Читать книгу Марута - Рудольф Фадеев - Страница 5

Мимоходом стоит отметить, что решительно никто не понимал моего увлечения. Хмурые заложники сногсшибательных систем не принимали его всерьёз, цветастые любители фрактальных ситуаций находили его бессмысленным и злым, скороговорящие реактивные люди не видели в нём ничего интересного, а мозговитые почитатели периодических рекреаций, никогда не ступающие за черту – считали напрасным расходом ресурсов. Никому их них невозможно было бы объяснить (я, впрочем, и не пытался) то благотворное всесогласие, то нирваническое безразличие, тот тёплый свет на всех, даже самых неприглядных предметах, что чувствовал я, принимая тебя в своё тело.

Медленно расцветающая вспышка, ангельское присутствие в каждом прохожем, прогретая плоть без намёка на боль, страх и голод; неуловимые образы в густом потоке астрономических ассоциаций, всё это, конечно, можно с лёгкостью опрокинуть в пошлый провинциализм скучающего бездельника – бледного, вялого, с неразборчивой речью и взглядом дохлой рыбы, – стремящегося в пропасть обескураживающего обмана за неимением настоящих сокровищ молодости. Но какими средствами изъяснить тогда, что внешне угрюмый и внутренне испорченный человек лично испытывал то, к чему бесконечно стремится всякий идеалист? «Должно быть, так выглядит рай», – думал я, ступая светотенью солнечного сквера, с тобой внутри.

И главное – цена была не так уж велика: всего лишь пара дней слабой апатии, лёгкой лени и угнетённого аппетита. Поэтому я только молча пожимал плечами, вполуха слыша мрачные, безысходные ретроспективы несостоявшихся сновидцев, попавших под колёса собственного поезда, и агитационный вздор бритоголовых активистов ЗОЖ, обесцвечивающих всё вокруг до чёрно-палевой палитры иранских улиц. В самом деле: стремительно прогрессирующая фармакотолерантность вкупе с относительной дороговизной содержащих тебя лекарственных средств (что особенно ощутимо в случае экстрагирования) делали совершенно нецелесообразным их ежедневный приём; вот почему я долгое время избегал формальной физической зависимости, встречаясь с тобой в среднем дважды в месяц.

Так это и шло, – осмотрительно, аккуратно, с удовольствием шло, причём безо всякого там драматического нарастания, – и так могло бы это длиться, я полагаю, ещё довольно долго, – когда б на горизонте не заблестела чешуя плотоядной рептилии.

Гниющие наркоманы, похожие на оживших мертвецов B-кинематографа, прочно сформировали теперь повестку дня, а их инфицированные язвы и гангренозное мясо, повисшее на жёлтых костях, привлекли к себе едва ли не больше общественного внимания, чем феодальные перебранки пожизненных телегероев, отхожий бюджетный юмор, и даже всю ту историю с религиозно-половыми вмешательствами в частную жизнь.

Вполне естественно, что меры запретов, преследований и пресечений, предпринятые проснувшимися крестоносцами от здравоохранения (которые ещё не разучились обращаться с утюгами и паяльниками), лишь породили кое-где серьёзный дискомфорт, по сути ничего не изменив, зато теперь все эти мертвящие «ПЕРЕЧНИ ПСИХОТРОПНЫХ» и «ПРИКАЗЫ О ПОРЯДКЕ ОТПУСКА ЛЕКАРСТВЕННЫХ» – отразились уже лично на мне, вынужденному преждевременно поздороваться с гражданином Героином, океаническими течениями наводняющим государство, выдавшее мне паспорт.

Наверное, предполагаемый читатель уже настроился на соответствующий лад, предчувствуя знакомую развязку, столь свойственную сталкерам панельной безысходности (дали попробовать… если б я знал…), которые желают всё и сразу, а получают только гнойные абсцессы да смешные культи по локоть, или, как вариант, проплавав часик в тёплой передозировке, лишаются в итоге доброй трети клеток мозга (ы-ы, йэшыб йа жнау!) – так вот уж нет, не будет этих мрачных штампов, достаточно вещей куда более любопытных.

Так, например, один мой давний знакомый, сторчавшийся студент фармацевтического факультета, – не так давно умерший от остановки сердца, будучи (в рамках терапии) заживо похороненным где-то в Башкирии, на задах новаторского центра по избавлению от наркотической зависимости, – до самых поздних пор писал мне какие-то совершенно необъяснимые письма, в которых (как пропускала это местная цензура?) сначала просто жаловался на невыносимые – почище восточных тюрем – условия, леденящие кровь процедуры и странных отцов-настоятелей, затем как-то внезапно съехал в потёмки дремучей конспирологии, заквашенной на уродливых патологиях мертворождённого славянского Райха, и тут – вдруг ошпарил меня намерением поступить, долечившись, в Органы… Дальнейших писем я уж не читал, хотя их было много.

А в моей жизни тем временем появился некто Иван, на первых порах втридорога продававший мне остатки прежней роскоши, заботливо скупленные им со всех районных аптек за пару недель до введения запрета, чтобы позднее, улыбаясь как Будда, бережно переключить меня на свой основной выгодоприносящий продукт.

Ох уж мне этот Иван! Его на редкость ханжеское обхождение с самого начала вызывает у меня какую-то бойкую, подростковую злость. Даже на примитивное «как поживаешь?» он отвечает этаким расползшимся «презамечательнейше», а рискнув спросить, к примеру, «чем ты занят?» – обязательно услышишь высокопарную сахарность наподобие: «пребываю в состоянии глубокой эйфории…» И произносится это так, будто каждое его слово как минимум застывает в вечности величественным афоризмом – изысканной пищей для умов грядущих поколений. Душный, приторный, церемонный хорёк. Сам способ его общения сродни дорожному стоянию в забитой маршрутке, увешанной слащавыми «ёлочками». А как он любит притом, схватив с неосторожных уст иное, невзначай вылетевшее словцо, дождаться наилучшего случая и с подлым наслаждением хлестнуть им по глазам! Как любит он ковыряться в соседских недостатках, щипать за нарывы, глумиться над чужими ошибками! А ведь это он когда-то ронял из окна помидоры на плечи беспечных прохожих, смеялся за спиной поскользнувшегося старика и воровал пеналы у раздражительных половозрелых одноклассниц, с гиканьем хватая их за волосы; именно он дотошно прижигал клавиатуру соседского лифта и огнеметал спичками по свежевыбеленным потолкам, это его следы увековечены в тротуарном бетоне, это он зубоскалил над судьбой Белого Бима и тайно отравил сестринского хомячка; должно быть, этот же условный он, скрываясь за чужими плечами, старательно метил камнем в растерянного Христа.

Так что ещё можно рассказать об Иване? Подолгу не моясь и не чистя зубы, питаясь одним хлебом и водопроводной водой, большую часть своих ленивых будней он занимается курением смолистой анаши, – делающей его похожим на настоящего клинического идиота, – однако эпицентром Ивановского существования является всё-таки регулярная кислота, одно упоминание о которой способно довести его до психического оргазма. Неистовая вера деревенского сектанта, с которой Иван проповедует её далеко идущее применение (и в эти минуты барачный быт города Солнца страшно проглядывает сквозь его спутанные слова), вызывает снисходительную улыбку даже у равнодушных героинистов, окаменело сидящих вечерами в его заваленной мусором кухне; но справедливости ради, стоит заметить, что даже это полусинтетическое добродушие, замешанное на софистике индийской бхагавад-белиберды, ничуть не мешает Ивану цинично обвешивать своих клиентов, обильно разбавлять продукт разрыхлителем для теста «Поварёнок», и главное – никогда, подчёркиваю, никогда никому не давать ни грана взаймы.