Читать книгу Расскажите мне о том, чего вы боитесь - Роман Юрьевич Лавриненко - Страница 3

За стеклом иллюминатора кочевали облака, неторопливо обгоняя самолёт. Писатель где-то слышала, что они, облака, читают мысли людей. Нельзя попасться им на глаза, мыслей ведь целый рой. Она думала о «рыночных странностях», думала о теме второго романа, думала о спонтанном перелёте в Санкт-Петербург. «Рыночные странности» беспокоили пуще всего остального, ведь самым сильным её страхом являлось сумасшествие. Боязнь перебраться в «дом скорби» сеяла в голове и сердце скверну. Писатель старалась гнать дурную скверну, только запамятовать увиденное на рынке в парке никак не выходило. Забегая вперёд, нужно сказать, что так и не выйдет.

По крыше гостиницы стучал дождь, в окно врезался морозный ветер. Писатель оглядывала апартаменты номера, где станет временной хозяйкой на неопределённый срок. Из полумрака виднелась огромная кровать, что расположилась в центре, слева бар и три стула – уже отошли ко сну, справа уборная и душ. Чемодан она оставила у входа. Чемоданом она займётся завтра. Сейчас время ночи, сейчас время сна, который проводит её в мир, описанный в книгах, фильмах и детских мечтах.

Шесть часов утра. Легкая прохлада проникала под кожу, вероятно, явилась с ночным дождём; тоненький плед удружил совсем чуть-чуть. Ощущая прохладу, писатель улыбалась покою, – скверны не было. Семь часов утра. Приняв душ, оставив чемодан второй половине дня, она решила прогуляться мимо домиков Санкт-Петербурга и заглянуть в кафе. Восемь часов утра. Её туфли, словно маленькие кораблики, бороздили узкий приток огромной реки из опавшей листвы и собственных мыслей. Ступая вперёд, разглядывая дома, интерес обратил её внимание к левой стороне дороги. По тротуару левой стороны, весело подпрыгивая, петляла мимо лужиц худущая дворняга. Писатель поравнялась с собачонкой, интерес взрастил желание идти следом. Сухая дворовая собачонка миновала домик, а за ним другой, затем свернула влево и встала у двери, надпись над которой гласила: «Маканали» – кафе.

– Марта, пришла. – Потирая собачий загривок рукою, упитанный мужчина, лет сорока, в тёмно-синем фартуке, бросил ей кости, увешанные добрыми кусками мяса. Раздался радостный скулёж, Марта взялась покусывать гостинец. – Кушай, кушай! Принесу тебе воды. – Мужчина ушёл.

Справа, поодаль от входа, находился бар. У стойки молодой человек лет двадцати пяти – бармен. Он готовил кофе. Слева круглые столики, немного – шесть. Возле каждого столика по два деревянных табурета. Всё перечисленное напротив огромного окна, что от пола до потолка, от левой стены до стены правой, – настолько окно велико. Писатель направилась к бару.

– Здравствуйте, эспрессо, пожалуйста, – обратилась она к бармену, обратилась по-русски. Акцент был, но выделялся он совсем чуть-чуть.

– Сейчас готовлю айриш, который для той пожилой дамы. – Бармен указал на столик справа, что у стены. За указанным столиком разместилась женщина, на вид лет шестидесяти. – Приготовлю айриш и сразу займусь вашим эспрессо. Я вас позову, заберёте напиток.

– Хорошо, спасибо. – Писатель взяла курс к крайнему столику слева, что у окна.

Усевшись на табурет, она стала разглядывать кафе и посетителей. Помещение казалось весьма и весьма милым, тёплым во всех смыслах. Посетителей, включая её саму, было только трое. Крайний столик, что у стены, занят женщиной, ожидающей свой айриш. За столиком в центре – мужчина, ничем не примечателен, ну разве что карандашом в руке да желтоватыми листами бумаги на столе. Именно такое «ламповое» кафе она представляла себе утром.

– Заберите эспрессо! – разбежался по залу, ударяясь о стены, голос бармена.

– Спасибо! – Тонкими пальцами она потянула чашку к себе. Обхватив чашку обеими руками, вернулась за столик у окна.

Солнце, набираясь сил, наполняло кафе теплом и пылью, которая, как ей и положено, вертелась-крутилась вокруг и около посетителей. Возможно, этот самый день станет последним днём в Санкт-Петербурге, напоминающем о тепле. Писатель наслаждалась этим солнцем, этим кафе, этим спокойствием, что наконец поселилось внутри.

– Вы не против? – прихватив свою чашку кофе, к писательскому столику подошёл мужчина. Тот самый мужчина, который минутой ранее что-то писал на одном из жёлтых листов. Свой вопрос он задал по-английски.

– Нет, я не против. Садитесь, – ответила она по-русски.

– Ваш русский не плох, отнюдь! – выказав лёгкое удивление и похвалу, мужчина сделал маленький глоток, прикоснувшись губами к чашке. – Я вас узнал, да, как только вы вошли в кафе. Я читал ваш роман, – мужчина, удерживая паузу, ожидал писательского слова, но она молчала. – Ой, извините. Мне стоит представиться! Я Павел Червидеев – я художник. Живу здесь, в Санкт-Петербурге, пишу тоже здесь.

– Хорошие картины? – спросила писатель.

– Несомненно, да; это моё мнение, но судить самого себя сложно. Куда проще показать мои работы вам. Вы хотите взглянуть?

– Да, хочу. – Она согласилась. Она не оставила раздумьям ни секунды! Либо Павел Червидеев создавал невероятное впечатление крайне порядочного человека, либо писатель совершила невероятную глупость. Ведь она не имела ни малейшего представления о том, кто перед нею сейчас. Он мог оказаться кем угодно: убийцей, вором, маньяком, ну или художником…

– Замечательно! Вам удобно сегодня в три? – спросил художник.

– Да, вполне, – ответила она.

– Значит, я оставлю вам адрес. Укажу адрес галереи, где сейчас выставлены мои работы. Дома работ совсем мало, да и вам, полагаю, будет спокойнее в общественном месте. – Павел Червидеев в два широких шага добрался до центрального столика, взяв карандаш и один лист бумаги, он вернулся назад к окну. Он аккуратно уложил лист между двумя чашками кофе и указал на нём место будущей встречи. Впредь лист не трогал.

– Теперь мне пора идти. Я буду вас ждать. – Он ушёл.

Проводив взглядом шедшего к выходу художника, писатель задумалась о данном ему согласии. Верно ли она поступила? Не обернётся ли вторая половина дня бедой? Ведь действительно! Всё, что известно ей о новоиспеченном знакомом, – только его имя и род занятий.

Стараясь оставить надуманные страхи, что указывали в сторону художника, следующие несколько часов писатель решила подарить воспоминаниям. Воспоминания явили Лондон, его красно-жёлтые деревья, которые громоздились в Гайд-парке, явили кленовые лапки, что терялись в городских улочках, явили Бенджамина Бенкервилла, – психиатра и давнего друга, при своих извечных наставлениях и советах. Разве что мальчик-сапожник не почтил писателя сценами с собою в главной роли. К счастью!

Несколько часов воспоминаний в компании двух чашек кофе подошли к концу. Оставив уютное заведение, писатель направилась к месту встречи, что обозначил художник. В какую сторону нужно идти – неизвестно. По причине некомпетентности относительно маршрута, несколькими минутами ранее она обратилась за помощью к двум пожилым мужчинам, любезно указавшим путь. Она следовала именно тому пути, который указали пожилые джентльмены. Вот памятник, вот торговый центр, вот улица Гагарина. Именно эта улица, по утверждению стариков, должна встретиться с улицей Пестеля – конечной точкой коротенького писательского путешествия.

Маршрут, обозначенный пожилыми джентльменами, оказался абсолютно верен. «Сторонний наблюдатель». Название галереи показалось несколько конспиративным, потому отталкивающим. Войти внутрь здания писатель не могла. Нет, не из-за названия. Причиною явилась пунктуальность – встреча назначена на три часа дня, а часы показывали только два.

– Вы слишком серьёзно относитесь к пунктуальности! – чей-то голос, играя позитивным сарказмом, заставил оставить конспиративную вывеску и обратить внимание к двери, которая служила входом той самой галерее.

Позитивный сарказм принадлежал Павлу Червидееву. Он стоял у двери, мучая зажигалку. Художник от металлического механизма требовал огня, а механизм высекал одни только искры.

– Между прочим, антикварная вещица! – обозначив зажигалку взглядом, он продолжил говорить: – Мой дедушка годы отрочества провёл в Лондоне. Он был подмастерье знатока обувных дел. Там, в Великобритании, он и обзавёлся этой самой зажигалкой. Она была подарена ему неким аристократом, что при высоких нравах и манерном поведении. Дедушка говорил: «Тот аристократ – джентльмен! Таких я не встречал никогда!» – Художник вдруг замолчал, занимаясь обугливанием кончика сигареты. Металлический механизм, тихо потрескивая, покачивал огненным хвостиком перед его лицом. – Теперь она моя! Дедушка давно умер, – добавил он.

– Ваши картины выставляются здесь? – стараясь не замечать явную связь между историей художника и «рыночными странностями», писатель задала вопрос.

– Да, – ответил Павел Червидеев. – Вы пришли не ко времени, тем не менее вы здесь. Прошу, идёмте за мной. – Художник, спрятав улыбку, выбросив сигарету, распахнул двери; его силуэт мгновенно проглотила темнота. Писатель направилась следом…

Мрачный коридор, окрашенный серым и чёрным цветами, тянулся вглубь здания, меняя направление то влево, то вправо. Голоса, поправшие тишину в её голове, принялись бормотать разные глупости, провоцируя подозрения. С каждым шагом бормотание становилось настойчивее и громче, но перевоплотиться в злобный рокот оно не успело… После третьего и последнего поворота писатель и художник оказались в огромном зале, стены которого в несколько рядов, в компании с колоннами, украшали картины.

– Пятьдесят два полотна. – Павел Червидеев при входе внёс ремарку. – Десяток моих.

Писатель принялась бродить по залу. Взялась путешествовать, сменяя одно полотно другим, от одной истории к другой. От саркастического шаржа её взгляд своим светом увлекал за собою импрессионизм, от абстрактного кубизма отвлекал своими истинами сюрреализм. Одна история сменяла другую…

Перебирая картины, она остановила внимание у одного из полотен, что находилось в углу. На том полотне изображена женщина. Её одежды сшиты из трупов животных и людей. В руках той женщины флаг, в изгибах которого читалась надпись «Страх». Изображение завораживало писателя, изображение призывало к писателю самые разные мысли, объединённые только одним – надписью на тряпице флага.

– Она подписана вами! – Внимание всё ещё у картины, слова же отосланы художнику.

– Мари. Да, она моя, – холодно отозвался Павел Червидеев.

– Мари? – внимание всё ещё у картины, вопрос же отослан художнику.

– Да. У неё ведь должно быть имя, – равнодушно ответил Павел Червидеев.

– Она прекрасна! – внимание всё ещё у картины, восклицание же отослано художнику.

– Увы и ах. Лестно оценить Мари умудрились только вы одна, – с колючим холодом и стеклянным равнодушием Павел Червидеев оглядывал свою работу.

– А вы? Какой будет ваша оценка? – Внимание писателя теперь обращено к художнику.

– Картина мне не нравится! – Его взгляд вдруг потемнел. Хотя, возможно, сие показалось. – Работа бездарна! И мнение это, прошу заметить, не одиноко! – Нет, сие не показалось. Взгляд его стал подобен тяжёлому, злобному взору Мари – центральной фигуры картины.

– Она прекрасна! – Писатель, указав пальцем на женщину с флагом, направилась к полотнам напротив.

– Отвратительна! – Озирая чёрным взглядом женщину с флагом, отозвался он, но не ясно, о ком именно…

Художник, тихо что-то бормоча, продолжил бранить свои картины, притом все. Писатель, в свою очередь, продолжила перебирать истории, которыми увешаны стены зала.

От саркастического шаржа её взгляд увлекал в свою сторону Червидеев; сбегая от истин сюрреализма, интересующийся живописью, взор вновь встречал меланхоличную злобу, что овладела художником. Она бродила мимо полотен, и ей хотелось уйти. Павла Червидеева словно подменили. Вместо вежливого, обходительного джентльмена подсунули злобного самоеда.

– Мне пора идти! – Бутыль с притворством и терпением опустела. – Я кое-что не доделала… – добросердечное, улыбчивое враньё разлетелось по залу. Она ушла.

Гостиницу лениво пожирала вечерняя темнота. Семьдесят третий номер щедро раздаривал кофейный аромат всем посетителям. За дверью семьдесят третьего номера в худеньком кресле разместилась писатель. Вооружившись кружкой кофе, карандашом и листами бумаги, она принялась плутать тропами своего воображения, выискивая тему для своего второго романа, но увы – в мыслях одна только женщина с флагом в руках. Спустя час, сворованный думами о той надписи, что на тряпице флага, писательскую голову переполнило непреодолимое желание отойти ко сну. Старые наручные часы, которые она всегда и везде возила с собою, указывали стрелками на цифру шесть – рановато для сна! Но сон уже здесь, и он нестерпим.

Высокая, худощавая женщина. Она костлявой левой рукой указывала в конец тропы, что петляла между огромных деревьев, а её правая рука сжимала флагшток. Её взор суров и полон великой злости, ненависти. Её одежды пропитаны кровью. Одежды сшиты из трупов животных и людей.

Не принимая к вниманию весь этот ужас, писатель почему-то решила идти указанным направлением. Обогнув с десяток деревьев, ей встретился сундук. Открыв его, она увидела маленький листок, в оглавлении которого была надпись: «Тема романа».

Это сон, только сон…

Густая, холодная темнота, разбавленная сиянием звёзд и луны, до краёв и доверху заполнила комнату. Старые часы указывали на цифру одиннадцать. За окном, словно днём, резвились различные звуки – автомобили, люди; наверное, молодёжь. Они разбудили писателя. Проснувшись, она вновь улыбалась, но на этот раз неожиданной находке…

Опасения запамятовать те строки, что хранил маленький листок, заставили писателя быстренько встать и бежать за карандашом. Карандаш в руках, бумага тоже. Первая строка указала путь второй, вторая строка вела к нескольким предложениям, они же, в свою очередь, формировали абзацы. Эпитеты, метафоры, эвфемизмы – все они торопливо выпрыгивали из-под писательского карандаша. Её идеи медленно, но верно рождали первую главу второго романа. Тем временем в городе была ночь. Старые часы указывали на цифру три, после на цифру пять…

Утреннее солнце писатель встречала в объятиях сна. Он никак не отпускал её, противясь приходу нового дня. Будильник, трубивший одиннадцать часов, заставлял открыть глаза, встать, отправиться в душ. Следующим в очереди после душа был завтрак, что представлял собою овсяные хлопья, утопленные в воде, и бананы. Далее следовало решение – разобрать чемодан, что своё второе утро, ровно как и первое, встречал у входа. Подобное обращение с чемоданом писатель сочла недопустимым, потому, прихватив с собою тарелку с хлопьями, направилась к нему.

Пара джинсов, мальчик-сапожник, две чёрных футболки, беседа с психиатром, вязаная шапка и шарф на случай сильных холодов, страх, флаг, художник – меланхолик и самоед.

К писателю понаведались минувшие дни попутно распаковке, а за ними вся прошедшая неделя. Очень странно то, что «записки былых дней» ведали лишь негатив. Оставив чемодан пустым, разложив вещи на полках, она, не желая раскладывать в голове негативные воспоминания, решила почтить встречей одного журналиста, который уже давно слал приглашения в гости, – Виктора Константиновича Линиревского.

Дверной звонок довольно громко откликнулся писателю, которая довольно сильно придавила кнопку. Ее ухо уловило глухой звук, – кто-то шагал к двери.

– Дорогая моя, не ожидал… Входи, входи! – растворяясь в добросердечной улыбке, седой журналист – Виктор Константинович Линиревский пригласил гостью в свой обитель.

– Я вас не отвлекла? – исходя из вежливости, спросила она.

– Разве что от войны с котом, – ответил журналист. – Ты ведь помнишь Марка? – указав рукою на пушистого, упитанного кота, Виктор Константинович задал риторический вопрос. – Конечно, помнишь! Этого проказника не так просто забыть! – Журналист проводил упитанного кота взглядом – кот направился в гостиную. – Пальто, шарф – всё оставь у комода. Я жду тебя в гостиной. – Виктор Константинович направился следом за котом.

Писатель, оставив обувь, пальто и шарф у комода, направилась следом за журналистом. Разменяв длинную прихожую на гостиную, она оказалась в большой комнате. На стенах комнаты фотографии – африканские племена. У стен комнаты диковинные вазы и цветы. В центре комнаты два винтажных кресла, на одном из которых разместился Виктор Константинович.

– Присаживайся. – Он указал рукою напротив, где стояло свободное кресло. – Когда ты прилетела в Санкт-Петербург?

– Позавчера вечером.

– Почему не заглянула к старику вчера? Дела были?! – Он чуть-чуть приподнял нос. Взглядом сквозь стёкла пенсне он обозначил вопрос.

– Нет. Я решила прогуляться в паре с русским морозом, – улыбаясь, она потёрла руками свитер, как бы греясь. – Затем я решила остаться в кафе, прячась от русского мороза. – Она спрятала руки в рукава свитера. – Ах, да! В кафе случилось странное знакомство.

– Знакомство?! – Виктор Константинович опустил нос. Взглядом из-под широкого лба он обозначил вопрос и собственный интерес. – Я должен предложить тебе чай, а ты, в свою очередь, должна предложить мне подробности! – добросердечно улыбаясь, журналист оставил гостью наедине с фотографиями африканских племён, что на стенах, а сам отправился на кухню.

Виктор Константинович Линиревский – журналист, критик, но в прошлом. Знакомство с писателем случилось так: Бенджамин Бенкервилл около пяти лет назад, по случаю, отрекомендовал писателя своему давнему другу. Психиатр к тому моменту уже двадцать лет являлся пособником и соратником журналиста. Что один, что второй никогда не говорили и ни с кем не обсуждали момент их знакомства. По этой причине никто не знал, откуда Бенджамин Бенкервилл знаком с Виктором Линиревским. Их дружба тянулась долгие лета, а вопрос знакомства перестал кого-либо интересовать, включая писателя, в глазах которой Виктор Константинович утвердил себя надёжным другом и советником во многих вопросах.

– Я тебя внимательно слушаю! – сказал журналист, появившись в гостиной, присев в кресло, протянув горячую кружку собеседнице.

– В кафе вчера утром случилось знакомство, – обхватив кружку чая руками, сделав маленький глоток, писатель начала свой рассказ. – Я познакомилась с художником. Он пригласил меня на выставку своих работ, своих картин. Встреча состоялась в художественной галерее, именованной кем-то «Сторонний наблюдатель», находящейся на улице Пестеля… – Она приостановила рассказ, вопросительно взглянув журналисту в глаза, ожидая признания знакомого места, но он молчал. – Вначале всё было хорошо. Колонны у стен, между колоннами чудесные картины, что пишет талантливый художник, из которых есть действительно достойные работы. Но вдруг! Тактичного, талантливого мастера словно по щелчку сухих пальцев сменил злобный самоед! Озираясь чёрным, страшным взглядом, он, абсолютно нелогично сменив своё мнение, вдруг принялся бранить свои картины, притом все.

– «Сторонний наблюдатель». Я никогда не слышал о галерее с таким конспиративным названием. – Журналист замолчал. Наверное, отошёл к своим мыслям. Думая, он бормотал что то, тихо и совсем неразборчиво. Писатель молчала, не желая отвлекать своего визави. В его голове крутились-вертелись мысли, вероятно. Он чуть заметно повёл рукою в сторону, отпил из горячей кружки и тут же «вернулся» к ней. – Не понимаю, почему ты согласилась встретиться с неизвестным тебе человеком, зачем? Он ведь мог оказаться не меланхоликом, но кем угодно… – Виктор Константинович обратил к беседчику тяжёлый, вопросительный взгляд.

– Я не знаю, – ответила она.

– Бенджамин не одобрил бы подобных знакомств. Не одобряю и я! Кстати, как он там? – журналист ослабил натиск заботы, спрашивая о старинном друге.

– У него пациенты, а когда их нет, он занят книгами и научными работами. Впрочем, как и всегда.

– И не упускает возможности отвесить наставлений и советов, ведь такие случаи не редкость… – Виктор Константинович, улыбаясь, отошёл от темы разговора, вспоминая Бенджамина Бенкервилла. Только вот вернуться к теме разговора он не успеет, потому как писатель уже взглянула на часы.

– Виктор Константинович, начало восьмого, темнеет. Мне нужно идти! Мы доведём наш разговор до конца, но в другой раз.

– Да-да, конечно, – отозвался журналист.

Часы, что на стене, указывали своими стрелками на цифру семь – вечер.

Ароматному чаю и уютному креслу писатель предпочла мрачные улицы и холод. Морозный ветер проведёт её мимо теней, указав путь к гостинице. В комнате, которая под номером семьдесят три, её уже ждут кофе, шоколад, идеи, карандаш и листы бумаги.

Писатель надела пальто, обвернула шарф вокруг шеи, открыла дверь.

– Постой! Как зовут художника?

– Он назвался Павлом Червидеевым.

– Не слышал о таком. Я спрошу о нём кое-кого…

На смену Виктору Константиновичу Линиревскому явился морозный ветер, тот самый, которому известен путь мимо теней. Колючий ветер направлял писателя к тёмным дворам и улицам, заставляя прятать руки в карманы, а лицо прикрывать шарфом. Она любила Россию, любила Санкт-Петербург, но холод… Холод заставлял думать о доме, о Лондоне. Эти воспоминания дарили тепло, но только в компании уюта и горячего кофе. Ностальгировать в компании мороза никак не выходило. Тем более когда кажется, что морозный ветер не один, что есть кто-то ещё. Вдруг писатель почувствовала – за нею следят. Она остановилась, повернулась вспять.

Взгляд упёрся в обувную скребницу, что лежала на тротуаре в двух метрах от её ног. Старая, потёртая щётка словно ждала своего юного хозяина. Мысли о возможном сумасшествии напомнили писателю скверну, что терзала голову в самолёте, который летел в Россию. Страх перед сумасшествием медленно, но верно являл свои панические черты. Мелкая дрожь резвилась под одеждой. Ноги, сделав маленький круг, направились прочь от деревянной пакости, что лежала на тротуарных камнях.

Писатель торопилась, словно в потугах обогнать ветер, но нет… её торопили страх и навязчивое чувство – за нею следят.

Обернуться – такого действия в списке желаний точно не было, равно как и остановиться. Она старалась идти как можно быстрее, временами сменяя шаг лёгким бегом.

– Стойте! – за спиной послышался голос. – Подождите! – голос показался знакомым.

Она остановилась. Глухой стук каблуков приближался. Он становился реже, но громче, и вот он утих. Писатель повернулась. Длинный плащ светло-коричневого цвета в паре с портфелем схожей расцветки и улыбкой подчёркивали благожелательный вид их владельца на фоне вечерней, мрачной темноты и всех тех силуэтов, что принадлежали прохожим. Перед писателем стоял Павел Червидеев.

– Я проходил мимо, случайно заметил вас. Вы куда-то спешите? – добросердечно улыбаясь, спросил художник.

– Нет, я не спешу, – ответила она.

– Присядем, – он указал рукою на ближайшую лавочку.

– Да, конечно. – Почему она говорит то, чего говорить не хочет?

Вообще это необычно, странно, ведь и в кафе она согласилась идти на выставку, особо того не желая. И вот снова, особо того не желая, она садится на скамью.

– Я должен извиниться. В галерее, не сдержав эмоций, я повёл себя непохвально, дурно. Представляю, кем теперь вы меня считаете. Но поведению моему есть объяснение! – оставив улыбку, художник обозначил сожаление относительно былых событий, что случились в галерее. – Я художник и хочу писать. Но нет в том смысла, если мои картины никому не нужны, в чём я убеждаюсь снова и снова. Каждый раз, в момент убеждений, сам того не желая, я меняюсь. И каждый раз следствием изменений становится самобичевание и… – Он замолчал, опустив взгляд к тротуарным камням.

Писатель не проронила ни слова, потому что слов нет. Художник – самоед, сумасшедший, может быть, слабый человек. Однозначного ответа не существует, так как Павел Червидеев подходил под каждое из обозначений. Она сидела молча, словно ожидая второй акт раскаяния, но он молчал.

– Простите меня. – Устроив портфель на колени, выдержав паузу, Павел Червидеев, заметив нежелание писателя вести беседу, поднялся и направился в сторону наименьшего скопления городских огоньков.

Дверь семьдесят третьего номера в сопровождении звона ключей открылась. Чуть желтоватый свет, что хозяйничал в коридоре, подглядел апартаменты номера, удовлетворяя своё любопытство. Писатель закрыла дверь, включила в комнате свет. В тот же момент, заполняя комнату, себя обозначил ужас и страх перед неожиданным и незваным гостем, который, праздно закинув ногу на ногу, сидел у бара.

Старые коричневые туфли, чёрные брюки, что держались коричневыми подтяжками, заплатка на левом рукаве желтовато-белой рубашки – внешний вид гостя, объективно странный внешний вид. На стуле у бара мальчик-сапожник.

– Я сошла с ума, – тихо, под собственный нос пробормотала она.

Руки одолела дрожь, ноги медленно теряли силу. Мысли о сумасшествии явились, ждать себя не заставили. Писатель теперь думала только о возможном и вероятном психическом расстройстве, разглядывая гостя. Юнец, напротив, никакого интереса к ней не проявлял. Он устремил взгляд в городскую, морозную темноту. Ему, казалось, совсем никто не интересен. Но нет!

– Присаживайтесь, – мальчик вдруг заговорил. – Не пугайтесь, дорогуша, садитесь! – Она даже шагу не ступила. – Ну хорошо, стойте, – не вставая, не отводя глаз от окна, не оборачиваясь, сказал юнец. – У меня разговор имеется к вам. Разговор сей безотлагателен, но краток – десять минут, не больше. – Сапожник замолчал.

Лёгкая дымка, путая мысли, заполняла её голову. Но не только дымка – страх, подкреплённый нарастающей паникой, подвязывал думы и помыслы чёрными нитями. Причина страха – незваный и неожиданный гость. Он фактом своего присутствия в номере подталкивал писателя к двери, к выходу, что позволит избавиться от навязываемой, жуткой беседы. Она повернулась и только хотела сделать шаг, как между нею и дверью, буквально из ниоткуда, возник юнец-сапожник. Глаза его чёрные, в руке его трость, на голове плешь, не замеченная в моменты первых наблюдений – он старик, не юнец! Это всё, что она успела высмотреть, поскольку голова бросилась в круговорот, а ноги подкосились, позволяя упасть без сознания на пол.

Утреннее солнце полнило кабинет желтоватым светом. Часы, что на стене, указывали на цифру девять. Виктор Константинович вёл разговор с А. А. Кумичеревым, который стоял у окна. Журналист ждал ответ на вопрос, заданный им минутой ранее.

Александр Александрович Кумичерев занимал высокое место в управлении культуры Санкт-Петербурга, куда был пристроен Виктором Константиновичем. Обязанным до конца жизни он, конечно, не стал, но подспорье предлагал всегда и в любой момент. Сейчас именно такой, «нуждающийся» случай.

– Павел Червидеев… кто это? – А. А. Кумичерев задал вопрос вместо того, что бы дать ответ.

– И мне интересно, – сказал журналист. – По дороге к тебе я подумал: «Если этот Павел – художник, чьи работы выставляются в Санкт-Петербурге, значит, тебе он точно будет знаком».

– Оказывается, нет, не знаком! – Собеседник журналиста развёл руками в стороны. – Более того! Та галерея, о которой ты говорил… Я о ней слышу впервые, – добавил он.

– Странно. Ни художника, ни здания, – с этими словами Виктор Константинович встал с кресла и подошёл к двери, достал из кармана чёрные, кожаные перчатки.

– Уже уходишь?

– О, я ведь вижу… в этот раз ты мне не помощник, к сожалению, – ответил журналист и добавил: – Сан Саныч, поспрашивай своих, а вдруг кто чего знает.

– Зачем тебе этот художник? – осведомился А. А. Кумичерев.

– Долгая история, расскажу в другой раз, – отговорился журналист.

Разговор скоропостижно подошёл к концу – истощился. Виктор Константинович вышел из кабинета и направился к выходу из здания. Покинув управления культуры, он поехал к Дине Долиньковой в надежде получить хоть кроху информации о художнике.

Дина Долинькова приходилась журналисту коллегой и давним другом. Она трудилась в редакции десять лет и, к слову, трудится по сей день. Если просить пособничества и совета в редакции, то только у неё.

Солнце, что прямо сейчас полнило кабинет Александра Александровича Кумичерева, своими лучами будило писателя. Открыв глаза, находясь на кровати, что странно, ведь упасть получилось у входа, она думала о произошедшем.

– Глупости какие! – Она сочла минувший вечер дурным сном. Подумала, что, вернувшись в гостиницу, вскоре уснула. Упрекнуть её в этом нельзя, ведь вечер таковым казался. И кто, находясь в здравом уме, поверит в реальность своих галлюцинаций?!

Наведавшись в душ, вернувшись в комнату, к ней явилось желание писать. Только вот мыслей нет. Её руки неподвижны, а в чертогах разума никак не отыскать слов для следующего предложения. И вдруг она написала: «Стоит ли продолжать?» – на что незамедлительно последовал ответ. В ту же минуту чей-то голос в её голове сказал: «Нет!»

Писатель смотрела на лист бумаги, поблескивая капельками ужаса в глазах. Сначала мальчик, затем сон, теперь это. Ей припомнилась история Павла Червидеева, что была рассказана им у галереи. История ведала о юнце, подмастерье знатока обувных дел, который был дедом художника, который отроком жил в Лондоне. История тогда и сейчас казалась знакомой – «рыночные странности». Связь эту писатель замечать не хотела тогда, но не сейчас. Сейчас она решила идти к Виктору Константиновичу. Решила всё ему рассказать: зачем прилетела, о мальчике, о сне, о переживаниях. Ей показалось, что это будет логичнее, нежели обратиться к врачу.

Полдень. Солнце поднималось всё выше и выше. Маленькая однокомнатная квартирка Дины Долиньковой была пропитана его светом. Стены, пол, потолок, стеллажи с книгами, старинный шкаф – тёплые лучи пропитывали абсолютно всё. Хотя стоит заметить, что в квартирке чуточку прохладно, но очень уютно.

– Нет, не знаю я этого человека, – не отпустив ни секунды раздумьям, ответила Дина.

– Я о нём не слышал, Сан Саныч Кумичерев тоже, и тебе ничего не известно. Странно это… – без эмоций, расположившись на старом кожаном диване, Виктор Константинович задумчиво размышлял вслух.

– Зачем тебе он сдался? – первый вопрос журналистки.

– Мне?! Мне он не интересен, но я обещал кое-кому…

– Кто этот Павел Червидеев? – второй вопрос журналистки.

– Он художник. Выставляется в галерее «Сторонний наблюдатель», на улице Пестеля. О галереи этой, равно как и о художнике, мне ничего не известно. И это вся информация, что есть, коей я владею.

– Имя да название. Совсем, совсем не густо, – Дина присела на стул, который у стола. – Всё делается к тому, как должно быть! – сказала она, глядя Виктору Константиновичу в глаза. – Может быть, не стоит тебе его искать, раз он не ищется?! Я сварю кофе. – Выдержав паузу, она встала, затем ушла на кухню.

Журналист остался один. Он сидел и думал, его занимал вопрос: «Почему о художнике никому ничего не известно?» Не идти же ему на улицу Пестеля, выискивая галерею. Или…

Виктор Константинович внимательно разглядывал домики, что выстроились по обе стороны улицы Пестеля. Он ожидал увидеть вывеску «Сторонний наблюдатель».

– Я выйду здесь! – добравшись до последнего домика, журналист остановил такси. – Вот. Сдачи не нужно.

Он стоял и, глядя в конец улицы, думал, прикидывал. Не пропустил ли он дом, не проехал ли его мило?! Мысли эти утверждали нужду прогуляться вдоль улочки в обратном направлении.

– Не могла ведь галерея эта в небытие кануть. Я её прозевал! – громко, чётко сказал он, только кому? Рядом ведь нет никого.

Виктор Константинович, неторопливо ступая по тротуару, размышлял на счёт Павла Червидеева: «Забавно. Как этот художник умудрился утратить хоть самую чуть заметную известность? Как этот художник, выставляя свои картины, умудрился остаться в тени?» С этими мыслями журналист пришёл в конец улицы. И бессловесным было его удивление, когда нужного дома он не обнаружил.

Это и не удивительно, ведь вывеску сняли, дабы сменить её более новой.