Читать книгу Ярость Антея - Роман Глушков - Страница 2

Водитель генеральской «Волги-Афины» – угрюмый сержант-контрактник – и призванный сопровождать меня в штаб бригады молодой круглолицый лейтенант Кирзухин оказываются крайне немногословными. Почти как те психопаты, что вчера едва не загнали меня до срока в гроб. И все мои попытки разговорить бывших собратьев-военных не приносят успеха.

– Извините, товарищ капитан, – не оборачиваясь, оправдывается Кирзухин с переднего пассажирского сиденья. Водитель, так тот и вовсе молчит как рыба. – Мне приказано не обсуждать с вами никаких вопросов. Ни служебных, ни остальных. Мое дело – доставить вас в штаб и только. Извините.

– Да черт с ними, с вопросами, – не унимаюсь я. – Ну а последние новости вы мне можете рассказать? Хотя бы вкратце. Обычные новости! Они-то, полагаю, не засекречены. Что там насчет Третьего Кризиса? Есть какой-нибудь просвет или все по-прежнему хреново?

– Извините, товарищ капитан, ничем не могу помочь, – долдонит как автоответчик Кирзухин. – Приедем в штаб, там обо всем узнаете. Мне приказано ничего с вами не обсуждать…

Мерзавец! То-то небось растреплет вечером жене, куда ему пришлось сегодня мотаться в командировку и кого везти потом на встречу с комбригом! Поди не каждый день тот принимает у себя чокнутых капитанов, доставленных прямиком из психушки.

Посыльный от Верниковского привез в клинику мой парадный мундир со всеми регалиями, чем немало меня удивил. Каким образом Кирзухин его раздобыл, ума не приложу, и на вопросы лейтенант упрямо не отвечает. А я-то не сомневался, что моя бывшая супруга давно избавилась от всех моих вещей, ведь ей наверняка сообщили, что после совершенных мной в клинике подвигов скорая выписка Тихону однозначно не светит. Однако приятно, когда твои худшие прогнозы не оправдываются. Особенно те прогнозы, которые делались в отношении некогда близкого тебе человека…

Возвращение мне неотъемлемых атрибутов прошлого может считаться хорошим предзнаменованием. Равно как и отсутствие приглядывающего за мной санитара. Надумай Верниковский задать мне всего-навсего ряд каких-либо вопросов, разве послал бы он адъютанта к моей благоверной за мундиром и освободил меня из-под врачебного надзора?

Снова облачившись в форму капитана инженерно-кибернетических войск, я вмиг ощущаю себя прежним Тихоном Рокотовым и, честное слово, молодею лет на десять. Братец-Скептик тут же сыплет по этому поводу ехидными комментариями. В отличие от меня он в преддверии встречи с генералом настроен пессимистически, так как не ждет от нее ничего хорошего. Я оставляю брюзжание Скептика без ответа. Поживем – увидим. Все равно бессмысленно гадать, во благо нам или нет такие жизненные перемены.

Старинная психиатрическая клиника, в которой меня содержат, располагается в поселке Карпысак – живописном местечке примерно в восьмидесяти километрах от Новосибирска, города, где я родился и прослужил практически весь свой срок. На путь от Карпысака до штаба антикризисной бригады, находящегося почти в самом центре города, нам предстоит потратить от силы сорок минут. Большую часть этого расстояния следует двигаться по загородным шоссе: сначала по Новокузнецкому, а затем по Гусинобродскому.

Однако мои сопровождающие не желают придерживаться самого практичного из всех доступных нам маршрутов. Вместо того, чтобы свернуть на мост через впадающую в Обь неширокую реку Иня и продолжить путь в Новосибирск, водитель съезжает с шоссе на обычную дорогу, ведущую в противоположном направлении – через пригородные дачные поселки, к райцентру Бердску. Такой путь к штабу бригады лишь с большой натяжкой можно назвать окружным. Что за служебные нужды гонят Кирзухина в те края, он мне не докладывает, а я его больше ни о чем не спрашиваю. Да пусть хоть сутки напролет катает меня по пригороду! После трех месяцев строгой изоляции от мира я радуюсь каждому мгновению, проведенному за стенами клиники в статусе свободного человека. Ну или наполовину свободного. Вряд ли мне удастся просто так отвязаться от своих спутников, пусть те старательно делают вид, будто везут к комбригу не психа, а обычного отставного офицера.

Еще при движении по Новокузнецкому шоссе, до поворота на Бердск, я обратил внимание, что оно, судя по всему, закрыто. Прежде оживленное, ныне шоссе выглядит непривычно пустынным. За время пути нам встретились лишь три гражданские легковушки. Да и те скопились перед закрытым шлагбаумом на посту автоинспекции, где, согласно кризисным законам, сегодня несут службу военные коменданты. Нас они пропускают без проблем, а вот прочих задержанных пропускать категорически отказываются. Далее мы минуем еще три аналогичных поста, но возле них стоят сплошь армейские грузовики и внедорожники. Только они, а также легкая бронетехника курсируют теперь по трассе в Новосибирск и обратно. Плюс вертолеты, что барражируют над дорогой и прилегающей к ней территорией.

Ничего удивительного в увиденной мной на подъезде к пригороду картине нет. Россия, подобно остальному миру, охвачена Третьим Кризисом. И если главный военный комендант Новосибирска приказал закрыть одно из ведущих к нему крупнейших шоссе, значит, на то имеются веские причины. Возможно, город захлестнула новая волна бесчинств макларенов – самоубийц, что сводят счеты с жизнью, разгоняясь на автомобиле до безумной скорости и врезаясь в препятствия. Как правило, эти камикадзе любят, что называется, уйти красиво и таранят не столбы и стены домов, а встречный автотранспорт. Или же члены секты Жертвенных Агнцев задумали провести очередной крестный ход, двигаясь по дороге в веригах, без пищи и воды до тех пор, пока последний из участников этой громкой акции не падет от истощения. Сектанты могут осуществить попытку массового суицида где угодно, но подобные шоссе им нравятся особо. Блокирование агнцами крупной автомагистрали вызовет дополнительный ажиотаж и привлечет к ним еще большее внимание.

Много чего могло стрястись в городе, пока я отсутствовал. Когда на дворе опять смута, нельзя предсказать, какие неприятности разразятся рядом с тобой даже через минуту. История предыдущих Кризисов учит, что единственное средство борьбы с ними – позволить угрозе самой сойти на нет с течением времени. Чем больше суетятся государственные органы, пытаясь навести порядок решительными мерами, тем больше усугубляется ситуация. Естественно, пускать ее на самотек никто не станет, а иначе результат будет еще хуже. Но и чересчур усердствовать, стараясь любой ценой сохранить жизнь очередным макларенам или агнцам, власти по прошествии двух Кризисов больше не намерены.

Главное отличие Третьего Кризиса от остальных заключается в том, что теперь государство направляет все силы на обеспечение безопасности тех граждан, которые могут пострадать от выходок всевозможных психопатов и самоубийц. В охваченном массовой истерией мире нормальные трезвомыслящие люди не желают рисковать своими жизнями ради безумцев, которых уже бесполезно отговаривать от суицида. Циничная, но, увы, единственно рациональная политика выживания для повергнутого в Третий Кризис человечества…

Я и мой брат появились на свет сразу после первой кризисной пятилетки, в две тысячи восемьдесят пятом – году, когда рождаемость в мире худо-бедно вновь начала повышаться. Рождение двойни – редкое явление для мира, где далеко не каждая семья соглашается завести даже одного ребенка. К несчастью, наш феномен был омрачен трагедией: мы с братом оказались цефалопагами – сиамскими близнецами, сросшимися головами в области затылков. Еще в начале двадцать первого века мы были бы обречены на смерть, но во второй его половине медицина уже обладала кое-каким опытом спасения таких безнадежных младенцев, как мы. Хирургическая операция на нашем сросшемся мозге продолжалась семьдесят один час, однако к финалу ее стало понятно, что только один из нас выживет. Этим везунчиком оказался я. Но кто бы мог тогда подумать, что смерть брата обернется в итоге для нас обоих таким невероятным образом!

Второй Кризис, поразивший человечество на очередном рубеже веков, продолжался уже не пять, а семь лет. По количеству произошедших за этот срок самоубийств он сравнялся с настоящей мировой войной, охватившей все без исключения страны и континенты. Шестьсот с половиной миллионов официально подтвержденных смертей от суицида! В четыре раза больше, чем при Первом Кризисе. И в обоих случаях ученые сбились с ног, стараясь обнаружить корень этой глобальной пандемии. И вновь приходили к выводу, что каких-либо объективных причин для нее попросту нет.

Две кризисных волны прокатились по планете тогда, когда всемирный бум перехода на водородное топливо давно миновал, а вызванные им финансовые катаклизмы и локальные военные конфликты прекратились. Почти всю вторую половину двадцать первого столетия человечество переживало невиданный доселе экономический и промышленный подъем. Прогрессивные кибернетические технологии донельзя упростили добычу полезных ископаемых и позволили брать их из океанского дна независимо от глубины. Даже многие доселе неспокойные страны Африки и Юго-восточной Азии, пожалуй, впервые в своей истории ощутили на себе все прелести стабильной жизни без войн и политических переворотов.

Ученый мир планеты, процент смертности среди коего от суицида, надо отметить, держался одним из самых высоких, изучил сотни тысяч оставленных самоубийцами прощальных записок. Не меньше было выслушано признаний от тех, кто вознамерился наложить на себя руки, но по той или иной причине сумел выжить. В девяноста пяти случаях из ста результаты сводились к следующему: однажды ни с того ни с сего на будущего самоубийцу вдруг накатывала тяжкая моральная усталость. Он в одночасье терял смысл дальнейшей жизни и не видел иного выхода, кроме как покинуть сей бренный мир. Еще вчера эти люди зарабатывали хорошие деньги, праздновали семейные торжества и играли с детьми, а сегодня совали голову в петлю, резали вены, сигали с мостов или становились макларенами. И не было бы в этой, казалось, банальной ситуации ничего сверхъестественного, не принимай она в годы Кризисов столь чудовищный и беспричинный размах.

Жертвами суицидальной пандемии становились даже такие видные личности, как президенты государств и деятели мировой культуры. Но все эти трагические инциденты затмил прыжок папы римского Урбана IX с балкона собора Святого Петра в Ватикане. Вопиющий случай, который заставил содрогнуться от ужаса верующих всего мира, невзирая на их религию. И хуже того – это породило среди них такую волну самоубийств, что многие ученые по сей день убеждены: Второй Кризис продлился дольше Первого исключительно по этой причине. Поговаривали также о некоем исповедальном предсмертном письме папы, где он разоблачал чуть ли не все главные тайны Церкви со дня ее основания. Доказательств, естественно, как всегда никто не предъявил. Но даже если понтифик-самоубийца действительно написал сей разоблачительный пасквиль, надо полагать, во избежание вселенского скандала это письмо было уничтожено сразу же после гибели Урбана IX.

Мои родители без особых проблем выдержали Первый Кризис, но, к моему великому прискорбию, не пережили следующий. Мать и отец примкнули к одной из религиозных сект, члены которой исповедовали самосожжение как наибыстрейший путь в Рай, минуя Чистилище. И вскоре осуществили задуманное вместе с двумя сотнями своих духовных сподвижников. Я в тот год как раз получил лейтенантские погоны вкупе с дипломом инженера-кибероператора и считался лучшим курсантом среди своего выпуска. Второй Кризис был в самом разгаре и армия нуждалась в офицерском пополнении, поскольку бушующие на «гражданке» страсти не обошли стороной и ее. Из-за постоянной нехватки кадров моя едва стартовавшая карьера быстро укрепилась и пошла в гору. Затем наступили спокойные времена, закономерный в связи с этим карьерный застой, безуспешная попытка создать полноценную семью и успешная – скрыть от всех мою страшную тайну, братца-Скептика. А потом грянул Третий Кризис. В теории он мог бы способствовать моей дальнейшей карьере, а на деле обернулся ее полным крахом и помещением Тихона Рокотова в психушку.

Третий Кризис…

За полтора десятилетия человечество толком не оправилось от Второго, а тут новый удар, да еще такой разрушительной силы. Четыре года миновало с той поры, как на нас обрушилась третья волна самоубийств, а число ее жертв в мире вскоре достигнет миллиарда. Российская армия практически полностью слилась с милицией, а страна хоть и продолжает еще жить по демократическим принципам – по крайней мере, формально, – скоро того и гляди последует примеру многих латиноамериканских стран с их новой политической системой ВАД – Временной Антикризисной Диктатуры. Согласно статистике, после введения ВАД количество суицидов в тех странах сократилось наполовину. Настораживает одно: насколько вообще можно доверять информации, поступающей от диктаторов, пусть даже назначенных парламентским путем и давших клятву на Конституции не нарушать действующие в стране основополагающие права и законы…

Итак, наша «Волга-Афина» свернула с Новокузнецкой трассы и, минуя дачные поселки, двинула в сторону Бердска – ближайшего к Новосибирску райцентра, расположенного в месте слияния реки Берди с Новосибирским водохранилищем.

Я не знаю, направляемся мы в сам Бердск или же на его окраину. Но в любом случае признателен Кирзухину за эту неожиданную прогулку – приятное дополнение к моей грядущей беседе с комбригом Верниковским. Жаль только, метаморфозы, которым подвергся знакомый мне пригород Новосибирска, навевают не радость, а уныние.

Зима – не дачный сезон, и потому я не удивлен отсутствию в этих местах обычного летнего многолюдья. Но, вопреки ожиданиям, вокруг царят нехарактерные суета и оживленье. Впрочем, в равной степени они были бы нехарактерны и для лета. Почти все встретившиеся нам поселки оккупированы подразделениями комендантов. Не сказать, чтобы солдаты на бронетехнике кишели повсюду словно мухи, но, как минимум, по одному мотострелковому взводу в каждом поселке стоит. И опять-таки никаких признаков присутствия здесь гражданских.

Закрытая трасса и патрули – еще куда ни шло, а вот плотная концентрация войск в районе Обской ГЭС мне не нравится гораздо сильнее. Отстроенная в середине двадцатого века, пережившая не одну реставрацию плотина располагается ниже Бердска, но выше Новосибирска. Поэтому, в случае вероятной войны, например, с Китаем она может стать весьма лакомой целью для вражеских ракет и бомбардировщиков. После чего изрядная часть областного центра будет затоплена водами прорвавшегося через разрушенную дамбу Обского моря – так горделиво уже без малого два века называется у нас Новосибирское водохранилище. Что может угрожать плотине в смутные времена Третьего Кризиса, раз на ее оцепление брошено столько войск? Если из всех замеченных мной в пути деталей попробовать сложить целостную картину, выходит, что на блокирование ГЭС брошена чуть ли не вся бригада Верниковского. Возможно, он тоже находится где-то поблизости, хотя Кирзухин не однажды упомянул о том, что мы едем именно в бригадный штаб. Или все в городе настолько хреново, что генерал-майор даже перенес свою ставку поближе к охраняемому его бойцами объекту?

Следующее невероятное открытие я делаю, когда мы добираемся до берега Берди. Благодаря тому, что она впадает в Обь выше плотины, устье этой речки является настоящим заливом (в таком статусе оно даже зафиксировано на картах) – этакий внушительный боковой придаток к водохранилищу. Не больно широкая у истоков, в устье Бердь превышает по ширине саму Обь – в смысле, такую Обь, какова она в черте Новосибирска и дальше по течению.

Поэтому представьте мое удивление, когда, выехав на берег Берди я вижу не просторную ледяную гладь, а котловину с пологими склонами, на дне которой течет неширокая и замерзшая речка. Вековые сосны и плакучие ивы, которые раньше отражались в зеркале залива, теперь торчат на краях котловины, вдали от воды. Их обледенелые корни выступают из заметенных сугробами берегов, будто скелеты доисторических рыб, прежде скрытые под водной толщей. Повсюду на продуваемом ветром, оголившемся дне виднеются черные, похожие на гигантских пауков коряги и остовы затонувших лодок, скопившиеся там за два последних столетия. Снежный покров скрывает истинный лик обмелевшего устья и потому можно лишь догадываться, как оно будет выглядеть, когда снег растает. Маловероятно, что даже в весеннее половодье Бердь разольется в своих прежних границах. Если, конечно, обмеление Обского моря не вызвано временным сбросом воды на ГЭС. И произошло это, как нетрудно догадаться, осенью, когда водохранилище еще не сковал лед. Иначе, помимо снега, в котловине повсюду громоздились бы торосы.

– Что здесь стряслось? Неужто кто-то взорвал плотину? Что стало с городом? – не выдерживаю я. Догадка о том, что двухсоткилометровое водохранилище спущено обычным технологическим путем, такому пессимисту, как я, может прийти на ум лишь в последнюю очередь.

Лейтенант недовольно морщится и молчит, на сей раз воздержавшись даже от дежурных отговорок.

– Послушайте, Кирзухин! – Я упрям и решаю нажать на посыльного безотказным, хотя и не вполне честным приемом. – Вам не кажется, что вы слишком рискуете, демонстрируя подобные ужасы пациенту психиатрической клиники? А если от всего увиденного здесь, на берегу, у меня случится нервный срыв? Не думаю, что генерал-майор Верниковский обрадуется, когда вы доставите к нему невменяемого офицера.

Посыльный комбрига ерзает, потом отворачивается к окну, хмурится и беззвучно ругается одними губами. Как ни старается он скрыть раздражение, его лицо отражается в стекле дверцы и видно мне с заднего сиденья.

– Однако вы можете оградить меня от рецидива, если хотя бы в двух словах обрисуете, что, черт подери, творится в городе! – предлагаю я компромиссный выход из положения.

– Вы что, товарищ капитан, действительно ни о чем не знаете? – спрашивает лейтенант, покосившись на невозмутимого водителя.

– Я смотрел последние теленовости три месяца назад, в начале сентября, – честно признаюсь я. – А единственные посетители, что меня навещали, были кадровики из штаба Округа, которые готовили документы для моей отставки по состоянию здоровья. Обсуждать со мной другие вопросы им, сами понимаете, было запрещено. Естественно, Кирзухин, что вы тоже получили такой приказ, поэтому я не прошу вас о многом. Только о самой малости, чтобы успокоить мои расшатанные нервы.

– Наш разговор останется между нами? – на всякий случай осведомляется лейтенант.

– Само собой, – заверяю я заложника служебного долга. – Можете спать спокойно – я вас не выдам.

Кирзухин снова смотрит на сержанта, но, похоже, тот вызывает у него доверие. В противном случае посыльный остался бы непреклонен к моим просьбам, во что бы его упорство в итоге не вылилось. Клятва же психа – то есть меня, – лейтенанта явно не обнадеживает. И потому прежде чем снова открыть рот, он полминуты обдумывает, что мне рассказать, а о чем от греха подальше умолчать.

– Плотину никто не взрывал, – признается наконец Кирзухин, нервозно барабаня пальцами по крышке бардачка. – Она обрушилась после того, как э-э-э… Вы помните землетрясение, что случилось в первых числах октября? Должны помнить, раз его толчки ощущались даже в Омске и Красноярске.

– Разумеется, помню, – киваю я, восстанавливая в памяти день, когда стены карантинного бокса внезапно заходили ходуном, а пол начал стегать меня электричеством несмотря на то, что я вел себя тише воды ниже травы. Соседи по изолятору ударились в панику, но я почему-то отреагировал на катаклизм спокойно. «Баллов пять, от силы – шесть, – прикинул я тогда, хоть и являюсь полным профаном в сейсмологии. – Поди, опять Алтай тряхануло, как в позапрошлом году». Врачи мигом напичкали нас снотворным и успокоили, что бояться совершенно нечего. Вскоре толчки действительно утихли и больше не повторялись. Однако медбратья ходили взволнованными аж две последующие недели. Они постоянно кучковались у поста дежурного и сдержанно, но с тревожным блеском в глазах обсуждали нечто явно животрепещущее и неприятное. Эти держиморды владели искусством лицемерия не так профессионально, как врачи-психиатры, поэтому я украдкой подолгу наблюдал за медбратьями, пытаясь разобрать, о чем они там треплются. Сидя в звуконепроницаемом боксе, я впервые в жизни пожалел, что не умею читать по губам и в связи с этим лишен единственной возможности узнавать последние новости.

– Толчки произошли прямо под городом, – продолжает Кирзухин. – Довольно сильные толчки, но предупреждение о них поступило заблаговременно, так что девяносто процентов жителей было эвакуировано. Ваша жена в том числе. Когда плотину прорвало, Новосибирск был практически пуст. Как видите, вам не о чем волноваться… То есть кхм… я хотел сказать: почти не о чем. Теперь все в порядке.

– Ничего себе: «в порядке»! – ошарашенно присвистываю я. – Да я родился и всю жизнь прожил в Новосибирске!.. И сколько же человек погибло из тех, кто не успел эвакуироваться?

– Успеть-то, в принципе, могли все, вот только многие просто не захотели уезжать из города, – уточняет лейтенант. – Обычное дело: одни побоялись оставлять свои дома и магазины мародерам, другие понадеялись на авось… Естественно, без жертв не обошлось. – И без того неуверенный в себе посыльный вконец стушевался. – Без разрушений – тоже. Но ведь могло быть гораздо хуже, поверьте. Нам сильно повезло, что все обернулось именно так, а не иначе.

– Хорошенькое везение! – бормочу я, пытаясь свыкнуться с шокирующей правдой. – Но почему дороги до сих пор закрыты и вокруг ГЭС оцепление стоит? Неужели за три месяца в городе не был наведен порядок?

– На этот вопрос, товарищ капитан, я ответить не могу, – категорично мотает головой Кирзухин. – При всем уважении, но я и так сказал вам намного больше, чем положено. Не дай бог, прознает Александр Игнатьевич, он тогда с меня семь шкур сдерет…

Направляемся мы, как выяснилось, все-таки в Бердск. Переехав замерзшую реку – бывший залив, – по наведенной военными переправе, наша «Волга-Афина» минует район, что некогда считался прибрежным, а ныне отстоит от Берди, как минимум, на километр. После чего водитель перевозит нас по тоннелю через железнодорожную насыпь, проезжает еще немного по городу и останавливается перед центральными воротами знаменитого на всю Сибирь стадиона «Авангард-2100».

Старинный, но полностью осовремененный, с наращенными по новым стандартам трибунами, стадион этот мне хорошо знаком. Не раз наша сборная СибВО по футболу проводила здесь матчи. И потому, покинув автомобиль вслед за сопровождающим, я невольно думаю, что возвращение мне мундира и грядущая беседа с Верниковским на «Авангарде-2100» как-то связаны с моим спортивным прошлым. И пусть догадка эта явно далека от истины, другой у меня пока нет. Чем черт не шутит, а вдруг в нашей команде стало настолько плохо с кадрами, что штаб Округа решил пойти на беспрецедентный шаг и вернуть в строй форварда-ветерана Рокотова. Плевать, что тот признан душевнобольным, – главное, помнит, как бить по мячу, и ладно…

Впрочем, услышанные мной от Кирзухина обрывочные новости и увиденная суровая реальность заставляют усомниться, что сегодня новосибирским военнослужащим вообще есть дело до спортивных соревнований и футбола в частности. На улицах Бердска также не наблюдается гражданского населения, хотя я не замечаю вокруг никаких разрушений. Тем не менее, по всем приметам, жители города были эвакуированы. На это указывает и характерная уборка улиц от снега. На них расчищена только проезжая часть, а на тротуарах громоздятся высоченные сугробы. Разгребать их практичные военные и не планируют. Зачем? Непривередливая пехота вполне может довольствоваться той же дорогой, что и бронетехника.

Кирзухин препровождает меня через центральный проход под трибунами «Авангарда-2100» и выводит на футбольное поле. Которое, однако, и близко не напоминает то поле, какое я прежде знал. Сегодня оно заставлено множеством жилых модулей – сооруженных из трансформ-панелей угловатых домиков, предназначенных для быстрого развертывания военно-полевого лагеря. Модули, какие я вижу здесь, превосходят по комфортабельности типичные солдатские образцы. Даже не маячь над ними «бабочки» флай-кибернетических антенн, любой военный, в том числе и я, моментально определит, что перед ним – оперативный командный пункт, полностью автономный от внешних источников питания. А стадионные трибуны служат чем-то вроде крепостного вала, какими окружались в старину военные лагеря и прочие укрепленные поселения. Оборудованные на верхнем ярусе трибун огневые точки и натянутый над стадионом гигантский маскировочный экран свидетельствуют о том, что Верниковский устроил тут свой штаб не на день или два.

Проведя меня через внешние и внутренние охранные посты, Кирзухин кивает мне на скамью перед главным штабным модулем и велит подождать. А сам показывает свой пропускной ДНК-ключ декодеру системы безопасности и входит в открывшуюся затем тамбурную камеру. Пока же лейтенант докладывает комбригу о нашем прибытии, я остаюсь наедине с кибердневальным, чьи сенсоры вмиг идентифицируют мою личность: отправляют запрос в информбазу Округа и получают оттуда обо мне исчерпывающие данные.

Доклад Кирзухина длится недолго, и уже через пару минут я получаю приглашение к генерал-майору Верниковскому. Очевидно, тот придает нашей встрече особую важность, поскольку приказывает незамедлительно принять доставленного по его приказу отставного капитана. Комбриг встречает меня в своем кабинете, стоя перед окном и отрешенно наблюдая за тем, что творится на стадионе. Лицо у Александра Игнатьевича сосредоточенно, как у обдумывающего решающий ход шахматиста.

Во внешности сухопарого пятидесятилетнего комбрига нет даже намеков на приближающуюся старость. Он не поседел и вообще, кажется, не изменился с тех пор, как я видел его три года назад на каком-то показательном строевом смотре. Известного своей прямотой и жесткостью Верниковского недолюбливают в штабе Округа, зато у служащих под командованием Александра Игнатьевича офицеров он пользуется большим и неизменным уважением. Он всегда спрашивает с подчиненных со всей присущей ему строгостью, но его требования, как правило, не идут вразрез со здравым смыслом и справедливостью. Это меня здорово обнадеживает. Для чего бы ни понадобился я комбригу, он будет моим ангелом-хранителем и не даст в обиду, если наша с ним затея встанет поперек горла кому-то из вышестоящих офицеров. А такое вполне может произойти: небось не всякий штабист одобрит призыв на службу отставника с моей медицинской картой.

Дождавшись, пока я закончу приветственный рапорт – отставка отставкой, а выданный мне мундир не позволяет отринуть субординацию и разговаривать с генералом как гражданское лицо, – Верниковский жмет мне руку и указывает на стул, а сам возвращается к окну и, повернувшись ко мне лицом, вежливо осведомляется:

– Хотите кофе, капитан?

– Спасибо, не откажусь, – удивленно отвечаю я, даже не припоминая, когда в последний раз мне доводилось пить кофе, не входящий в меню буйных психов. Неужто комбрига не проинструктировали о том, что поить меня крепкими и возбуждающими напитками категорически запрещено? Что-то не верится.

Отдав киберденщику соответствующее распоряжение, генерал смотрит на меня долгим испытующим взором, после чего наконец говорит:

– Я досконально изучил ваше служебное досье и историю болезни, капитан Рокотов. В последней вы представлены как типичная жертва Третьего Кризиса, не имеющая пока ярко выраженных суицидальных наклонностей. Ваш лечащий врач – весьма авторитетный психиатр, надо отметить, – опираясь на свой профессиональный опыт, уверял меня, что скоро вы так или иначе попытаетесь покончить с собой. Однако то, как отчаянно вы боролись за жизнь во время вчерашних беспорядков в клинике, заставляет усомниться в этом диагнозе. Что бы ни твердили врачи, я убежден: вы еще не утратили жажду жизни, а значит, говорить о вас, как о жертве Кризиса, пока рановато. Буду откровенен: ваша поездка сюда тоже являлась своего рода испытанием. И если бы вы его провалили, то к вечеру гарантированно вернулись бы в клинику, уже без единого шанса восстановить свою карьеру и репутацию.

– Даже так?! – удивляюсь я и тут же спохватываюсь, поскольку капитану не пристало открывать рот без спроса в официальной беседе с генералом. – Кхм… Виноват.

Что ни говори, а за время пребывания в психушке привитая мне в армии дисциплина успела слегка расшататься.

– Совершенно верно: карьера и репутация, – подтверждает Верниковский, пропустив мимо ушей реплику еще не реабилитированного психа. – Вы интересовались у моего помощника новостями и не попытались сбежать, хотя он нарочно оставил дверцы машины незаблокированными. К тому же, надев мундир, вы снова вспомнили об уставных правилах, что не может не радовать. Будь вы действительно душевнобольным, вряд ли после столь долгой и строгой изоляции ваше поведение на свободе было бы адекватным. Возможно, вашего врача подобные аргументы не убедят, но мне их вполне достаточно, чтобы признать: передо мной вполне здоровый человек и офицер, а не тот социально опасный элемент, чье клеймо вам навесили в клинике… Скажите честно, почему вы забили до смерти того медбрата, из-за которого вас упекли в изолятор для буйных?

– Наверное, во многих подобных заведениях существуют мерзавцы, каким был этот санитар Витек, или как там его звали, – отвечаю я, полагая, что генеральская проверка продолжается, а, значит, угроза моего возвращения в «зоопарк» еще не миновала. – Такие люди знают только один способ самоутверждения: третировать и унижать всех подряд. Витек распоясался настолько, что, подозреваю, его побаивались даже коллеги по работе. Мне как новичку предстояло пройти придуманную Витьком так называемую «прописку». Унизительная процедура, в ходе которой нужно беспрекословно выполнять идиотские команды этого ублюдка. Я отказался. За это он меня избил и пообещал устроить ближайшей ночью не обычную, а уже особую «прописку». Что она собой представляет, я выяснять не собирался. Не дожидаясь ночи, я выгадал момент, когда Витек отойдет подальше от своих коллег, после чего напал на него из-за угла, сбил с ног и несколько раз пнул по голове. Я и не собирался убивать его. Просто хотел надолго отправить на бюллетень. К сожалению, один из ударов оказался смертельным.

– Вы проломили медбрату Виктору Колодаеву височную кость, – добавляет комбриг, – и нанесли ему, лежачему, дюжину ударов ногами в голову. Не самая гуманная отправка на больничный, я бы сказал.

– И сделал бы это снова, если бы кто-то опять попытался заставить меня совать палец в чужую задницу, а затем облизывать его под гогот «прописчика»! – стиснув кулаки, заявляю я. Звучит дерзковато. Приходится усилием воли унять накатившую злобу, чтобы, не дай бог, Верниковский не решил, будто я выхожу из себя. – Виноват, товарищ генерал-майор… Я не испытываю никакого удовольствия от того, что натворил. Но если справедливость состоит в том, что мне нужно было согласиться терпеть унижения какого-то извращенца, значит, я просто неправильно усвоил уроки, в которых нам – курсантам военного училища, – рассказывали о чести русского офицера.

Киберденщик принес две порции ароматного кофе. Комбриг достает из шкафчика фляжку и, не спрашивая, наливает из нее в каждую чашку немного коньяку. Надо думать, это также часть генеральской проверки, а значит, провалить новый тест я не вправе, как и предыдущие.

– По факту убийства вами медбрата было проведено расследование, в ходе которого выяснилось, что ваша жертва и впрямь частенько превышала свои служебные полномочия, – вновь просвещает меня Александр Игнатьевич, и вправду хорошо изучивший мою подноготную. – Вы правильно подозревали: этот Колодаев действительно успел насолить многим своим коллегам по работе. Кое-кто из них не отказал себе в удовольствии поплясать на косточках вашего Витька, дав показания о его выходках… Хотя вам от этого, безусловно, не легче. За пределами клиники ваши действия не подпадают даже под статью о превышении допустимой самообороны и трактуются как обычное убийство из чувства мести. Законопослушный гражданин Верниковский вас, конечно, осуждает, но офицер Верниковский готов признать ваше право на защиту своих чести и достоинства. Мне не доводилось оказываться в подобной ситуации, поэтому трудно сказать, как поступил бы я на вашем месте. И к тому же, – он многозначительно ухмыляется, – не поквитайся вы со своим обидчиком, вряд ли сидели бы сейчас здесь, а я едва ли предлагал бы вам воспользоваться шансом получить полную реабилитацию.

– Боюсь, товарищ генерал-майор, я абсолютно не понимаю, как такое вообще возможно, – недоуменно замечаю я, прихлебывая божественный кофейно-коньячный нектар.

Комбриг берет со стола свою чашку, но не усаживается в кресло, а, щелкнув пальцами в сторону телевизионного панно, запускает посредством этой звуковой команды видеозапись. Качество ее оставляет желать лучшего, поскольку, судя по ракурсам, съемка велась охранными камерами. Но, несмотря на это, я быстро определяю, что на экране демонстрируется финальная стадия вчерашних беспорядков в клинике. Генерал отступает, дабы не загораживать мне обзор, молча досматривает со мной ролик до того момента, как его архаровцы перестреляли семерых бунтарей, после чего командует «стоп», и, когда изображение на панно застывает, говорит:

– Вся эта беготня не представляет для нас особого интереса. Гораздо любопытнее то, что случилось потом. Если вы вдруг забыли, давайте освежим вашу память.

На следующем выбранном и увеличенном Верниковским стоп-кадре я таращусь на туманного призрака (и не предполагал, что в испуге у меня настолько идиотское лицо), а в это время где-то за кадром кибермодуль «Хомяк» везет по коридору странный аппарат. Про мою забывчивость комбриг, конечно, пошутил. То, что он мне сейчас показывает, я буду помнить, наверное, даже на смертном одре.

Я перевожу вопросительный взгляд с экрана на Александра Игнатьевича. Если генерал думает, что его подсказка наведет меня на правильные выводы, он ошибается. Как сказал один туповатый гангстер из старого фильма своему более умному приятелю: «Чем лучше ты мне разжуешь этот вопрос, тем больше сэкономишь времени». Вот и Верниковскому вместо того, чтобы играть в загадки, было бы проще разжевать мне все по порядку. Ведь срочность, с которой я был сюда доставлен, явно указывает на то, что комбриг куда-то торопится.

– Это – единственная причина, по которой я приказал выпустить вас из клиники, капитан, – кивнув на панно, поясняет Верниковский. – Скажу честно: других причин заниматься вашей реабилитацией у меня нет. Не заполучи я вчера эту видеозапись, вы так и сидели бы в своем изоляторе, а я никогда не заинтересовался бы судьбой капитана Тихона Рокотова. Но наши пути пересеклись, и я намереваюсь извлечь из этого максимальную выгоду. Не для себя, разумеется, а для той страны, которой мы с вами однажды дали воинскую присягу. Уверен, вы также остались верны ей и не разочаруете меня. А теперь перейдем к делу. Вам что-нибудь известно о газообразном веществе, с которым вы вчера столкнулись?

– Никак нет. – Я мотаю головой. После чего замечаю: – Разрешите уточнить, товарищ генерал-майор: я очень сильно отстал от жизни. По пути к вам мне пришлось увидеть странные и пугающие вещи. Ваш посыльный сказал, что единственный, кто даст мне на них исчерпывающие ответы, – это вы. Поэтому прежде чем мы займемся делами, буду весьма признателен, если вы проведете для меня короткую политинформацию.

– Я осведомлен, в каких условиях вас содержали, и готов выполнить вашу просьбу, – отвечает комбриг, потягивая кофе. – Но дабы не возвращаться раз от раза к одному и тому же, я введу вас в курс дела по ходу обсуждения, согласны? Тогда, будьте уверены, многие накопившиеся у вас вопросы отпадут сами собой. Однако сначала мне хочется задать вам встречный вопрос, скажем так, частного характера. Это касается истории вашей болезни. Прошу, не обижайтесь, если я покажусь вам бестактным, но постарайтесь ответить честно, поскольку это в любом случае поможет и вам, и мне… Существо, которое, как вы утверждали на медицинской комиссии, живет у вас в голове… Скептик – кажется, так?.. Вы с ним еще разговариваете?

– Это не существо, товарищ генерал-майор, – возражаю я, не сомневаясь, что все сказанное мной дальше не доведет меня до добра. Но раз уж велено быть честным, значит, таким и буду. Юлить перед Верниковским означает навлечь на себя еще больший гнев. – Это мой брат-близнец, в существование которого после его фактической смерти не верили даже наши родители. И тем не менее, кто бы что ни говорил, Скептик существует и прекрасно себя чувствует. И да – я до сих пор с ним разговариваю. А попробую не заговорить, так он мне покоя не даст. Хотите верьте, хотите нет, но только благодаря Скептику мне удалось показывать хорошую успеваемость в школе и училище, а затем стать лучшим инженером-кибероператором в Округе. Правильно говорят: одна голова – хорошо, а две – лучше. Решать математические задачи и программировать кибермодули вдвоем намного проще, а Скептик в своем интеллектуальном развитии ушел гораздо дальше, чем я. И все потому, что он – чистый разум, которому не надо заботиться о собственном теле и отвлекаться на его физиологические потребности.

– И как вы уживаетесь со своим братом в таких… хм… неординарных условиях? – По невозмутимому лицу Александра Игнатьевича нельзя было понять, говорит он серьезно или иронизирует.

– Нормально уживаемся, – пожимаю я плечами. – Согласен, характер у Скептика не сахар и иногда, бывает, мы ссоримся. Но до драк дело пока не доходило, да и вряд ли когда-нибудь дойдет.

– Ума не приложу, как вам удавалось так долго скрывать свою тайну. Особенно в детстве.

– В детстве я ее на первых порах и не скрывал. Но родители предпочитали верить психиатрам, а не моим заявлениям о том, что мой брат жив и разговаривает со мной отсюда. – Горько усмехнувшись, я стучу себе пальцем по затылку – там, где у меня с младенчества вживлена костяная «заплатка», вырезанная из черепа моего к тому моменту уже умершего брата-близнеца. – Впервые это случилось, когда мне было лет одиннадцать. Брат заверяет, что до этого времени он как будто спал и одновременно обучался во сне всему тому, чему обучался я. По крайней мере, раньше он меня не беспокоил. Наверное, тогда наши разумы были разделены неким ментальным барьером, ограждающим нашу раздвоенную неокрепшую психику от перенапряжения. А может, причина крылась в другом – это теперь одному Богу известно. Поначалу я был в отчаянии, что никто не воспринимает мои слова всерьез, пока однажды Скептик – тогда он любил чуть ли не ежедневно придумывать себе новое имя, – не убедил меня в том, чтобы я прекращал нервировать взрослых своими россказнями. А также всякий раз безропотно соглашался, когда мне будут говорить, что живущий у меня в голове братец – выдумка.

– И вас сразу оставили в покое, – догадывается Верниковский.

– Не сразу, но оставили, вы правы. Я же говорю, что мой брат всегда опережал меня в умственном развитии. Он вовремя сообразил, что чем больше я буду упорствовать, доказывая взрослым свою правоту, тем быстрее мне навесят ярлык малолетнего параноика. А так все вылилось в безобидный мимолетный бзик переходного возраста. С тех пор я очень редко разговаривал со Скептиком вслух. Только наедине, за закрытыми дверьми. Однако кто бы знал, что, согласно новой антикризисной директиве, Особый отдел Округа с недавних пор следит за офицерами даже у них дома! Якобы для предотвращения попыток суицида – так мне объяснили происхождение той компрометирующей видеозаписи. А нашим психиатрам ведь все равно, режу я себе вены или веду сам с собой задушевные беседы. Самоубийца, псих – невелика разница, если задуматься… Понимаю, товарищ генерал-майор: в то, что я рассказал, трудно поверить, но…

– Да полноте, капитан! – махнув рукой, перебивает меня комбриг. – Я вам не психиатр, чтобы видеть в каждой человеческой странности признаки душевного расстройства. Более того, я склонен допустить, что операция по разделению цефалопагов может обладать таким удивительным побочным эффектом, какой приключился с вами. Почему нет? Что вообще нам известно о головном мозге? Конечно, гораздо больше, чем сто лет назад. Но если учесть, что и в те годы наши познания об этом наисложнейшем органе были крайне скудны, значит, на сегодняшний день загадок у него еще предостаточно. И сомнительно, что кто-то в ближайшее время отыщет на них ответы. Боитесь, я вам не поверю? Ошибаетесь, капитан. В вашу историю мне сегодня поверить куда легче, нежели в ту, какую вы услышите от меня. Вы дали мне логичное объяснение вашей странности, а вот я, увы, не смогу подкрепить свой рассказ убедительной версией о том, что происходит в десяти километрах севернее от нас.

– Вы хотели сказать: «происходит в Новосибирске»? – настораживаюсь я, заметив, как вмиг посуровело лицо Верниковского.

– Я хочу сказать: там, где раньше был Новосибирск, – мрачно уточняет комбриг. – Вынужден сообщить вам пренеприятное известие, товарищ капитан: вашего родного города больше не существует. Прошу, примите в связи с этим мои искренние соболезнования…