– Прошу, не судите меня строго, – продолжал Никанор Никанорыч. – Равно как не ваша вина в том, что не понимаете, так и не моя, что ухожу от ответа. Все, что мною делается, оно предписано. За тем и требуются иносказания да примеры, что самому до всего дойти вам положено.

Щелкнул дверной механизм и распахнулись створчатые двери автобуса. До меня долетел пронзительный голос кондуктора:

– Не забываем покупать билетики!

Я обернулся, чтобы увидеть Никанор Никанорыча, но увидел лишь перекресток с облаками фонарных столбов. Вздохнув, я полез в автобус.