Читать книгу Леокадия и другие новеллы - Роман Шмараков - Страница 5

Марку и Елене Керзнер

I

По всей Азии славились справедливость и могущество вавилонского царя. Слышащие о них не верили; видевшие не находили им равных. Но еще более были славны статуи на одной из площадей Вавилона, представляющие все города и провинции, подвластные вавилонскому царю, каждая с колокольчиком в руке. Лишь только в каком-либо уголке государства зачинался мятеж или рождалась мысль о заговоре, статуя на площади, олицетворяющая возмущенную область, поворачивалась лицом в ее сторону и звонила в свой колокольчик. Жрецы, надзирающие за статуями, спешили к царю, и вовремя посланные войска уничтожали крамолу, пока она не дала ядовитых всходов. Это удивительное достояние вавилонского владыки отрезвляло его неблагодарных подданных и заставляло завидовать соседей.

Есть много объяснений этому чуду, сходных лишь неубедительностью. Одни говорят, что царь вавилонский владел знаменитым кольцом Соломона, силой которого заточил в статуях могущественных духов и заставил служить себе всею обширностью и быстротой сведений, какою они располагали. Другие уверяют, что в те времена, когда правда и нравственность еще свободно входили в людские жилища и разделяли пищу со смертными11, люди общались с саламандрами, сильфами и другими незримыми так же часто и непринужденно, как теперь с судебными исполнителями; меж тем известно, что для сильфа нет ничего желаннее бессмертной души, получить которую он может, вступив в брак с человеком, и вавилонские владыки благоразумно пользовались этою склонностью сильфов, обещая им хорошенькую вдову с пятнадцатью тысячами ливров ренты в обмен на необременительную службу, за которую сильфы брались тем охотнее, что она удовлетворяла их исконной тяге к перемещениям. Всюду бывая и везде проникая беспрепятственно, сильфы замечали любое вредоносное замышление, кроющееся во тьме, и, в тот же миг достигнув столицы, условленным звоном колокольчика давали знать об увиденном – что до статуй, говорят те, кто держится этого мнения, то в них не больше разума, чем в дверном молотке. Наконец, есть и такие, кто считал, что надо относиться к этому рассказу как к аллегории, которая должна разъяснить нам отношения разума и чувств в нашей душе. Когда их спрашивали, звонили все-таки статуи в колокольчик или нет, они отделывались околичностями.

Дело могли бы прояснить вавилонские жрецы, если бы их теологическая система не была так похожа на топографические планы короля прусского, нарочно наполненные ошибками, чтобы враг, полагаясь на них, завяз в первом же болоте, что встретится на его пути. Жрецы не забыли сообщить добрым согражданам, что над ними есть небо, но расходились в понимании способов, которыми туда можно попасть. Из-за этого вавилоняне вели себя кто как может, и это придавало их городу живописность помимо той, что принадлежала ему от природы. Вавилонянин дочитывал трактаты своих жрецов до того места, где его поджидало божество, надзирающее за спокойным сном; но если б он проследил мнения жрецов до конца, то узнал бы, что о принципах, руководствуясь которыми статуи выносят свои суждения, ничего положительно сказать нельзя.

Это лишь укрепляло уважение вавилонян к статуям.

II

Жила некогда в Вавилоне одна бедная вдова, весь достаток которой заключался в темном домике с небольшим садом, а все привязанности – в ее сыне, не достигшем еще двенадцати лет. В ее саду поутру пели птицы, в полдень он давал прибежище от зноя, а подле забора там росла дамасская слива, чьи плоды, как известно, вкусней всех слив на свете. Проснувшись однажды рано поутру, вдова подумала, чем бы ей порадовать своего сына, и решила испечь ему пирог со сливами. С этой мыслью она и поспешила в сад.

В то время вавилонский царь даровал одному из своих вельмож, по имени Кареб, управление богатым городом Ис, расположенным в восьми днях пути от Вавилона. Поскольку Кареб знал, что очи всей Азии будут обращены на правителя столь большого и славного города, он позаботился обо всем, чего требовал от него новый сан, то есть велел свите одеться в путь со всей возможной пышностью, а коней украсить перлами и надушить им гривы аравийскими мастями. Это блестящее воинство в ожидании своего главы стояло на площади, куда выходил сад вдовы, и покамест Кареб медлил расстаться с пышной постелью, где его посещали увлекательные грезы, кони его адъютантов, дотянувшись губами до ветвей, свисающих из-за забора, объедали их одну за другой, так что когда вдова приблизилась к своей сливе, то нашла ее пустой, как праздное сновиденье.

Увидев это, вдова опрометью кинулась из сада, выбежала на улицу под звон и топот выступившего в дорогу воинства и, ухватившись за золотые поводья, остановила коня, на котором восседал гордый вельможа.

– О могучий Кареб, – сказала она, – адамантовая опора престола, десница правосудия! Кони твоих людей объели мою сливу, так что я не могу приготовить пирог для моего сына. Рассуди меня с ними, как подобает, – ведь в твоей руке и право, и вина.

Кареб, смущенный дурным предзнаменованием и раздосадованный мыслью, что о поступке этой сумасбродной женщины вавилонские дамы будут говорить больше, чем о его блестящем выезде, приосанился и обратился к вдове с такими словами:

– Как пышный хор звезд сникает и теряется при торжественном выезде дневного светила, так мнения и деяния смертных обращаются в ничто перед могуществом монарха. В этом городе действует непогрешимый суд нашего государя, коим я, ничтожный, назначен править над славным Исом. Если ты хочешь моего суда, приходи в указанный город, где я рассмотрю твою тяжбу и решу её по мере своего разумения; но не забудь взять с собою и свою сливу, чтобы она служила доказательством в твоем деле.

Сказав это, он тронул коня.

III

Вдова поплелась домой через базарную площадь; а так как у нее от обиды и горя в глазах потемнело, то она не разбирала дороги и налетела на торговку рыбой, разметав весь ее товар. Та накинулась на вдову с бранью, но вдова, ничего не слыша, удалилась; а торговка, причитая над евфратским лососем, которого рассчитывала продать весьма выгодно, подобрала его, такого пыльного, будто он путешествовал пешком по Африке, с грехом пополам очистила и вновь разложила на лотке. Но досада ее не оставляла, а как сорвать ее было не на ком, то она взяла пригоршню индийского перца, в зернах которого даже саламандры не могут жить от зноя, и затолкала одному лососю в брюхо, приговаривая:

– Иди и огорчи кого-нибудь за меня, насколько сможешь!

В скором времени она сбыла весь свой товар и отправилась прочь, все еще проклиная в сердце своем несчастную вдову. А рыба попала на кухню одного ростовщика, явившись редким гостем в дом, где желудок сверялся не с часами, а с календарем, ибо старый скряга только раз в месяц позволял себе съесть что-нибудь слаще сухих корок и плесневелого чернослива, запивая чем-нибудь крепче воды из фонтана. Повар, он же единственный слуга, питавшийся объедками с хозяйского стола, так торопился приготовить ужин, боясь, как бы хозяин не передумал, что, не разглядев в лососе злого умысла, подал его в медовом соусе. Ростовщик поспешил остаться с лососем наедине, и тот исправно выполнил поручение торговки, а потому не успели выветриться из этого жилища скудные ароматы еды, как ростовщик наполнил его такими воплями и жалобами, что повар мигом прибежал посмотреть, что случилось. Хозяин с удивительной для его почтенного возраста и скаредного питания быстротой бегал по комнате, обхватив себя, как старого друга (которым, к слову сказать, он сам себе и приходился за неимением иных).

– Чем ты накормил меня, беспутный сын ящерицы? – спросил он у повара. – Я чувствую себя так, будто в моем желудке собираются ставить «Малабарскую вдову» и уже подожгли весь тот хворост, на котором эта почтенная дама собирается себя спалить12. Но если ты намерился за все мои благодеяния похоронить меня в этом меду13, то знай, что еще сильна моя рука воздать тебе злом. Я тотчас кликну стражей, а они опытны в обращении с душегубцами.

Испуганный повар клялся, что он тут ни при чем, приготовлял настои шалфея и льняного семени, молился всем богам, но перец упорствовал, и когда в дверь ростовщика постучался неурочный посетитель с просьбой не подавать его заемных писем ко взысканию еще две недели, то этот ходячий пожар, приподнявшись со своей простыни, наморщенной, как изюм, поразил просителя столь ядовитою речью, будто в его утробе проросли все тлетворные злаки, порождаемые Понтом, и напоследок посулил, если денег не будет через три дня, доставить ему все беды, причиною коих только могут быть неоплаченные векселя. С этой угрозой, оборванной жалостным оханьем, ростовщик уронил голову на подушку, а гость поспешил его оставить.

IV

Я вынужден остановить свой рассказ, чтобы объясниться. Боюсь, публика сочла мои замечания насчет «Малабарской вдовы» неубедительными и спрашивает, не морочу ли я ей голову. – Нет; для этого я слишком уважаю ее мнения или слишком боюсь ее бдительности.

Плутарх говорит где-то, что время так длительно, а материал, на него отпущенный, столь ограничен, что природа вынуждена время от времени перелицовывать прежние события, если она хочет, чтобы хоть что-нибудь происходило. Мне, однако, кажется, что упорство и изобретательность, многократно выказанные природой, кои она в избытке дарует тем своим сынам, что наполняют Академию, равно как и тем, которых содержит Бисетр, стоят выше обидных догадок философа и прозаических примечаний дееписателя. Признаем же за природой высокое простодушие, с каким она смотрит на сходственные исторические положения, как дети, слушая знакомую сказку, ждут от нее неожиданных поворотов. Эта завидная способность напоминает о том человеке, что ежедневно ходил смотреть на «Целомудрие Иосифа» Десэ, каждый раз надеясь, что дело пойдет на лад, Иосиф перестанет упираться и наконец очутится там, где каждый посетитель Салона хотел бы его заменить, а именно – в объятиях его прекрасной любовницы.

Но одна ли природа, великая мать богов, законов и случайностей, находит вкус в повторениях? Не заронила ли она это пристрастие в сердце каждого? Почему Ороондат торопит кучера, везущего его домой, чтобы застать жену врасплох? Неужели он рассчитывает увидеть что-то, чего не видел прежде? Почему Моабдар вседневно изобретает новые распутства, в которых пытается погубить свою душу, хотя отлично знает, что души у него никогда не было? Почему Земира… впрочем, оставим Земиру. Свет полон дурачествами, между которыми – я возвращаюсь к «Малабарской вдове» – театр занимает видное место. Некогда римляне завели у себя сценические представления, чтобы отвратить моровое поветрие. Они не думали, что наместо кратковременной чумы нажили себе постоянную. Свет не может отстать от зеркала, в котором видит самого себя; льстит ли оно ему, выходя из границ умеренности, дерзит ли, нарушая все приличия, – он смеется, глядясь в него, не чувствует пресыщения и отмахивается от моралистов, намеренных омрачить ему удовольствие.

Но мы от малабарской вдовы вернемся к вавилонской.

V

Человек, принесший к ростовщику вместо денег неоправданные расчеты и обменявший их на тяжелые опасения, был журналист14. Промысел его был почти тот же, что и нынче. Один мудрый персиянин говорит, что природа озаботилась сделать людские глупости преходящими, а книги их увековечили; если б он читал наши журналы, то признал бы, что в них природа взяла свое, назначив печатным глупостям краткий срок, по истечении которого их общество составляют лишь перец и вакса.

У вавилонских журналистов были особые приемы. Когда требовалось сочинить отзыв на новую книгу, они не думали читать ее или справиться об ней у тех, кто ее наверное читал, то есть у автора, его жены и наборщиков; нет, они прежде всего брали в руки особые кости, вроде игральных, и, вознеся в сердце краткую молитву одному из вавилонских божеств, надзирающих за ремеслами, бросали кости и смотрели, сколько очков выпадет. Получившееся число они сверяли с имевшейся у каждого журналиста памятной запиской, содержавшей длинный ряд пронумерованных афоризмов, кратких и темных, вроде девизов на эмблемах книгоиздателей. Затем они толковали выпавшее изречение, убивая на него столько страниц, сколько им позволяла фантазия, и таким образом получалась неплохая рецензия15; а если журналист приписывал соннику отважное глубокомыслие метафизического трактата, а мемуары Академии надписей хвалил за изящество любовной интриги, то публика сносила это хладнокровно, ибо писать рецензии по печени жертвенного животного хотя и казалось надежнее, но было бы слишком накладно.

Итак, огорченный журналист вернулся на свой чердак и сел за работу; но как мысли его были далеко и то гуляли по простору его карманов, то складывались в угрюмый столбик счетов, он совсем не думал о том, что писал; а потому вышло так, что когда на следующий день философ, недавно опубликовавший обширное рассуждение о человеческой воле, нетерпеливо развернул новый нумер журнала, то обнаружил, что заблуждения, в борьбе с которыми он пролил весь пот своего чела и всю желчь своего пера, уступлены ему во владение. Он твердо верил, что можно быть добродетельным без особой помощи богов, между тем как в статье именно говорилось обратное. Возможно, журналист думал таким образом свалить на терпеливые небеса те проказы, благодаря которым он остался на голом чердаке без гроша в кармане, но наш философ о том не знал.

Удивительно, как раздражаются от своих невзгод люди, способные в любую минуту написать утешение по поводу гибели Коринфа или от души примириться с предположительными бедствиями наших потомков. Философ тотчас взбесился – лицо его сделалось красно – он посылал несчастного журналиста в такие пропасти, награждал такими болезнями, что даже удивительно, откуда философы об этом знают. Вдруг его мысли переменили направление.

– Прекрасно! – сказал он. – Мы можем это проверить. В настоящую минуту боги не одолжили меня никакой благодатью; думаю, я могу утверждать это, поскольку чувствую себя не хуже и не лучше, чем обычно. Вон стоит молодой человек, прилично одетый, и на лице его написана глубокая задумчивость; если я без всякой помощи небес смогу оказать ему благодеяние, значит, я прав.

И он твердым шагом направился к молодому человеку. Подошед к нему, он назвал свое имя, род своих занятий и просил его назвать точный день и час своего рождения. Тот, удивленный, выполнил просьбу. Тогда философ – искусный, как все вавилонские философы, в составлении гороскопов – с удивительной быстротою расчислил судьбу молодого человека и сказал ему:

– Я вижу, друг мой, что вы хотите взяться за некое дело, известное вам одному, но смущаетесь мыслью, что оно принесет вам больше тревог и издержек, чем удовольствия. Однако боги и гении деканов, управляющие вашей судьбой, твердо обещают, что если вы отбросите сомнения и приступите к своей затее нынче же вечером, то будете вознаграждены втрое и вчетверо против ожидаемого. Не медлите. Вон за углом стоит фиакр, которым я бы советовал вам воспользоваться.

Молодой человек, чье лицо просветлело, рассыпался в благодарностях и, горячо пожав руку философу, кинулся к карете. Что до философа, то он, совершенно удовлетворенный и успокоенный, отправился домой.

VI

Этот молодой человек был влюблен в женщину, на которую доселе смотрел издалека, как на крепость, чьи крепкие стены и бдительный гарнизон делают ее неприступною. Полученное предсказание все переменило: он узнал, что звезды осведомлены о его склонности и не думают ей препятствовать. Он кинулся к прислуге и подкупил ее; он нарядился, как на праздник, на совращение добродетели и мелькал вокруг предмета своей страсти, куда бы тот ни направлялся; он сделался сущий Леандр, каким его показывают на Сен-Лоранской ярмарке, и наконец сочинил письмо, в чрезвычайно нежных выражениях, где представил себя находящимся между пропастью отчаяния и небом блаженства. Его встретили удивлением и гневом. «Втрое и вчетверо», – подумал он и умножил усилия. Следующее его письмо она не порвала; над третьим улыбнулась. Он добился до того, что вызвал ее задумчивость, а это многого стоит.

Муж ее был старый воин, ныне занимавший небольшую должность в интендантском ведомстве; как ни любил он ее, а ей все казалось, что свои раны он любит больше. Неловкие знаки привязанности, кои он ей оказывал, прежде казались ей трогательны, но от привычки сделались смешны. Его рассказов о битвах, в которых он спасал государство, она пугалась; его одушевление оставляло ее безучастной; она ревновала его к прошлому, куда он пускал гулять свою обветшалую доблесть. Она не имела вкуса к пороку, иначе быстро осчастливила бы мужа ненарушаемым покоем, а себе снискала общепринятое удовольствие; но тихая, однообразная жизнь пробудила в ней любопытство – а по эту сторону Стикса нет более покатого пути к мучению.

Муж начал замечать, и от тревоги супружеская любовь возгорелась в нем с юной пылкостью. Он приступил к жене с расспросами – и увидел в ее глазах замешательство и досаду; начал следить за ней – и научил ее скрытности; стал умолять – и внушил презрение. Он не знал, что делать. Разум его мутился. Его старая сабля попалась ему на глаза. Он достал ее из потертых ножен и глядел на нее чрезвычайно внимательно, проводя по ней рукою. То он хотел вложить ее обратно в ножны, то отбрасывал их, и так продолжалось долго; под конец он схватился рукою за лоб, а когда отнял ее, то улыбнулся и сказал:

– Странное дело, ведь я рыбак, а так долго пренебрегал своими занятиями; но наперед уж я не забуду, кто я таков, ведь печальнее нет человека, что гнушается своим ремеслом.

Если бы это увидел философ, он, вероятно, оплакал бы свою ошибку, обычную для тех, кто путает добрые дела с бесплатными; но он в это время думал совсем не о нашей истории, так что и мы покамест не будем думать о нем.

VII

На следующее утро старый ратник вышел медною калиткою к Евфрату, который течет посреди города, и, усевшись на берегу, принялся удить рыбу с отменным прилежанием, какое свойственно безумцам в их занятиях. Просидев так довольно долго, он заметил, что рыба не клюет (и для нее это было бы затруднительно, поскольку вместо уды он погрузил в струи Евфрата свою саблю и водил ею туда-сюда), и решил, что это оттого, что здесь мелкое место. Тут чрезвычайно кстати попался ему на глаза некий водонос, в отрепьях и с большим кувшином на плече. Безумец окликнул его и сказал:

– Видишь, любезный, я ловлю здесь рыбу, как это принято у нас, рыбаков, только воды здесь маловато; посему мне нужны твои услуги. За каждый кувшин, что ты до заката принесешь мне из фонтана Справедливости и Милосердия16, я дам тебе золотой. Поторапливайся, и мы с тобой исправим эту реку.

Тут он раскрыл перед водоносом свой кошель, и бедный малый, увидев, что для своих дурачеств тот располагает достаточными средствами, без всяких споров направил свои стопы к указанному фонтану. Он сходил к нему раз, и еще раз; рыбак давал ему золотой, а воду выливал в Евфрат; путь был неблизкий, и когда водонос шел с очередным кувшином, а солнце было на закате, ему хотелось успеть за последней монетой, и он, чтобы сократить дорогу, решил пройти через площадь со статуями. Его шатало от беготни и тяжести, и в недобрую минуту он, проходя меж изваяниями, споткнулся и толкнул одно, которое качнулось, упало, и отколовшаяся голова покатилась водоносу под ноги. Не успела она удариться оземь и поднять пыль, как он пережил все, что ему предстоит: его хватают, приводят к царскому суду, приговаривают, не внемля оправданиям, и его голова летит с окровавленной плахи. Водонос застыл от ужаса. По счастью, на площади в этот час никого не было. Придя в себя, он кинулся к своему другу, лудильщику, который жил неподалеку и был человек благоразумный и степенный. Лудильщик выслушал его бессвязный рассказ, понял его и сказал:

– Если ты просто сбежишь оттуда, нарядят следствие и тебя найдут. Давай-ка пойдем на площадь и вместе оттащим эту статую на мой двор. Люди, как ты знаешь, приносят мне прохудившиеся тазы и кофейники, так что я, пожалуй, могу починить и бога, которого ты неосторожно изломал. К следующей ночи все будет не хуже прежнего.

– О чем ты говоришь! – завопил водонос. – Едва взойдет солнце, все увидят, что статуи нет на месте, и тогда прощай моя голова!

– Нужды нет; ты заберешься на место статуи и простоишь там до вечера, покамест я буду ею заниматься, – хладнокровно отвечал ему приятель.

– Помилуй! только слепой не заметит различия между нами.

– Похоже, твоя голова тоже нуждается в починке, – сказал ему лудильщик: – неужели ты не знаешь, что люди меньше всего замечают вещи, которые изо дня в день торчат у них перед глазами? Отбрось все сомнения, бери в руки колокольчик и помни, что с закатом солнца я избавлю тебя от обязанности быть городом.

Таким-то образом случилось, что первое, что увидела вавилонская Аврора, поднявшись со своего шафранного ложа, был бедный водонос, стоящий среди городской площади на постаменте с колокольчиком в поднятой руке. Вид у него был очень глупый, хотя Авроре, вероятно, доводилось видеть и не такое.

VIII

Женщины ссорились у его подножия; маги беседовали о знаменьях; купцы заключали сделки; собаки кусали прохожих; он услышал столько всего о почтенных земляках, сколько они сами о себе не знали, стал наперсником стольких тайн, сколько не открывалось ни одному сильфу, и насладился бы весьма поучительными зрелищами, если бы мог забыть о себе самом. Солнце пекло так, что водонос чувствовал себя румяным хлебом в печи, и при этом ему нельзя было ни пошевелиться, ни даже повести бровью, когда с нее капал пот. Он и не знал, что день так длинен. Чтобы убить время, он начал загадывать самому себе загадки, но, к сожалению, отгадывал их слишком быстро; потом он решил попросить бессмертных богов о помощи и, подумав, кто из них скорее откликнется, решил обратиться ко всем им вместе.

– Благие и милосердные боги! – взмолился он в сердце своем. – Где бы вы ни вкушали свое вечное блаженство, между блюдами на своем пышном пиру вспомните о злосчастном водоносе, что играет чужую роль, опасаясь за конец своей собственной! Никогда прежде – ибо я не писал элегий, не зарабатывал на хлеб воровством и не вступал в законный брак – никогда мне не было столь желанно зрелище заката и столь нестерпимо его ожиданье. Конечно, я не стою того, чтобы ради меня погонять колесницу солнца, но если вы знаете нетрудный способ облегчить мое состояние, прошу вас, не пренебрегите им, – а я за это клянусь быть добродетельным или принести в жертву двух горлиц, в зависимости от того, что вам приятнее.

Но пока он говорил или, вернее, красноречиво думал все это, боги послали ему в ответ одну мушку от целого роя однодневок, праздно вившегося над площадью. Мало знающая свет и оттого беспечная, мушка подлетела к водоносу слишком близко и была затянута глубоко в ноздрю его воздыханьями о своей судьбе. Водонос задержал дыхание, моргнул, сотрясся, как канатоходец на колеблемом канате, замер, подумал, что смог удержаться, – и обманулся. Он чихнул, и колокольчик в его руке звякнул. Жрец, скучавший подле статуй, навострил уши и, убедившись, что ему не послышалось, со всех ног кинулся во дворец. Все засуетилось. Царю доложили о доносе статуи, а на вопрос, какой город поднял против него нечестивую главу мятежа, отвечали, что звон раздался от статуи, изображающей город Ис.

– Это поразительно, – сказал царь. – Недели не прошло, как мы назначили туда сатрапом Кареба. Какова неблагодарность людская – он еще не успел туда добраться, как замыслил отпадение! Скажи, визирь, слыхано ли такое?

– У человеческого сердца, государь, есть глубины, в которые никто не спускался, – с поклоном отвечал визирь. – Милосердные боги наделили нас столь многими заботами, чтобы нам было недосуг исследовать самих себя, ибо они знали, что это занятие для нас опасней ловли жемчуга и бесплодней погони за тенью.

– Не думаю, чтобы я спрашивал об этом, – сказал царь.

IX

За Каребом послали сильный отряд, велев ему поторапливаться; а так как этот вельможа свершал свое поприще без спешки, в каждом красивом оазисе останавливаясь на день-два, то посланные из столицы сообщили ему неприятную весть, что он государственный преступник, в тот самый миг, когда на горизонте показались блестящие стены и кровли города, над которым Кареб думал властвовать. Ему не дали даже удивиться как следует; закованный позорными цепями, посаженный на хромого верблюда, оплакивающий свою судьбу, Кареб был под неусыпным присмотром доставлен в Вавилон, где ему объявили, что он виновен в измене, а на попытки оправдаться отвечали, что статуя не ошибается. Назначен был день казни. Народ из близлежащих деревень стекался занимать места за несколько дней, ночуя на площади и питаясь тем, что получалось украсть друг у друга.

За всей этой сумятицей никто и не заметил, как в наступивших сумерках водонос с лудильщиком водрузили на прежнее место город Ис, с его грозным колокольчиком и безмятежно улыбающейся головой, приставленной так надежно, что теперь ничто бы не заставило ее покинуть свое место. После этого лудильщик побрел назад к своим кофейникам, посоветовав водоносу больше не дурачиться.

А водонос, едва уверившись, что все обернулось благополучно, был так счастлив, что не замечал ничего вокруг и только носился с кувшином, пританцовывая на бегу; потому о том, что Кареб схвачен и осужден по доносу волшебной статуи, он услышал лишь в самый день казни, и его сердце наполнилось сожалением. Он бросил свой кувшин, помчался на площадь, куда сошелся весь город, и, обращаясь к палачу и всей площади, завопил во все горло:

– Жители Вавилона и ты, широкая секира правосудия! Клянусь всеми богами, что Кареб не совершал того, в чем его обвиняют! – И, поведав свою историю, которую внимательно слушали добрые вавилоняне, судейские чиновники, палач с его секирой, боги, надзирающие за судом и расправой, и сам вавилонский владыка из дворцового окна, задернутого шелком, честный водонос закончил предложением отпустить Кареба, а взамен казнить его, поскольку он всему причиной.

X

Бродивший средь толпы безумец, который считал себя рыбаком, вместе с другими слушал водоноса. Удивительным образом от этой исповеди в нем прояснились мысли: он узнал себя, свою жену, вспомнил все, что повредило ему разум, и наконец того человека, которого заставил бегать за водой и который теперь хочет, чтобы его казнили. К старому воину вернулось былое мужество: зычным голосом он крикнул, что негоже наказывать человека, который всего лишь выполнял чужое распоряжение. Вслед за этим он рассказал, как в безумии, коим был охвачен, заставил водоноса таскать кувшин из фонтана в реку, загоняв его до того, что в недобрую минуту он споткнулся на площади.

Тут загорелся стыд в его жене; огласив площадь стенаньями, она призналась, что безумие мужа вызвано одним ее легкомыслием, и лишь просила не отправлять ее на тот свет в одиночестве, но дать ей в спутники того волокиту, из-за которого чуть не погиб разум и сама жизнь достойнейшего человека. Молодой человек, на которого она указывала пальцем, пытался закрыть лицо, однако же был узнан философом, по сей день гордым от воспоминания своей благотворительности. Испустив тяжелый вздох, он твердым голосом сказал, что если кто и виновен в пороках этого юноши, то не его незрелый нрав, но тот, кто давал ему дурные советы; засим он рассказал свою историю и – поскольку тщеславие не угасало в его душе и в такую минуту – прибавил, что совершил этот опрометчивый поступок в качестве опыта, ибо журналы никак не хотят его понять. Журналист, конечно, был здесь. Он рад был промолчать, но божество вавилонского раскаянья, у которого, по всему судя, нынче был праздник, бросило философа, едва завидев новую жертву, и завладело ею так же точно, как прежними. Журналист признался, что раздраженье почтенного философа вызвано его рассеянным пером, поскольку (мстительно прибавил он) ростовщик не хотел оказать ему снисхождения, и он не имел бесстрастия разбирать метафизику человеческой воли пред воротами долговой тюрьмы.

Народ не успевал поворачивать голову от одного к другому, гадая, которого же из них казнят. Ростовщик не мог запираться, но все свалил на действие отравленной рыбы, купленной его слугой на базаре; за рыбу повинилась торговка, простосердечно сказавшая, что ее рука наказала ростовщика, накормив его перцем, поскольку не могла дотянуться до женщины, опрокинувшей ее лоток с товаром.

– Это правда, – подняла голос вдова, бывшая неподалеку, – вспоминаю, что я перевернула лоток этой доброй женщины; я не видела белого света, оттого что Кареб отказался воздать мне за дамасские сливы, съеденные его конями.

Тут Кареб скованными руками схватился за голову, ибо увидел, что дело, гулявшее по площади, вернулось к нему и уже не уйдет.

– Всё очень запуталось, – заметил визирь.

– Я полагаю, – сказал царь, – эту историю не расплетет и хороший рассказчик, не то что наши судьи.

– Я все же смею думать, что мудрое решение лежит неглубоко, – сказал визирь.

Царь ответил ему на это:

– Когда ты не знаешь, что сказать, ты гладишь бороду. Иногда мне кажется, что твоя борода – единственное во дворце, что мне не лжет: когда я вижу в ней твои пальцы, я точно знаю, что мне думать.

– Возможно, ваше величество поступает немного опрометчиво, сообщая мне об этом, – заметил визирь.

– Неужели я рассказал бы это тебе, будь у меня хоть капля опасения, что ты сумеешь отказаться от этой привычки? – спросил его царь.

XI

Между тем народ волновался, ибо, придя смотреть казнь одного человека, мог питать основательную надежду, что казнят десятерых, а теперь дело оборачивалось так, что не казнят никого. Возможно, это тянулось бы долго; но, на счастье вавилонян и читателя, в эту минуту ветер очень кстати подхватил с окна белый платок, которым царь отирал лоб, и вынес его вон. Толпа, задирая головы и толкаясь локтями, встретила кружащийся платок криками восторга.

– Что это значит? – спросил царь.

– Что вы помиловали всех, ваше величество, – отвечал ему визирь.

Это была воистину величественная сцена, так что если бы г-ну Алле захотелось написать картину в пару той, что он с таким успехом сделал для Шуази, он мог бы изобразить вавилонский народ, с волнением глядящий на высокое царское окно, и быть уверен, что не промахнулся с предметом. Конечно, казни теперь ждать не стоило – хотя некоторые из собравшихся решили на всякий случай остаться еще на день, – но царская милость есть зрелище, подобное явлению небесных богов, и никто из видевших ее не думал, что потратил время напрасно.

– Это все прекрасно, – сказал ростовщик своему слуге, когда они возвращались домой, – но только не для моего желудка. Похоже, толпы последователей Зороастра притащились туда со своим хворостом и кресалом, чтобы почтить там весь огонь, какой смогут развести. Надеюсь, ты не допил ту шалфейную настойку, которую приготовил третьего дня, не то я найду на тебя управу.

– Всю жизнь, – сказал сам себе водонос, – изображал я водоноса, не пропуская ни дня, и мне доставались лишь попреки, гроши да ломота в спине; всего один день, с утренней зари до вечерней, я изображал Ис – а ведь это славный и древний город, не имеющий себе соперников, если не считать нашего города, и там много всякого богатства, и высоких домов, и благоуханных садов, и храмов, убранных золотом, – так вот, из-за этого дня на меня свалилось столько тревог, сколько не знал мой бедный жребий. Уж лучше я снова буду изображать водоноса, потому что от славы и богатства мне досталась худшая сторона, то есть вечные заботы и волнения, а свою спину я хотя бы знаю чем смазывать.

– И всё же это ничего не доказывает, – сказал упрямый философ, вышагивая по своей улице.

– Как пышный хор звезд сникает и теряется при торжественном выезде дневного светила, – сказал визирь, – так дела и помышления смертных бледнеют, когда сами благие боги решают снизойти к нашим затруднениям. В самом деле, если бы мы…

– Ты опять гладишь бороду, – сказал царь.

XII

Старый воин примирился с женою, и они жили счастливо. Водонос с радостью вернулся к кувшину и беготне по улицам. Вдове заплатили за сливы, съеденные лошадьми, и она испекла пирог для сына. Кареб был прощен и вновь допущен в царские чертоги. Опытный царедворец вскоре вернул себе милости монарха, однако некоторое время еще боялся ими наслаждаться. Его имя было усвоено теологической системой халдеев, где оно означало цепь случайных причин, вызывающих одна другую и против ожидания приводящих к справедливому результату. Некоторые, впрочем, утверждают, что для этого понятия халдеи использовали слово, в переводе означающее «пирог с дамасскими сливами». Возможно, правы и те, и другие.

Сообщают, что впоследствии вавилонский царь все-таки казнил всех лиц, упомянутых в этой повести, и сверх того еще некоторых. Если эти известия правдивы, то надо полагать, что у него были на то основания.