Читать книгу Сабрес. Истории со Святой земли - Роман Камбург - Страница 5

Таял снег. Небо все чаще становилось по-весеннему голубым, как на картинах Юона или Грабаря. Коэн быстро продвигался с русским. Он почти не вспоминал про Кагановича. Изредка его навещал Райкович. Раз в две недели ему давали посылать письма Надие. Беня предупредил, что письма будут перлюстрироваться. Когда Эли писал, то подолгу задумывался над каждой фразой. Про себя рассказывал с особой осторожностью, уклончиво. Он и сам не понимал своего положения, то ли пленный, то ли освобождённый. По последнему разговору с Райковичем он понял, что КГБ не против использовать его, Эли, в профессиональных целях. Такое неопределённое состояние длилось до мая.

В один из дней, часов в одиннадцать, до обеда, Эли открыл свежую газету и прочитал: «Вчера в Дамаске на центральной площади был повешен израильский шпион Эли Коэн». Словно электрический шок парализовал его. Сейчас он понял всё! Он не пленный, и он не освобождённый, он повешенный живой! Нет больше на свете Эли Коэна!

Вечером приехал Райкович. Сели в классе. Райкович разложил газету с заметкой о казни Коэна. Положил на неё паспорт.

– Прочитайте, – сказал он по-русски.

Паспорт был советский, серый, с серпом и молотом. Эли открыл его. Каллиграфическим почерком чёрными чернилами написано: «Арон Коган, еврей, родился 2 октября 1925 года в г. Витебск, Белоруссия. Прописка – Москва, улица Лесная. 24—5». Наверху в углу маленькая фотография Эли с печатью.

– Я вас поздравляю, товарищ Коган. Завтра утром вас отвезут по этому адресу. У вас начинается новая жизнь. Завтра же днём я навещу вас там. Успехов вам, товарищ Коган.

После его переезда началось самое тяжёлое. Ему запретили пересылать письма жене. Для семьи, для Израиля он был повешен 19 мая в Дамаске. Через несколько дней Райкович сообщил ему о встрече с Кагановичем. На этот раз – с глазу на глаз. Стоял по-летнему тёплый день. Ночи в это время года были самые короткие. Встречались у выхода метро Новослободская. Агент Райковича наблюдал за встречей издалека. Каганович появился, как обычно, первым, одетый в светло-серые летние брюки и полосатую рубашку с короткими рукавами. Вот и товарищ Коган с чёрной шевелюрой волос и усами вышел из метро. Они подали друг другу руки, потом направились по Новослободской улице, зашли в близлежащий кафетерий «Весна». Агент, согласно инструкции, остался стоять у входа, а они вошли внутрь.

– Как вам живётся, товарищ Коган? – спросил Каганович.

– Привыкаю. Непросто. С семьёй нет связи.

– Мне вам надо многое сказать сейчас. Долгие годы, находясь у власти, я не чувствовал связи с евреями. Я считал себя выше таких национальных глупостей. Я всегда поддерживал товарища Сталина. Я пожертвовал братом. Не защитил его, хотя и мог. И он покончил с собой. В 47-ом я всеми силами стремился помочь созданию независимого Израиля. Когда ушёл на пенсию, много думал об этом. Нет-нет, я по-настоящему не раскаялся. В этом моя ошибка. Я как-то прочитал, что Каганович и Коэн имеют один корень фамилии. Когда я прочитал заметку, что вас арестовали в Дамаске, я сказал себе, это брат по крови, и я должен защитить его. В память о незащищённом родном брате. У меня появился план сменить вас на одного уголовника – насильника и убийцу. Его всё равно должны были расстрелять у нас. Вместо этого, его повесили в Дамаске.

– Товарищ Каганович, но я не могу жить вместо кого-то… спасибо вам… вы мой спаситель… но…

– Мой дорогой друг. Я сделаю для вас всё, что в моих силах. Я уже стар, но у меня остались хорошие связи. Генерал-майор Райкович, например. Я знаю, что они хотят вас использовать. Я против этого. Я помогу связаться вам с семьёй, хотя это непросто, ох как непросто. Я надеюсь, вы вернётесь когда-нибудь в свой родной Израиль… в наш родной Израиль…, – Каганович двумя руками сжал руку Эли, – спасибо вам за все.

Эли писал письма и складывал их в стол. Вернее, прятал их под матрас. Через несколько месяцев, к осени, сменилось руководство в Москве, и Райковича отстранили. Хорошо, что он успел пристроить товарища Когана учителем английского языка в одну из московских школ. Эли каждый день ходил на работу. Он даже научился любить её. Днем он учил английскому старшеклассников, а вечером учил сам русский язык. С Кагановичем связь прервалась. Конечно, он мог его найти, но попыток не предпринимал. Жил скромно с опаской. Знал, что такое спецслужбы, как их здесь называли – «органы». Шёл месяц за месяцем. Эли подружился с одной учительницей по имени Эмма, Эмма Ильинична. По простоте нравов, её звали Александра Ивановна. На работе в школе он её звал Александра, а она его – Анатолий. Когда встречались у него, она для него становилась Эммочка, а он для неё – Арончик. Ходили в кино, выезжали за город. Изредка, по праздникам, театр или ресторан. Эммочка намекнула раз Арончику, что неплохо бы узаконить их отношения, но Эли увильнул от ответа. Он продолжал писать письма Надие.

20 мая 1965 года.

«Моя милая. Самое тяжёлое знать то, чего не знаешь ты. Ты уже год живёшь с болью, что меня нет на свете. Слышал, что ты не раз обращалась к нашему правительству оказать давление и перезахоронить мое тело. Моё тело, к счастью или к сожалению, пока живо, и уже год совершает автоматические движения – ест, пьет, спит, работает. Ты же знаешь, что без тебя моё тело не живёт по-настоящему, оно лишь существует. Ни время, ни расстояние не мешают мне любить тебя. Иногда я просыпаюсь с ощущением, что я – это не я. И мне становится страшно, что я схожу с ума. Ты помнишь, мы с тобой увлекались психиатрией, и читали: «дереализация», «деперсонализация». Так я и существую изо дня в день в состоянии «деперсонализации».

Помнишь, наши шабатние прогулки в парке Яркон. Лодочку с вёслами. Скрипели уключины. Брызги с вёсел попадали то на меня, то на тебя. А ты была в шляпке. Я тебя до сих пор в ней помню… Пока, моя любимая. Может, ты и прочитаешь это письмо. Только когда? Когда? И я верю, что мы наконец будем вместе».