Читать книгу Знакомьтесь: мой друг Молокосос - Роман Витальевич Шабанов - Страница 2

Откуда приехал отец, и что обычно привозят после пяти месяцев отсутствия

Суббота для меня началась с лязгающих звуков ключа в замочной скважине. Это первое. Ага, мама идет на работу – я догадался. Но зачем же так громко? У меня, в отличие от нее, выходной. Правда, у меня и вчера был выходной. И позавчера. Признаюсь, что для меня что ни день – то выходной. Но когда мама идет на работу, я испытываю такое чувство, что если я ее сын, то тоже сотрудник маминой фирмы. Пусть не появляюсь у нее на рабочем месте, но помогаю точно даже тогда, когда мама уже садится в седло (еще одна моя фраза, но она не означает, что мама ездит верхом), а я еще крепко сплю. Еще не время открывать глаза… а я настаиваю… не время! Ах, только не этот чавкающий звук! Только не он. Напоминает клацающих бульдогов, догоняющих маленького котенка. Пушистик мяукает, но ничего не может сделать – псы настигают, у одного длина слюны достигает десяти, у другого пятнадцати сантиметров… помогите… Клац, клац, клац… Ну конечно, второе, что я услышал, это было шуршание пакета и «здравствуйте» без ответного приветствия. Вместо ответа залаяла собака, зацокали каблуки маминых туфель, угрожающе заскрипели двери лифта. Я стал просыпаться, постепенно отходить ото сна, и для меня с каждым мгновением стали вылупляться звуки. Мгновение – мурлыкание кошки, которая находилась где-то очень близко. Следующее – тикание будильника, который может и позвонить, а может и пощадить. Наконец – дождь. Он лил всю ночь, я к нему начинал привыкать, и в полной тишине казалось, что он совершенно бесшумный, что он часть этой тишины.

Дома никого, поэтому желание влезть в тапочки и банный халат было особенным. Я встал, обернулся простыней (халата поблизости не оказалось) и, надев тапочки, пошел на кухню. На столе стояла большая тарелка манной каши, накрытая прозрачной посудиной, и записка: «Милый. У меня всего две головы. Будь умницей. Тарелку можешь не облизывать». На плите ждала сковорода с тостами.

Я фыркнул. Но не от последней фразы про тарелку – к такого рода шуткам я привык, и не от того, что она величает своих клиентов «головами», как коров, – к этому тоже стал привыкать, но к чему не мог, так это к тому, что мама до сих пор зовет меня «милый». Я инопланетянин. Разве они могут быть милыми? «Милый» – так похоже на «мыло». Неужели я способен быть космическим пришельцем в пене? Не может этого быть! Надо будет с мамой серьезно поговорить об этом.

Моя мама – парикмахер, отец – экспедитор. Она стрижет людей, а он их раскапывает. То есть раскапывает не только людей, но и все то, в чем они жили и чем пользовались, – дома, утварь, в которой варили плов и кофе, хотя, наверное, вряд ли в каменном веке существовал кофе.

Я посмотрел на себя в зеркало, которое стояло рядом с плитой, – мама любит делать два дела одновременно: варить и красить (глаза маленькой кисточкой), и увидел далеко не милое лицо, а небритую физиономию уголовника из криминального сериала.

– Ну и рожица у вас, Филимон, – начал я утреннюю беседу с самим собой, чтобы понять, насколько я сегодня адекватен и готов вступить в бой с новыми жизненными ситуациями, если таковые будут. – Вы прилетели на планету Х, чтобы вступить в контакт с неопознанными объектами. Например, эта чашка. Из чего она состоит? Или же стена. Она прослушивается. Пол теплый. Что его греет?

Я налил воды в чайник и поставил на плиту, а сам достал с холодильника незаконченного слоненка на манеже – паззл, который я уже собираю около двух недель по субботам и воскресеньям (в остальные дни не могу, так мы со слоненком договорились: представления в цирке только по выходным, следовательно я соблюдаю их режим). У этого недоживотного уже было две ноги, часть лица – а именно глаз и два уха. Завершив хобот, я был вынужден оторваться от этого увлекательнейшего занятия, так как засвистел чайник. Одновременно позвонили в дверь.

– Кто там? – спросил я.

– Хотите получить бесплатный буклет с турами по всему миру? – затараторил звонкий голос то ли девушки, то ли парня.

– Вернулся, – ответил я и хотел было идти на свист чайника, но человек неопределенного пола продолжил:

– Вы зря отказываетесь. У нас действуют скидки для тех, кому за тридцать пять…

Вот успокоил. Сейчас бы как вмазал ему (так говорит папа, когда кушает блины – вмазать масла)… Думаю, есть за что. Если в другом понимании, то я не любитель махать кулаками. Мне не нравится, когда один калечит другого. Ведь это плохо. Я знаю. Разве они не понимают таких очевидных вещей? Я просто так говорю. А бить не буду, потому что думаю, что это очень плохо. Дело в том, что мне тридцать, но ощущаю себя на пять – десять лет, в этом промежутке. Поэтому когда слышу, что больше всего не хочется… вспоминаю папу и блины. Но драться я все равно не буду. Я же не боксер, не спецназ. Да разве они знают, те, кто за дверью, но и я не виноват, что так думаю… думаю, и все. Но все равно я не буду его колупасить (хорошее слово, правда – колоть и пасти в одном).

– А если мне тридцать? – спросил я.

– Вы тоже попадаете в этот разряд, – уверенно сказал голос.

У него был ответ на любой вопрос, и приходил он не в первый раз. Я ему никогда не открываю. Он меня раздражает. Слишком много говорит. Даже если и не знает ответа, то всегда говорит, что… вы понимаете… а что если его по физиономии… в мыслях, конечно. Только чем? Если воображаемым, то чем угодно. Например, жирным блином… ой, как неприятно. Еще хочется? Нет? Тогда проси пощады. Не хочешь – тогда получи еще один горелый. Ага, запричитал? Не будешь больше? Ладно. Да что я волнуюсь? Сегодня у меня есть два преимущества – закрытая дверь и свистящий чайник.

– Извините, у меня чайник разрывается, – говорю я и представляю, как этот носатый, не дождавшись моего прихода, взрывается с громким треском.

– Так это у вас чайник? – спросил парень за дверью. – Скажу вам честно: слабовато. Хиленький свисток и очень раздражительный. Хотите испробовать новый?

Его голос звенел, правда, сильно, с фальцетом, но так же раздражающе. Он меня заговорил. Не успел ничего произнести, как заговорил. Заговорщик. Приторный заговорщик.

– Нет, – вот что я ответил и собрал всю свою решительность, чтобы произнести скороговоркой, – неприходитебольшеунасвсеестьповторить?

Знаю, что на короткий вопрос обычно дают короткий ответ. Но что бывает при коротком ответе, не всегда ожидаемо. А у меня был короткий ответ? Сколько слов в коротком ответе? Два или три? Если слово «неприходитебольшеунасвсеестьповторить» взять как одно, то…

Я просто ухожу на кухню, оставляя молодого человека говорить в дверь заученный текст. Пусть это не так вежливо, но и они тоже не очень учтивы. Очень смешно, когда он говорит, а никто не слушает. А что, если дверь научить разговаривать? Она будет отвечать и учить уму-разуму этих бездельников. Только учить нужно по моей зеленой тетрадке. Там всегда найдется пара-тройка нужных фраз. Например: «Иди в город бород, где живет всякий сброд». Не факт, что он уйдет, но для этого есть запасная дежурная фраза. Я ее оставляю на самый крайний случай. Она мне не нравится, но эффективно действует на заговорщиков. «Досвидосдурбарбос!» – и все, его нет. Что в этой фразе такого страшного? «Дур» или «барбос»?

Вернувшись на кухню, я выключил чайник и заварил в своей именной кружке яблочный чай. Вдыхая ароматы фруктового нектара, я любил сидеть на кухне на угловом диванчике и думать о предстоящем дне. Без яблочного чая вряд ли бы это получилось. Да и с обычным тоже не думаю, что мысли мои были бы хорошими. Поэтому эти две составляющие были необходимы. После чая будет каша, но сперва чай.

К окошку подлетела сорока и присела на выступ за окном. Никогда я не видел, чтобы такие крупные птицы садились на приоконные жердочки. В основном это привилегия воробья, синицы, на крайний случай голубя, а тем, кто побольше, остается или взлетать на провода, играя городские романсы на струнах (это фраза не из тетради, так говорит моя мама), натянутых между многоэтажками, либо крутиться около скамеек, выпрашивая хлеб у беззаботных старушек.

Сорока провела на этом перешейке не более мгновения – она использовала жердочку как привал для отдыха или, скорее, как возможность оттолкнуться, трамплин для достижения большей высоты. Через мгновение она взметнулась, заработала крыльями и, скользя по мокрой жердочке, старалась взлететь, но пошла вниз, совершив пике, неожиданное для самой себя.

Тогда, помнится, я глубоко вздохнул и сделал это так громко, как будто мое горло – это мусоропровод, и в высвободившемся воздухе были бутылки, консервные банки, летящие в темную неизвестность с грохотом и треском… Я вздохнул еще раз…

Зачем обманываю себя? Я прекрасно знаю, в чем дело. Только эти воспоминания гложут меня, оставляя в районе груди осадок, по ощущениям напоминающий проглоченный каменный орех. Тринадцать дней назад приходила моя сестра с детьми. Чтобы поздравить меня.

У меня есть сестра. Вероника. Звучит как будто уменьшительное от Вероны. Так ее и зову, но ей не очень нравится. А мне кажется, что это звучит, как комплимент – все равно что называть человечка человеком. Ей 32, но у нее уже есть семья, двое детей, и она представляет полную мою противоположность. Дело в том, что она говорит так, как видит. А как может видеть взрослый человек? Он видит скамейку – говорит: «Это скамейка». Он видит человека со шляпой – говорит: «Это человек со шляпой». Она не понимает, что скамейка точь-в-точь походит на крокодила, а человек со шляпой – на шпиона, который прячет глаза, скрывается. На просьбу подсчитать мои волосы, чтобы записать данные в анкету, она вдруг заявила: «А волосы-то адью». Неприятно. Факт. Да, волосы у меня не такие густые, но зачем об этом, можно и промолчать. И при этом она спокойно говорит о Жоржике, своем старшем, сыне, препротивном малом, который занял первое место в брейн-ринге на школьной олимпиаде: «Такой умненький мальчик. Он в меня пошел». А почему? Я знаю, почему. Известное дело – вопросы у соперника были минимум на поколение легче. А Виолетта, ее дочь, не спит которую ночь (прямо стихи), ей снится мальчик, «как быстро растут дети, еще вчера», лидер движения «экологичные тролли» (не совсем понимаю, как тролли могут быть экологичными)? Какая мерзость. Мне кажется все это гнусным, но также смешным из-за своей нелепости и ненужности. Иногда думаю, что люди специально создают семью, чтобы окружать себя бессмысленными заботами. Я смеюсь, а сестра всегда это чувствует и раздражается.

Все было хорошо. Шикарный стол, очередные вареники и не только. Были все самые близкие, кроме отца и моих друзей. Отец был в самой, наверное, дальней в своей жизни командировке и, видимо, самой долгой. Место, куда он поехал, располагалось в районе Африки, в самой нижней части континента, если смотреть по карте. Папы уже не было пять месяцев. Мама говорила, что он ищет рудимент, который уже отчаялись найти не только наши, но и западные ученые, и что именно он напал на след. Я не совсем понимал, что такое рудимент и все тонкости его деятельности, но все равно гордился.

– Филимон, а ты знаешь, где находится остров Узедом? – сказал Жоржик, когда основная часть гостей уже произнесла поздравительные речи.

– Нет, не знаю, – ответил я. – Наверное, дом, где живут узики. Есть узники в темницах, а есть узики в домах.

– Дуралей, – воскликнул Жоржик и показал свои кривые зубы. – Узики. Ты что? Канал «Дискавери» не смотришь?

Я действительно не смотрел канал, состоящий из двух слов «диско» и «вери», и сперва мне показалось, что ему просто не нравится мое общество. Среди гостей не было его сверстников, да и, съев салат и вареники, он сидел и, зевая, очищал банан.

– Остров в Балтийском море, напротив устья реки Одер. Площадь 405 км². Население 31 500 человек в Германии и 45 000 в Польше, – зевая, сказал он. – Чайник.

Я понимал, что этот вопрос был из игры и поэтому он его хорошо знал. Почему он меня так назвал? Я что, очень похож?

– Чайник. Хм, – прыснула Виолетта, которая крутилась около мамы и время от времени поправляла свои туго затянутые косички

– Молчать, козявка, – резко сказал он сестре.

– Я не козявка, – с обидой в голосе пыталась возразить сестренка, но понимала, что ее сопротивление ведет к еще большему возмущению со стороны братца.

– Козявка, что, доказательств хочешь? – Жоржик растопырил руки, показывая свое превосходство.

– Не надо.

Виолетта отошла, даже не всхлипнув. Она привыкла к такому неласковому обращению и ждала, когда вырастет, чтобы отомстить. Жоржик продолжил:

– А ты знаешь, что если каждый день сидеть дома, то…

– И что? – с улыбкой вступила в спор моя мама. – А? Несчастный случай, цунами? Я, например, и сейчас могу неделями дома сидеть. Да и отец тоже. Как приезжает из командировки, его никуда за уши не вытащишь.

Я вообразил, как мы с мамой тянем отца за уши, например в кино. Он сопротивляется, хватается за стол, стулья, вешалку, ручку двери, а мы, как в сказке про репку, тянем и приговариваем: «Эх, раз, еще раз!». Уши у него покраснели, увеличились и стали напоминать слоновьи. А мы продолжаем: «Эх, раз, еще раз!».

– Это другое дело, – продолжал Жоржик. – Он неделями на голой земле спал. Конечно.

Жоржик часто подтрунивал надо мной. Для этого не обязательно было ждать моего юбилея. Подходил любой календарный праздник или выходной. Хотя это подтрунивание можно было назвать издевкой, глумлением, насмешкой, измыванием. Может, я, конечно, преувеличиваю. Он все же ребенок. Да я тоже… пусть и… большая детина (так меня называет сестра, но я не обижаюсь). Но ведь это не повод, в мой-то праздник. Тут я задумался. А что, если действительно так? Он хоть и ест меня (еще одно слово, которое означает нехорошее отношение к кому-либо – есть, пить и откусывать), но далеко не дурак. Если это правда, тогда что? И, подтверждая слова Жоржика, я вспомнил некоторые факты:

– Мам, вспомни, как мы целую неделю сидели дома. И только папа бегал по магазинам.

– Да, сынок, – согласилась мама. Мама в тот день была прямо красавицей. Голубое платье, и прическа фантастическая, словно у принцессы. И она меня всегда успокаивала и не давала в обиду. А мне тоже было что сказать:

– А когда мы ездили в деревню… помнишь? Тоже никуда не выходили, остались там совершенно одни в доме.

Жоржик не унимался. Ему явно понравилось, что он был в центре внимания и что его информация стала источником общего конфликта.

– Хорошо, у меня есть еще вопрос, – деловито сказал он и обратился к моей маме. – И не надо меня перебивать. Это ограничивает права ребенка. Не стоит так. Спасибо. Итак, вопрос.

Он стоял, как рыцарь в доспехах. Самоуверенный болван – весь проджинсованный и лакированный (голова его блестела, как и нос). Жоржик пригладил свои и так тщательно уложенные волосы – прядь к пряди, волос к волосу – почесал нос и спросил:

– Почему ты носишь такой дебильный костюм? Он что, из секонд-хэнда?

Мой костюм – рыжий халат, одетый на синюю пижаму с якорьками плюс зеленые тапочки с червячками – мне очень нравился. Да, тапочки были куплены на распродаже… а что за секонд-хэнд? Не переводится, даже моим мировосприятием.

– Да, и что, – машинально отвечал я, укрепляя стену между мной и десятилетним отпрыском.

– Так одеваются герои из Маппет-шоу, – хохотал он. Казалось, что комната ходит ходуном от раскатов его смеха. – Смешно, но нелепо. Это даже хорошо, что у меня есть такой родственник. Где еще так посмеешься? Я, например, считаю, что люди делятся на смешных и мрачных. Ты из числа первых.

Банан уже был съеден, и кожура брошена в большую трехэтажную вазу на самый верх, накрывая груши, и Жоржик взял яблоко.

– Как интересно, – ответил я, наблюдая за его действиями. – Наверное, я должен тебя поблагодарить за такую лестную речь.

Жоржик взял яблоко не для того, чтобы съесть. До этого был довольно-таки обильный обед с варениками с прекрасным домашним томатным соусом, и все остальное, что лежало на столе, в основном фрукты, воспринималось как элемент декора. Он перекатывал яблоко из одной ладони в другую, как китайские шарики, и, видимо, поэтому был очень спокоен, несмотря на нарушенную им гармонию среди окружающих.

– Но мрачных никто не трогает, а смешных все же задевают. Они же одеты, как… их костюм призывает: «Толкни меня, прохожий, обрати на меня внимание». У меня теория, что ты поэтому и сидишь дома, что боишься всех.

– Хватит! – обрубила Верона.

Виолетта захныкала.

– Ты почему кричишь на моего сына? – вступила сестра. – Разве он виноват в том, что ты сидишь дома и не интересуешься ничем?

Жоржик как ни в чем не бывало, будто проигрыватель, по которому ударили оттого, что тот барахлил, мгновенно перевел тему:

– А почему бабушка только вареники готовит? Она что, больше ничего не умеет?

После этого был танцы, задувание свечек и непрерывные смешки Жоржика – его кроличьи зубы и недобрый взгляд. Вечер был испорчен, и теперь и я не хочу видеть сестру как можно дольше. Как только она приезжает в гости, я залезаю под кровать и сижу там, пока она не уйдет.

Чай немного остыл, и я, делая первые глотки, делил предстоящий день на отрезки – до двенадцати, после двенадцати до пяти и после пяти до самого сна. За окном зарядил дождь, и он тоже вносил коррективы в мои радужные планы.

В дождливый день обычно я люблю ходить в гости. Мне кажется, что в непогоду большинство людей сидит дома, готовит разные вкусные блюда и смотрит старые советские фильмы. Они не чувствуют угрызения совести, как обычно бывает в солнечный день. Просто жуют жареные сосиски с протертой морковью и смеются над злоключениями жандарма, который попал в передрягу из-за своего характера. Интересно, он и в жизни такой, этот Луи?

Моя мама работала сверхурочно. Заменяла подругу. Часто. Я даже начал подозревать, что она вовсе не работает, а выполняет секретное задание. А может быть, она закончила институт на криминалиста и втайне от меня и отца занимается расследованием разных скабрезных дел? Она надевает коричневую юбку и такого же цвета блузку, и мне уже кажется, что это специальная форма, в которой ее не могут узнать те самые нехорошие люди, которых она и пытается найти. А я знал, что таких очень много.

Сковорода осталась нетронутой. Я взял тосты, положил их в мешочек и направился на первый этаж к своим питомцам.

На первом этаже жили подкидыши. Назовем их так, потому что они действительно подкидывались в наш подъезд. Котята, кролики, мыши, змеи образовывали красный уголок. В округе все знали, что 14-й дом – место, где найдет приют любой зверек. Попавший в беду, найденный на улице, вытащенный из-под колес автомобиля, вырванный из рук живодеров – всем было место. Но только поначалу. Потом возникли проблемы. Животных стало слишком много, даже больше, чем жильцов. Уголок, где они помещались, уже нельзя было так назвать. Он скорее походил на загон для скота. Нужно было искать дополнительное место для детей природы. Кто пытался пристроить хомячка на работе, кому удавалось отправить своим дальним родственникам, создав хорошую рекламу, ящерку или бесхвостого кота.

Жители дома, заинтересованные в судьбе питомцев, даже создали блог в Интернете со страничкой «отдадим даром». Люди обращаются. Редко, но пять рыжих котят, еще слепых, были отданы в добрые руки за два дня.

Питомцы встретили меня очень радушно – дружным мяуканьем, поскуливанием и шипением. Животных стало значительно меньше: только рыжий щенок, полосатый котенок и маленький ужик. Всех разобрали – блог хорошо рекламировался.

Я накормил щенка – он ел горбушку, твердую корочку, котенку достался мякиш, а ужику я, конечно, накрошил хлеба, но не был уверен, что он будет доволен моим гостинцем.

Сделав доброе дело, высунул нос на улицу, чтобы узреть воочию непогоду. Дождь лил и не собирался останавливаться. Он явно зарядил на целый день. По огромным лужам вздымались пузыри и под детским грибком на детской площадке из металлолома стояли неугомонные кавалеры с цветами, карауля Лару с пятого этажа. Я поднялся по лестнице, подошел по привычке к почтовому ящику, чтобы проверить корреспонденцию. Что я увидел! Ящик был разукрашен. Кто посмел? Хулиганье!

Я был зол. Наш ящик, в который приходили письма от отца, за которым я старался следить (но не могу же я караулить постоянно), теперь был иллюстрирован: бородатая физиономия вроде как взрослого человека, но с соской во рту. Недоглядел… Только выместить зло было некуда. Я покрутил головой. На двух ящиках также красовались мотоциклы и всадник на драконе. Значит, не только мы пострадали. Это немного успокоило.

Ладно, что в ящике? Я попытался стереть бородача рукой, используя слюну как чистящее средство, но удалось удалить только соску, вместе с ней и рот, уши и часть бороды, остальные куски не стирались… надо будет прийти с мылом. Что в металлической коробке?

Итак… телеграмма. Почему она в почтовом ящике? Ее же должны приносить прямо домой. Что за бардак в почтовом королевстве? Так, ладно. Кому она адресована? Посмотрим. Она была адресована маме. Ну и что, что маме? Это же телеграмма. Сверхсрочное письмо. Я знал, что нельзя читать чужие телеграммы, но любопытство взяло вверх.

«Здравствуйте зпт мои дорогие тчк буду 18 тчк встречайте тчк ваш капитан»

Папка! Какое сегодня число?

Папа всегда называл себя Капитаном. Сегодня какое? Ну конечно! Восемнадцатое.

Я забежал в квартиру. Не помню, как я бежал по лестнице, только очнулся на пятом этаже и нажал на потускневшую кнопку вызова лифта. Когда тот приехал, я уже был на десятом, бросив взгляд на междуэтажное такси, помчался дальше, не останавливаясь до самого порога. Дверь была открыта. На диване сидел мужчина. Он был обут в большие грязные сапоги, вокруг которых образовалось несколько лужиц.

– Папа! – воскликнул я.

– Сынок! – крикнул он не менее громко. – Дорогой мой!

Он так крепко меня обнял, да и я тоже не меньше соскучился, поэтому объятие и было сильным. Оно было как один глубокий вздох, замерший на какое-то мгновение, чтобы этот миг запечатлелся, и в дальнейшем отец мог вспоминать все эти кадры из проведенного дома кинофильма в экспедициях.

– Как хорошо, – сказал он, и мне так сильно передалось его состояние, что я с трудом выдохнул скопившийся от пережитого воздух. Пхфууу… вот так примерно.

Он сперва осторожно, только первый шаг, потом более решительно прошелся то вправо, то влево, повернулся к окну – заполнял собою пространство, в котором так долго не был. Мне нравилось, когда папа это делал. Совершал это в сотый раз, и в сотенный раз я восхищался, как он вышагивал по комнате в грязных сапогах. Ошметки грязи, такие трафареты в виде восьмерки образовывались после каждого шага. Мне было нельзя повторять этот трюк… Папе – можно. Сегодня он герой дня. Мой и мамин.

Пусть папа сто пятьдесят дней в году проводит в экспедиции, а мама восемь часов в день в своем салоне, это ничего. Ничего, что папа приезжает из своего тура в насквозь прокопченной одежде и его внешний вид разительно отличается от вида папы первоначального, ушедшего. Первые секунды мы немеем, потом не заставляем себя долго ждать. Да и он, ничуть не смущаясь своих наработанных фолиантов на лице и в одежде, бросается к нам. Что говорить? Соскучишься тут за месяцы, пока его нет!

Экспедиции бывают разные – от недели до полугода. Как повезет. Меня интересовало: как для папы лучше – шесть месяцев сразу и потом отдыхать долго, или же наоборот – по чуть-чуть, но много? Я ничего не хочу сказать, дом папа любил, но работа для него была нечто вроде приключения из детства, и он часто туда возвращался.

Чем же он занимался? Раскапывал древние города, знакомился с племенами, которые отставали по развитию? Вроде так. Папа никогда не рассказывал о своих делах, да и я не спрашивал. Мне всегда казалось, что вопросы в семье, например, сидя за столом, надо задавать по старшинству. Сперва мама расспрашивает его, пока мы наблюдаем, как он жадно ест и нахваливает домашнюю пищу, потом уже я. Но не спрашиваю, я смотрю на него: так приятнее, чем всякие там вопросы.

– Где мама? – спросил он.

В его голосе чувствовалась хозяйская расторопность: он должен был проверить, все ли осталось так, как перед отъездом.

– На работе, – с досадой в голосе сказал я. – У нее сегодня две головы.

– Ага. Всего две. И сколько это по командирским?

Он о чем-то задумался. Я понимал, что папа может о чем-то думать, но я его не видел уже пять месяцев, неужели он не мог надуматься там, в африканской саванне, пока искал рудимент?

– Она не указала, какая голова, мужская или женская, – сказал я.

Я смотрел на отца, на его интересные глаза, в которых скрывалось таинство пребывания в джунглях, в климате, напоминающем горячую батарею, и пытался найти что-то особенное, что отличает людей, работающих на заводе, и тех, кто бороздит земли, как мой папа.

– А если примерно? – он понемногу выходил из своего замкнутого состояния, приобретенного за время отсутствия.

– Примерно? – переспросил я, давая понять, что услышал вопрос. – Каждая голова занимает примерно сорок пять минут.

– Округляем: час, – он говорил так, словно заводил ржавые часы.

– Да часа через полтора она уже точно будет, – успокаивал я его, видя, что отец не останавливается и продолжает крутить винтик на механизме будильника. «Крамс», «крамс» – одну голову, «чик-чак» – другую, и всё, она дома, говорит: «какая проволока у одной» и «какая солома у другой».

– Приехали, – твердо сказал отец и прошелся по комнате, создавая вибрацию в серванте, на люстре и на моих зубах. – Так, мы сейчас приводим себя в порядок. Забираем, нет, не так, крадем маму с работы и устраиваем домашнюю пирушку. Ты не против, сына?

– Нет, – радостно ответил я.

Отец был явный вождь краснокожих, которому предстояло повести за собой большое племя к водопою.

– Я говорил тебе, что я встретил племя? У них есть что-то общее. С тобой.

Отец говорил машинально, пока я переодевался из одежды домашней – банный халат и тапочки – в одежду парадную – джинсы и водолазка с малиновыми штиблетами. Странно, что он заговорил о поездке. Не спросил меня, как поживает дядя Коля. Другие соседи, как наша кошка Патриция (я, что, не упоминал ее? Вот это упущение!). Его приезд сопровождался хмыканием, как будто он так разговаривал на этом хмыкающем языке и, приехав не сразу, мог перестроиться на этот, домашний. И сейчас заговорил о моих чертах. Черточки у меня немного есть. На лбу и около губ. Он про эти черты-черточки?

– Папа, ты о чем? – не совсем понимая, спросил я.

– Мы должны поехать, – ответил отец и почесал нос, словно это был зашифрованный знак для предстоящего дела.

Вот так папа! А может быть, это не мой отец? Он говорит не то, что обычно. А что, вполне нормально. Я же тоже прибыл с другой планеты, и пусть папа – землянин, он может попасть под влияние тех, кто живет на других шариках, прямоугольниках (планеты бывают разной формы). А что, если он – президент той планеты, откуда прилетел я, просто он принял обличие моего папы (так легче войти в доверие) и пытается похитить меня?

– Это что, шутка? – воскликнул я.

Когда отец шутил, то не предупреждал, что логично, и выходило, что я не совсем понимал, где граница, у которой кончается серьезное и начинаются моменты, приводящие к улыбкам, а то и большим проявлениям смеха.

– Действительно, шутка, – сказал отец, прищелкивая пальцами, частота совершаемых щелчков говорила, что нужно спешить. – Даже там, где я был, а это вон где, посмотри, там нет таких редких, как ты, сына. Хотя зачем далеко ходить? Я у тебя ничуть не хуже.

– Да? – задумчиво спросил я и успокоился. Вспомнил, как отец рассказывал, что у каждого человека в обязательном порядке есть двойник. И не обязательно этот самый двойник будет жить с тобой в одном доме и даже в одном городе. Вероятно, что он живет на другой стороне Земли.

– Поехали, – продолжая отстукивать свой беспокойный ритм, сказал отец.

– Куда поехать? – удивленно спросил я и посмотрел на отца, глаза которого моргали в такт музыке пальцев. Я все еще был под сомнением и на всякий случай решил не выходить. – Ты только что приехал.

– Ты разве забыл? – улыбнулся отец. – За мамой. Мы едем красть маму с работы. Случился непорядок. Папа приехал, а мама на работе лязгает ножницами и знать не знает, что папка-то уже на пороге. И не то чтобы уже на пороге, а уже пересек черту и хочет праздника. Но какой же праздник без мамочки? Вперед.

Папа был таким, как всегда, когда приезжал с экспедиции – копченый, с сальной головой и двухмесячной бородой. Его вид можно было охарактеризовать так: «он вышел из тайги». Теперь я не сомневался. Он не был президентом. Возможно, в другой раз.

– А привести себя в порядок? – напомнил я.

– А я в порядке, – пропел он. – Ты бы знал, сына, что я в таком порядке, в каком давно не был. Ты меня понимаешь?

– Понимаю, – ответил я, но сказал неправду.

Я не совсем понимал отца. Было бы, конечно, лучше, если бы он сходил в душ, сбрил свою растительность и надел что-нибудь городское. Его защитная одежда, первоначально цвета хаки, приобрела болотный оттенок и висела на нем мешком. В экспедиции он заметно худел. За время, проведенное дома, набирал вес.

– Где моя 56-я шляпа? – воскликнул отец.

Он носил шляпу, не снимая. Шляпа была его визитной карточкой. Будь то званый ужин или поход в кино, на выставку, в торговый центр – на нем всегда была шляпа, с пером или без. Работа лишала его этой возможности – в экспедициях в шляпе особо не походишь, она за один день придет в негодность. Но дома – другое дело. Хочу упомянуть, что коллекция насчитывала девяносто три шляпы. Где-то в альбоме есть фотографии отца со шляпой. Ровно девяносто три фотографии – этакая шляпная фотосессия.

В 56-й шляпе отец женился и считал, что она приносит удачу. Он носил ее только по особым случаям: когда ждал маму из роддома и во все дни своего приезда.

Мы вышли во двор. Дождь зарядил из всех облачных орудий и мы огибая лужи, пробирались к гаражу. Проходили как эстафету. Из окна выглянул дядя Коля. Наш сосед. Тот самый, про которого папа всегда спрашивал. Он очень интересно жил и про него всегда было что рассказать. Например, вчера он чинил велосипед соседскому мальчику и привлек к этому весь двор. В итоге собрали – мотоцикл. Мальчик был очень доволен. Сосед сейчас стоял в проеме двери и хитро улыбался. Приехал лучший в мире слушатель, как тут не улыбаться? Накопилось столько информации! Нам не было видно дяди Коли. Но его красный спортивный костюм с белыми лампасами нельзя было перепутать ни с чем.

– Здравия желаю, Капитан, – проговорил он спокойно, не надрывая связки, словно между нами было не более одного метра.

– Комбат хоккейного дела, гип-гип! – бравадно ответил отец.

Дело в том, что дядя Коля был тренером детской хоккейной команды. У него была верная жена и росли трое еще несформированных под тренировки близнецов.

– Хорошо выглядишь, – поставленным голосом сказал сосед. – И ты, Фил. Я зайду. Попозже. Мне мясо надо крутить. Кашу сварить. Как накручу, сварю – так к тебе. Жди, я зайду.

– Мы сегодня семьей, а завтра, – пропел папа, но дядя Коля не слышал или не хотел слышать.

Папу можно было понять. Если отец приезжал внезапно из своих научных приключений, то дядя Коля почти всегда заходил к нам неожиданно. Он мог прийти рано утром поговорить о прошедшем дне олимпиады, а мог и поздно вечером заглянуть за солью. Отец уважал строптивого соседа, но мы-то с мамой для него были намного важнее. Ведь он не видел нас довольно долго и очень соскучился.

Как-то раз я спросил отца:

– А ты скучаешь по нам? По мне? По маме.

На что он ответил:

– Нет, не скучаю.

Мне так стало обидно. Как же так? Не скучает?! На что отец, сознавая, что я не сразу пойму это, ответил:

– Когда скучаешь – это не совсем хорошо. У тебя пропадает аппетит, становишься скучным, с тобой никто не желает разговаривать. Конечно, делают попытки, но ты грустишь, и это состояние очень сильное. Оно как болезнь. Как только позволил вирусу проникнуть в себя – то все, пиши пропало. Один день скуки равняется одной потерянной неделе. Разве хочется терять целую неделю, за которую можно сделать столько полезного? Ответь, сына?

– Не хочется, – я был согласен с отцом. Конечно, он говорил очень убедительно, только я все равно до конца этого не понимал. – Но как же? Есть же связь между людьми на расстоянии? Разве ты не чувствуешь, как мы здесь без тебя? А?

– Чувствую. Но для этого не обязательно грустить. Об этом достаточно думать, глядя на ваши фотографии, которые всегда со мной.

– Ну, я зайду – ответил дядя Коля и исчез в окошке. Вместо него появилась его жена, Надежда, с которой у отца были отношения ученика и учительницы. Она считала, что мой отец плохо влияет на ее мужа. Он с такой цыганской жизнью и ее Коля с четкой жизнью по графику и постоянной диетой. Тем более, когда появились наследники, и все мальчики.

– Здравствуйте, Надежда Викторовна!

– Здравствуй, космонавт!

– Как поживаете?

– Поживали.

Это она подразумевает, что до приезда было намного спокойнее. Ничего, это она только первые три дня после приезда дуется, потом становится шелковой.

Мы подошли к гаражу, чавкая плоскостью подошв по лужам. Отец приложился ключом к замку. Клацк, клацк. Тот не поддавался. Замок немного отсырел. Ну не зря мы с собой взяли бутылку масла.

– Ну-ка, сына, немного маслица воротам, – отдал приказ отец и вытянул руку – жест, который делают хирурги во время операции, запрашивая у ассистента нужный инструмент.

– Есть, Капитан, – отчеканил я.

Все, что бы мы ни совершали с отцом – прогулка, поход в магазин и, наконец, такая целенаправленная – в гараж, все сопровождалось игрой. Мне казалось, что папа не растет, что он как-то в юности приостановился, и только появляющиеся морщинки и седина доказывают, что меняется под сенью лет.

Я вылил изрядное количество масла, замызгал свою любимую водолазку океанического цвета, но, как оказалось, не зря – замок, осевший после двух холодных сезонов зимы и весны, поддался, скрипнул недовольно, вызывая к себе жалость и сострадание. Отворив ворота, мы увидели, что наш автомобиль «Победа» находится в прежнем состоянии и первое, что бросалось в глаза – это пыль, стоявшая, как говорят про дым, коромыслом, и сидящие на полках глиняные коты, улыбающиеся в полный рот.

Мама была очень обескуражена, когда накручивая очередной вихор своей клиентке, увидела перед глазами образец антисанитарии в образе бородатого, но долгожданного мужа.

Недолго думая, не дожидаясь, пока она бросится на шею к своему Одиссею (путешественник, решивший побродить, и бродил по морям… 20 лет!), пропадавшему без малого пять месяцев, отец, не сказав ни единого слова, подошел к маме и поднял ее на руки.

– Отпусти, – пыталась она сопротивляться и даже начинала стучать кулачками сперва по груди, потом по спине, ну и завершив свое недовольство попыткой спрыгнуть с поднятой высоты.

– Не отпущу, – твердо отвечал он.

Потом она обмякла, перестав суетиться. Она смотрела на отца, которого не видела так долго, и все не решалась приблизиться к нему, что было так очевидно – то ли боялась уколоться об его суровую растительность или до конца не верила в то, что это действительно правда.

– Нашел рудимент? – шепотом спросила мама.

Точно, рудимент. Именно он нас раскидал в разные стороны на эти бесконечные месяцы. Я его даже возненавидел. Как странно ненавидеть то, о чем даже представления не имеешь.

– Да, – ответил папа. – Не поверишь, что я нашел его перед самым отъездом.

Мама обняла его. Интересно, а если бы не нашел рудимент, тогда бы что? Мы бы тоже его не видели лет… двадцать?

– У меня клиент, – сказала мама с какой-то грустью. – Ты разве не видишь?

Клиентом была женщина лет тридцати пяти, которая понимала, что это нашествие может угрожать пусть не ей самой, но ее прическе, поэтому она насторожилась и пристально вглядывалась то в зеркало, то на мастера.

– Сегодня ты выходная. Извините, но ей нужно идти, – папа был похож на кубинского президента Фиделя Кастро, не только бородой, но и позицией лидера, его голос выражал уверенность, и с ним невозможно было не согласиться. Клиентка сдалась. Какая понятливая женщина. У нее, в общем-то, и прическа уже была, мама заканчивала стричь, то есть мы подошли вовремя.

Мы ехали домой. Я сидел на заднем сидении, и около меня покатывались то в одну, то в другую сторону две дыни и два арбуза, а также три пакета со всякой всячиной (колбаса, сыр, газировка, шпроты, помидоры, и даже гранаты). Отец одной рукой держал руль ехавшего автомобиля, а второй – маму за руку. Мне было хорошо от этой застывшей на время пути от парикмахерской до дома картины.

После обеда, или ужина (по времени уже был вечерний завтрак) – когда все встали из-за стола, было где-то около десяти, папа, приведя себя в более совершенный вид – побрился, умылся и оделся, показал пальцем на стоявшие валом рюкзаки и посмотрел на маму.

– Можно, – с легкой усмешкой женщины, удовлетворенной, что все в ее руках, сказала мама. – Теперь можно.

Папа вскочил резво, как ребенок, и начал процедуру потрошения. Он стал распаковывать свой рюкзак. В этот момент он напоминал мне малыша, к которому пришел дед Мороз (папа чем-то напоминал новогоднего старика) и тот просит его сам достать подарок из мешка. Восторженный «малыш» расположил вокруг себя топор, какие-то мешочки, узелки, коробки и каждый раз засовывал в рюкзак руку, а та утопала в нем, как в бездонном озере, пытаясь вычерпать с самого дна что-то очень ценное. Наконец, по-видимому, он это «ценное» нашел, так как его глаза оживились и в следующий момент он достал с самого дна «озера» глиняную свистульку, по форме напоминающую птицу, и поднял ее над головой, как идол какого-то бога.

У отца была коллекция посуды, которую он собственноручно сделал из глины, привезенной из экспедиции. Он частенько привозил глину. Та хранилась в ванной комнате, в ведре. Приезжая с экспедиции, он заглядывал в ванную и говорил: «Глинка-то уже не глинка. Нужны запасы побогаче».

И в следующий раз обязательно наравне с бутылками святой воды из озера мертвых и кокосами с нарисованными гербами племен привозил глину.

Иногда он привозил уже готовые фигурки (да, да, кошечки в гараже тоже – папины проделки).

«Я когда вспоминаю дом, всегда делаю что-нибудь. Вчера вспоминал тебя, сынок, и сделал свистульку».

Неужели я ассоциируюсь со свистулькой?

Помимо свистулек, в арсенал привезенных глиняных изделий входило – сердце, кружки, вазы, фигурки антилоп, мышей (сделанные с натуры, по его словам) и других вполне обычных животных и даже чайник.

Мама знала, что папа в первые дни несколько не похож на себя. Например, он не может первые дни спать на кровати, есть обычную еду. Он, даже просыпаясь, сразу же выходит на балкон и завтракает там, слушая пение птиц в полнейшей тишине. Первая неделя, что сказать – адаптационная. Мы к этому привыкли.

– Что, наш папа снова приехал с племенем в голове? – подмигивая, спросила мама, переводя взгляд то на отца, то на меня, стараясь узреть сходство. Если бы я проводил такое количество времени вне дома, засыпая под лай гиен и просыпаясь от шипения ядовитый рептилий, то, наверное, больше походил бы на отца. А сейчас я был обычным домашним ребенком… ну или взрослым ребенком. – Сынок, нам придется долго выкорчевывать из него одно за другим. Ты готов?

– Наверно.

Мне, в отличие от мамы, нравилось, что отец поглощен так сильно этим занятием, и пусть на первый взгляд оно не кажется таким серьезным, но это только на первый взгляд. На самом деле чтобы заниматься этим, нужно быть… нужно быть. Нужно быть моим отцом, а это никому не под силу.

– С помощью этого свистка, я буду вас на ужин созывать, – воскликнула мама, умиляясь сувениру. – И не надо голос сажать.

– Тихо, – прижал указательный палец к губам отец. – Это не просто свисток. Это священная птица.

– Да, конечно. Весь гараж этими святыми забит.

Мама подошла к отцу и обняла его. Я понимаю, что за время отсутствия отца она тосковала по этой возможности прижаться до боли. Даже если человеку в среднем нужно примерно одно объятие в день, то мама недополучила около полутораста объятий и поэтому старается компенсировать.

– Да если ты хочешь знать, этому богу мудрости три тысячи лет, – отстранился отец. По мне, он тоже недополучил такое же количество объятий – странно, что ведет себя по-другому. Хотя у мужчин все происходит несколько иначе, нежели у женщин (я так предполагаю, не уверен, конечно).

– И что? – продолжала мама липнуть к отцу. – Мы должны ему поклоняться?

– Не совсем, – уже не совладая с маминой прытью, сбавляя тон, ответил отец. – Просто, ты понимаешь. Как бы тебе это сказать? Он знает ответы на все вопросы.

Мама посмотрела на глиняную птичку и взяла ее в руки. Это была миниатюрная фигурка птицы отряда дятлообразных с определенными нюансами, которые бросались в глаза. Большой выпуклый живот, как у индийского Будды, и лямки на теле, напоминающие комбинезон.

– Что, прямо-таки на все? – она поднесла его так близко, что если бы птица была настоящая, то она непременно могла клюнуть маму в самый нос или просто задеть, что в принципе одно и то же. – Хорошо. Тогда я хочу знать, сколько у меня будет клиентов на следующей неделе? Ну, что же он молчит? Я тебя спрашиваю.

Мама поднесла фигурку к губам и что-то начала нашептывать в то самое место, где по ее мнению, должно было быть птичье ухо.

– Подожди, – прервал ее переговоры отец. – Он не может тебе ответить.

– Почему же? – игриво спросила мама и тут же перевела внимание на отца.

– Так как сейчас еще день, – папа неожиданно снова сбавил тон. Папа опасался мамы. Немного. И продолжил более уверенно, когда увидел мои удивленные глаза. – А он раскрывает свои возможности только после полуночи. А до этого, днем – это простая глиняная свистулька.

Интересно-то как! Если даже и половина того, что он сказал, да что там, пусть десять процентов будет правдой, тогда… как интересно!

– Пап, то есть после полуночи, – пытался я разузнать все об этом глиняном друге. Для меня он уже был другом, который будет слушать мои вопросы и отвечать, отвечать. Вопросов у меня накопилось много.

– Ну, да, – перебил меня отец, понимая мой интерес. – Мне его подарил туземец из племени Харида. Он так мне и сказал: «Блап капров воста. Семинутка камин нерта».

Мы с мамой застыли. Мама посмотрела на меня, ожидая, что я тоже посмотрю на нее в доказательство происходящего безумия, но я не стал этого делать, потому что уже был заворожен происходящим.

– И что это было? – вынуждена была спросить мама.

– Это значит, что в нем заключен смысл всего, – полушепотом сказал отец.

Мама всплеснула руками и хлопнула ладонями с таким звоном, что дрогнул не только я, но и отец наравне с посудой в серванте.

– Так, давайте спать, – сказала она.

И откуда не возьмись, накатилась волна усталости. Мы с папой, как по команде, зевнули, и он, обняв меня за плечи, сказал:

– Хорошо, сегодня надо действительно выспаться. А фигурку я отдам тебе на хранение, сына. Хорошо?

Папа кинул на меня такой серьезный взгляд, что я, не задумываясь, ответил:

– Хорошо. То есть, есть, Капитан.

– Спокойной ночи, капрал.

Я улыбнулся маме и папе и почему-то глиняному богу, словно он не был бездушным свистящим предметом, а таил в себе действительно какую-то тайну. Во всяком случае, папа говорил убедительно. Хотя он всегда говорит убедительно. Ладно, пора спать, как сказала мама.

Родители ушли, а я долго не мог уснуть. Сперва вспомнил папины слова по поводу человека, похожего на меня. Неужто он действительно искал? Или так искал, между делом? Потом попытался его представить. Того самого человека. И человек ли он? Неужели он тоже прилетел с другой планеты? И почему живет в Африке? Да, там круглый год лето. А меня сюда занесло. В снега, в водопады воды и листьев. Наверное, у него другое имя и он не сидит дома. И есть ли у него дом? Если есть, то какой? Из пальмовых листьев? Да и говорит он на другом языке, мне непонятном. На хмыкающем? Но в тоже время он точно такой же, как я. То есть ему три десятка лет, он любит манную кашу и так же живет со своими родителями?

Я смотрел на глобус, на ту самую точку, в которой побывал отец, и с трудом верил, что папа осмотрел полностью этот кусок земли и поговорил со всеми. А вдруг другой, более похожий, спрятался в укрытие? И не на том острове, а на другом? Не то чтобы я очень хотел, чтобы у меня были такие знакомые, просто проще бы жилось. Я бы знал, что такой не один, и мне этого было бы вполне достаточно.

На стене висел календарь, в котором я отмечал крестиками прошедшие дни. Дни заканчивались в двенадцать ночи, и как только кукушка в прихожей запевала свою однообразную песню, я вскакивал с пружинистого матраса, брал висящую на проволоке ручку с силиконовым основанием и рисовал две перекрещивающиеся прямые, которые завершали, подытоживали день. Но были даты, которые я помечал зеленым цветом. Папин самый любимый цвет. Этот день, а иногда и дни, когда должен был приехать папа. Зеленый пунктир – когда папа звонил.

Глиняную фигурку я поставил около постоянно горящего ночника с плавающими гарпиями и долго смотрел в глаза глиняному богу, который чем-то напоминал отца в момент приезда из экспедиции. На ночнике висел список лекарств, которые я был должен принять. Утром – одну желтую пуговичку, днем – желтую пуговичку и зеленую торпеду, вечером – только торпеду. Без них у меня бессонница и кошмары. Нет, они не снятся. Просто кошмары. А это еще страшнее. Если во сне страшно, то, когда проснешься, страх проходит, так как нет чудовища, он остался во сне. А здесь он живой, и сколько бы ты себя ни щипал, только вскрикиваешь, а проснуться не можешь, потому что не спишь. Но я выпил торпеды и собираюсь спокойно уснуть.

До полуночи еще оставалось полчаса и, не дожидаясь неторопливой кукушки, я уснул, погружаясь в мир киносновидений.