Читать книгу Вход со двора. Роман-воспоминание - Рунов Владимир Викторович - Страница 9

Вспоминая то время, я нередко вспоминаю себя, рыскающего по магазинным подвалам и всяким там продовольственным погребам, где можно было что-то достать, приобрести, так сказать, к домашнему очагу. В советское время понятие «купить» чаще заменялось понятием «достать». Особенно активность такого рода повышалась в предпраздничные, а наиболее – в предновогодние дни. Возбуждение охватывало всю страну. Здание крайисполкома (я в то время там работал) напоминало тайное сообщество, где готовился, по меньшей мере, государственный переворот. Обитатели его нервно шушукались, время от времени куда-то стремительно исчезая и возвращаясь с пакетами и сумками, чем-то туго набитыми. Телефонные переговоры были предельно сжаты и велись исключительно на «птичьем» языке и тоже возбужденным шепотом. Профсоюзные активисты, запершись в подвале, выполнявшем в обычные дни роль бомбоубежища, сосредоточенно делили замороженных до алмазной твердости кроликов и кур, с треском раздирали картонные упаковки зеленого горошка и сгущенного молока, пересчитывали пачки чая и банки кофе. В эти дни вся страна, зорко сверкая очами, сосредоточенно делила и распределяла.

Распределительная деятельность шла по двум направлениям – тайному и гласному. Правда, гласной её можно было назвать тоже с некоторой натяжкой, поскольку члены местного комитета, запершись в бомбоубежище или в ином другом «схроне», делили блага для трудящихся так, что лучшая часть все-таки оседала в пакетах самих профсоюзных активистов. Пакеты у них были несравнимо увесистее, чем у рядовых членов, и скрывали в себе продукты, практически недоступные для одноцветной профсоюзной массы, например копченую колбасу. Страна знала, что это был очень важный ориентир в определении места граждан на социальной лестнице, ибо наличие или отсутствие копченой колбасы в домашних холодильниках свидетельствовало об отдаленности или приближенности трудящихся к благам жизни, к ее животворящим источникам. И когда какой-нибудь нервный рядовой член профсоюза начинал вдруг исступленно орать, что мороженый судак, положенный ему в пакет, размером и весом напоминает пескаря, то в ответ ему активист, стоящий у весов, начинал совать под нос свои исцарапанные и красные руки с поломанными ногтями и орать еще более исступленно, «что вот здесь, у этих весов, он стоит уже вторые сутки, а до этого ночью возил и вскрывал ящики с оледеневшими судаками!»

– И на хрен мне все это нужно! – возмущался активист. – Не евши – не пивши, а нахожусь на передовой линии заботы о таких, как этот вечный крикун! – он воздевает руки и обращается к очереди. – Из-за таких, как этот, я теряю последнее здоровье и нервы!.. Это мне нужно? – он с грохотом кидает на пол здоровенную рыбину, которая крутится как юла на холодном полу: – На, подавись моим судаком! – и так далее…

Однако скандал, не разгоревшись как следует, разрешается достаточно просто: из подсобки на крики неторопливо выходит профсоюзный лидер в распахнутой дубленке, перепачканной рыбьей чешуей, и укоризненно говорит рокочущим баритоном:

– Ну что вы, Сергей Борисович, всякий раз недовольны… Заберите, наконец, и моего судака…

Очередь начинает осуждающе гудеть, и пристыженный общественностью вечно брюзжащий Сергей Борисович волочет свой пакет на шестой этаж, где у него находится маленькая комнатка с дверью, обитой жестью, поскольку Сергей Борисович, отставной майор из управления по исполнению наказаний, заведует сейчас какими-то бумагами секретного свойства. Запершись за дверью, он еще долго рассказывает жене по телефону, какое жулье окопалось в нашем месткоме, как они «греют лапы», распределяя предновогодние продукты, и как по ним «плачет тюрьма» и прочее.

Гласная система распределения сюжетно была достаточно скучна и однообразна, а вот тайная, напротив, наполнена многими неожиданными поворотами, часто почти детективного свойства.

Звонит мне коллега Николай Иванович Самойлюков, помощник заместителя председателя крайисполкома, отвечавшего в крае за торговлю. Можете представить масштабы фигуры, даже помощника!

Коля, в недавнем прошлом журналист, сейчас полностью погружен в хитросплетения системы, которая называется советской торговлей. Сам он давно плюнул на журналистику длинным смачным плевком, и заочно учится в торговом институте и мечтает «соскочить» (так он говорит мне иногда в период откровений), заведовать какой-нибудь базой. Базы – это вообще нечто, это мечта, как тихий розовый закат на берегу зарыбленного пруда! Это сказание, равное «Слову о полку Игореве»! Вместе с Колей я бывал на некоторых из них и возвращался домой в оглушенном состоянии, поскольку внешнеторговая деятельность советского правительства ярче всего отражалась именно в базах. А на базе крайпотребсоюза, куда было пройти много труднее, чем на ракетную базу стратегического назначения, были сосредоточены богатства, сравнимые разве с сокровищами пещер Аладдина. Я помню, как Коля (а он был мой близкий друг еще по тому периоду, когда мы только начинали заниматься журналистикой) решил сделать нашей семье подарок и помочь моей жене приобрести югославскую дубленку. Это было время, когда у народа за вполне достойную дубленку сходили караульные армейские полушубки со стойким запахом колхозной овчарни. В такой я видел однажды даже самого Джигарханяна, не хватало вокруг только бараньего блеяния. Надо отметить, что жена моя Алла была слегка тронута на дубленке, особенно после того, как однажды, в Москве, в гардеробе Большого театра она увидела, как знаменатая актриса Ирина Скобцева небрежно сбросила с мраморных плеч на руки своего мужа, еще более знаменитого кинорежиссера Сергея Бондарчука, нечто шелковисто-струящееся, что оказалось итальянской дубленкой. Алла так часто и так вдохновенно об этом рассказывала, всякий раз подчеркивая, что из трех составляющих: Скобцевой, Бондарчука и дубленки – приоритет ее интереса, безусловно, принадлежал последней, пока наконец Коля не пообещал:

– Итальянскую не могу, а вот югославскую достать постараюсь!

И достал! Я помню, как однажды, морозным февральским утром, Алла, ведомая Колей, исчезла за воротами самой важной базы. В ожидании их я мерял шагами грязный заснеженный пустырь, поскольку скрылись они не через главные ворота, а через известный только самым информированным людям специальный секретный лаз, закамуфлированный под неприметную калитку с надписью: «Осторожно, злая собака!» Через нее все богатства и выносили. Наконец в сопровождении Коли появилась Алла. Она крепко прижимала к груди большой пакет, перевязанный лохматой бечевкой.

– Ну как? – спросил я. Алла молча посмотрела на меня безумными глазами. Она еще не верила в свою радость, она была еще там, где дубленки лежали горой вперемешку с пальто-джерси, о котором она тоже безответно мечтала. Потом жена еще долго боялась двух вещей: опасалась, что однажды придет к ней дядька из ОБХСС и спросит: «Это не вы ли, Алла Яковлевна, 15 февраля 1977 года в 9 часов 36 минут по местному времени незаконно проникли на территорию базы крайпотребсоюза и в обход существующего порядка приобрели остродефицитную вещь…» (информацией такого рода нас часто снабжал тот же Коля). И второе – жена панически боялась, что дубленку однажды у нее сопрут, поэтому носила ее или на себе, или крепко прижимая к себе.

Но вернемся, однако, в предновогодний вечер, когда все этажи здания крайисполкома, от подвала до чердака, были пропитаны атмосферой горячечной суеты, запахами оттаивающих кроличьих тушек и приглушенным перезвоном бутылок…

– Через пятнадцать минут встречаемся на «Малой земле»! – сообщает мне Коля и тут же бросает трубку. После того как он приблизился к формам и погрузился в методы советской торговли, все разговоры по телефону он ведет исключительно на иносказательном языке, а в своем кабинете, когда я туда захожу, сразу показывает пальцем на язык, уши и телефон – дескать, не болтай лишнего, а то подслушивают. Мне тогда казалось, что если нас действительно подслушивали, то у «слухача» должна «съехать крыша» от исключительно идейной насыщенности нашего общения. Например, Коля говорит мне:

– Вчера до двух ночи читал «Целину». Удивительно увлекательное произведение. Очень жаль, что не прочел до конца. Кероп не дал… – Коля от огорчения сбивается с привычной лексики и добавляет: – Сука.

Это означает, что вчерашний вечер Коля провел в бильярдной, где гонял «американку» с местным авторитетом Керопом и в который раз ему проиграл…

«Малая земля» на нашем языке – это вход в центральный книжный магазин, над которым нависает огромная, до третьего этажа, обложка книги Брежнева «Малая земля».

Это было время, когда Леонид Ильич Брежнев стремительно захватил советский литературный плацдарм и его воспоминания воспроизводились миллионными тиражами, а обложки книг, размером в сотню квадратных метров, вытеснили с городских улиц даже портреты членов Политбюро.

Около одной из них Коля меня и ждал. В его руках – здоровенная дерматиновая сумка, напоминающая экскаваторный ковш. Через несколько минут в соседнем гастрономе мы осторожно проникаем в крохотную комнатенку чуланного типа, которую до отказа заполняет дама, формами и внешностью очень напоминающая знаменитого штангиста-супертяжеловеса Василия Алексеева.

Коля привычно «обнюхивает» стены и потолок и только тогда тихо молвит:

– Мы от Григория Евсеевича… От Гриши, то есть!

Дама согласно кивает усатым лицом и вдруг зычно кричит в плотно прикрытую нами дверь:

– Дуся!

Входит Дуся, молодая деваха в грязном халате, габаритами поменьше, но с формами такой округлости и величины, что Коля чуть позже, втихаря подтолкнув, восторженно дышит мне в ухо:

– Вот это персик!

– Дусенька! – дама поводит усами, которые странновато смотрятся над ярко накрашенным ртом, и произносит сакраментальную фразу:

– Обслужите товарищей курочками!

…По длинной и мрачной лестнице мы спускаемся в глухой подвал, где стены до потолка заставлены штабелями ящиков с морожеными курами. Даже странно, что где-то рядом шумит и гудит центральная улица. Сюда, в подвал, выкопанный сотню лет назад краснодарским купцом Богарсуковым, не проникает не единый звук. Вот уж знали, как строить на века! Тусклые, пыльные лампочки выхватывают из темноты какие-то фрагменты, но и этого достаточно, чтобы понять, что продовольственные запасы нашего города внушительны и находятся в надежном месте. Дуся пробирается сквозь лабиринты штабелей куда-то в самую преисподнюю, где пронизывающий холод подчеркивает мрачную глубину подвала.

Я показываю Коле глазами на куриные когти, торчащие сквозь щели ящиков. Коля пренебрежительно морщится. Я уже знаю почему. Как-то он, набравшись в торговом институте знаний, долго объяснял мне, что битая птица делится на несколько сортов и самая никудышная, но зато самая распространенная – так называемые «цыплята вынужденные». Мое недоумение по этому поводу Коля рассеял, рассказав, что эти курочки (да и петушки тоже) были готовы по разным причинам (чаще всего от хронического недокорма) отойти в лучший мир, то есть сдохнуть. И в этот переходный момент их насильственно и быстро умерщвляют, потрошат и замораживают. На сковороде они потом называются цыплята-табака.

– Это, наверное, те, которых продают на улицах с лотков? – спрашиваю я, вспоминая, как иногда прямо в центре города торгуют сизо-синими существами с длиннющими ногами, переходящими через небольшое утолщение в шею, увенчанную головкой с закрытыми бусинками глаз и муками на приоткрытом клюве. Время от времени продавщица, обращаясь к очереди, просит помочь ей открыть очередной ящик. Добровольцы находятся почти сразу, поскольку им полагается поощрение: без очереди взять товар. Доброволец (чаще всего это какой-нибудь дюжий мужчина) вытаскивает из ящика смерзшихся в оледенелую глыбу цыплят и вопросительно смотрит на продавца.

– Бей! – говорит продавщица, и мужик со всего маха лупит курами о тротуарный асфальт. От удара те разлетаются ледяными осколками в разные стороны, превращаясь из плотной массы в длинные ноги и шеи…

Но мы, однако, следуем мимо ящиков с «цыплятами вынужденными», пока не натыкаемся на некоего пещерного человека, одетого в ватные штаны и телогрейку.

– Тимофей! – говорит Дуся. – Принеси по четыре голландки.

Тимофей молча уходит и возвращается с большими увесистыми пакетами из серой бумаги. Коля услужливо подставляет свой «экскаваторный ковш», и Тимофей так же молча заталкивает туда пакеты. После этого Дуся выводит нас уже другим ходом…

Дома, развернув бумагу, я обнаружил четырех нарядных голландских бройлеров, с яркими наклейками на филейных местах, с толстенькими ножками, заботливо укутанными в серебристую фольгу. Беленькие, чистенькие куры просто неправдоподобных размеров. Теща моя от удивления всплескивает руками:

– Как же я ее, такую красавицу, в духовку буду сажать?

Что касается духовки, то наши отечественные цыплятки для кулинарных целей были куда более подходящи: их в духовку входило несколько. Ужаренные до хруста, они вполне умещались на тарелке, поджав под себя хрупкие крылышки, которые потом наш кот в мгновение ока сгрызал без остатка…

Наконец Коля получил то, что так долго вожделел – базу. Он сразу лозвонил мне и был счастлив, будто английская королева отписала ему в вечное владение одну из индийских провинций, где жемчуга сгребают лопатой.

– Сейчас ты настоящий раджа! Или нет! – вскричал я, поздравляя друга с новым назначением. – Магараджа!

Честно говоря, радоваться было чему: Колю сделали начальником не какой-то отдельно стоящей базы (хотя и это было уже большой удачей), а целой системы баз, которые носили название лесоторговых. Тот, кто помнит те времена, наверняка знают, что лесоторговые базы – это был Клондайк в прямом смысле этого слова. Там было все: от шурупов до кирпича. Естественно, это «все» было далеко не для всех, поэтому ни перед кем так не снимали шляпу, как перед директором лесоторговой базы, а перед управляющим (а Коля стал именно краевым управляющим), шляпу не просто снимали, а снимали с глубоким поясным поклоном. В пространстве между шурупами и кирпичом умещалось огромное количество крайне необходимых в домашнем хозяйстве вещей. Но самым желаемым и недоступным был, конечно, унитаз.

О внедрении индивидуального унитаза в повседневный быт рядового советского человека можно говорить очень долго и много. Он появился в нашей жизни, когда Никита Сергеевич Хрущев начал массовое возведение Черемушек в разных городах страны, в том числе и на Кубани. Отдельная квартира предполагала и отдельный унитаз. До этого большинство граждан СССР сидело в позе орла в тесном дощатом сооружении, именуемом в просторечье сортиром. Я до сих пор помню наш первый унитаз в коммунальной квартире на улице Клубной, этакое мощное сооружение, словно вырубленное из скалы, с громадной чугунной крышкой над головой, которая норовила всякий раз съехать и упасть, когда дергали за цепь, с помощью цепи водяной поток со свирепым клокотанием и звуками прорвавшейся плотины устремлялся вниз. Рев этот можно было слышать даже через подъезд.

Надо сказать, что крышка однажды-таки упала. Это произошло, когда наш сосед, приемщик стеклотары дядя Костя, пьяненький уснул на унитазе и надолго заблокировал доступ в туалет остальным квартиросъемщикам. Пытаясь его разбудить, обитатели квартиры, главным образом его супруга Елизавета Амирановна, яростно били кулаками в дверь и поносили Константина всякими жуткими словами типа:

– Шоб ты утопился там, пьяница несчастный!

Дверь туалета ходила ходуном, но дядя Костя продолжал спать с глубоким нутряным храпом. То ли храп, то ли стуки, то ли наши крики сотрясли крышку сливного бачка, сдвинувшись, она полетела вниз, и дядю Костю от смерти спасло только то, что спал он, уткнувшись носом в спущенные штаны, и крышка угодила ему не по голове, а по спине. Костя взвыл и выполз к нашим ногам, как летчик, сбитый в тылу врага…

Но надо отметить, что в те времена, когда Коля получил в единоличное владение лесоторговые базы, на суровое советское коммунальное пространство белым лебедем уже выплывал чешский унитаз. Он так и назывался – «Белый лебедь».

Простому труженику о нем можно было только мечтать и грезить. Его видели далеко не многие, но те, кто видел, рассказывали так, как сегодня владелец мятых двадцатилетних «жигулей» делится впечатлениями о шестисотом «мерседесе» – с мстительной завистью.

Чешский унитаз был красив и изящен, как парадный сервиз из собрания Эрмитажа. Вместо мрачной чугунной емкости, насаженной на длинную и ржавую трубу, по фасаду которой была отлита грозная бронетанковая надпись «Уральский ордена Ленина завод тяжелого машиностроения имени Орджоникидзе», и раскачивающейся возле уха стальной собачьей цепи, приятно охлаждал спину гладкий фарфоровый бачок с никелированной кнопкой, нажатием на которую откуда-то из артезианских глубин извлекался пенный поток, который с ласковым шелестом лесного ручья смывал без следа то, что надо было смыть. Меня всегда удивляло, что наш отечественный смыв, несмотря на свирепый водопадный рев, обдавая брызгами все окрест, часто без всякого движения оставлял то, что надо было спустить в канализацию.

Коля тогда стал почти монопольным держателем чешских унитазов, распределял их, в основном, по звонкам из отдела торговли краевого комитета партии. У него в приятелях стали ходить такие люди, о которых он раньше и мечтать не мог: артисты, ученые, директора аптек, прокурорские работники, крупные врачи, особенно из гинекологии и вендиспансера, университетские профессора, композиторы – хороший унитаз был показателем не только благополучия, но и ориентиром места человека в обществе.

Одно было огорчительно: всех предшественников Николая Ивановича посадили, и посадили на продолжительные сроки. В то время, когда Коля только осваивал свой новый шикарный кабинет, в соседнем здании шел судебный процесс над его прямым предшественником, вчерашним директором базы.

Однажды я застал Колю в крайне расстроенном состоянии.

– Опять пришли из прокуратуры! – он нервно перебирал на столе бумаги. – Черт знает что! Каждый день кого-то уводят, – сказал он с горечью. В это время дверь приоткрылась и в проем просунулась румяная веселая физиономия:

– Николай Иванович! Ну, мы пошли!

– Что, просто так? – с усмешкой спросил Коля.

– Да нет! Еще двоих берем с собой! – физиономия подмигнула, причем почему-то мне.

Коля неопределенно пожал плечами: взяли так взяли.

– Вот видишь, – сказал он, – из прокуратуры люди, то документы изымают, то людей забирают. Когда это все закончится!

Дорогой мой, такой наивный приятель! Знать бы ему, что все только начиналось!