Читать книгу Особняк на Соборной - Рунов Владимир Викторович - Страница 17

Василий Михайлович Блохин оказался для карательной системы того времени редким счастливцем. Имея образование в пределах двух классов церковно-приходской школы, дослужился до генерал-майора с широкой панелью военных наград, хотя вся боевая деятельность проходила в здании Лубянской площади. После смерти Сталина его тихо, от греха подальше, спровадили на пенсию, а через пару лет, не дождавшись «разоблачающего» доклада Хрущева, сам отошел «в лучший мир», словно по закону парных случаев – тоже в день своего шестидесятилетия. Странно, но именно по этому факту его долго помнили в среде старых чекистов. А вот с Александром Николаевичем Мироновым, пятнадцать лет верой и правдой «отбарабанивший» начальником внутренней тюрьмы НКВД (причем в самые горячие времена), дело сложилось уж совсем загадочно. Он исчезает с поста через несколько дней после смерти Сталина, сразу после того, как сформировали новое правительство, где в руках Берии оказались НКВД и выделенное из него новое ведомство – КГБ, причем исчезает бесследно. Вот так – был человек и нет его! Умер, казнен, утоплен, зарезан, удавлен, отравлен, сбежал – никто не помнит, никто не знает, а главное – и не спрашивает.

Зато сам Александр Николаевич знал так много, что в пору самому было повеситься. А как бы славно все сразу «устаканилось» – вынули тихо из петли, сунули молчащее тело в топку того крематория, куда и Миллера, и Берию, и Шпигельгласа, и Кирова, и Жданова, и многих, многих других, известных и безызвестных.

Урны одних, как цветочные клумбы, несли на плечах через Красную площадь опечаленные члены политбюро. Пепел других совком ссыпали в крафтовые пакеты и – до ближайшего скотомогильника. Казненных, зашитых в непроницаемые брезентовые мешки, подвозили глубокой ночью. Только матерчатая бирка с номером болталась на нескольких стежках дратвы на том месте, где предполагались ноги. Мешок в топку, бирку – в дело, как свидетельство, что подведен окончательный итог. Кто захочет проверить – пожалуйста! Но, по рассказам, никто никогда и не проверял. Мой собеседник, хорошо владевший этой темой, доверительно уверял, что вместо одного сжечь кого-то другого было практически не возможно и тоже сослался на строгий порядок в указанном деле. Что и говорить, система была уникальная…

– Ступенька, мадам! – полицейский предупредительно взял Плевицкую под локоть, помогая выйти из автомобиля. Она попыталась поправить платок, сползающий с головы, но не смогла – мешали наручники. Певица со скорбным удивлением посмотрела на запястья, знавшие только дорогие браслеты, и с немым укором подняла глаза на молодого лейтенанта, производившего арест. Тот понял:

– Так положено, мадам! – сказал с сожалением в голосе. Ему действительно было жаль эту пожилую женщину, для него так совсем старуху. Во время обыска он увидел афиши с огромными портретами красавицы, улыбающейся с грациозной обольстительностью. Рассматривая в сумраке зарешеченной машины оплывшее лицо арестованной, он пытался угадать в нем юную красотку, которую на фото видел при обыске в альбомах, лежащих сейчас на сиденьях. Следователь приказал прихватить их с собой – авось среди фотографий можно будет потом угадать сообщников.

Если говорить честно, лейтенант недолюбливал русских. Ему уже приходилось с ними сталкиваться, усмирять пьяные дебоши в окраинных «бистро». Вот совсем недавно извлекал из Сены труп французского клошара, которого двое русских бродяг забили ногами. Один из убийц оказался дворянином, бывшим офицером генерального штаба. В Париже опустился до старьевщика, жил в картонных коробках под мостом Александра Третьего. Во время допроса вел себя дерзко, обвинял клошара в сексуальных домогательствах.

– Вы твари и паршивые гомики! – зло кричал он с пузырящейся слюной в уголках рта. – Всем обязаны России, даже мостом, под который меня загнала жизнь!

– Неправда! – сухо возразил дознаватель. – Неправда! Этот мост подарен Франции императором Александром в знак примирения и доброй воли. Если хотите, как признание вины перед Францией…

– Какой вины?! – русский задохнулся от негодования. – Какой вины? Вы спалили нашу столицу, вы за тридевять земель приперлись к нам с огнем и мечом, вы убили нашего лучшего поэта, вы наградили нас вашим фирменным развлечением – триппером! И это все в признание нашей вины?.. Ублюдки!..

«Да! – подумал лейтенант, поправляя на руках форменные перчатки. – Но, то опустившийся тип, клошар, пьяница… А ведь это знаменитая актриса… Ничего у этих русских не пойму!..»

При обыске квартиры опись драгоценностей заняла пятнадцать страниц.

«Мой Бог! – внутренне воскликнул юный офицер. – Есть ли сила, способная понять их? Иметь такое состояние и угодить в полицию…» – он вспомнил одну из брошей, исполненную из платины в виде скрипичного ключа, усыпанную бриллиантами в обрамлении густых трансваальских изумрудов.

– О-ля-ля! Как бы хорошо она смотрелась на груди моей Сессиль, – мечтательно вздохнул лейтенант, вспомнив, как все участники обыска не скрывали восхищения, рассматривая потрясающую красоту. Следователь долго цокал языком, крутил брошь на ладони перед светом и с видимым сожалением опустил ее в переносный сейф, предусмотрительно захва ченный на обыск. Полиция догадывалась об уникальных драгоценностях певицы, но чтобы увидеть такое!..

Где им, глупым и скупым, знать, что брошь эту, специально заказанную старым евреям-ювелирам, еще в средние века «окопавшимся» в датском Орхусе, русские купцы преподнесли Плевицкой в 1913 году по окончании знаменитой и самой размашистой Нижегородской ярмарки. Она пела там столь восхитительно и самозабвенно, что заставила бородатых, суровых мужиков, ворочающих миллионами, рыдать, как детей малых… А уж слова как звучали пророчески:

Аспидным крылом этой тьмы уже накрывало Россию, и надолго… Ей предъявили обвинение в «соучастии похищения и насилия» на набережной Орфевр в здании судебной полиции.

Следователь, пожилой желчный чиновник, писал протокол медленно, время от времени мучительно гримасничая – его донимал приступ почечнокаменной болезни. Утром позвонил начальник департамента судеб ной информации и предупредил о воздержании от любых сведений для журналистов. У полиции были серьезные опасения, что некоторые из «писак» проплачены как осведомители русской разведки. Но следователь по особо важным делам господин Симон Монтескье и без того нена видел всех журналистов. Еще двадцать лет назад, когда он проводил в Ментоне «медовый» месяц со своей очаровательно-ветряной Одиль, ее соблазнил и увел к себе местный газетный обозреватель, некий Жан Пупо. С тех пор Монтескье возненавидел и женщин, и журналистов.

– Где в последний раз вы видели своего мужа? – проскрипел он из полутемного угла камеры. Плевицкая словно не слышала вопроса – она продолжала заливаться горючими слезами…

Сегодня существует пласт литературы о Надежде Васильевне Плевицкой, ее удивительной судьбе и трагической кончине. Я, начитавшись о ней всякого, тоже склонялся думать, что Надя – безвинная жертва, «соловей, нечаянно залетевший в клетку». Ее внучатая племянница Ирина Ракша, жена известного художника Юрия Ракши, написала нежную книгу о своей тете, настолько трогательную, насколько может написать переполненная любовью девочка о легендарной родственнице, которую никогда не видела. Часть нежности «перепала» и Николаю Скоблину. Ирина, глотая слезы, вспоминает их свадьбу: «…Лютая зима в Галлиполи, на берегу Дарданелл, на каменистых голых холмах полуострова, где голодала, замерзала в палатках вывезенная из Крыма на кораблях русская армия. Там, в Галлиполи, состоялось тайное венчание Надежды Васильевны с генерал-майором Николаем Васильевичем Скоблиным, человеком бесстрашным и благородным, горячо ею любимым до конца жизни. Посаженным отцом на свадьбе был генерал Кутепов…». Вы не ошиблись, именно тот самый Александр Павлович Кутепов, что был посаженным отцом на свадьбе у Антона и Ксении Деникиных в Новочеркасске. Знать бы ему, что «благородный и бесконечно героический» Скоблин к тому времени уже вовсю «хороводил» с красными. Так откуда знать! «Паутина» та вязалась такими искусными «ткачами», что простым глазом никогда не увидишь. Честно говоря, я, тоже склонный к местечковому романтизму, считал, что Плевицкая ничего не ведала о коварных связях мужа. Однажды в Москве поделился умозаключениями со своим родным братом Виктором, всю жизнь прослужившим по внешней разведке. Он, воспитанный в традициях основополагающей тезы – «молчание – золото», вдруг усмехнулся и достал с полки книгу под редакцией академика Евгения Максимовича Примакова, тогдашнего руководителя российской внешней разведки и показал мне факсимильный оттиск двух документов. Вот они дословно.

«Постановление Центрального Исполнительского Комитета Союза Советских Социалистических Республик о персональной амнистии и восстановлении в правах гражданства мне объявлено.

Настоящим обязуюсь до особого распоряжения хранить в секрете.

21.1.31 года. Берлин.

Подпись Н. Плевицкая – Скоблина»

«Подписка. Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мной настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.

21.1.31 г. Берлин.

Подпись Н. Плевицкая – Скоблина»

Обе бумаги написаны рукой Скоблина, но подпись подлинная – Нади. Точно такие документы, с точностью до старорежимной орфографии, отмененной к тому времени в СССР, подписаны и самим мужем Плевицкой – Николаем Скоблиным. А теперь обратите внимание на дату обязательств – 21 января 1931 года. За год до этого исчез генерал Кутепов и только шесть лет спустя – генерал Миллер.

– Да-а-а! – протянул я, испытывая чувство близкое к разочарованию девицы после первой брачной ночи.

– Вот тебе и да! – многозначительно ухмыльнулся мой молчаливый брательник, и добавил: – Как это у вас, у поэтов: «Не лебедей это в небе стая: белогвардейская рать святая белым видением тает, тает… старого мира последний сон: Младость – Доблесть – Вандея – Дон…». Если мне не изменяет память, так писала Марина Цветаева?..

Графиня Кьяпп, урожденная Деникина, большущим российским самолетом ИЛ-86, впервые за свои 86 лет, летела в столицу новой России. Это было событие не только для Марины Антоновны, известной во Франции как писательница Марина Грей, но и неким потрясением части московской публики, ностальгирующей по монархии и в связи с этим рыскающей по пыльным бархатным книгам в поисках подтверждений престижности собственного происхождения.

На свет враз появились пахнущие мышами жалованные грамоты, потерявшие цвет в запечных тайниках муаровые ленты, облупившиеся ордена, позеленевшие медали за Плевну и пленение Шамиля, наградные, еще демидовского серебра целковые и даже литой меди тяжелые пятаки, коими прикрывали очи усопших прорицателей.