Читать книгу Падеспань - Ростислав Жуков - Страница 4

Хардинес де Феррáс. Покинув Пасео дель Рей, в наступающих сумерках мы с Шоссом пили пиво. За 20 дней жизни в «Сан Исидро» мы только один раз потребляли алкоголь, когда во время прогулки нашли в кустах недопитый кем-то картон вина. То был период полного безденежья.

Сейчас, когда мы вошли в магазин фирмы «Гама» и оказались перед полками со спиртными напитками, между нами возник спор. Я предлагал купить вина, Шосс – пива. В итоге мы купили шесть бутылочек по 0,33 л пятизвёздочного пива «Маоу». Пить мы его устроились в парке Хардинес де Феррáс близ Пасео дель Рей.

Прежде всего, конечно, мы выпили за здоровье незабвенного дона Висенте, благодаря которому мы и пили отличное пиво и курили сигареты «Кэмел».

Стремясь «разрушить советские стереотипы», мы чокались бутылочками с пивом, а пустые бутылочки не бросали в мусорный ящик, а ставили под скамейку, ибо мусор за собой испанцы, как правило, не убирают.

Ехать в новый альберг нам не хотелось. Что это за альберг, мы уже видели снаружи, а что нас ждёт там внутри, можно было представить.

Однако пиво кончилось. Становилось всё темней и холодней. В марте вечером в Мадриде холодно. В парке уже давно зажглись фонари. Вздохнув, мы отправились на метро Пласа де Эспанья.

Путь в альберг. Билет Шосса был уже весь использован, на моём оставалась одна поездка. Влезши в метро по одному билету, мы поехали: от Пласа де Эспанья по 3 линии до Кальяо, далее – переход на 5 линию. На станции Пуэбло Нуэво мы перешли на грязную и замусоренную санбласскую 7 линию и вторично тяжело вздохнули. В вагоне испанцев не было. Ехали чёрные и цветные. Несомненно, они направлялись в тот же альберг, что и мы.

Это наводило на размышления о нашей невесёлой жизни. И на перроне станции Симанкас мы отправились не на тот выход, куда устремилась вылезшая из поезда разноцветная публика, а на другой. Хотя вообще-то в альберг мы попасть хотели, так как ночевать на улице нам не улыбалось.

Таким образом, в наступившей темноте мы оказались не на улице Кастильо де Уклéс, что по левую сторону парка Эль Параисо (если стоять спиной к центру города), а на улице Ампоста (что по правую).

Раньше мы тут не были и заблудились. Мы помнили, что нужно идти всё время вдоль парка, и пошли вдоль парка, и пришли вообще неизвестно куда.

Потом мы изучили эти места досконально, а тогда и план Мадрида не мог нам помочь, так как окраинного района Сан Блас на нём не было.

– Слушай, Шосс, – сказал я, – а по какую руку должен быть парк?

– Теперь мне кажется, что по левую, – сказал Шосс.

Мы пошли обратно, надеясь вернуться к метро и вновь начать поиски от него; не тут-то было. Станция метро исчезла, а дома на Сан Бласе были все одинаковые. Мы спросили, как пройти к метро. Нам объяснили, и мы нашли вход в метро, но это была станция не Симанкас, а Сан Блас.

В альберг, как значилось на наших тархетах, пускали до 22 часов. Дело уже подходило к 21, и хватит ли часа, чтобы найти дорогу, было неизвестно.

Конечно, в такой ситуации можно было бы проехать одну остановку на метро до Симанкас, но билеты наши кончились, а мы были столь наивны, что это явилось для нас непреодолимым препятствием; в будущем-то мы научились ездить без билетов.

– Что ж, Шосс, – сказал я, – приготовься к ночёвке на улице.

– Ну уж нет! – гневно вскричал Шосс и сам пошёл спрашивать дорогу у какой-то подвыпившей девицы.

В конце концов альберг мы нашли. У стальной входной двери толклось несколько персон, по очереди нажимавших на засаленную кнопку; внутри здания слышался страшный грохот звонка. Наконец дверь открылась, и нас впустили в альберг.

Первые впечатления. Там тоже был салон. В оранжевом полумраке стлался сигаретный дым, и множество арабов и негров смотрели укреплённый под потолком телевизор и что-то жрали. В узких тесных коридорах, и в салоне было не протолкнуться сквозь толпу здешних обитателей; стоял гвалт и неразбериха.

Пришли мы вовремя: как раз с громкими воплями дрались араб и негр, причём араб расшиб вдребезги шахматную доску о шершавую голову негра. Араб при этом что-то орал по-арабски, негр – на каком-то мумбо-юмбо. Персонал альберга с криками «¡Fuera! ¡A la calle!»14 всё же разнял их, и негра выгнали вон. Оставшаяся куча арабов продолжала поносить по-арабски негров, которые в ответ верещали на них, как мы догадались, всё же по-английски. Альберг при этом сотрясался от грохота звонка: выпертый на улицу негр ломился обратно.

По-испански эта публика почти не разумела. Испанцев же тут было человек пять: сегур на вахте, два работника, снабжавших население альберга какао и бокадильос в салоне и два человека персонала в комнате, называемой офисина, то есть «контора».

В офисине, где также толклось множество чего-то желающего от персонала народу, работник альберга записал в наши тархеты номера наших коек. Конечно, они оказались в разных спальнях. В офисине нам выдали одеяла, подушки, постельное бельё, рулоны туалетной бумаги и куски жёлтого хозяйственного мыла, а также, что ценно, билеты на 10 поездок в метро. Билеты мы положили в карманы, а остальное добро понесли в наши новые уютные спаленки.

Они располагались на первом этаже. Коридор первого этажа выглядел так: если, войдя в альберг с улицы, повернуть направо, то окажешься в салоне, а если повернуть от входа налево – то на вахте. На вахте стоял стол, за которым сидел сегур. Через зарешёченное окно сегур смотрел, кто там снаружи звонит в дверь. Через форточку в окне он общался со звонящим и решал, открыть ему дверь или нет.

Налево от вахты – лестница, ведущая на второй этаж альберга, направо – коридор первого этажа. По правую сторону коридора – окна и дверь, ведущая во двор. По левую сторону находились: сортир, загаженный, как на советском вокзале, там же душевые (такие же); аудиторио (комната со столами); офисина; далее – четыре спальни; в конце коридора – второй сортир с душевыми кабинками (такой же, как первый).

Позже мы узнали, что уборка помещений здесь осуществлялась силами его жильцов согласно графику.

Накануне нашего заселения в альберг на первом этаже произошёл пожар, и выгорела спальня №1 (никто не пострадал). Потолок в коридоре также был закопчён, и двое электриков-испанцев восстанавливали сгоревшую проводку.

На втором этаже, где мы позже побывали, имелись только спальни и два сортира, и больше ничего.

Спальня. Принеся своё добро в спальню, я насчитал в ней девять железных двухъярусных коек. Мест, итого, было 18. Моя койка оказалась нижней: как войдёшь – вторая налево. Она была кое-как застелена, и на ней лежали какие-то вещи: тапки, носки, записные книжки и пузырьки одеколона. Подняв матрас, я обнаружил записные книжки, носки и пузырьки также и там.

Я отправился в офисину и спросил, что делать с этой дрянью. Мне велели сбросить её на пол. Вернувшись, я так и сделал, а койку застелил своими простынями и одеялом.

Кроме коек и мусора на полу, в комнате справа от входа имелся стеллаж, на котором валялось какое-то тряпьё и пыльная обувь. Подумав, я собрал сброшенные со своей койки носки и пузырьки и сложил их туда.

В спальне народу было ещё немного: кто-то спал, кто-то входил и выходил; речь слышалась преимущественно арабская и мумбо-юмбо. Комната Шосса ничем не отличалась от моей. Место его было также нижнее, третье слева.

Сумку и рюкзак нам велели отнести в камеру хранения. Работник альберга попросил какого-то араба проводить нас, новичков, туда. В сопровождении араба мы вышли из коридора во двор альберга.

Решётка с колючей проволокой отделяла альберговский двор от улицы и от другого двора, в котором виднелись полицейские машины. Во дворе альберга росло три дерева и висело множество верёвок, на которых сушилась одежда. Отсюда можно было попасть на второй этаж альберга по пожарной лестнице, выйти же на улицу было нельзя – для этого надо было пройти через вахту и выйти там.

Вход в камеру хранения находился в углу двора, в подвале. Позже мы узнали, что в альберге воруют и отсюда, а не только из спален и с верёвок во дворе.

Любимый араб. Араб, сопровождавший нас, вдруг поинтересовался, откуда мы. С не арабами альберговские арабы говорили обычно надменно-снисходительно.

– Русские, – сказал я; араб на это никак не среагировал.

– На каких языках вы говорите? – спросил он затем.

– По-русски, по-испански и по-английски, – сказали мы.

– А я, – сказал араб, – знаю арабский, испанский, английский, французский, итальянский, немецкий и голландский. Русского, – усмехнулся он, – не знаю.

– А из какой ты страны? – спросил я.

– Марокко, – ответил араб и, указав нам вход в камеру хранения, удалился.

Араб этот, как оказалось, спал в комнате Шосса. Неизвестно, как насчёт всех перечисленных арабом языков, но английскую его речь Шосс как-то слышал – оказалось, араб действительно неплохо говорил по-английски.

Этого араба Шосс впоследствии называл не иначе, как «Мой любимый араб». Араб этот если не спал, то днём и ночью производил очень много шума: беспрестанно разговаривал, орал, пел по-арабски, слушал арабскую музыку и мешал Шоссу спать. Как его звали, я забыл. Впрочем, всех арабов зовут или Мохаммед, или Махмуд, или Абдулла.

Салон. Сдав вещи, – мы оставили себе туалетные принадлежности, книги Лема, а Шосс также плеер, который впоследствии украли, – мы отправились в салон, где нам выдали по бокадильо и налили какао.

Как я уже говорил, народу в салоне было немеряно; все стулья были заняты. Места мы всё же нашли. Шум в салоне стоял такой, что в буквальном смысле уши закладывало. По причине чувства голода мы быстро съели бокадильос; какао же можно было наливать из бачка сколько угодно, пока не кончится; мы выпили пять стаканов, и какао кончилось.

Затем мы закурили и тут же сообразили, что в альберге пачку сигарет лучше из кармана не доставать. Так и есть: какой-то араб немедленно попросил у меня закурить. Араб этот был какой-то нетипичный, так как обратился очень вежливо. Я дал закурить арабу, затем негру, потом индусу, после чего пачку мы спрятали и на дальнейшие просьбы отвечали, что больше нет.

В альберг прибывали всё новые его обитатели, концентрация табачного дыма и рёв усиливались до немыслимых пределов, уже было не разобрать, на каком языке говорят – на арабском или мумбо-юмбо; столы и пол были залиты какао, усыпаны пеплом и забросаны окурками, объедками и обёрточной бумагой от бокадильос; мы решили отправиться спать, хотя представляли, что уснуть тут будет непросто.

На вахте. Как же, спать – не тут-то было. Как я уже говорил, в закопчённом после пожара коридоре шёл ремонт проводки, и коридор был перегорожен в самом начале; сегур никого не пропускал. Испанцы вообще работают крайне неторопливо; эти же электрики, видя, какого рода публика их ожидает, скорее изображали работу и, похоже, были намерены заниматься этим до утра.

Часть народа всё же успела проскочить в спальни, невзирая на гневные восклицания электриков и пользуясь минутным отсутствием сегура. Успел пробежать и скрыться в своей спальне и Шосс. Я тоже было прорвался, хотя электрики что-то орали; на беду, сначала я пошёл в сортир; когда я выказался оттуда, вернувшийся сегур велел мне выйти из «запретной зоны» и ждать вместе со всеми на вахте.

На вахте же собралась толпа. Те, кто умел кое-как говорить на ломаном испанском, поминутно спрашивали у электриков, долго ли ещё ждать; электрики делали вид, что не понимают; тогда спрашивали у сегура; тот обращался к электрикам; те отвечали либо: «Diez minutos», либо: «Momentito»15 и продолжали гулять по коридору с отвёртками и пассатижами.

На сцене появляется первый поляк: Стив. Курить в альберге разрешалось во всех помещениях, кроме спален. Я закурил; в то же мгновение кто-то попросил у меня сигарету. Пока я рылся в кармане, думая, дать или нет, до меня дошло, что спросили не по-испански. Да чуть ли не по-русски!

Таким образом я познакомился со Стивом – это был первый встреченный мной в Испании поляк. Впоследствии число наших знакомых поляков достигло многих десятков, значительно превысив число всех других знакомых не испанцев, включая русских; поляков в Испании в ту пору было очень много.

Стив был первым. На самом деле его звали Сташек, Станислав, но ему, видите ли, нравилось, когда его называли Стивом. Стив тогда почему-то показался мне интеллигентной персоной: наверное, потому, что он носил очки, а также в тот вечер был выбрит и трезв. Стив был моим ровесником, то есть лет 30 с небольшим; ростом он был где-то метр девяносто, а по-русски говорил, в общем, понятно, хотя и мешая русские слова с польскими в пропорции примерно половина на половину.

Закурив «Кэмел», Стив спросил, откуда я. Я отвечал, что русский, из Санкт-Петербурга. Я говорил всем, что я из Санкт-Петербурга – так было проще: практически никто в Испании не знает такого города – Новгород.

На вопрос, откуда он сам, Стив сказал, что из Польши. «А из какого города?». Стив почему-то сильно замялся и после повторного вопроса сказал, что из Кракова. Во время разговора со Стивом я заметил, что он как-то странно блестит на меня очками, словно хочет что-то спросить, да пока не решается.

Позже я понял, в чём дело: трезвый Стив страдал от своей трезвости, но спросить, не приглашу ли я его распить за мой счёт картон вина, в первый раз он ещё стеснялся.

В этот момент возник соотечественник Стива.

Дядька. Этот поляк тоже носил очки, но роста был малого; он был седой, с пропитой рожей и нетрезвый. За стёклами его очков виднелись его уже собравшиеся в кучку глазки. Сказав мне: «¡Perdón!»16, он начал что-то по-польски грузить Стиву.

– Не пизди, – отвечал ему Стив с раздражением, так как, наверно, только-только собрался заговорить со мной о деле более важном, нежели Россия, Украина и Польша, вместе взятые, то есть, не угощу ли я его вином.

С тех пор, завидев этого второго поляка, который, как правило, был нетрезв, мы с Шоссом за глаза называли его Не-Пизди. В постальберговскую эпоху он, как и Стив, жил с нами на горке. Это был поляк совершенно тихий и безвредный, лет ему было 45, и если его не угощали вином, то он ничего не выпрашивал и тихо ложился спать. Настоящее имя его я забыл. Поляки звали его Джядек, а мы по-русски – Дядька.

Как-то раз с Дядькой произошёл следующий случай. Хотя Дядька по натуре был тих, робок и никому не мешал, персоналу он изрядно надоел тем, что каждый вечер являлся в альберг бухой.

Однажды шеф альберга, негр Андре, зайдя в салон, увидел там, как обычно, пьяную дядькину рожу. Дядька сидел среди других поляков, раскачивался и что-то гундосил. Андре подошёл к нему.

– Ты опять пьян! – сказал Андре, блестя золотыми очками и пристально глядя на Дядьку. – Я тебе сколько раз говорил, что вино в альберге пить нельзя!

– Я не пил вина, – отвечал, раскачиваясь, Дядька.

– Как нет! Ты что, считаешь меня за дурака? Я же вижу – ты пил вино!

– Я не пил вино, – упорствовал Дядька. – Я пил виски.

Андре рассмеялся, махнул рукой и ушёл, а поляки и русские потом долго звали Дядьку также Виски.

Ночь в альберге. Итак, едва появившись в альберге, я первым делом познакомился сразу с двумя поляками. Я забыл сказать, что Дядька тоже стрельнул у меня сигарету.

В этот момент – было уже около полуночи – дежурному сегуру наконец надоела огромная толпа, собравшаяся у вахты, и он, не обращая внимания на возмущённые протесты электриков, разобрал заграждение из стульев и швабр и велел всем идти спать.

Стив пошёл спать к себе наверх – он мог ложиться уже давно, а у вахты торчал, наверно, потому, что стрелял сигареты. Дядька поплёлся вместе с ним. Я хотел было принять душ. Оголившись и войдя в грязную кабинку, я обнаружил, что вода льётся только холодная. Кое-как поплескавшись, я оделся и пошёл в спальню.

Часть публики уже легла, но другая часть – отнюдь. Хотя свет в связи с ремонтом не горел, шум стоял, как на Ярославском вокзале в Москве. Как я понял, арабам и неграм вообще всё равно, светло или темно, и какое время суток, а говорить вполголоса они не умеют.

Едва я лёг, появился какой-то араб и, потрогав меня за ногу, спросил, где его вещи, которые лежали на кровати. Догадавшись, что речь идёт о давешних носках и пузырьках, я показал арабу, куда их положил. Забрав пузырьки и поблагодарив, араб ушёл. Странно, этот араб тоже был вежливый, не то, что его соплеменники, обитавшие в моей спальне. Их вопли, песни и гортанный говор заглушали даже негритянское мумбо-юмбо. К арабам с разных коек звучали призывы заткнуться, на которые они, как, впрочем, и негры, никак не реагировали. Они и их гости из других комнат ходили взад-вперёд, в коридор, в туалет, в другие спальни и обратно, рылись в вещах (вероятно, в своих), стукались о койки, обсуждали неизвестно что, ежеминутно пытались зажечь свет, чиркали зажигалками, курили и то и дело ходили что-то выяснять на вахту.

Да, это не Пасео дель Рей, думал я. Некуда было так спешить!

Койка надо мной пустовала. Обитатель её, негр, явился откуда-то часа в два ночи, когда три четверти моих соседей уже как-то угомонились. Увидав, что койка внизу под ним занята, негр стал выяснять у своих собратьев, кто там спит. Ему объяснили, что какой-то новый белый. Я это понял, так как говорили негры всё же по-английски. Негр потянул меня за ногу, и я сделал вид, что сплю. Приготовив свою постель и с грохотом порывшись в вещах, мой негр, который, видно, желал со мной побеседовать на сон грядущий, сел на край моей койки и снова потянул меня за ногу. Я сказал по-испански, что хочу спать, и спросил, чего ему надо. Оказалось, что негр по-испански не понимал вовсе. Он что-то спросил, я не понял и вновь спросил:

– Ке? (Что?).

Негр помолчал. Его голова, похожая на большую лесную корягу, выделялась на фоне зарешёченного окна. Негр сказал что-то ещё.

– Ке? – раздражённо спросил я.

Негр вновь замолчал.

– Ке, ке, ке, ке, ке, – наконец поднявшись с моей койки, со вздохом сказал он. Негр забрался на свой второй ярус, долго с грохотом ворочался там и наконец утих. Близился рассвет.

На следующий день я познакомился с «моим негром». Звали его Майкл Вест, он был из Нигерии, в Мадриде он торговал сигаретами. Парень он был неплохой. Собственно, каких-то дурных негров я в альберге не встречал. Единственной моей к ним претензией было то, что народ они шумный. Ребята же они были почти все нормальные. По крайней мере, среди белых пропорция была обратной: большинство альберговских белых были идиотами в широком смысле этого слова; прошу не обвинять меня в «чёрном» расизме, всё было именно так – можете спросить у Шосса.

Майкла я с тех пор называл «мой негр». В шутку, конечно: «мой» – потому что он спал надо мной на втором ярусе. У Шосса же «своего» негра не было – над ним спал араб.

Утро в альберге. В шесть часов утра оба этажа альберга сотряс оглушительный грохот звонка. Также дежурный сегур включил на полную мощность свой магнитофон. Валяясь в койке, я долго слушал по очереди грохот звонков и песни Брюса Спрингстина – сегур, очевидно, был меломан.

В восемь часов в спальне появился работник альберга Рафа и с весёлыми возгласами: «Буэнос диас!» принялся стучать молотком по железным койкам.

Хорошо, что не по башкам. Встав и умывшись, я пошёл в салон. Работал телевизор; мусор и грязь были убраны, пол и столы вымыты, окна под потолком открыты; в салоне гулял утренний ветерок. Народу почти никого не было. После вчерашнего содома тут было просто замечательно. Из коридора слышался грохот звонков, удары по железу и крики: «Буэнос диас!». В бачке я обнаружил тёплый и почти несладкий чай, в коробке – вчерашний чёрствый хлеб. Тяжела ты, участь эмигранта, подумал я, принимаясь за завтрак.

Некуда было так торопиться! Скоро появился и поднятый с кровати Шосс. Мы поспешили покинуть альберг – до вечера. Из запланированных на сегодня мероприятий у нас было только посещение столовой, новые тархеты