Читать книгу Под зонтом Аделаиды - Ромен Пуэртолас - Страница 4

Я еще ничего не знала о деле Розы Озёр, об обстоятельствах драмы, о Базиле Бонито и об Аделаиде Кристен, когда из-за совсем другого человека, из-за некоего Мишеля Панданжила, мне пришлось с размаху окунуться в эту захватывающую историю.

С самого начала было понятно, что, если когда-нибудь я решусь издать книгу на сюжет столь памятной трагедии, какой стало дело Розы, ведь некоторым моим коллегам уже доводилось с большим или меньшим успехом писать о реальных расследованиях, – издать под псевдонимом, не раскрывая своей личности конечно же, и с прочими надлежащими умолчаниями, – мне придется начать рассказ о тех страшных событиях с сильнейшего впечатления, которое произвел на меня упомянутый выше человек, Мишель Панданжила.

Когда я впервые его увидела, он, окутанный тьмой, сидел в дальнем углу камеры под надзором нескольких стражников в униформе, наблюдавших за ним сквозь маленькое окошко, вырезанное в дверной створке. Произвести на кого-либо благоприятное впечатление при подобных обстоятельствах затруднительно, но я тогда уже научилась не судить по внешним признакам и воспринимать людей за тюремной решеткой как обычных мужчин и женщин, которых могла бы встретить на улице или в каком-нибудь магазине. Ведь, по сути, до того как на них надели наручники, такими они и были – простыми горожанами, вроде нас с вами.

Меня сопровождал Клод, один из двух моих помощников, с фотоаппаратом в руках. Нас впустили и закрыли за спиной дверь с глухим стуком, за которым последовал металлический скрежет ключа в замочной скважине.

– Месье Панданжила, я адвокат, мне поручена ваша защита, – начала я. – А это Клод, мой ассистент.

«Наконец-то хоть один друг в этом болоте с крокодилами», – должно быть, подумал арестант, потому что сразу же поднялся с койки, на которой сидел, и подался ко мне – все это одним гибким, стремительным движением, будто от меня зависела его жизнь.

Тело арестанта проступило из тьмы, но лицо так в ней и осталось, и лишь через пару секунд я сообразила, что Мишель Панданжила – черный. То есть, что он принадлежит к черной расе.

Честно признаться, он был первым негром, которого мне довелось увидеть, ведь я веду рассказ о тех временах, когда в городе М. еще нечасто можно было встретить африканцев. И думаю, не ошибусь, если скажу, что Мишель при виде меня испытал не меньшее удивление, хоть и по иной причине. Я – женщина. Для него женщина-адвокат была таким же диковинным явлением, как для меня – цвет его кожи. На самом деле в ту пору женщины-адвокаты появлялись в суде, надо полагать, не чаще, чем чернокожие люди на улицах города М. Мы оба были редкими птицами, и, без сомнения, это сблизило нас с первого взгляда.

– Стало быть, вы мой адвокат по назначению суда? – проговорил Мишель по-французски с сильным африканским акцентом – это навело меня на мысль, что родился он не во Франции и приехал в нашу страну не ребенком.

– Боюсь, что да, – отозвалась я. – А вы, стало быть, по назначению суда – мой подзащитный?

– Боюсь, что да, – отзеркалил он мою шутку.

Мы оба улыбнулись. И если я скажу, что его белые зубы сверкнули ослепительным лучом солнца в столь угрюмом месте, это не будет преувеличением.

На улицах большого города у Мишеля не было шансов остаться незамеченным. Вот еще одно обстоятельство, которое нас сближало. Я была красивой женщиной двадцати лет, мужчины всегда оборачивались мне вслед, говорю это без ложной скромности. Однако было бы неправильно утверждать, что меня и моего нового клиента люди провожали одинаковыми взглядами. На него глазели, во-первых, потому что он был черным, а во-вторых, из-за его роста. Мишель был чрезвычайно высоким. И тощим, как стручок.

Стручок с длиннющими руками. Очень черными руками. Мы к этому еще вернемся.

Он работал на почте города М. Не за конторкой на выдаче, нет – на складе, сортировал корреспонденцию, а когда писем и посылок было мало или он справлялся со своей задачей раньше времени, занимался уборкой, починкой, всем подряд. В общем, делал то, от чего отказывались белые, не желавшие пачкать руки. Они предпочитали перекладывать грязную работу на негра. У него же руки и так черные.

Я никогда не видела Мишеля в деле, но он хвастался, что работает бесперебойно, как автомат! «Конверты у меня так и летают, с бешеной скоростью. С адресатами в городе М. – хоп-хоп! – налево; в деревне П. – хоп-хоп! – направо, в Париже и за границей – хоп-хоп! – посередине. У меня словно отрастает третья рука, ну знаете, как у индийских богов, и в каждой – по письму».

Мишель всегда улыбался, за что его и ценили – он это прекрасно понимал. Если уж ты черный, лучше всегда улыбаться. Угрюмый негр раздражает и настораживает: можно подумать, он задумал что-то дурное. Негр, который улыбается направо и налево, приговаривая «День добрый, месье Фортен», «День добрый, мадам Мотон», – это уже куда лучше. Мишель был умным. Умнее многих белых из тех, кого я знаю.

До того как стать негром, Мишель был камерунцем, а точнее, как он мне поведал, жителем города Яунде. «В Камеруне, видите ли, нет никаких негров, это белые придумали нас так называть». У себя в стране Мишель был таким же черным, как все остальные, поэтому никто не обращал на него внимания, даже из-за его высокого роста. Необычно черным он стал, только когда переехал во Францию. Метаморфоза эта случилась мгновенно, и он сразу ее почувствовал. Ощущение у него было такое, будто он «получил с размаху дверью в лоб», по его же собственным словам, которые я сразу для себя отметила и постаралась запомнить, чтобы использовать позднее в своем выступлении в суде. Мишель знал, о чем говорит: на почте города М. именно ему приходилось чистить и чинить двери после сортировки писем, а двери там «здоровенные, уж поверьте, прямо как в церкви!».

В последний раз он в фигуральном смысле получил с размаху дверью в лоб 27 декабря около часу дня, когда десяток мужчин ворвались на почту с оружием в руках. Не будь они в полицейских мундирах, их приняли бы за грабителей, настолько грубо и бесцеремонно они себя вели. Мужчины спросили, где негр. Искать его не понадобилось – он вышел сам, как гордый и (пока еще) свободный человек, предварительно хорошенько отжав половую тряпку и прислонив швабру к стене. «Долг прежде всего, мадам, долг – это главное».

Он говорил, а я записывала. Все это время Мишель Панданжила косился на Клода – должно быть, удивлялся, что блокнот в руках у меня, а не у него.

– Зачем вам фотоаппарат? – спросил наконец Мишель, кивнув на агрегат, который принес Клод.

– Сюрприз, – отозвалась я. – Если у нас все получится, вас отпустят.

Сейчас, когда пишу эти строки, я по-прежнему не знаю, что заставило меня в тот день согласиться защищать Мишеля Панданжила. Моя молодость? Пылкость? Мятежный дух и беспечность? Отвращение к любой несправедливости? Прогноз для моего знака зодиака? Судьба? Или я просто приняла официальное назначение, потому что должна была его принять? Я выполняла обязанности государственного адвоката, большим опытом не обладала, и на тот день выпало мое дежурство.

Чтобы вы понимали, у меня тогда уже была собственная юридическая контора, что является изрядным достижением, если тебе всего лишь двадцать. Я считалась блистательной студенткой, сдала экзамены экстерном, перескочив через один курс и удостоилась диплома с отличием в области права. Моя история попала на первые полосы газет, после чего одна богатая лидерша феминисток подарила мне квартиру, достаточно большую, чтобы открыть в ней рабочий кабинет, а в довесок я получила от нее машину, телефонный аппарат и двух помощников адвоката, «адвокашников» на нашем жаргоне, да-да, целых двух – Клода и Катрину. Она сама платила им жалованье, но я собиралась взять эту обязанность на себя, как только начну хорошо зарабатывать, а времена эти были уже не за горами. Я самостоятельно выбирала платных клиентов, а помимо этого по доброй воле несколько раз в месяц брала на себя дежурство в суде, чтобы с неменьшим мастерством и усердием защищать по назначению бедных людей, неспособных нанять себе частного адвоката. Государство за этот скорбный труд платило скудно, зато я знала, что Господь стократно вознаградит мои старания в будущей жизни.

Еще я помню чувство, охватившее меня в тот день на выходе из следственного изолятора, – ужасное чувство, вызванное осознанием того, что роль, которую мне предстоит сыграть в этом деле, будет сложной. Невыполнимой. Ибо женщина, защищающая негра, – зверь неведомый, чудо-юдо, и французская судебная машина раскатает ее в лепешку без зазрения совести.

Я до сих пор помню те первые мгновения на солнце после сорока минут в закрытой камере с моим клиентом – мне казалось, я сама была пленницей и вырвалась на свободу к свежему воздуху, жаркому солнцу, к террасе кафе, где решила посидеть, выпить бокал белого вина, поразмыслить и подготовиться к грядущей битве, прекрасно понимая, что сейчас мне доступно то, чего в ближайшее время у Мишеля Панданжила не будет, – говорю о возможности видеть солнце и небо у себя над головой, потягивая вино из бокала. Находить все великолепие жизни в подобных мелочах умеют лишь те, кого их лишают.

Я достала из сумки папку с делом, которую мне вручил следственный судья, небезызвестный в городе Фредерик Ажа, акула, так сказать, правосудия. Среди других документов в папке лежала копия фотографии, на основании которой и был произведен незамедлительный арест Мишеля Панданжила.

Снимок этот сделал некий Эжен Слабосиль (я не шучу!), нанятый печатным изданием под названием «М-ская газета». Фоторепортеры, освещающие подобные мероприятия – я говорю о рождественском представлении на городской площади, но это относится и к любым другим зрелищам, концертам или политическим митингам, – обычно делают фотографии двух типов. Они снимают само действо (тогда репортер находится среди зрителей и наводит объектив на сцену) или же публику (репортер, a contrario[5], встает спиной к сцене и снимает зрителей, что дает представление об их количестве и реакции in vivo[6]). Фотография, которую я в тот момент держала в руках, принадлежала ко второму типу.

На ней была запечатлена толпа – монолитная масса лиц, шапок, темных пальто, зонтов. Зонты, по счастью, были немногочисленны, ведь они обычно скрывают множество деталей. Низенькие зрители вставали на цыпочки, тянули шеи, силясь хоть что-то рассмотреть поверх голов впередистоящих; некоторые смотрели на сцену с полнейшим безразличием, а кто-то и вовсе устремил взор в ином направлении. Один мужчина, державший под локоток толстую старую тетку в седых кудряшках, тайком косился на юную деву с прямыми рыжими волосами (мы часто желаем того, чего у нас нет); другой нетерпеливо поглядывал на карманные часы.

И еще на фотографии было вот что: фрагмент, обведенный в кружок решительным взмахом пера. По самой что ни на есть случайной случайности репортер спустил затвор фотоаппарата в тот самый момент, когда убийца душил Розу Озёр. Посреди множества бледных лиц остались ее потерянный взгляд, широко открытые глаза под прямой челкой, искаженный в причудливом оскале рот. Но главное – на снимке были отлично видны две крупные черные руки, охватившие ее белую шею, как страшное колье из эбенового дерева.

Впервые в жизни я встретила Новый год в одиночестве, с бутылкой шампанского, обдумывая стратегию защиты своего клиента. Когда все было готово, я подала заявление о внеочередном разбирательстве в присутствии следственного судьи. И оно состоялось 7 января в исправительном суде города М.

– «Ходатайство о досудебном освобождении из-под стражи месье Мишеля Панданжила, задержанного по подозрению в убийстве Розы Озёр и содержащегося в следственном изоляторе города М.», – прочитал вслух судья Фредерик Ажа, и его густые черные брови сошлись на переносице. Он передал документ судебному заседателю Норберу Лорану, затем своему секретарю, Аделине Труйе, после чего вскинул на меня взгляд, в котором читались то ли скепсис, то ли ирония: – Мы вас слушаем.

Я взяла внушительных размеров чемодан, который сюда донес Клод, открыла его резким движением, и на пол хлынул разноцветный перчаточный дождь. Большинство перчаток были фирмы Бенуа Патриса (местного производителя этой продукции).

– Господа судьи, у ваших ног перчатки сотрудников данного исправительного суда, которые они по моей просьбе любезно согласились положить в этот чемодан. Я обошла все этажи здания. Здесь перчатки из дирекции и секретариата, а также те, что принадлежат некоторым вашим коллегам-судьям. В каждую я положила бумажку с именем владельца, чтобы вернуть им собственность после нашего заседания. В общем и целом вы видите перчатки почти всех, кто работает в этом суде. – Я наклонилась и подобрала две штуки. – Вот, пожалуйста, синяя перчатка. А эта – красная, из превосходной кожи, весьма элегантная. Как видите, черных больше, чем разноцветных, и принадлежат они, очевидно, мужчинам.

Судья Ажа, начинавший терять терпение, поинтересовался:

– К чему вы клоните, мэтр? Мы не на рынке, мы в суде, извольте вести себя подобающе, право слово!

– Я знаю, где мы, ваша честь, и уже перешла к сути вопроса. Погода в городе М. в последнее время холодная.

– Благодарствуем за метеосводку, мэтр, – раздраженно вмешался Норбер Лоран. – Но я не понимаю, как это относится к нашему делу.

Давайте дадим стороне защиты закончить демонстрацию доказательств, – подала голос секретарь суда, и, поскольку это никого не возмутило, было ясно, что здесь все привыкли к тому, что она позволяет себе высказывать свое мнение.

Я ей благодарно улыбнулась – похоже, у меня появился союзник в стане врага.

– В городе холодно, и вот к чему я это говорю, – продолжила я. – В чемодане было шестьдесят четыре пары перчаток. Это означает, что почти все работающие здесь носят перчатки на улице.

– Ну и молодцы! – фыркнул заседатель Лоран. – Папаша Патрис должен быть доволен, что у него выросли продажи…

Я достала из кармана пальто еще одну пару перчаток – яблочно-зеленую.

– Оригинальный цвет, не так ли? Родители подарили мне эти перчатки на Рождество несколько лет назад. Я их давно не ношу, привыкла, знаете ли, менять такие вещи, как… перчатки, простите за каламбур. Но они мне всё еще впору, и вчера я их снова надела ради, так сказать, весьма особого случая.

– Какого? – поинтересовался судья Ажа, который, видимо, почувствовал, что ему придется-таки поддержать этот утомительный разговор.

Я тщательно, палец за пальцем, натянула обе перчатки:

– Вчера у меня была встреча с моим клиентом в камере следственного изолятора М.

– И вы надели перчатки, потому что на улице было холодно, эка невидаль! – фыркнул Лоран.

– Меня сопровождал мой помощник Клод. – Я указала на ассистента, сидевшего у меня за спиной. – По моей просьбе он взял с собой фотоаппарат. И мы сделали вот этот снимок.

Я открыла картонную папку, достала оттуда три копии одной и той же фотографии и раздала их судье, заседателю и секретарю. Затем обвела их взглядом, внимательно наблюдая за реакцией.

– И что это за ерунда? – возмутился Лоран. – Шутить изволите?

– Это черно-белая фотография довольно плохого качества. Я позволила себе раскрасить на ней зеленым карандашом свои перчатки, которые казались белыми. Что вы видите, дамы и господа?

– Адвокат душит своего клиента, – констатировал судья Ажа, все сильнее злившийся из-за того, что его заставляют терять время на всякие глупости.

– Зеленые пальцы на шее месье Панданжила? – уточнила Аделина Труйе, заметив, что ответ ее начальника меня не удовлетворил.

– Это именно то, что я хотела от вас услышать, мадам, – кивнула я. – Зеленые пальцы на шее моего клиента. Вы отметили цвет, и это важная, определяющая деталь. Зеленые, сказали вы. Можно ли на этом основании сделать вывод, что месье Панданжила душит гигантская зеленая ящерица?

«Гигантская ящерица»! В исправительном суде еще долго будут это обсуждать в перерывах за чашечкой кофе. На всех этажах.

– Что за нелепица? – пробормотал Норбер Лоран себе под нос.

– Простите, я не расслышала. Не могли бы вы повторить?

– Я сказал: что за нелепица!

– Что именно?

– Ваша история про зеленую ящерицу, что же еще! – недовольно ответил он.

– А вы как думаете, господин судья? – обратилась я к Ажа. – Действительно ли ящерица душит месье Панданжила?

– Я все еще не понимаю, к чему вы клоните, мэтр.

Я показала им руки в зеленых перчатках и продолжила уже с совершенно серьезным видом:

– Как это полицейским не хватило ума – хотя бы капельки, крошечного проблеска – предположить, что убийца Розы Озёр был в перчатках? Да-да, господа судьи и мадам секретарь. Почему бы вам не допустить, что пальцы на шее жертвы, пальцы, которые нам пытаются выдать за черные, те самые пальцы, что запечатлены на фотографии, сделанной месье Слабосилем и послужившей поводом для заключения месье Панданжила под стражу, пальцы, якобы принадлежащие, по заявлениям правоохранителей, моему клиенту, на самом деле не черны, а белы? Что, если это руки белого человека в черных перчатках? Или в красных, ибо всем известно, что на черно-белой фотографии красный цвет становится черным. Так ли уж безумна моя версия? Двадцать пятого декабря было холодно. Логично предположить, что убийца был скорее в перчатках, нежели с голыми руками. Да, убийца Розы Озёр надел перчатки от Бенуа Патриса, так же, как вы, как большинство сотрудников этого исправительного суда и как многие жители нашего города, вероятно, поступили бы, если бы им надо было выйти на улицу в холодную погоду и, стоя на ледяном ветру смотреть представление под открытым небом. И уж наверняка так поступил бы тот, кто собирался убить молодую женщину и не хотел оставлять отпечатков пальцев!

– Неужто вы сами верите в то, что говорите? – скептически покачал головой следственный судья Ажа.

– Кроме меня, в это непременно поверит все население города М. завтра утром, ваша честь. Я предвидела вашу реакцию, поэтому, прежде чем явиться сюда, передала копию сделанной нами фотографии в «М-скую газету». В редакции весьма заинтересовались моей версией, скажу больше – пришли в восторг. И заверили меня, что статья выйдет на первой полосе.

Скептицизм на лице Фредерика Ажа сменился оторопью, а его секретарь постаралась скрыть улыбку, довольная тем, что кто-то наконец сумел уконтрапупить ее начальника.

Я изобразила нечто вроде реверанса, надела пальто и покинула зал заседаний. За мной по пятам следовал Клод, тащивший наш большой чемодан.

Надежды мои на успех были невелики, ибо, учитывая расовые предрассудки в обществе, можно было заранее готовиться к поражению, тем не менее оправдались они сполна – стратегия защиты, разработанная мною, возымела ошеломительный эффект. Как и было условлено, фотография адвоката, душащего в камере собственного клиента руками в зеленых перчатках (о цвете читателей извещали в подписи, поскольку снимок был черно-белый), в тот же вечер была опубликована «М-ской газетой», а на следующее утро ее перепечатали все региональные издания под заголовком «Мишеля Панданжила душит гигантская ящерица? Как вам такое?»

Мой дерзкий аргумент, получивший немедленную огласку в прессе, поначалу вызвал дружный хохот, а затем не менее дружное одобрение, смешанное с изумлением, в результате чего нашего клиента выпустили из изолятора, и теперь дожидаться возможного вызова в суд ему предстояло на свободе. Это была моя первая победа. А кое-кто из знакомых среди сотрудников исправительного суда шепнул мне, что месье Ажа пребывает в бешенстве. И это была моя вторая победа.

Вот так 8 января в 18:00 Мишель Панданжила снова увидел солнечный свет. А в 20:00 он пригласил меня на ужин.

Помню промельки эбенового лица Мишеля Панданжила в белом облаке дыма от моей сигареты. Я видела то глаз, то краешек рта – разрозненные фрагменты портрета, – словно подглядывала в замочную скважину. Потом облако рассеялось, и портрет сложился в единое целое, обрел все измерения, превратился в живого мужчину. В мужчину которого я сочла красивым.

Неподалеку от нас цыган играл на испанской гитаре, поставив ногу на плетеный стул; мелодии, льющиеся из-под его пальцев, печальные и жизнеутверждающие одновременно, убаюкивали нас и заполняли собою паузы в разговоре. Я никогда не бывала в испанских ресторанах, но здесь мне сразу понравилось. Еда была вкусной, слегка пряной. У меня приятно кружилась голова. В зале было шумно и оживленно, но я слышала и видела только его – Мишеля.

– Возможно, мы выиграли это сражение, месье Панданжила, но война еще не закончена, – сказала я ему, чтобы нам обоим не обольщаться первым успехом. – Пока что мы только разозлили следственного судью, а это никогда ни к чему хорошему не приводит, уж поверьте. Особенно если у защиты в запасе больше нет козырей и плана дальнейших действий. Судья Ажа как опытный охотничий пес. Раз уж он схватил добычу, просто так ее не выпустит и отдаст только охотнику, то есть прокурору. Если понадобится, он составит список всех горожан, владеющих черными и красными перчатками, и лично обеспечит каждому железобетонное алиби лишь для того, чтобы доказать, что только вы можете быть виновным. С него станется…

– Зовите меня Мишель, – сказал в ответ на это мой клиент.

Он подцепил шарик сливочного масла и принялся намазывать его на кусок хлеба. Поначалу он расхваливал передо мной достоинства масла оливкового, настоящего, средиземноморского, того, что нам сразу поставили на столик, едва мы уселись, но потом отверг его и попросил принести обычное, сливочное, которое он открыл для себя, переехав во Францию, и к которому успел привыкнуть. Ногти Мишеля были подобны крошечным перламутровым ракушкам на кончиках черных пальцев. Они переливались, как звезды, когда в них отражался свет.

Я тоже взяла ломтик хлеба и потихоньку отщипывала от него в ожидании заказанной нами закуски – большой порции жареных анчоусов в одной тарелке на двоих, как принято у испанцев. Я сделала глоток шампанского – рот наполнился свежим фруктовым вкусом, перебившим горечь табачного дыма.

– Я не убивал… ту женщину, – сказал вдруг Мишель, подняв на меня взгляд от бутерброда.

Этот кусок хлеба с маслом казался маленьким и ослепительно-белым в длинных черных пальцах. Если бы я не вычитала в материалах дела, что Мишелю тридцать два года, его возраст определить не смогла бы. Я не знала, можно ли это считать особенностью его расы или он такой сам по себе. Мне казалось, что Мишель пребывает вне времени, по крайней мере физически, поскольку жизненный опыт, сделавший из него человека невозмутимого, степенного, мудрого, все-таки в нем ощущался. В ту пору я питала слабость к мужчинам старше себя. У них было то, чем сама я не обладала: спокойствие, уравновешенность. Да и потом, как говорят, многие женщины ищут отца в мужчинах, встречающихся им на пути.

– Я вас ни о чем не спрашивала, Мишель.

– Тем не менее я вам ответил. Мы с ней даже не были знакомы.

– В данный момент я озабочена совсем другим. Меня беспокоит, что у вас нет алиби. Следственный судья не замедлит шмыгнуть в эту брешь, как мышь за сыром.

Мишель смотрел на меня так, будто я говорила о вещах, которые его не касаются. Я же тем временем пыталась вспомнить, что еще прочитала в материалах дела. Согласно показаниям самого Мишеля, 25 декабря между одиннадцатью и двенадцатью часами утра он находился у себя дома, а поскольку жил он один, никто не мог подтвердить его слова.

– Будь я в это время на работе, у меня нашлись бы свидетели, – сказал Мишель, как будто прочел мои мысли. – Но было ведь Рождество…

Он пожал плечами и, откусив от бутерброда, провел языком по верхней пухлой губе, слизывая масло. Должна признаться, это вызвало у меня легкий трепет. Потом он долго жевал, а я задавалась вопросом: не является ли напускным его внешнее спокойствие? Или оно естественное? Мишель меня завораживал. Вернее, он меня приворожил – вот точное слово. Как будто этот человек был вне каких-либо земных представлений и правил. Его не пугала страшная машина правосудия.

– Вы живете один? То есть… я имею в виду, нет ли у вас невесты, к примеру, которая могла бы сказать, что она была с вами?.. – Я осеклась, подумав, что на верняка покраснела, и уткнулась взглядом в тарелку.

Боже, я смущалась, как школьница, и ненавидела себя за это. Впервые он смотрел прямо на меня (я ощущала его взгляд, не отводя глаз от тарелки). Так прошло несколько секунд (мне они показались часами), а потом он отправил в рот остаток бутерброда. Находил ли он меня привлекательной? Чувствовал ли то же, что и я, – сгусток тепла в груди, покалывание в низу живота?

– У меня никого нет, – произнес Мишель и промокнул губы салфеткой.

Он тщательно подбирал слова, не разбрасывался ими, в отличие от большинства из нас. Каждое слово срывалось с его губ, как дань уважения к языку, как благодарность за дар речи. Он сопровождал свои слова изысканными жестами, которые вкупе с мускулистым поджарым телом – можно было догадаться, что оно именно такое под одеждой, – и природным изяществом производили чарующее впечатление. В нем чувствовалась тайна, некая загадка, которая не могла не вызывать интереса у женщин. По крайней мере, у меня.

– Я, разумеется, спросила об этом, чтобы узнать, может ли кто-нибудь подтвердить ваше алиби и… – Это была попытка оправдаться.

– Я завтракал в одиночестве, – перебил Мишель решительно, но вместе с тем дружелюбно. – Никто не может это подтвердить.

Для него вопрос был закрыт, нечего было добавить, нечего обсуждать. В нем чувствовалась готовность смириться с ситуацией – с обвинением, со злой насмешкой судьбы, с несправедливостью, обрушившейся на него, – меня это трогало до глубины души. И тот факт, что он провел Рождество в одиночестве, – тоже. Судя по всему, родственников во Франции у него не было. Возможно, не было и друзей? Мне казалось, что он отверженный, один против всех, и, хотя я считала, что ему нужен лучший адвокат с большим опытом, а не вчерашняя студентка юридического факультета вроде меня, я из эгоистических соображений не могла отказаться от этого дела и страстно желала защищать Мишеля изо всех сил, зубами и когтями. Но на самом деле мне просто не хотелось терять возможность видеться с ним, и его защита в суде представлялась мне единственным способом быть ближе к нему. Еще мне казалось, что ему тоже нравится мое общество. Ведь иначе он бы не пригласил меня на ужин, а просто поблагодарил бы за хлопоты и вернулся домой. Мне приходилось читать между строк – между его слов, выверенных и лаконичных.

– Нам и не понадобится алиби для вас, – сказала я, пытаясь убедить в этом скорее саму себя, чем своего клиента. – Следствие больше ничего не сможет вам предъявить. Фотография того репортера была единственной уликой против вас – и посмотрите, что мы с этим сделали! Теперь остается только ждать. Ждать новой атаки, но я думаю, этого не произойдет. Сторона обвинения полностью обезоружена, – сказала я, хотя была уверена в обратном.

Я слишком хорошо знала судью Ажа, чтобы опрометчиво полагать, что мне удалось одержать над ним верх. На самом деле я лишь раздразнила его.

Но я и виду не подала, что меня это тревожит, и, когда нам наконец принесли анчоусы, мы снова обменялись улыбками.

– Расскажите мне о Яунде…

Паэлью[7] нам подали под неистовые гитарные переборы – музыкант отошел от плетеного стула и теперь наяривал у нас над ухом. Я начинала опасаться, что парень собьет себе пальцы в кровь, так пылко молотил он по струнам. Из песни его я не понимала ни слова, но язык казался мне прекрасным, поэтическим, романтичным – он звучал как птичьи трели. Я гадала, почему Мишель выбрал именно этот ресторан. Бывал ли он здесь и раньше – один или в компании красивых женщин? А может, оказался тут впервые, как и я? Спросить его об этом я, однако же, не решилась из страха услышать ответ, который мне не понравится, и молча взялась за дегустацию желтого риса.

Вдруг Мишель переключил внимание на вход в ресторан. Я проследила за его взглядом и увидела, как порог переступил человек с огромной охапкой роз в руках. Он подошел к ближайшему столику, но посетитель, сидевший там, покачал головой под несколько разочарованным взором своей спутницы. Тогда продавец цветов подступил к другому столику, там обнаружился истинный джентльмен: он купил весь букет, приведя в восторг ужинавшую с ним блондинку и посетителей по соседству. Блондинка бросилась его обнимать, а продавец цветов обернулся к залу а стало быть, и к нам тоже, затем развел руками, будто извинялся, и покинул ресторан.

Повернувшись к Мишелю, я наткнулась на его пристальный взгляд и почему-то покраснела.

– Кажется, вас решили оставить без роз… – Он указал на пару, купившую все цветы, и я подумала, что он сейчас встанет, подойдет к тому мужчине и предложит деньги, чтобы получить хотя бы одну розу, но Мишель, к моему величайшему изумлению, взял тканевую салфетку и принялся складывать ее так и сяк.

Пальцы его работали с невероятной ловкостью, будто он занимался этим всю жизнь. Я даже позавидовала такому мастерству, потому что в его руках мало-помалу рождалась и наконец расцвела белая роза. За всю свою жизнь я не видела цветка прекраснее.

Перед отходом ко сну я решила бросить последний взгляд на фотографию, снятую репортером на площади. Конечно же, за спиной Розы не было видно человека, который ее душил, иначе все было бы слишком просто, а расследования убийств никогда не бывают простыми, нет, не бывают.

Заблаговременно позаимствовав лупу у моего помощника Клода, я рассмотрела снимок через увеличительное стекло. Сердце заполошно колотилось в груди – я была уверена, что сейчас непременно найду какую-нибудь важную деталь, которую упустили полицейские. Но я ничего не нашла. Разве что пришла к выводу, что убийца был не выше Розы – возможно, это наблюдение нельзя сбрасывать со счетов. Да, зонт позади нее, скрывавший убийцу, не особо возвышался над головами – однозначное указание на то, что душитель одного роста с ней или даже чуть ниже.

Я заглянула в материалы дела. Рост Розы Озёр составлял один метр семьдесят два сантиметра. Рост моего клиента – метр восемьдесят девять. Не исключено, конечно, что он пригнулся, но зачем? Нет, Мишель Панданжила не мог быть убийцей, которого мы разыскивали, и это меня обнадежило.

Эжен Слабосиль оказался господином лет пятидесяти. Всю свою жизнь он, видимо, провел, не выпуская из рук фотоаппарата: оттиски и пленки копились в коробках из-под обуви, и сотни таких коробок громоздились по углам, их явно уже некуда было класть. Его кабинет в «М-ской газете» больше походил на фотоателье, чем на рабочее место репортера. Здесь даже стояла медная кювета, над которой сушились на бельевых веревках свежие снимки.

У Эжена были чернявые прилизанные волосы, усы, и в дополнение к лишнему весу он носил костюм на несколько размеров больше, который висел на нем мешком.

В кабинете было душно, так что я расстегнула пальто. В итоге, разговаривая со мной, репортер, казалось, обращался к моему декольте и лишь изредка, с усилием отрывал от него взгляд. Я мысленно дивилась – на что только рассчитывает такой тип, как он, заигрывая с такой женщиной, как я? На то, что ему кинут парочку любезностей, как кидают крошки голубям? Увы, пылким вниманием нас всегда удостаивают не те, от кого мы этого ждем. Я чувствовала на себе взгляд Слабосиля и вспоминала о том, что Мишель за ужином ни разу, ни единого разика не посмотрел на мою грудь, хотя, признаться, я втайне желала противоположного. Но, возможно, на подсознательном уровне именно это мне в Мишеле и нравилось – то, что он не такой, как другие мужчины.

Вкратце представившись, я перешла к делу:

– Мне бы хотелось взглянуть на все фотографии, которые вы сделали на главной площади двадцать пятого декабря. – Я положила тот единственный снимок, что был в моем распоряжении, на стол и постучала по нему ногтем, вынудив тем самым репортера на пару секунд оторваться от созерцания моего декольте. – Вы что-нибудь снимали непосредственно перед этим и после?

Он взял вырезанный из газеты снимок и принялся внимательно его рассматривать, будто видел впервые. Должно быть, оценивал, правильный ли выбран ракурс и годное ли было освещение. Посвятив изучению собственной работы несколько секунд, Слабосиль отложил бумажку и возобновил изучение моего декольте с тем же старанием.

– Я отдал полиции все, что у меня было.

– Однако мне кажется странным, что вы не сделали больше ни одного снимка толпы. А если в процессе проявки оказалось бы, что негатив засвечен? Вы ведь работаете в крупной газете и, судя по тому что мне о вас говорили – а уж я о вас наслышана, поверьте, – вы настоящий профессионал, величайший мастер своего дела, месье Слабосиль…

Лесть достигла цели. Репортер открыл было рот, чтобы поведать мне все свои секреты, но почему-то сдержался.

– Я действительно профессионал, так что засвеченных негативов у меня не бывает, потому-то и хватает всегда одного-единственного снимка.

«Облом, – подумала я, когда он осклабился, довольный собой. – Один ноль в пользу фотографа-извращенца».

– Видите ли, дорогуша… – Он в очередной раз уткнулся взглядом мне в грудь, и ему понадобилось некоторое время, чтобы в своем воображении вылезти из-под моей блузки.

– Мэтр, – поправила я.

– Видите ли, мэтр, – продолжил он не без усилия, – фотографирование – это как охота. Да-да, я еще и охочусь по выходным. Методология у этих двух искусств, на первый взгляд таких разных, одна и та же. Контроль над дыханием, пока палец лежит на кнопке или спусковом крючке, фокусировка зрения, точное определение цели и понимание, где она находится, а также внимание к деталям. Объект для снимка нужно выслеживать, как кабана или лань.

И в том и в другом случае у вас есть шанс всего на один выстрел…

Должно быть, эту аналогию между охотой и фотосъемкой он давно обдумал и обкатал не в одном разговоре. Но меня она не впечатлила. Репортер лгал, это было очевидно. У охотников действительно не бывает второго шанса – куропатка улетит, олень убежит после первого неточного выстрела, – но у фотографов все иначе.

Я распахнула пальто пошире, чтобы лучше было видно грудь. Выражение лица Эжена изменилось. Даже предполагать не решаюсь, о чем он думал в тот момент. Подвинулась поближе к его столу и взяла свернутую свежую газету, лежавшую перед ним. Раскрыла ее и пролистала с самым что ни на есть безмятежным видом. Он наблюдал за моим фортелем с любопытством, не догадываясь, что я затеяла, но его это и не волновало, поскольку чувственности, сквозившей в каждом моем движении, было достаточно, чтобы лишить его любых опасений, а заодно стремления найти причину моего маневра. Вероятно, он решил, что я ищу какую-то определенную статью, водя пальцами по газетным столбцам, или просто просматриваю заголовки сегодняшних новостей.

– Так вы уверены, что у вас нет других снимков с площади? – уточнила я.

– Абсолютно уверен, дорогуша, – отозвался он.

Тогда я откинула лацкан пальто, положила правую руку на левую грудь и принялась ее мять и оглаживать. Репортер сначала нахмурился, потом заулыбался. Даже скользнул жирным языком по губам. Я убрала руку и покосилась на свою грудь. То, что я увидела, меня вполне удовлетворило.

– А я вот уверена, что они у вас есть, Слабосиль. И если вы не отдадите мне их прямо сейчас, я выбегу из вашего кабинета в слезах и каждому встречному буду жаловаться, что вы пытались сорвать с меня блузку.

Улыбка мгновенно исчезла с лица репортера. Он уставился на черные от типографской краски следы пальцев, испачкавшие мою белую блузку. А я тем временем вытерла руку о темное пальто. Сначала взгляд Слабосиля снова обрел осмысленность, которой его лишила похоть, затем в глазах появился страх. Еще я прочитала в них оторопь и горькую обиду, как у ребенка, которому сначала дали конфету, а потом отобрали.

– Это нечестно! – выпалил он.

Приемчик с моей стороны, конечно, был гадостный, но человек передо мной – и того хуже, так что я не испытывала и намека на чувство вины.

– Никто вам не поверит! – заявил репортер, но это было похоже скорее на попытку успокоить самого себя, чем на угрозу мне.

– Хотите, заключим пари? Судя по тому, как вы таращились на меня похотливым взглядом с самого начала, я не удивлюсь, если ваши порочные пристрастия к юным особам здесь всем хорошо известны.

Я резко встала, повела плечами, скинув пальто до локтей, шагнула к выходу и в тот момент, когда уже взялась за дверную ручку, услышала позади тихий, оробевший голос – явный признак моей победы:

– Запамятовал я. Кажется, у меня все-таки есть еще один снимок в запасе, мадам.

– Мэтр.

– Мэтр…

Я обернулась. Его взгляд тотчас снова скользнул в мое декольте, как мышь в нору, – должно быть, это был рефлекс, потому что репортер сразу спохватился и отвел глаза:

– Вы правы, я профессионал, и у меня не бывает испорченных негативов, но вторую фотографию я всегда снимаю на всякий пожарный, для подстраховки, как у нас говорят. – Он примолк, морально раздавленный, однако быстро понял, что просто так я не уйду, и, добавив: – О, сейчас я вам ее покажу! – взвился с кресла, как подброшенный пружиной.

Все выходные я, охваченная исследовательским азартом, провела с лупой в руках, разгадывая ребус, точнее играя в «найди десять отличий». Фотография, которую мне отдал Эжен Слабосиль, была снята за несколько секунд до той, что уже была в моем распоряжении, и первое отличие сразу бросалось в глаза – на ней не было больших черных рук, обхвативших шею Розы Озёр, так что неудивительно, что полицейские ею не заинтересовались (репортер поклялся мне, что предоставил им оба снимка).

Еще на второй фотографии не хватало нескольких зонтов – их пока не открыли. Но люди вокруг жертвы убийства и там, и там были одни и те же, в том же количестве – ни больше ни меньше. Люди с теми же выражениями лиц и с глазами, устремленными в одном направлении. Все их внимание было обращено к сцене и спектаклю, который на ней разыгрывался. У Розы вид был завороженной зрелищем. У ее соседки, толстой блондинки, похожей на младенца-переростка, – тоже.

В кадре не было ни единого черного лица; ни одного человека с кожей темнее, чем у остальных, не наблюдалось. Преимущество черно-белых фотографий в том, что на них резче проступают контрасты – будь Мишель Панданжила в тот момент поблизости от Розы Озёр, он выделялся бы среди бледнолицых зрителей, как нос посреди физиономии. Можно ли было считать это прогрессом в нашем деле? Я пока еще не знала. Если Мишеля не видно на снимке, это не значит, что его не было на площади – он мог скрываться под каким-нибудь зонтом из тех, что окружали Розу Озёр, мог затаиться в ожидании своего часа. Стоит мне опрометчиво бросить судье Ажа эту крошку, он устроит из нее пир на весь мир.

В конце концов я положила оба снимка на кухонный стол и пошла готовить рагу из баранины, чтобы отвлечься. Был вечер воскресенья, и я еще не догадывалась, что через несколько часов вся эта история примет совершенно неожиданный оборот.