Читать книгу Теория квантовых состояний - Роман Фомин - Страница 8

Подошло время для второго отступления от основного сюжета, с тем, чтобы продолжить знакомство с моей, Бориса Петровича Чебышева, биографией. Биографией совсем не яркой, однако же чем глубже погружаюсь я в повествование, тем более значимыми кажутся мне эпизоды моего взросления, тем связаннее и осмысленнее становится общая картина.

Завершающая часть изложения школьных моих лет, могла создать впечатление, будто извилистая и несколько печальная часть жизненного моего пути закончилась, забрезжил новый рассвет, и вот уже подступали счастливые времена, когда нашел я свою научную нишу, и нейронные сети, поначалу как изучаемая дисциплина, а затем как научная цель, стали входить в мою жизнь. Вынужден я разочаровать своего читателя, тщетно пытающегося угадать, где же из банальнейше бытовой биографии начинает проступать составляющая научная, положенная в основу сюжета. Совсем не прямой была протаптываемая мною тропа, завершившаяся очередным переездом и подведением промежуточных итогов.

К моменту, когда подходил к концу мой выпускной год и наступало время выбирать, куда поступать, куда двигаться дальше, случились события, снова скривившие начавшую было выпрямляться нитку моего взросления. Окончание школы знаменовалось многочисленными контрольными работами, которые с одной стороны обязаны были подвести некоторый итог, зафиксировать уровень знаний, а с другой добавить еще одно оценочное очко для полноценного расчета аттестата. Я совершеннейше не могу похвастать тем, что учился стабильно хорошо или отлично. В условиях школьных моих дерганий и кризисов, я пропадал, намеренно пропускал занятия и прятался; вначале потому, что был частью хулиганского своего района, а потом избегая опасного пересечения с прошлым. Однако же в выпускной мой год, в особенности вторую его половину, когда кроме учебы не осталось у меня ничего, а что врывалось, я тщательно и пугливо от себя отпихивал, удалось мне сосредоточиться на знаниях. К концу года я подошел отличником по главным дисциплинам: математикам, русскому с литературой и, как ни странно, химии. С физкультурой дружбы у меня никогда не водилось, я был одним из самых низкорослых в классе, а уж когда сделался изгоем, избегал ее всячески, так как здесь скрывалась наибольшая вероятность встречи с дюжими местными хулиганами.

За четыре месяца до завершения учебного года, в школу пришла новая престарелая учительница старших классов по математике, весьма своеобразно оценивавшая знания учеников в своем предмете. Она крайне не жаловала тех, кто старался не высовываться, в частности, не рвался отвечать у доски. Отразилось ее скептическое ко мне отношение на годовой контрольной, когда описка, обыкновенно прощаемая другим, стоила мне пятерки, а среднее арифметическое отличной годовой оценки и контрольной на «четыре», удалила пятерку алгебру из моего аттестата.

Школу покидал я разочарованным и злым. Выпускной вечер проигнорировал бы я в любом случае, но не стал я даже связываться с завучем, курирующим обмен учащимися с моим нынешним университетом, в котором проходил практику. Просто получил свой среднего пошиба аттестат и исчез из школы и района, утратив всякий интерес к будущему в техническом ВУЗе. Сказать по правде, даже теперь, будучи взрослым, сторонюсь я района своего отрочества, застроенного одноликими серыми многоэтажками с непросыхающей сыростью на стыках бетонных плит и облупленной плиткой.

Особенные отношения складывались у меня тогда с отцом. Жил он к тому времени отдельно и очень ревностно новая его жена, которая не стесняясь теперь ступила из тени адюльтера, относилась к старой его семье. Мама моя одним упоминанием вызывала истерики у нее; детей же, меня и Аленку, она терпела. Хоть и осталась у меня обида на отца по поводу ухода его из семьи, не могу я не поставить ему в заслугу, что с детьми он поддерживал связь и регулярно встречался, выставив это по-видимому обязательным условием сожительства с новой супружницей.

Случилось так, что во время одной из таких встреч, на загородном застолье, двоюродный брат отца, офицер милиции со стажем, предложил мне неожиданную карьеру – юриспруденцию, которая в наши дни, благодаря своей переоцененности и невостребованности, кажется неудачной шуткой, а тогда виделась свежей и крайне нужной. Я был начитан, и грезились мне лавры яркого словоохотливого адвоката из кинокартин, не отдавая себе отчета, что персонально совершенно другого я был склада. Вольный после школы, как ветер, без какой-либо уверенности и понимания, я заинтересовался.

Молодой ВУЗ, название которому было «Юридический институт при МВД», имел весьма специфическую вступительную методу, схожую с поступлением в суворовское училище. Как потом выяснилось, манера обучения предполагалась аналогичной, армейской – огороженная территория, казармы и увольнительная по выходным, за примерное поведение. Для абитуриента обязательным было направление от местного УВД, с которым как раз и вызывался помочь двоюродный брат отца, носящий одну со мной фамилию, майор милиции Владислав Чебышев, хмельно расписывавший прелести нового юридического ВУЗа, и как с легкостью под его протекцией мог бы получить я заветный диплом. Когда же я, заинтересованный, появился у него на работе, в отделении УВД, он ужасно сконфузился и долго бегал по кабинетам, после чего вынес бумагу с неразборчивой подписью и вывел меня через заднюю дверь. Оказалось, что лимит направлений от УВД был уже выбран, хотя и сумел он подмахнуть нужный бланк.

В тех годах ввели в ВУЗах обязательную практику – сдавать в приемную комиссию оригиналы всех документов, чтобы не дай бог не подался абитуриент одновременно в несколько ВУЗов и подпортил вступительную статистику, когда после успешной сдачи экзаменов, поступившему пришлось бы выбрать единственное себе образовательное учреждение. Я конечно и не думал вовсе об этой ограничительной хитрости, будучи полностью во власти иллюзий о смелом адвокате-одиночке.

Интереснейшим обязательным этапом поступления было прохождение офицерской медкомиссии. Не говоря о пресловутом военкоматского типа длинном коридоре с дверьми, где мерзли недавно окончившие школу молодые люди в трусах, ожидая своей очереди к окулисту и лору, выдавался соискателям замечательный психологический тест. Это был объемный фолиант из нескольких сот вопросов, отводилось на который три часа. Вопросы были на совершенно разные темы: те что мы знаем теперь как IQ, на логику, на принятие решений в ситуациях. Удивителен тест был тем, что после второго часа непрерывных ответов и галочек, выведения линий и узоров, и обвода цифр в кружочках, второй волной начинали валиться старые вопросы на принятие решений, и отмечал я про себя, что даю ответы отличные от прежних. Не знаком я с этим эффектом, возможно сказывалась тут усталость от монотонного, не позволяющего расслабиться задания, однако же разница между начальными, максималистскими ответами «как правильно поступать» и финальными, усталыми и отрешенными «как бы я поступил», случалась заметная. Бородатый врач-психолог в мятом колпаке, с клочками седых волос за ушами сказал мне, что в учет принимаются только ответы данные в завершающей части теста.

Лица, лица, лица. Они мелькали передо мной, не сохраняясь в памяти, появляясь и исчезая. Лица таких же школьников, усталые лица врачей, недовольная усатая физиономия Владислава Чебышева. Я плохо разбирал последовательность действий, чьи-то родители советовали мне, объясняли, куда требуется пойти, что сделать и подписать, я шел и делал, и подписывал. Помню с того выпускного лета только надышанные жаркие салоны округлых скрипучих автобусов ЛАЗов и ЛиаЗов, с горячими, покрытыми верблюжьими одеялами кожухами двигателей и тополиным пухом оседающим невесомым инеем на потных пассажиров.

Я готовился к экзамену по истории, которую совершеннейше не понимал и не мог терпеть. Со школы остался у меня неприятный осадок от молодого учителя истории, который, как мне казалось, проявлял знаки внимания к нашим старшеклассницам, а также неприятно заигрывал с хулиганской верхушкой школы, подчеркивая видимо, что сам не так давно перешел в разряд учителей, все прекрасно еще помнит и знает, и свой он. Сдавали мы вступительный экзамен письменно, и на выпавший мне вопрос о Иване Грозном и «Филькиной грамоте», ответ я расписал сносный и развернутый, потому что читал про Ивана Четвертого всего только два дня назад.

С объявлением результатов вышла задержка – не сумели оперативно осилить свеже-набранные преподаватели объема исторической мысли поступающих. Поэтому не дожидаясь отсеивания тех, кто не справился с Историей, необъятная братия вчерашних школьников через день собралась на следующий экзамен – Физкультуру. Под мероприятие выделен был циклопический спортивный зал одного из городских военных училищ.

Физкультура никогда не была любимым мною предметом. Были в ней, и до сих пор есть, некоторые аспекты, вовсе мне не подвластные, такие как забеги, марафоны. Долгие упражнения на выносливость не удавались мне с самого детства, а, как оказалось, для того, чтобы сделаться юристом в институте МВД, норма ГТО на пробег трехкилометрового марафона являлась обязательной.

Три километра, три тысячи метров, почти семь с половиной кругов по четырехсотметровому стадиону в самом сердце июльской жары. Я с отчаянной точностью помню этот пыльный знойный забег, который я непостижимым образом закончил тогда. Доковылял я последним, под сочувствующие взгляды товарищей по несчастью, которые тоже не попали в нормы, хотя и добежали свои три километра гораздо раньше меня. К вечеру того же дня я оказался за бортом замечательного института при МВД, который ныне являет в нашем городе удивительный образчик высшей школы казарменного типа. Так я и не узнал результата своего исторического эссе, оказалось оно на тот момент всамделишной филькиной грамотой.

С некоторой рефлексией вспоминаю я это время, когда трансформировалась страна и ломалась советская система образования, казавшаяся с одной стороны нерушимой и единственно правильной, а с другой полнившаяся уже слухами о повальной профпригодности советских школьников и студентов. На место старых методологий приходили другие, незрелые еще, кособокие, когда стали в ученых руководствах образовательных учреждений рождаться первые мысли, что образование должно быть прикладным, что «дворяне» от образования имеющие поверхностные знания обо всем понемногу нежизнеспособны и занимаются вовсе не тем, чему обучались.

Я конечно здесь эгоистничаю, потому что сам работаю в образовании и на нем зациклен. Правду сказать, образование в гораздо меньшей степени приняло на себя первый удар начала девяностых, когда колосс СССР рухнув под собственным весом, превратился в россыпь независимых государств. Вслед за появлением новых, незнакомых еще границ, затрещали и полопались планы, заказы и производственные линии госпредприятий, дробя сложившиеся отношения и устои.

Заводы-гиганты, на которых работали мои родители, и которые обслуживали самые дальние уголки СССР пострадали в первую очередь. Они не были стабильными уже в перестроечные годы: число заказов падало, а производство шло на спад и на склад, уже тогда начались задержки по зарплатам и заказам. Но после официального размежевания государств, дробление и нищание усилилось геометрически. Через полгода после исторического Беловежского соглашения, половина завода моего отца была распущена, а еще через год полностью остановилось обороно-ориентированное производство, на котором работала мама.

Время было опустошающее. Кто-то называет его временем надежд и новых ростков, однако для трех поколений людей, которых учили и растили в ключе стабильного планирования и зоркого всеведающего государства, перелом был крайне болезненный. Отца моего, молодого тогда еще специалиста, подхватила волна отчаянного пьянства, выраженного бесконтрольным расходованием бесхозного производственного спирта. Мы не были особенно близки в то время, но я не мог не чувствовать как зыбкая почва под ногами гонит его в заводские компании, где прячут выброшенные на берег работники невзгоды в разведенном спирте.

Маму, также оказавшуюся у разбитого корыта, выручили в какой-то степени мы, дети. Я видел как боится она, как плачет ночами от неопределенности и бессилия. Нам она виду не подавала, развела кипучую деятельность по поиску работы, успев за короткое время перепробовать очень разное, подчас и не связанное совсем с инженерно-монтажной ее заводской специальностью. Она побыла страховым агентом, бесстрашно исследуя окружавшие пригородные деревни, предлагая страховки их обитателям разной степени гостеприимности, побывала заведующей складом во вновь-образованном кооперативе по продаже стройматериалов, швеей в частном цеху, вспоминая увлечение молодости.

Тяжелое было время. Мы с Аленкой, юные, неустроенные не ощущали всей его тяжести: Аленка в своей детской еще непосредственности, я в своей болезненной закрытости. Родительское поколение приняло всю его тяжесть на себя, не справляясь с ношей, пытаясь перенести воспоминания о своей беззаботной молодости на новое время, считая разрушение советского колосса ошибкой.

Здесь попрошу я у читателя прощения за короткое отступления от канона повествования и, с его великодушного разрешения, вернусь к основной нити своей биографии.

Так, с забрезжившей надеждой глядя в будущее, к окончанию выпускного школьного года, я оказался к августу месяцу у разбитого корыта, не имея не малейшего представления, что же мне делать дальше. Юридические мои мечты были разбиты, шанс сдать документы на поступление в другие ВУЗы, был упущен. С некоторыми провалами вспоминаю я тот август, потому что не было у меня никаких планов на целый ближайший год, а была только тупая тоска и книги, в которых прятался я.

Мама моя поступила тогда отважно. Опросив массу своих знакомых, однажды утром оглоушила она меня буклетом об открытии в городском районе «Авиастроитель» профессионального лицея в который принимают окончивших школу на годичную программу по рабочей специальности. Удаленный район «Авиастроитель», сложившийся в крупное административное деление путем объединения нескольких микрорайонов и прилегающих деревень, с названиями разной степени гостеприимности («Собакино», «Караваево», «Хлебодаровка» и т.д.), примыкал на востоке к огромным авиастроительным предприятиям, которые собственно и подарили ему название. Славой район пользовался довольно дурной, однако новоявленный лицей (в прошлом году еще ПТУ – Профессиональное Техническое Училище) имел положительную репутацию, возвышаясь заново-отстроенными корпусами цехов среди гор строительного мусора.

Приехали мы туда с мамой моей через два дня на единственном ходившем в том направлении трамвае, который у самого главного учебного здания профессионального лицея, делал визжащую петлю, чтобы ретироваться в город. Ввиду того, что для наиболее громких и востребованных специальностей: «оператор ЭВМ», «оператор станков с программным управлением» и «сборщик узлов летательных аппаратов»; учиться требовалось три года вместо старших классов школы, я выбрал специальность из куцего списка доступных для одногодичного обучения. Этой специальностью стала «Токарь-универсал».

Отношения мои тогда с разведенными родителями, даже и с мамою, были как будто поверхностными, не близкими. Здесь была пожалуй обоюдная причина. Они с одной стороны искали себя среди слепых движений тектонических плит нового государства. Неуверенность эта ела их и, стараясь не показать и не передать ее детям, уклонялись они от откровенных диалогов. Я, в свою очередь, потерянный, нагруженный неудачным своими школьным и последующим абитуриентским опытом, сторонился их еще больше.

Не стану вдаваться я в подробности учебы своей в профессиональном лицее с трехзначным номером. Год этот не могу я назвать ярким для себя впечатлением, наиболее же весомым достижением считаю я некоторое избавление от одичалости, которая наросла на мне в последние годы школы, где сливался я со стенами. Лицей был неотъемлемой частью города N и был в равной степени заражен его болезнями. Водились тут и гопники, местные, с «Авистроителя». Но то ли зашкольный возраст брал свое, то ли успешно научился я мимикрировать, абстрагироваться в незнакомом коллективе, группируясь с теми, кто сосредоточен был исключительно на учебе.

Четко отпечатались в моей памяти удивительные дисциплины, «Материаловедение», «Техническое черчение» и «Специальная технология». Рифленым оттиском отметились могучие фрезеровочные и токарные станки, зеленые, со скругленными углами, словно покорные великаны, преклоняющие колена перед облаченными в темно-серые рабочие халаты учащимися. Еще резцы с твердой кромкой и потемневшие вращающиеся точильные камни, на которые приезжие общежитские студенты носили точить кухонные ножи. Помню эпизод, когда попытался один из наших наиболее лихих однокашников подточить перочинный ножик не рассчитав силы. Мощно и однотонно гудя точильный круг срезал короткое лезвие до самой рукоятки, прихватив еще и край рабочей рукавицы. Обошлось слава богу без травмы. До сих пор не забыл я отечественную маркировку стали, чугуна и основных алюминиево-медных сплавов, как получается «нержавейка» и что такое «легирование». Мастер и классный руководитель нашей небольшой учебной группы, среднего возраста женщина, большой фанат токарного дела, умудрилась передать нам теплое чувство к станку, чувство о котором никто не задумывался, когда шел в лицей «перекантоваться» на год.

Через десять месяцев я получил первый свой с отличием диплом и специальность мастера-токаря четвертого, максимального для учащегося, разряда. По правилам профессионального лицея, следующим шагом была двухмесячная практика на действительном предприятии, к которому примыкал лицей в роли подшефного. Я не назову предприятие реальным именем, стараясь избежать некоторых норовящих возникнуть аналогий. Скажу только, что предприятие это было районообразующим, производило крупные части отечественных самолетов, включая сборку отдельных секций корпуса и двигателей, имело собственную впечатляющих размеров аэротрубу и занимало площадь едва ли не превышающую прилегающий район.

К тому времени, я, свербимый чувством потерянного года, вполне уже определился с ВУЗ-ом, в который собирался поступать. Им стал тот самый технический университет, в котором стажировался я старшеклассником. Он оставил у меня весьма туманное чувство о соответствии моим интересам, однако не вызывал отторжения, которое неизменно посещает меня в каждом новом многолюдном учреждении. По прошествии года, к этим ощущениям добавилось желание изучать компьютеры.

О компьютерах знал я немного, в старшие школьные годы отец подарил мне «Spectrum ZX80» со скрипучими кассетами, а потом и «Корвет», со скоропортящимися пятидюймовыми дискетами. Интерес мой ограничивался простыми играми и короткими программами на языке «Бейсик». Приходилось мне видеть и более совершенное диво – IBM PC 80286, вычислительные мощности которого интересовали меня куда меньше, чем сумасшедшей красоты компьютерные игры. Видел я их у дяди Владислава, который привез компьютер по-дешевке из Вьетнама, по завершении своей офицерской службы. Такого же класса вычислительную машину я видел в университете, во время стажировки.

Итак, решил я для себя, что интересует меня ВУЗ технический, и прослеживалась тут некоторая иррациональная связь с текущей моей токарной специальностью. По аналогии с тем, что ВУЗ мой имел авиационные исторические корни, в последние годы двигаясь в направлении современной науки – информатики и кибернетики, так и я, начав с авиационной токарной деятельности, переключался в высшей школе на современное направление – «Информатика и Вычислительная Техника».

Однако перед тем, как местоположение повествования окончательно переместится в стены родного ВУЗа, догнав ускользающий основной сюжет, предстоит стойкому моему читателю познакомиться с еще несколькими особенными эпизодами моей биографии, в которых нахожу я теперь особенные смыслы и значения.

После успешной защиты лицейского диплома, мы, семнадцатилетние токари-универсалы, в соответствии с положением о производственной практике, были перемещены в стены тектонического по размерам своим монстра отечественного авиастроения – завод, которому дам я здесь условное наименование «Авиационное предприятие». История завода уходила корнями во времена спешной эвакуации производств из Москвы в начале Великой Отечественной Войны, и даже сейчас все дышало здесь масштабностью и строгостью того времени. Пропускной режим с наглухо запирающимися турникетами в сорок рядов, высший вахтерский чин – сотрудница охраны в особой, темно-синей форме и косынке, восседающая в кубе из оргстекла на бетонном постаменте, сурово взирающая на это стройное многорядье. Все здесь было регламентировано. Время прихода и ухода с работы, время, требуемое сотруднику для того, чтобы проворно юркнув между Симплегадами турникета, удостоверив аналоговое контролирующее устройство, что имеет он право на вход, дойти по циклопическим коридорам до нужного цеха, где ожидает его глухая узкая и длинная раздевалка с гремящими железными персональными ящиками, и по-военному простая уборная с рядом дыр в полу и металлическими раковинами с облупленной эмалью. Большое число раковин, равное числу дыр-унитазов было для меня загадкой до окончания первого рабочего дня, когда рабочие потянулись в раздевалку, предварительно обтерев перепачканные машинным маслом руки специальной тряпичной ветошью. У каждого был свой запас щелочного хозяйственного мыла, которым старательно намыливались огрубелые ладони и предплечья. Нам тоже выдали по куску, огромному, с острыми углами и глубоким оттиском мыловаренного завода.

Я нарочно описываю эти подробности, упавшие на меня словно ворох тяжелой замасленной ветоши в первый рабочий день на заводе. Спартанское убранство, спецодежда, разряды и разнарядки, определяющие полагающуюся тебе рабочую норму, а также определяющие стоимость твоей работы, гудок, возвещающий о начале и конце рабочего дня, раньше которого никто не смел двинуться из цеха, все это было новым, как будто даже из старых черно-белых кинофильмов. Невысокий с животиком начальник цеха, с какой-то приклеенной ненастоящей улыбкой, столовая с купонами и старые советские песни из репродуктора, совсем мало соотносились с той новой страной, которая строилась за высокими бетонными стенами с колючей проволокой.

Отторжение пришло через несколько недель. Странное, новое чувство. Не то, чтобы я много повидал на своем веку. Жил я довольно затворнической жизнью, мои внешние контакты были ограничены и единственным моим окном вовне были книги, разные, исторические, фантастические. Но ощущение того, что вот этот завод, с его полумраком, с дребезгом распахивающихся дверей, с замасленными рабочими ладонями, принявшими формы управляющих рычагов токарного станка, с ветошью и протяжным гудком из репродуктора, перед которым выстраивается намытый в туалетных раковинах люд и подняв глаза смотрит, когда же сигнал разрешит тебе жить дальше, это может быть навсегда, одинаково, блекло, замаслено, вот так и никак иначе, оно словно придавило, сковало меня.

Полтора месяца практики подходили к концу и по договоренности с начальником цеха, мне и еще нескольким новоявленным фрезеровщикам и токарям, был предоставлен неоплачиваемый отпуск на время сессии для поступления в ВУЗ. На этом витке я не слушал уже никаких советов, твердо решив поступать именно в свой университет, поэтому довольно оперативно сдал все необходимые документы, постаравшись присовокупить к ним диплом с отличием из лицея.

Особенными экзаменами университет не баловал, в числе их были стандартные Математика, Физика и Русский язык. По их результатам абитуриентов дневного отделения, среди которых я один незаметно вычищал из-под ногтей остатки заводской смазки, собрали в обширнейшей аудитории седьмого университетского корпуса, чтобы усталым голосом тогдашний заместитель декана Сабирзянов Роберт Олегович продекларировал, что на дневное отделение специальности «Автоматизированных Систем Управления» прошли только золотые медалисты школ, а также победители районных олимпиад, всем же остальным, кого собственно собрали, предлагается либо перейти на дневное отделение на другие специальности и факультеты, где места еще есть, либо отправиться на вечернее отделение данной специальности, опять же исходя из наличия мест и общего числа баллов за экзамены.

Со своими четверками по «Физике» и «Русскому языку», забористый попался диктант, я выбрал вечернее отделение своей специальности, к тому же по слухам существовала стойкая тенденция перевода с вечернего на дневное отделение, так как после первого семестра среди очников статистически неизменно появлялись свободные места. Как бы то ни было, в ВУЗ я поступил, и будущее представлялось мне хотя и туманным, но все-таки более определенным, чем годом раньше.

Я вернулся на завод, где мне угодливо завели уже трудовую книжку и вписали туда не только полтора месяца моей практики, но и десять месяцев обучения в лицее. Даже, как пообещал сгорбившийся и худой Иван Ильич, мой наставник, перечислили мне некоторую зарплату за практику. Иван Ильич работал на заводе двадцать девять лет, и имел восьмой токарный разряд. Руки его, скрюченные, коричневые от впитанного масла, за годы работы обрели удобный изгиб для захвата рычагов и колес промышленного станка. Я тактично поблагодарил Ивана Ильича и отправился к начальнику цеха с желанием немедленно закончить практику и совершить расчет.

Начальник воспринял мой запрос неожиданно. Из картонно-приветливого сделался он вдруг неприятным и колючим, заговорил о трудной ситуации в стране и о том, что все де рвутся получать высшее образование, а в стране работать некому. Что обучал меня профессиональный лицей, подшефный завода, не зря, а с целью подготовить смену стареющему составу славного предприятия, гордости отечественного авиастроения. И что не производственная практика это была никакая вовсе, а полноценный бесшовный переход на работу. Помяни мое слово, говорил он, все эти пертурбации со страной через год-другой схлынут, производственные планы вернутся, рабочие специальности вернут почетное свое место и заработок, повыше жалких инженеров с высшим образованием. Странный был этот разговор, потому что для меня в тот момент предмета обсуждения вообще не существовало, а смысл, что пытались донести до меня, был осознан мною гораздо позже, хотя даже теперь я категорически с ним не согласен. По завершении речи, во время которой начальник цеха смотрел зло не на меня, а в какие-то ведомости на столе, он поднял глаза и сказал, что ожидает видеть меня на рабочем месте. Помню свое некоторое отчаяние декабриста, с которым спросил я о том, чтобы если официально завершения у производственной практики нет, то желал бы я написать заявление по собственному желанию. Ответил он на это хамовато: «Кто ж подпишет его, твое заявление, каждому подписывать рука устанет». «А что, если я перестану ходить на работу?» – спросил тогда я. Тут он поднялся из-за стола значительно, оперевшись о столешницу костяшками натруженных пальцев и, взвиснув надо мной, сказал, что означать это будет запись в трудовой книжке об увольнении за прогул, и что с таким клеймом я никогда более не устроюсь на работу. Я поблагодарил его за подсказку, подумав почему-то с жалостью об Иване Ильиче, с его двадцатидевятилетним стажем и пошел с завода прочь, навсегда забыв о своей трудовой книжке, одиннадцати месяцах стажа и заработке за месяц точения стальных и чугунных болванок.

Перед уходом я попрощался с ребятами, с которыми мы вместе учились. Планы у всех были неопределенными, кто-то планировал оставаться до сентября, кто-то хотел поработать год, присмотреться. Увидел я непонимание отчаянного своего неприятия заводского климата, хотя и чувствовалась некоторая коллективная гордость за поступление мною в университет, пусть и вечерником. Чувство полета несло меня тогда по необъятным коридорам цехов, заваленным нагромождениями запчастей, связок металлических прутьев и заготовок для обработки. Я в последний раз вошел в узкий проход турникета, ограниченный впускными и выпускными створками, вышел в пыльный летний район «Авиастроитель» и зашагал к ближайшей остановке автобуса.

Снова собрался я перелистнуть перед читателем страницу своего прошлого, из которого не осталось у меня ни одного знакомого, хотя с парочкой лицейских однокашников завелись у меня тогда неплохие отношения. Я встречал их потом, токарей-универсалов, случайным образом разбросанных по жизни. Один остался на заводе, и через десять лет стал подозрительно похож на сутулого Ивана Ильича с его потемневшими замасленными руками. Другой уволился и перебивался мелкими работами, безуспешно штурмуя из года в год один и тот же ВУЗ. Видел в них я и радость встречи, и желание знакомство наше упрочить и продолжить, но не верил я тогда уже в многолетние дружбы, и, порасспрашивав их вежливо и отстраненно, ссылался на занятость и ретировался.

Следующей стороной юношеской моей реальности, которую нельзя обойти стороною, был призыв на воинскую службу или попросту в армию. Хотя, признаюсь, удивительной кашей была тогда армия в головах и на деле. Отец мой, в свое время отслуживший, считал армию обязательной для молодого мужчины, втолковывая мне, что только после армии пришла к нему самостоятельность, необходимая для отдельной от родителей жизни. Из поучительных его историй следовало, что до того, как после техникума связи забрали его в армию, был он похож на меня своей неуверенностью и ранимостью, не мог решить что нужно ему в жизни. После же армии, в голове его выстроилась стройная картина дальнейших шагов на жизненном поприще. По правде сказать, подобные примеры из разряда «я прожил – я знаю», неизменно удручали меня. Я и сейчас не могу похвастать стройной картиной жизненного своего поприща, но вот такая обещанная внутренняя перестройка, принудительная инъекция мужественности и решительности, приводящая к весьма спорному результату, не только не влекла меня к армии, но даже и отталкивала.

Однако вовсе не это было главной причиной нежелания моего служить в армии, равно как и большинства ребят того поколения, так что даже самые армие-ориентированные родители не желали своим детям попасть туда. Государство менялось, крошилось, и наряду с экономическими и культурными связями, валились и военные, армейские отношения. Мы слышали о конфликтах на границах новоявленных государств, пускал ростки народившийся национализм, когда люди жившие вместе десятилетиями принимались вдруг подозревать друг друга в исторических неудачах своего народа. Истории о брошенных без снабжения частях, стройбатах, мародерстве и жуткой национальной дедовщине стали частью того ореола, образа, в который превратилась армия в умах поколения. Темные подвалы районных военкоматов, конвейерные медицинские комиссии из двери в дверь в одном нижнем белье. Сюжеты о мнимых плоскостопиях, справках из психо– нарко– диспансеров, да и просто хороших знакомцах, имеющих бесценную возможность припрятать дело призывника передавались из уст в уста. Новое, экономически несостоятельное государство накрывала волна преступности, истончая его охранительные функции, превращая одинаково сытых людей в одинаково голодных, и призывничество не оставалось в стороне, трансформировалось в монетизируемый источник дохода личного состава, осевшего в военкоматах.

Пожалуй, ударился я в излишний пафос «эпохи перемен». Нагнал некоторой атмосферности в первую очередь для того, чтобы обозначить, что и меня не миновала чаша сия. Общения с военкоматом и судорожных оценок скудных возможностей своих на фоне засасывающей Харибды воинского призыва.

Сознаюсь, никогда я не тяготел и не стремился в армию. Само собой разумелось, что стану я студентом какого-нибудь ВУЗа, который принесет мне необходимую отсрочку. А если уж говорить про юридический мой институт при МВД, то пребывание в нем засчитывалось за полноценное прохождение службы с последующим получением младшего офицерского звания. Только после того, как юридическим моим планам не суждено было сбыться и угроза попадания на воинскую службу замаячила с новой силой, я стал всерьез задумываться об армейской своей участи.

Сделаю я здесь очередное отступление и принесу дифирамб тем славным молодым людям, которые, несмотря на тернии видят жизнь свою связанной с вооруженными силами. Воспитанием либо же просто тем, что не держит ничего их на гражданке, принимают они для себя окончательное решение – служить, не взирая ни на какие препоны. Я никогда таковым не был. Армия, в особенности рядовой ее состав, представлялся мне всегда расходным материалом, которым без лишнего пиетета жертвует государство в своих местечковых интересах, абсолютнейше не принимая во внимание насколько солдат эти интересы разделяет. Я не отрицаю солдатского подвига, однако же не определил для себя пока той границы, за которой из ничтожной, бросовой стоимости человеческой жизни, вырастает драгоценный цветок мужества и подлинного героизма.

По наступлении семнадцатилетнего возраста, государство начинает довольно настойчиво напоминать о себе, присылая повестки, а иногда и являясь лично в лице местного участкового. Поэтому примерно в середине моего обучения на токаря, я воспользовался советом дальнего знакомца моей мамы, который предложил мне подать документы в Сызранское летное училище, которое во-первых позволяло полностью закрыть вопрос со службой, во-вторых возможно придать правильное направление неопределенной своей судьбе. Отмечу для путающегося в событиях читателя, что хронологически это произошло до моего поступления в ВУЗ, поэтому конфликта специальностей здесь еще не возникло.

Районный военкомат мой размещался в бывшем здании монастыря, и осуществлял прием в полуподвальных коридорах с метровой толщиной стен. Здесь внизу, среди беленой облупленной штукатурки даже воздух казалось витал какой-то инквизиционный. У принимающей стойки толпились вчерашние школьники, хмурые, боязливые. Некоторые приходили с родителями. Были здесь и бывалые волчата-гопники, такие держались обыкновенно кучками. Они презрительно поглядывали на остальных, особенно жавшихся к родителям. Мало кто друг с другом разговаривал, даже те, что пришли группами обменивались редкими, негромкими фразами.

Просьбу мою о желании поступить в летное военное училище восприняли неожиданно положительно. Мне выдали бумаги и разъяснили, что медицинская комиссия мне понадобится расширенная, так как в летном училище особые требования. Дородная, густо накрашенная секретарь победоносно оглядев скорчившихся в тусклом свете призывников с родителями, выдала мне форму для заполнения на желтой шероховатой бумаге.

Попытка моя успехом не увенчалась. После специального осмотра у кардиолога в одной из центральных клиник, мне поставили диагноз о нарушении сердечного цикла и не пригодности к летным нагрузкам. Впоследствии выяснилось, что показания кардиограммы в возрасте семнадцати лет часто бывают неверными, ввиду того, что рост организма подростка порой опережает развитие сердечной мышцы. Не возьмусь я впрочем судить о справедливости такого слуха. Врач в военкомате покрутил перед глазами распечатку моей кардиограммы на узкой, розовой миллиметровке, вздохнул и добавил себе под нос, что я в любом случае не попал бы в летчики. Ростом оказался великоват для кабины военного самолета. После школы я вытянулся, тогда как в выпускном классе был одним из самых низких. Так была поломана очередная ветка потенциальной моей карьеры.

В новом районе, куда переехали мы после развода родителей, жил я совсем особняком. Окном моим во внешний мир была учеба в лицее, где приходилось мне волей неволей вступать в общение со сверстниками, в остальном же проводил я послеобеденное время и вечера дома, в книгах, либо за стареньким моим компьютером.

Дальнейшие попытки предпринимал я больше по увещеваниям мамы чем по собственной инициативе. Крайне удручала меня даже та малая армейская, военкоматская повседневность, с которой по касательной пересекался я. Наличествовали при городском военкомате автомобильные курсы, позволявшие получить категорию управления грузовым транспортом «D», чтобы в армию призывник попадал уже с водительской специальностью, здорово выручавшей при распределении по частям. Одно дело идти рядовым, с риском попасть неведомо куда, в страшный стройбат, и совсем другое – водителем, у которого свой распорядок, свои работы. Ясное дело, на потенциально хлебное водительское место попасть хотелось каждому, понимавшему, что избежать армии ему не удастся. К концу второй половины своего обучения на токаря, армейский бушлат для меня маячил уже вполне осязаемо, принимая во внимание, что старших моих троюродных братьев уже призвали, и отправились они по местам распределения кто куда.

На организационное собрание для записавшихся на классы по управление грузовым транспортом, набилось человек пятьдесят местных. Весомой добавкой к автомобильным правам шла гражданская легковая категория «B». Я, как районный новичок, не знал здесь ни единой души, исключая разве что служащих военкомата, которые за время моих сызранских мытарств к моей физиономии попривыкли. В этой надышанной подземной комнате я столкнулся наконец с тем, отчего долго прятался в родной школе и успешно избегал в профессиональном училище. Нет, знакомых моих тут не было, но дух, эти кашляющие смешки, лоснящиеся румынские олимпийки, ношенные кроссовки «адидас», широкие кепки-аэродромы и агрессивные взгляды исподлобья – все это присутствовало в полном объеме. Я пропускал их в темных, глухих коридорах, когда проходил медкомиссии и приносил документы. Гопота, оставившая в моей памяти яркий болезненный след встретилась мне лицом к лицу на облезлых деревянных лавках военкомата. Я стал уже забывать это чувство загнанности. Этот обжигающий след агрессивного прищура, который считывает по манерам, голосу и одежде, насколько ты «при делах». Сидя в комнате и слушая военкоматского капитана с четырьмя звездами на погонах в форме равнобедренного треугольника я понимал уже с оглушающей четкостью, что не получить мне водительские права в такой компании.

Военкомат определил меня в одну из трех групп и назначил время для посещения школы ДОСААФ РОСТО, что расшифровывалось как Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту Российская Оборонная Спортивно-Техническая Организация. Организация была одна на весь город, серое ступенчатое здание семи и пяти этажей с бойницами-окнами. Я посетил всего три дня занятий. На первом нам давали общее введение, говорили о том, что водить мы будем автомобили УРАЛ и КАМАЗ. Как и в школе самым опасным временем были перемены, когда учащиеся высыпали в узкие коридоры и со стремительностью брызг распределялись по стайкам общих знакомых, районов, школ, дворов. Первые день-два занятий, когда совсем еще не знали друг друга призывники прошел удовлетворительно, хотя играть в карты на спички стали уже тогда. На следующих занятиях, где самые агрессивные не стеснялись уже наседать на остальных, стало тяжелее. В широком цеху с расставленными двигателями УРАЛов-вездеходов, с развешанными распредвалами и спиленными циллиндрами, парень с коротко обритой головой принялся за спиной у молодого лейтенанта-преподавателя швырять массивными гайками в группу ребят, среди которых был и я, копошившихся у могучего двигателя детали которого выкрашены были в разные цвета для лучшего понимания. Я рассматривал широкий вентилятор с черными блестящими лопастями нависающий над темно зеленой передней опорой, когда болезненно отскочившая от затылка гайка гулко застукала по металлическим бокам и впадинам силового агрегата. Пострадавший обернулся, но встретил его только злорадный кашляющий смех оскалившейся мальчишеской стаи. Офицер-преподаватель быстро замял конфликт, но только в этом классе. На перемене почувствовавшая безнаказанность гопота уже не скрывала своего презрительного отношения. Они громко гоготали о том, как неплохо было бы в таком же составе попасть по распределению в призыв.

Раз я сходил на занятие по вождению в гараж ДОСААФ. Матерый, плохо выбритый водитель лет пятидесяти с неестественно широкими запястьями с неудовольствием оглядел нас троих и как водится с матерцой высказал все, что думал по поводу дополнительной нагрузки в виде учебных часов. Потом, сославшись на плановую замену масла, крайне не простой процесс у КАМАЗа вездехода, отправил нас в гараж, в яму, где показали нам днище этого исполина с рельсами рам, передачей на три оси и огромными рифлеными шинами.

Я бросил автошколу. Так и не узнал я, как закончилась судьба той группы, попали ли они в одно распределение.

Дерганный, тоскливый был тот первый год после школы. С одной стороны учеба в лицее неожиданно увлекла меня. С другой стороны, никак не помогло это скособоченной моей социализации. Ну а военкоматский опыт только укрепил меня в мысли о своей обособленности. Когда подошло время начинать учебу на вечернем отделении университета, я был все так же отрешен и малоспособен к контакту. Очень примечательным в этом контексте была одна из первых моих лекций по математическому анализу, называемому студентом сокращенно «матан». На нее явился лысоватый, высокий и тощий доцент с кафедры «Высшей Математики». Отворив аудиторию, у которой сгрудились студенты, он разложил на преподавательском столе журнал посещений и методические пособия, после чего отступил к окну и уставился в него остеклянело. Студенты расселись по местам, погалдели как водится, вынули тетради с писчими ручками, после чего обратили внимание, что доцент наш стоит как робот неподвижно в той же позе, и нельзя понять, то ли уснул он, то ли задумался, так отвлечен, безжизнен был вид его. Произошел неизменный в такие моменты студенческий «хихик», даже барышни зашушукались, глядя на странного в задумчивости своей преподавателя. А сосед мой по парте, с которым знаком я был только два занятия, сказал мне вдруг: «Посмотри-ка. В точности как ты!» Прозвенел звонок, доцент немедленно очнулся и каменная маска на физии его сменилась живой, с полуглупой улыбкой. Преподаватель шепеляво представился и начал занятие. Узнал я потом, что вел у нас тогда лекции один из сильнейших математиков нашего университета, ныне доктор наук. Регалии и таланты его мало помогали нам, первокурскникам, однако же этот провал его погруженности надолго остался в памяти. И странные-странные гипотезы крутились у меня, о чем же думал доцент, когда только явился, высокий, сутулый, с сентябрьской непогоды в полутемную сырую аудиторию первого этажа третьего университетского здания, где велись вечерние занятия. Решал ли он в то время математическую задачу, сродни квантовых моих состояний узлов нейронной сети. Или же о личной какой ситуации размышлял, машина его обрызгала, поссорился с супругой или на кафедральном заседании устроили разнос. Этого я не знал, но эта его безжизненная отстраненность, сравненная с моей, занозой долго сидела в моей голове.

Литературные мои пристрастия претерпели к тому времени существенный сдвиг в сторону фэнтези и научной фантастики. Детективы и романтическую классику, французскую и английскую, которую так любила моя мама и выменивали мы с нею в свое время на макулатуру, я одолел давно. Я доставал книги где только мог, если же не было, перечитывал старое, прячась за твердыми и мягкими обложками в транспорте, на остановках и даже в институте, в ожидании занятий.

Научной склонности во мне не было, только интерес к учебе как таковой. Инерция приданная мне токарным дипломом, обернулась интересом к предметам высшего образования, в особенности специализированным: комбинаторика, моделирование систем, логика и математический анализ. После мытарств с заводом и военкоматом, я крайне ответственно относился к посещению и в течении всего первого семестра не пропустил ни одного занятия. Не то, чтобы был я вопиюще пунктуален, случалось, что опаздывал, но так, чтобы не прийти на пару, такого не было.

Важным аспектом первой моей осени в университете был факт, что летом стукнуло мне восемнадцать и я превратился в полноценного призывника. Осенний призыв был моим призывом, и мысль эта, усиленная мрачными последними впечатлениями о военкомате и потенциальных сослуживцах порядочно пугала меня. Вечернее образование, как очно-заочное, отсрочки от армии не предоставляло. Почему-то не сомневался я, что переведусь с вечернего на дневное. Виделось мне, что только полгода с январской сессией отделяют меня от вожделенной отсрочки и очного отделения.

Помню, как повестку принес сначала такой же как я застращанный призывник, потом офицер из военкомата, а затем два раза участковый. Я договорился с отцом, что поживу несколько недель у него, в однокомнатной малосемейке, доставшейся ему после размена. Жил он тогда один, поссорившись с новой своею женой, которая съехала от него. Оправившись после первого шока от сбоящего, угасающего своего завода, который по инерции продолжал еще производство и ремонт выпущенных ранее электронных машин, отец хватался теперь за любую работу – сверхурочные, командировки. В первую же неделю я столкнулся с новой отцовской женой: приехала она к нему на квартиру, мириться. Там был я, а отца не было. Она поинтересовалась сухо, где он. Я ответил: в командировке. Она вспыхнула и ушла, не поинтересовавшись даже, когда он вернется.

Продержался я у отца недели две с половиной. Решил он все-таки съехаться с пассией и в не терпящей возражений своей манере известил меня, что есть у него семейная жизнь, несовместимая с временным проживанием взрослого сына в однокомнатной малосемейке. Я переехал к бабушке Пелагее, только изредка ночуя дома, с мамой и Аленкой.

Настало время познакомить истомленного, а то и раздраженного моего читателя с персонажем, закрепившимся в жизни моей на постоянной основе с того далекого момента, как встретил я его на вечерних занятиях. В группе вечернего отделения училась со мною девушка Катя, по фамилии Скитальских. Я представил ее читателю в одной из предыдущих глав, как общую нашу подругу с Анатолием, но началась история моего с нею знакомства именно на занятиях вечерников. Правда, я скорее разочарую читателя этим знакомством, нежели дам повод для любопытства или спекуляции. Катя в то время была высокой, болезненно худой барышней с растрепанными вьющимися русыми волосами, с островатыми чертами лица, которые никуда впрочем не делись, и крайне ответственно учившейся. Закончила Катя школу свою с одной четверкой, отчего не получила золотой медали и проскочила мимо крайне востребованного в тот год очного отделения. Чем привлек ее технический ВУЗ, я тогда не знал, да и не интересовался, ведь сказать по правде не умел я толком объяснить, какая причина привела в университет меня самого. В какой-то степени «так надо», в какой-то «математический», видимо, склад ума, да не стану даже в подробности вдаваться. Возвращаясь к знакомству с Катей, не произвела она на меня тогда ни малейшего впечатления, успешно слившись с двадцатью другими одногруппниками. Мы посещали вместе занятия, выполняли задания, получали оценки, никак не взаимодействуя вне этой деятельности. Вообще, признаться, я так одичал в те несколько месяцев, с учетом военкоматской своей нервозности, что совсем не запомнил первой своей университетской группы. Только преподаватели: тощий высокий доцент, ведший «Математический анализ», важная дама-профессор по «Культурологии», да седой, часто сморкающийся преподаватель «Моделирования систем», остались у меня в памяти с той поры.

Выделю я пожалуй один абзац на отношения с барышнями. Короток будет он, в пику ожиданиям. В ту восемнадцатилетнюю пору, самый что ни на есть пост-пубертатный период, противоположный пол, девушки, совершенно не присутствовали в моей жизни. В школе, до того еще, как стать изгоем, никак не выделялся я из ребят, и больше интересовали меня мальчишеские интересы – стройки, посиделки и книги. Потом, сделавшись уже обособленным в классе, я попадал иногда в поле зрения одноклассниц, но выступали они чаще защитницами моими, когда слишком уж увлекались мои обидчики. Что тоже не способствовало возникновению дружбы. В училище я так был сконцентрирован на учебе и том, чтобы молниеносно переместиться из учебных кабинетов в укромное «домой», что две редкие барышни, обучавшиеся со мной на токаря, не оставили у меня даже смазанного воспоминания. Ну а первый семестр в ВУЗе выступил лишь логичным продолжением лицейской истории, усиленной конфликтами на заводе и в школе ДОСААФ. Катя, хотя и выпало ей сыграть немаловажную роль в моей жизни, была в то время лишь статистом в студенческой моей группе.

К концу семестра, когда начиналась на вечернем отделении сессия и весьма положительно складывалось у меня с оценками, я отправился в деканат. К тому времени я получил автоматом зачеты по большинству дисциплин и даже «Отлично» за один экзамен.

Факультетский деканат и поныне располагается на первом этаже седьмого учебного здания, направо из фойе. Я явился в приемный час заместителя декана, отвечающего за первый, второй и третий курсы, Роберта Олеговича Сабирзянова, и к своему удивлению обнаружил в очереди Катю Скитальских. Это был пожалуй первый раз, когда целенаправленно обратил я на нее внимание. Оказалось, что планы ее совпадают с моими, и состоят в том, чтобы взамен «счастливчиков», вылетевших из университета после первого семестра, перевестись на дневное отделение. Мы вместе подошли к Роберту Олеговичу с этим вопросом.

Он смерил нас бывалым взглядом, с вечной своей полу-улыбкой, в которой по своему желанию можно было прочитать сочувствие и насмешку, и пояснил, что наивно было бы надеяться, что медалисты и олимпиадники, которыми забит был факультет в тот год, после первого семестра гроздьями начнут освобождать насиженные вузовские места. Ведь помимо непосещаемости и неуспеваемости по отдельным предметам существует еще и сессия. По результатам которой первокурскнику дается почти семестр, чтобы попытаться удержаться на выскальзывающем из-под ног граните науки.

Не помню совершенно Катину реакцию на такую новость, но у меня от отчаяния заискрило в глазах. Вся последняя беготня между бабушками и родителями, повестки с милицией на дом в разное время суток изрядно измотали меня. Помню, что срывающимся голосом спросил я Роберта Олеговича: какие еще есть у студента-вечерника варианты перевода на дневное? На что получен был честный и развернутый ответ, что шансов на свободное бюджетное место после первого семестра практически нет. Однако на очном отделении, помимо бесплатного обучения, наличествует еще и платное, и в каждой группе имеется квота на число таких студентов.

По правде сказать, ВУЗ был страшно рад каждому платному студенту, особенно в ту пору безвременья, когда государственное финансирование стало вдруг приходить с перебоями. С увлеченностью, в которой прочитал я заботу о нервическом своем состоянии, рассказывал Роберт Олегович о платном очном отделении. Упомянул он, что если результаты платного обучения будут отличными, факультет оставляет за собой право перевести такого студента на бюджетную, бесплатную форму. Это, убежденно говорил Роберт Олегович, единственный путь быстрого и гарантированного перехода на дневное после первого семестра на вечернем. Разница между дневным и вечерним отделениями даже по дисциплинам была существенная, и досдавать ее требовалось в любом случае. Если протянуть еще семестр, то различие становилась таковым, что ВУЗ согласовывал переводы только с потерей учебного года.

Тяжелый был разговор с родителями тогда. Как это ни странно, но даже отец, который неизменно ставил мне в укор нежелание идти в армию, не стал меня стыдить, а просто собрал значительную часть нужной суммы. Остальное наскребли мама с бабушкой, где-то занявши. Я немедленно бросился оформлять документы, обнаружив что параллельно со мной документы оформляет и Катя. Ту первую свою сессию я сдал паровозом. За исключением забегов в первое здание университета, где исторически заседает администрация, я полностью сконцентрировался на экзаменах. Вряд ли я смогу похвастать, что заучил все дисциплины полугодового курса, однако же ответы отскакивали у меня от зубов и к середине экзаменационной сессии я закрыл семестр с отличием, а еще через неделю официально получил документы о переводе на дневное отделение с подписью декана. В тот же день, в коридорах первого здания мне выдали долгожданную справку-отсрочку от армии.

Ноги тогда сами донесли меня до военкомата с его казематными коридорами и метровыми стенами, четко ассоциирующимися в моей голове с пыточными. Я не мог дождаться, когда очередь из новоявленных призывников разойдется и наконец предоставлю я желанный документ. Густо накрашенная служащая узнала меня и даже подразнила, сказав чтобы не лопнул я от плохо скрываемой радости, перед тем как приложить справку к моему делу.

Вот так, дергано, с некоторым истерическим накалом сделался я студентом дневного отделения университета, факультета «Технической Кибернетики» по направлению «Информатика и Вычислительная Техника». Где и обнаружил в первых числах февраля, в те самые дни, когда начался весенний семестр, Катю, которая перевелась в параллельную группу моего студенческого потока. Распределение по группам происходило случайным образом и «платниками» группы укомплектовывали с тем, чтобы близкое к равному число студентов было в каждой группе. Поэтому не было здесь ничьего злого умысла, что оказались мы в разных группах. Я, признаться, рад был увидеть единственную знакомую Катю на первой своей лекции, на которую собирали обыкновенно все группы учебного потока.

Несмотря на мое довольно теплое со школы отношение у университету, вечернее обучение оставило у меня умеренно сдержанное чувство. Сумрачное время, осень, после шести вечера, подергивающийся люминесцентный свет гулких полупустых коридоров и истрепанные аудитории третьего университетского здания не несли особенного воодушевления. Однако все эти впечатления и опыт были вчистую переписаны особой атмосферой очного отделения. Здесь кипела жизнь, коридоры и этажи были заполнены молодежью, слышались галдеж, смех. Студенты, вчерашние школьники, словно бы выросли в другом, отличном от мрачного моего города. Может быть сказывался особый контингент поступивших в том году, сплошь состоявший из медалистов и олимпиадников, выходцев привилегированных школ. Я не замечал здесь жавшихся по углам, не встречал «гопоты», неотъемлемой, как мне казалось, составляющей моего выпуска. Меня, ершистого и нелюдимого, силами наиболее дружелюбных студентов, немедленно втянул в себя новый коллектив. Старательно отсекая лишнее, я рассказал о том, как же оказался в группе только ко второму семестру, все еще не веря, что такие компании встречаются где-то, помимо телевизионных сказок о «Петрове и Васечкине» и «Приключениях Электроника».

Через две недели стал я участником студенческой пирушки, на тему успешно защищенного первого семестра. Устраивали ее в в комнате студенческого общежития. Кровати были вынесены к соседям, на сдвинутых тумбочках собран был нехитрый стол, и под неизвестную мне ударно бессловесную музыку, вчерашние скромные школьные отличники вполне себе по-взрослому тряслись-танцевали, шутили и выпивали. Шустрый староста нашей группы, приезжий Игорек, умудрился даже уединиться с бойкой и голосистой отличницей Марией, за которой он отчаянно ухлестывал, в комнате, заставленной кроватями. Впоследствии они поженились.

Совершеннейше неприспособленный к таким групповым мероприятиям, я во все глаза наблюдал за одногруппниками. Впечатления были для меня новыми, словно бы впервые видел я других, настоящих людей, с которыми, в первом приближении, мне было комфортно. В дальнейшем, именно такого студента, пусть порой и плохо-организованного, но открытого и жизнерадостного, каким почти не был я сам, мне всегда хотелось учить.

Логично было бы здесь завершить вторую волну исторической своей идентичности, воспоминания о которой заставляют меня с дрожью переживать юношеские эмоции. Однако я задержу стойкого своего читателя еще на пару абзацев, перед тем как окунуться снова в водоворот основной сюжетной линии. Напомню, что жизнеописание свое привожу я ради важнейшей по моему разумению цели – составить полную картину сюжета, включая аспекты, уходящие корнями в детство. Дважды еще предстоит читателю вернуться к моей биографии: познакомиться с периодом моего взросления и погружения в науку.

Итак, стал я, наконец, частью молодого студенчества высшей технической школы, с его конференциями, стройотрядами, кавээнами и олимпиадами. В последующие за февралем месяцы я успешно досдал необходимые зачеты и экзамены, закрывши разницу между семестром вечернего и дневного отделения. Именно тогда я по-настоящему познакомился с Катей, с которой решали мы одну задачу. Несмотря на то, что в группах мы с нею значились разных, специальность у нас была одна, студенческая открытость передалась частично и мне, и с большей теперь охотою шел я на контакт, не сбегая при первой возможности. Преподаватели, наметанным глазом оценивая студентов по степени рвения и состоянию зачетной книжки, особенно нас не мучили.

Первая серьезная перестройка случилась со мной в тот год в университете. Опыт мой, состоящий из необжитых микрорайонов, конфликтующих родителей и устрашающих молодежных групп у подъездов, стал существенно расширяться и меняться. В нем появились молодые люди с интересным мне кругозором, появилось пространство для общения и даже возник противоположный пол, вышедший наконец из тени мальчишеских книжных мечтаний, запрятанный туда в предыдущей моей жизни. Хотя и не делись никуда бытовые неурядицы, сложные отношения с родителями, да и город не поменялся в одночасье, но внутреннее напряжение последних лет стало спадать, пока не сгинуло окончательно ко второму моему курсу, когда с отличием закрыв вторую сессию был я переведен на дневное бесплатное отделение.