Читать книгу Дикие - Rory Power, Рори Пауэр - Страница 5

Рассвет наступает быстро и приносит с собой мороз. Окна покрыты свежим слоем инея. В тростнике – целые снопы льда. Мы с Байетт выбираемся из постели, стараясь не разбудить Риз, и идем гулять.

Первое время Байетт гуляла одна, медленно нарезая круги по территории школы. О ней шептались: она скучает по дому, ей одиноко. Ее жалели и в то же время над ней посмеивались. Но я знала, что прогулки придавали ей сияние, делали той, к кому хочется быть ближе. К концу второго месяца моего пребывания на острове я ходила за ней хвостом и надеялась, что часть ее сияния налипнет и на меня.

В вестибюле пусто, если не считать дежурной у парадных дверей. Здание школы выстроено буквой «П»: от концов старого дома отходят два новых крыла. На втором этаже расположены спальни и хозяйственные помещения, на первом – классные комнаты и вестибюль, а еще кабинет директрисы – она, наверное, сидит внутри и подсчитывает запасы, сверяя цифры.

Проходя мимо доски объявлений, я протягиваю руку и постукиваю пальцем по шапке уведомления флота. Это место считается самым счастливым – это видно по тому, как вытерлись чернила от сотен прикосновений сотни рук. Я улыбаюсь, представляя нас с Байетт в каком-нибудь солнечном городе, где нет токс.

– Привет, – говорит Байетт дежурной. Ей тринадцать; среди тех, кто остался, она одна из младших. – Все нормально?

– Порядок. – Она дергает дверь, не дожидаясь просьбы. Люди всегда относятся так к Байетт, как бы она ни относилась к ним.

Дверь, слишком тяжелая для нее, приоткрывается едва ли на дюйм. В дверную смену заступают рано: на случай, если что-то пойдет не так, есть ружейная смена, а вот обязанность следить за дверями приучает младших к ответственности. Я выступаю вперед и накрываю ее ладони своими. Тяну, чувствуя, как поддается слой ржавчины, который с каждым месяцем утолщается. Эта зима станет второй после начала токс и моей третьей зимой в Ракстере. Сколько их еще будет?

– Спасибо. – Я подталкиваю ее плечом, чтобы она не поняла, что я не помню ее имени. – Увидимся.

На крыльце я жду, пока Байетт застегнет куртку. Трава давно засохла, поверх инея протоптана дорожка следов. Возможно, какие-то из этих следов оставила ночью Байетт.

– Вот и зима, – говорю я.

Она не отвечает. Она возится с верхней пуговицей, спрятанной под подбородком. Мы ступаем на выложенную плиткой дорожку, ведущую к воротам.

Я закидываю удочку снова, понадеявшись, что не копаю слишком глубоко. Ну почему она не может сама рассказать, куда ходила?

– Хорошо спалось?

– Ага.

– Я ворочалась?

– Не больше обычного.

Я даю ей последний шанс признаться и жду, но она молчит.

– Потому что я проснулась среди ночи, и тебя в постели не было.

Байетт сворачивает с тропы налево. Это наш обычный маршрут.

– Вот как?

– Да.

Сперва мне кажется, что она не станет ничего объяснять – она не всегда со мной полностью откровенна, хотя я рассказываю ей всё, – но она останавливается и поворачивается ко мне.

– Ты разговаривала во сне.

Это едва ли не последнее, что я ожидала услышать, и у меня падает челюсть.

– Я разговаривала во сне?

– Ага. – На ее лице мелькает выражение обиды, почти неуловимое, словно она не хочет, чтобы я его заметила. – Не знаю, что тебе снилось, но ты сказала… кое-что.

Ничего я не говорила. Я знаю, что не говорила, но не понимаю этого и поэтому молчу.

– И что я сказала?

Она кривится и мотает головой.

– Не хочу повторять. Давай не будем об этом.

Секунду я чувствую ровно то, чего она добивается. Тревогу, острое чувство вины, мешающее мне продолжить расспрашивать. Но ведь это неправда. Я не спала, и я ее видела.

– Ты уверена? – спрашиваю я.

Самое смелое проявление несогласия, которое я могу себе позволить. Надави я чуть сильнее, и она огрызнется. Я сто раз видела, как это бывает: с учителями, когда кто-то из нас забывал сделать домашнее задание, с выездными экскурсиями, когда Уэлч ловила ее за подделкой подписи моей мамы. Байетт – отменная лгунья. Но обычно она лжет ради меня.

– Ага, – говорит она и очень естественно поеживается. – Ничего страшного, забудь. Я просто перебралась наверх, к Риз.

По крайней мере в этом она не солгала. Но что за секреты можно хранить в Ракстере? Наши тела испытывают одни и те же ужасы, одну и ту же боль, одни и те же желания.

– Прости, – говорю я. Мне остается только подыграть. – Что бы я ни сказала, ты ведь знаешь, что ты моя лучшая подруга.

Байетт мгновенно оживляется и, обняв меня за плечи, притягивает к себе. Мы шагаем дальше, нога в ногу.

– Да, – говорит она. – Знаю.

Над нами возвышается здание школы, и через потрескавшиеся стекла до нас долетают голоса девочек, начинающих просыпаться. Иногда они спорят над одеждой и постельными принадлежностями, и порой эти споры перерастают в настоящий скандал, но чаще всего они говорят об одном и том же. Одни и те же журналы передаются из рук в руки, одни и те же тесты проходятся снова и снова, одни и те же воспоминания пересказываются до тех пор, пока не становятся общими. Родителей здесь делят поровну, историями о первых поцелуях обмениваются как подарками.

Мне нечего добавить в общую копилку: об отце воспоминаний у меня почти нет, а о маме, сидящей в одиночестве в нашем доме на базе, думать слишком больно. Мне нравились парни, и мне нравились девушки, но ни по кому из них я не скучаю, никого из них мне не хочется выдернуть из слайдов со старой жизнью и принести в школу.

Иногда, если закрыть глаза, я забываю, что, собственно, изменилось. Забываю о смятении, порохе и голоде. Остаются только скука и апатия, пустившая корни.

Мы приближаемся к забору, оставив школу за спиной; впереди начинается вечнозеленый хвойный лес. Лесной массив прорезает дорога, которая с каждым годом становится все у́же и незаметнее. В нескольких футах за забором – то, из-за чего, по всей видимости, стреляли ночью: туша оленя, умершего несколько часов назад; его мясо заражено и не годится в пищу. Во рту уже копошатся черви, на мехе иголками застыла кровь.

Изменились не только олени. Об этом все знают, но не говорят. Иногда, если выйти из школы в нужный момент, можно почувствовать, как подрагивает земля – совсем как мой дом на базе, когда над ним слишком низко пролетает реактивный самолет. Когда токс только начиналась, мы листали учебники по геологии, разглядывали списки флоры и фауны и гадали, что такое может быть в лесу. Потом ударили холода, и книги пришлось сжечь, а гадать стало уже не так весело.

– Пойдем, – говорит Байетт.

Не глядя на крышу, где две девочки целятся из ружей поверх наших голов, мы ведем пальцами по прутьям и доходим до того места, где забор заканчивается у самой воды, где скалы наслаиваются и собираются гребнями, а долетающая до нас соленая вода скапливается между ними и не замерзает до глубокой зимы. Нас окружают серые складки, изумрудно-зеленые водоросли и черный океан, тяжело вздымающийся вдали.

Я забираюсь на вытянутую скалу и, опираясь на нее ладонями, заглядываю в самую большую из луж. Рыбы в ней нет – из-за токс она практически перестала подплывать к острову, – но зато есть что-то другое. Что-то маленькое, не больше моего кулака, и яркое, тревожно-голубое. Краб.

– Байетт, – зову я, и она, подтянувшись, прижимается к скале рядом со мной. – Смотри.

Они появились на острове за несколько лет до меня. Примета времени, как выразилась учительница биологии, когда повела нас смотреть на них осенью, в мой второй год в Ракстере (мы тогда проходили глобальное потепление). Прежде их никогда не видели севернее Кейп-Кода, но мир меняется, а за ним меняется вода. Мы называем их ракстерскими голубыми, потому что они не похожи на своих собратьев.

С помощью мистера Харкера мы поймали несколько штук для урока и по очереди брались за скальпель. В воздухе стоял густой запах соли, и, когда мы вскрыли панцири, как створки раковины, две девочки чуть не упали в обморок. Смотрите, сказала учительница. У них есть и жабры, и легкие, поэтому они могут дышать и в воде, и на земле. Смотрите, как меняется тело, чтобы приспособиться к новым условиям.

Мы наблюдаем за крабом, пока он неторопливо топчется по дну приливного бассейна, а потом Байетт наклоняется вперед, чуть не сталкивая меня в воду.

– Осторожно, – говорю я, но она не слушает. Она вытягивает руку и касается пальцами поверхности воды. Что-то тонкое и длинное ныряет под выступ скалы.

– Я хочу посмотреть еще раз, – говорит она мне. Ее рука описывает круги, и завихрения воды подталкивают к ней краба.

– Не надо. Это ужасно. И вытащи руку, а не то обморозишь.

Но она меня не слушает. Быстро, как цапля, которые раньше жили на острове, она окунает руку до самого локтя и вытаскивает краба, двумя пальцами удерживая его за клешню. Краб пытается ее цапнуть, но она прижимает его к земле.

Удерживая краба, она нашаривает один из камней, рассыпанных вокруг бассейна. Перехватывает его поудобнее и опускает на краба. Тот корчится, судорожно дергая конечностями.

– Господи, Байетт!

Она изучает расколотый панцирь. У самых кончиков клешней голубой хитин на глазах начинает темнеть, словно кто-то окунул его в черные чернила. Именно это зрелище нагнало на многих ужас на уроке биологии, стало причиной тошноты и головокружения.

– Зачем ты так? – спрашиваю я, отводя взгляд от краба. Если бы мы успели позавтракать, меня бы, наверное, стошнило.

– Затем, – говорит она. Берет краба, который продолжает слабо подергиваться, и бросает его назад в воду. – Только так можно убедиться, что это ракстерский голубой.

– Ты не могла просто сорвать цветок?

Ирисы тоже чернеют, умирая. С ними это происходило еще до токс, а теперь происходит и с нами. Когда токс забирает нас, наши пальцы чернеют до самых костяшек.

– Это другое.

Она поднимается на ноги, оставив меня у бассейна, и уверенно идет к обрыву. Ее ботинки блестят от брызг воды. Когда-то она сказала мне, что это ее любимое место на острове, что ей нравится, как меняются его границы. Земля резко ныряет вниз, ускользает, а Байетт стоит на краю с закрытыми глазами, запрокинув голову.

– Помнишь, – спрашиваю я вдруг, и зимний ветер скрадывает слова, – помнишь, как было раньше?

Она оглядывается на меня. Интересно, вспоминает ли она то же, что и я. Как мы, стоя на крыльце, смотрели на старших, собравшихся на берегу в белых выпускных платьях; как сплетали пальцы во время торжественных собраний и сжимали их изо всех сил, с трудом подавляя смех. Как стояли в залитой закатным солнцем столовой с высокими деревянными окнами и нестройным хором выводили гимн, перед тем как сесть за стол.

– Да, – говорит Байетт. – Конечно.

– Ты скучаешь?

Секунду мне кажется, что она не ответит, но тут на ее губах появляется улыбка.

– А это имеет значение?

– Наверное, нет. – Облака над нами слегка расходятся, пропуская на землю немного тепла. – Пошли в дом.

Мы встречаем Риз на пороге кухни – она ждет, пока две девочки, притащившие ведро дождевой воды, закончат мыть волосы в раковине. Раз в несколько дней наступает наша с Байетт очередь; мои короткие волосы достаточно помассировать у корней, а вот Риз всегда занимает всю раковину и плещется так, что брызги воды разлетаются от ее копны во все стороны, как прекрасные звезды, на которые больно смотреть.

– Они когда-нибудь закончат? – рычит Риз, когда мы подходим. Она крепко сжимает косу в серебряной руке, и я вижу, как напряженно девочки поглядывают на дверь, словно подумывают сбежать.

– Прости, – говорит одна. – Мы почти закончили.

– А побыстрее никак?

Они переглядываются, выжимают волосы и поспешно ретируются. На висках у одной поблескивает не до конца смытый шампунь.

– Спасибо, – говорит Риз, словно у них был выбор.

Мы с Байетт стоим на пороге, пока Риз расплетает косу и окунает волосы в ведро с водой. Минуты тянутся одна за другой. Когда она заканчивает, рукава у нее мокрые насквозь; с волос продолжает капать, когда мы находим в вестибюле свободный диван и, устроившись, принимаемся ждать. Если состав лодочной группы сменился, Уэлч объявит об этом, как только младшие закончат завтракать.

Я упираюсь спиной в подлокотник и закидываю ноги на колени Байетт. По другую сторону от нее Риз, наклонившись вперед и низко опустив голову, заплетает влажные волосы в косу.

Она не нервничает, но что-то внутри у нее туго скручено в спираль. Эта спираль есть всегда, но порой она подступает ближе к поверхности, и сегодня – один из таких дней. Когда Риз начинает отдирать от дивана обивку, мы ничего ей не говорим.

Ничего в жизни я не хотела так, как Риз хотела попасть в лодочную смену. Я до сих пор вижу, как она стоит у ворот в день, когда мистер Харкер ушел; вижу, как она просовывает руки через прутья в попытке до него дотянуться. До сих пор слышу, как она вопит, когда Тейлор оттаскивает ее от забора. Разумеется, она хочет выйти, покинуть территорию школы, узнать, что лежит за поворотом. Хочет выяснить, осталось ли от него хоть что-нибудь.

Мы не знали, как помочь ей выбраться в лес, не нарушив карантина, не говоря уж о том, что в одиночку это было бы слишком опасно. Но мы с Байетт делали что могли. Как-то раз мы взяли ее на крышу – подумали, что сможем разглядеть среди деревьев ее дом. Она только разозлилась.

– Знаете что? В жопу такие развлечения, – сказала она, когда мы вернулись, и не разговаривала с нами еще два дня.

Дверь кабинета директрисы открывается, и в коридор выходит Уэлч с листком бумаги в руке. Риз встает.

– Дамы, – говорит Уэлч, – прошу ознакомиться со скорректированным расписанием. Некоторые из вас будут заняты в новые смены. – Она меняет старый листок на новый, прикалывая бумагу рядом с уведомлением над камином. – Лодочную смену я попрошу заглянуть ко мне в свободное время. Я буду в южной кладовой.

Я жду, что Риз бросится проверять, как только Уэлч уйдет, но она замедляется, приближаясь к камину, а последние шаги, кажется, и вовсе проделывает на ватных ногах. Разговоры не смолкают, но к спискам никто не подходит, и тогда я понимаю, что все смотрят на Риз.

Риз подходит ближе. Я напряженно жду слабой улыбки, означающей, что она получила то, что хотела.

Риз не улыбается.

Она стремительно разворачивается, в несколько шагов преодолевает расстояние до дивана, и ее серебряная рука смыкается на моей лодыжке. Господи, какая она холодная. Один рывок – и я лечу на пол.

– Риз, – говорю я потрясенно и пытаюсь сесть, но она оказывается быстрее меня. Усевшись на меня сверху, она коленями прижимает мне руки к полу, а ладонью давит на подбородок, обнажая шею.

Я пытаюсь сказать что-нибудь, лягаюсь и извиваюсь под ней – мне ведь только нужно сделать вдох, всего один вдох, – но она надавливает еще сильнее и опускает мне на грудь серебряный кулак.

– Что случилось? – доносится до меня панический голос Байетт. – Риз, не надо! Что случилось? Что такое?

На секунду Риз отворачивается от меня, и мне удается высвободить руку. Я дергаю ее за косу. Она вскрикивает, и слепую половину моего лица обжигают когти. Она сдавливает мне трахею предплечьем. Нажимает сильнее.

Я пытаюсь оттолкнуть ее, но она сильная – будто это не Риз, а кто-то другой. Байетт у нее за спиной надрывается от крика. В глазу темнеет, но с последним рваным вдохом мне удается выдавить ее имя.

Отпрянув от меня, Риз отползает и поднимается на ноги.

– О боже, – говорит Байетт, белая как мел.

Я не могу шевельнуться; в груди зияет болезненная пустота. Мы дрались и раньше, но только за еду. Все наши конфликты ограничиваются едой. Это наш запретный рубеж.

Риз моргает, прокашливается.

– Да всё с ней нормально, – угрюмо говорит она. – Ничего же не случилось.

После такого ей остается только уйти, потому что Байетт опускается рядом со мной на колени и помогает мне подняться.

Я едва ли смотрю на списки. Я хочу только подняться наверх и отдохнуть. Но, проходя мимо доски объявлений, я прищуриваюсь, пробегаю взглядом новые пары ружейной смены и новое расписание дежурств и наконец нахожу свое имя. Вот оно. Вот в чем дело. Я новая лодочница.

Я невольно улыбаюсь, и за спиной у меня поднимается шепот, так что я заставляю себя подавить эмоции, иначе Риз узнает и возненавидит меня еще сильнее.

Байетт кладет руку мне на плечо.

– Тебе нужно ее найти. Поговори с ней.

– Не думаю, что это хорошая мысль.

– Я понимаю, что это неправильно – то, что она сделала. – Байетт отводит от моего лица спутанные локоны. – Но она…

– Мне надо встретиться с Уэлч.

Я не могу сдержать воодушевления. Я не хотела этого – я знаю, что заняла чужое место, – но я горжусь собой. Я хороший стрелок. Я выносливая. Я знаю, почему оказалась в этом списке.

– Ладно. – Байетт отстраняется, складывает руки на груди, и я понимаю, что она хочет сказать что-то еще. Но она только смотрит на меня напоследок, а потом разворачивается и идет к лестнице.

Девочки вокруг меня ждут. Они наблюдают за мной с новым вниманием – ведь я теперь из лодочной смены. Они ждут моего примера, ждут, когда я скажу им, что делать, и на такую ответственность я не рассчитывала. Но я должна помнить, что, хотя многие правила остались в прошлом, мы придумали новые, более строгие и бескомпромиссные, чем прежде. Никто не выходит за забор – это наше первое и главное правило, и теперь я одна из тех, кому позволено его нарушить.

Я улыбаюсь стоящей рядом девочке – надеюсь, это выглядит достаточно зрело и ответственно – и быстро покидаю вестибюль, спиной чувствуя на себе взгляды. Уэлч велела найти ее, так что я иду по южному коридору к кладовой, где она проводит инвентаризацию.

– Гетти! Молодец, что пришла, – говорит она. Вид у нее ужасно усталый, и на секунду меня охватывает чувство благодарности. Токс не мучит ее так, как мучит нас, но по крайней мере между приступами мы можем жить спокойно. – Заходи, поможешь мне.

Она роняет мне на руки стопку одеял и вполголоса их пересчитывает. Уткнувшись в одеяла лбом, я делаю медленный вдох. Мне кажется, что шов на глазу разошелся.

– Думаю, мы пойдем завтра или послезавтра, – говорит Уэлч и забирает у меня одеяла. – Вчерашняя передача была скромной, так что, если повезет, нам пришлют больше.

Лучшее, на что мы можем надеяться, – это еще немного еды и, возможно, пара одеял. Первое время, примерно с месяц, флот был щедрее. Раствор для контактных линз, чтобы Каре не приходилось носить очки. Инсулин для Оливии, противозачаточные для Уэлч и ее гормонов. Но потом это прекратилось, и даже директриса не смогла ничего сделать. Кара осталась без линз, Уэлч – без таблеток, а мы – без Оливии.

– Где мы встречаемся? – спрашиваю я. – И что мне взять с собой? Мне…

– Я за тобой зайду. – Уэлч окидывает меня оценивающим взглядом. – Хорошенько выспись. И постарайся впредь избегать сцен вроде той, что вы устроили в вестибюле.

– Скажите это Риз, – бурчу я.

– О, прошу прощения, – раздается у меня за спиной. Я поворачиваюсь и вижу на пороге Тейлор, которая переминается с ноги на ногу. Хотя я прекрасно знаю, что от места в лодочной смене она отказалась сама, на мгновение мне кажется, что она здесь, чтобы устроить мне скандал. Но ее интересую не я, а Уэлч.

– Не хотела вам мешать, – продолжает она. – Уэлч, я подойду попозже?

Они обмениваются взглядами – такими быстрыми, что я не успеваю ничего понять.

– Конечно, – бросает Уэлч.

Тейлор скрывается в коридоре. Я смотрю ей вслед, пытаясь понять, что с ней сделала токс. Никто, даже ее одноклассницы, точно не знает, как она изменилась после обострений. Видимо, ее мутации скрыты под одеждой.

– И помни, Гетти, – говорит Уэлч, заканчивая подсчитывать одеяла. Я поспешно поворачиваюсь к ней. – Отдыхай, пей побольше воды и избегай конфликтов. Ну, иди.

Я выхожу в коридор как раз вовремя, чтобы увидеть, как Тейлор ныряет в кухню. Уэлч не скажет, чего мне ожидать за забором, а вот Тейлор может.

Я иду за ней, бочком проскальзываю в дверь и вижу, как она опускается на колени у старого холодильника и просовывает руку за заднюю стенку.

– Э-э, – говорю я, и она подпрыгивает от неожиданности, а свободная рука дергается к поясу, где раньше висел нож.

– Господи, Гетти. Ты бы хоть пошумела!

– Извини. – Я делаю крошечный шажок вперед. – Что это там у тебя?

Тейлор бросает напряженный взгляд мне за плечо, а потом слабо улыбается. Тревога покидает ее. Она садится на пятки и достает из-за холодильника упаковку крекеров.

– Будешь?

Прятать еду строго запрещено. Несколько девочек попытались, когда все началось, и поплатились за это – и наказали их не учителя. Лодочная смена вывела их на улицу, чтобы обсудить их поведение, а потом оставила во дворе зализывать раны. Но Тейлор – Тейлор заслужила поблажку. Я не могу представить, чтобы кто-то вздумал ее наказывать.

– Конечно. – Я усаживаюсь рядом на выложенный черно-белой плиткой пол. Она передает мне крекер. Я чувствую, как она наблюдает за мной, пока я откусываю. – Спасибо.

– Я припрятала их еще летом. Думала, что кто-нибудь из вас их найдет.

– Никто не будет там искать, – говорю я. – Там же всё в паутине. И всяких мышах.

Тейлор фыркает.

– Когда ты в последний раз видела в школе мышь? – Она в два укуса расправляется с крекером и смахивает крошки с губ. – Ну? Спрашивай, что хотела.

– Что?

– Твое имя появилось в списке лодочниц, и сейчас ты совершенно случайно сидишь здесь и разговариваешь со мной? Ну-ну.

Я беру второй крекер, но во рту у меня пересохло, и я просто сжимаю его во влажной ладони.

– Ну, мне хотелось бы знать, к чему готовиться. В смысле… мы что, всего лишь забираем передачу и возвращаемся? Не может быть, чтобы это было так просто.

Тейлор смеется, и это тот смех, который нельзя не поддержать, потому что иначе он может перейти в рыдания.

– Они используют маяк в Кэмп-Нэше, чтобы сообщить о своем прибытии. Азбукой Морзе или вроде того. Я не знаю. Но, когда они подают сигнал, Уэлч приходит нас будить. Она предпочитает выходить пораньше, чтобы вернуться до захода солнца. Хорошо бы они просто доставляли припасы к школе – не пришлось бы никуда тащиться.

Такая возможность даже не приходила мне в голову.

– Почему они этого не делают?

Тейлор откусывает кусочек крекера.

– «Повышенный риск заражения», – поясняет она невнятно. – Хотя я думаю, что они просто не могут подойти ближе из-за скал. Тоже мне флот. Уж они должны бы разбираться в том, как рулить катером.

Мне странно слышать, как священнодействие описывается с таким будничным сарказмом. Хотя, если подумать, она знакома с процедурой гораздо лучше меня.

– Остров… – Я запинаюсь, подыскивая нужное слово. – Он настолько большой, как кажется?

– Большой?

Я думаю о территории школы, о том, как выросли сосны и как они совсем не похожи на лес, который я вижу с крыши. В лесу лютует токс. Там нет девочек, которыми можно кормиться, поэтому она пробралась во все остальное. Там она цветет пышным цветом и распространяется с какой-то неукротимой, разрушительной, привольной радостью.

– Да, – говорю я. – Наверное.

Тейлор подается вперед.

– Помнишь, как все началось? Тот первый день?

Это было ранней весной, в солнечный день полтора года назад. Когда это случилось, я была в рощице черных сосен, среди переплетения стволов и ветвей; Риз и Байетт смотрели, как я балансирую на низкой ветке, пытаясь пройти по ней как можно дальше. Я упала – ничего удивительного, мы все тогда были покрыты ссадинами и царапинами: кто-то слишком быстро завернул за угол, кто-то слишком коротко подвернул ткань во время шитья, кто-то из любопытства вдавливал в кожу острые предметы. Удивительно было то, что случилось потом.

Я встала, не переставая смеяться, и тут из моего правого глаза потекла кровь. Сперва медленно, потом все быстрее, пачкая щеку и заливаясь в рот. Она была горячая, почти раскаленная, и я заплакала, потому что ничего не видела.

Байетт выругалась и схватила меня за локоть. Риз взялась за второй, и они вместе потащили меня к школе. Я крепко зажмурилась. Я слышала голоса других девочек, слышала, как они болтают и смеются, а потом замолкают, когда мы проходим мимо. Байетт крепко прижалась ко мне. Только благодаря ей я держалась на ногах.

В вестибюле Байетт усадила меня на лестницу, а Риз кинулась за медсестрой. Я не знаю, сколько мы просидели; Байетт держала мою руку в своих, а я, положив голову ей на плечо, заливала ее рубашку кровью. Когда Риз вернулась, с ней была Уэлч, и они прижимали марлю к моему правому глазу, пока кровь не остановилась. А когда она остановилась, они увидели, что кожа век начала срастаться.

Медсестра умерла. Еще три девочки заболели. С этого все и началось.

На следующее утро на острове был объявлен карантин. В небе кружили вертолеты военного образца. Врачи в защитных костюмах наводнили школу, проводя бесконечные тесты в попытке найти ответы, а болезнь тем временем проникала в нас, забирала одну за другой.

– Да, – говорю я и прочищаю горло. – Помню.

– Снаружи всё в точности как тогда, – объясняет Тейлор. – Здесь, в школе, все спокойно, но в лесу всё как в первые дни. Так, будто мы абсолютно ничего не знаем.

Возможно, мне она расскажет правду. Возможно, попав в лодочную смену, я наконец заслужила ее.

– Поэтому ты ушла?

Неправильный вопрос. В одну секунду Тейлор меняется в лице. Холодный взгляд, сжатые в нитку губы. Она поднимается с пола.

– Оставляю крекеры тебе. Спрячь назад, когда наешься.

Риз не приходит на ужин. Она вернулась к отбою – это нам удалось выудить из Уэлч, – но мы не видим ее ни на кухне, когда я забираю наши пайки, ни когда Лорен и Эли дерутся из-за упаковки резинок для волос и Джулии приходится их разнимать. Теперь это и моя работа, напоминаю я себе. Я лодочница. Я пример.

Когда мы возвращаемся в спальню, ее постель пуста, но мне кажется, что в дальнем конце коридора я мельком вижу серебряный блеск. Я заставляю себя отвернуться.

– Это мне надо злиться, – говорю я Байетт, когда мы укладываемся спать. – Это она меня чуть не задушила, а не я ее.

– Ты отняла то, что должно принадлежать ей, – говорит Байетт. – По крайней мере, она так считает.

Затаив дыхание, я поднимаю подбородок, чтобы сдержать подступившие к глазу слезы. Не может же она в самом деле считать, что я сделала это в пику ей? Но, в конце концов, Риз постоянно защищается от какой-то невидимой угрозы.

– Я об этом не просила.

– Не думаю, что ее это заботит.

Мы начинаем ерзать, устраиваясь на ночь: я спиной к стенке, Байетт на спине, заняв бо́льшую часть кровати. Мы спали так с начала токс: сперва – ради тепла, потом – просто потому, что привыкли.

– Ты могла бы отказаться, – замечает она, когда мы обе наконец перестаем возиться.

– Может, и отказалась бы, – огрызаюсь я, – если б она попросила. – Но злость быстро проходит. Я вздыхаю и закрываю глаз. – С ней все так непонятно.

Байетт тихонько фыркает.

– Хорошо, что у вас есть я.

– Ты даже не представляешь. – У меня бывают хорошие дни. А иногда я держусь из последних сил. Пустота на горизонте, сосущий голод – и как мы собираемся выжить, если не можем ужиться даже друг с другом? – Мы справимся. Скажи, что мы справимся.

– Лекарство уже в пути, – говорит Байетт. – Мы справимся. Обещаю.