Читать книгу Город вторых душ - Рута Шейл - Страница 5

«Сходи туда, сходи к ней, сходи, сходи, сходи! – целый вечер талдычил Север, еще и на бумажке записал: «СХОДИ», – и прицепил ее к зеркалу, прежде чем лечь, чтобы Северьян не забыл и не проигнорировал его безмолвный крик. – Там точно беда!»

Проблема с машиной была решена, а что в конечном итоге случилось с угонщиками – убил ли их обаятельный Мага, чье имя (или прозвище) всякий раз отправляло Северьяна прямиком к кортасаровской «Игре в классики», покалечил или просто припугнул – его не волновало. Впереди ждала встреча с одержимой девочкой – при мысли об этом щемило желудок. Будто предчувствие… В предчувствия он не верил – боишься, Северьяшка, боишься того, чего не понимаешь, – да и что такого страшного могло произойти? Если девчонка и правда одержима Есми, он вряд ли сможет помочь и просто уйдет. Уйдет и не станет винить себя в этом. Но мертвый ребенок внутри ребенка живого… Разве возможно?

А тут еще Север со своим «сходи», зудел и зудел, как жирная навозная муха, и его заполошная тревога поневоле передалась Северьяну, как ранее перенял он таблицу умножения, унаследовал наизустное «Бородино», название столицы Бангладеш, представления о долге, верности и чести, а после – нежность к Вике. Не любовь. Вторые души не влюбляются.

Уже одетый в отглаженную, с запахом стирального порошка рясу, он тщательно, волосок к волоску, зачесал набок волосы. Сбрызнул их, еще влажные, Викиным лаком, пригладил вновь. Подперев изнутри языком, рассмотрел щеку, на которой должны были остаться следы ногтей Есми, но их не осталось. Мученик Север вновь принимал телесные раны второй души на себя, аминь.

Вспомнился Игнат. Мальчик-Есми с длинной челкой, который мечтал, но не мог умереть. Каково это вообще – перестать жить и помнить, как это случилось? Должно быть, мучительно хочется назад, в жизнь, особенно когда видишь ее, но словно сидишь у дороги, как он, этот мальчик, опираясь спиной на свой собственный крест, а мимо тебя – живут… Вторые души призваны отправлять Есми на изнанку города. Существует ли кто-то, способный вернуть их на лицевую сторону? Спасти? Оживить?..

Северьян часто об этом думал. После того как смирился с собственной недосмертью, с тем, что вынужден оплачивать долг, непрошеный и не взятый, с дорогой в один конец – стать живым у него тоже шансов не было. И все это – хождения по ночам в поисках Есми, разговоры с людьми, которые не подозревали в нем того, чем он на самом деле являлся (и не заподозрили бы никогда, настолько кошмарной и недопустимой была правда), жаркая постельная возня с Викой, неотличимая от настоящей, – только продлевало агонию, ту самую предсмертную агонию, в которой он бился, когда Север еще только намечался жить, и бьется до сих пор, в то время как Север уже живет.

И даже слова эти – живой, мертвый, – когда он их думал, напоминали неотличимые друг от друга шары на бильярдном сукне. Сталкиваясь, они издавали похожий звук – глуховато бились боками и отлетали в разные стороны бескровно, можно сказать, стерильно.

Что за мизантроп сочинил сюжет, в котором бороться приходилось не за жизнь, а за то, чтобы наконец-то сдохнуть?

Решил сходить к Рине. Нет, не ради Севера пойдет он к девчонке, что увела у него машину, не ради его спокойствия, а потому что спокойствие это очень нужно сейчас Игнату. Он и так в плачевном – мог бы по-другому назвать, конечно, – состоянии и без его, Северьяновых, невыполненных обещаний.

– Ты тут ни при чем, ясно? – огрызнулся он, глядя в недра квартиры, где в тепле и уюте беспробудно спал Север. Беспробудно – потому что спящего двоедушника вроде как невозможно разбудить, а если перевернуть, чтобы ноги оказались на месте головы, он умрет. Так утверждал всезнайка «Гугл». Подлинности информации они не проверяли.

Север спал и видел, как Северьян расчесывает волосы и поливает их лаком, видел, как он топырит языком щеку, вешает на шею наперсный крест, хмурит брови. Обувается в кеды – сегодня черные. Дверь не отпирает. Просто растворяется так, словно его и не было, ровно в тот крошечный отрезок времени, которого хватает, чтобы опустить и вновь поднять веки.

Интересно, должно быть. Северьян и сам бы глянул со стороны. Но вместо этого он вышел из полупути на богом забытом километре трассы М-7, вдохнул сырую прохладу леса, оглох от тишины. Отыскал взглядом крест на обочине – тут он, куда ему деваться… Поленился подходить, крикнул:

– Игнат!

Тот вскинул голову, различил на противоположной стороне дороги знакомого священника и шустро ввинтился в полупуть, чтобы через мгновение оказаться рядом. Счастливый такой – даже трогательно.

– Отец Северьян! Я думал, вы не вернетесь.

– Да какой я тебе отец, – отмахнулся он одновременно и от парня, и от нахлынувшей вдруг сентиментальности. – Об уговоре помнишь?

– Главное, вы не забыли! – с тем же щенячьим восторгом подтвердил Игнат. Радовался тому, что скоро умрет. – Готовы? Давайте я вперед, а вы – за мной.

А иначе и не получится. Полупуть как канат с привязанным на конце крюком: чтобы забросить и подтянуться, нужно сперва найти зацепку. Знать, куда метишься. Игнат в качестве такой зацепки и подойдет – места Северьян не знал. Даже адрес, если б Игнат согласился его назвать, не помог бы. Нужно глазами видеть, вспомнить, хотя бы раз побывать… Полупуть – мертвячий маршрут, живое туда не втащишь. Это он как раз проверял однажды: с умирающей кошкой. Кошка лежала на льду, растопырив лапы. Рядом – клетчатое одеялко. Куцее, будто детское. Завернули, чтобы сбросить с моста – странная забота… Северьян посмотрел сверху вниз, заметил зверя, секунды не прошло, как спустился – благословен полупуть! Лед под ногами был крепок, и вокруг, куда ни глянь, – замерзшая река, потому и светло, несмотря на то что ночь.

Он поднял одеяло, стал перекладывать на него обмякшую, с раскрытой пастью, но еще живыми глазами кошку и только тогда заметил ее раздувшееся брюхо. Ждала котят. За что тебя так?.. Он не судил огульно, не был к тому приучен. Жизнь – она разная. Матери детей своих бросают не всегда от нелюбви и с легким сердцем. Жизнь разная. А тут кошка.

Воображение нарисовало ее в дрожащих детских руках, и пьяный мужской голос грохочет: «Унеси эту дрянь, верни ее туда, откуда взял!» А как вернуть, если купил за свои же деньги, сэкономленные на школьных завтраках? Неделю ходил мимо бабки, которая стояла у перехода с коробкой, а оттуда – кошка. Его кошка, и она ждала – нужная сумма все равно не накопилась, – бабка отдала за то, что было. Где ее теперь искать, эту бабку? Да и не возьмет обратно, наверняка рада, что избавилась…

Оставить в подъезде? Отец догадается и все равно выкинет. В магазин? На чердак?

«Прямо сейчас иди и верни! Чтобы я ее больше не видел!» – и куртку швырнул прямо в руки, на которых притихла почуявшая неладное кошка.

Оделся, схватил первое, что под руку попалось – клетчатую тряпицу, в которой сам же когда-то лежал в коляске. Уйду, из дома уйду: раз ее не хотите видеть – и меня не увидите! Уйду – а сам на морозе без шапки, в одной только этой куртке. И с кошкой.

Я тебя не брошу, ты – моя.

Надо к Дашке, у нее собака и два попугая. Попросить, чтобы на первое время… Завтра объявления напечатать: «Отдам в добрые руки». Только в очень добрые. Не такие, как у него.

Дашкины окна – темные. Двенадцать ночи. Все-все окна темные, никому ты не нужен, никому вы не нужны.

Холодно, до чего холодно… Ветер будто уже под кожу залез, пальцы совсем не сгибаются. Только под курткой живое, теплое… Шел, шел, шел, сам не зная куда, только бы не обратно – нет после такого никаких «обратно». Мост. На мосту машины, огни… Перебежал через трамвайные пути, побрел, упрямо наклонив голову, по пешеходной дорожке. Я тебя не брошу, ты – моя. Вспомнились налитые кровью глаза отца, брызги слюны с перекошенных губ. Это всего лишь кошка, а крику – будто какую дрянь домой притащил. Ненавижу его. Тебя люблю, а его – нет. И он нас с тобой ненавидит тоже.

Лед, река. Больше некуда нам, кошка. Даже имени тебе не придумал, не успел. Зимушка. Кошка Зимушка. Нравится? Хорошо.

И почти уже перелез через высокий парапет – сильно выше себя, пришлось низом, – когда чьи-то сильные руки дернули назад за воротник, да так внезапно и резко, что одеяльце выскользнуло из окоченевших пальцев…

Северьян и подумать не успел тогда, что Зимушке нельзя в полупуть. Торопился к Вике – у нее соцсети, знакомых вагон, может, отыщутся и ветеринары. Но когда шагнул в спертое тепло квартиры, накаленное батареями и обогревателями, показывать ей то, что осталось от несчастного животного, было уже нельзя. Поплотней завернув одеяльце, он вышел во двор, как обычные люди – через дверь, и отнес сверток к обгоревшему сараю. Приютил в заиндевелом дальнем углу – и будет с ним.

Ни он, ни Север никогда больше об этом не вспоминали.

А сейчас вот вспомнилось. Нет, Север не читал его мыслей – единственный островок свободы имел форму Северьяновой головы, – поэтому вспомнилось одному только Северьяну и крутилось, вертелось, юлило, пока молодой Игнат театральными взмахами рук и воздушными поцелуями прощался с местом своей аварии и уходил, как и договаривались, первым. А когда Северьян вслепую последовал за ним, ему стало совсем не до воспоминаний.

* * *

В длинной и узкой прихожей с запахом ношеной обуви Северьян первым делом поймал за руку Игната. Он не знал, были ли в квартире люди и сколько их. Если сестра Игната где-то здесь, появление умершего парня, отпетого и похороненного, вместо счастливых слез и объятий принесло бы еще одного мертвеца, тогда как с визитом обокраденного ею попа у нее оставался шанс отделаться сединой и легким заиканием.

Убедиться, что с девчонкой все в порядке, и отправиться по другим, более насущным делам – таков был его самый элементарный на свете план.

Северьян легонько ткнул Игната в грудь, затем указал на пол и наконец приложил палец к губам: «Стой здесь и ни звука».

Стандартная планировка довоенных еще четырехэтажек: слева санузел, прямо по курсу – коробочка кухни, справа – пара дверей в такие же коробки жилых комнат, оклеенные изнутри обоями в мелкий цветочек. Колонка наверняка газовая. Чтобы распознать район, хватило даже короткого взгляда за окно в кухне – Автозавод, центр. Один из тех не лишенных шарма домов сталинской архитектуры, что строились в тридцатые наперегонки с самим производством – для работяг. Соцгород I, в отличие от типового окраинного Соцгорода II, задумывался как город-сад и действительно густо зеленел. Проспект Ильича, кажется. Точно, он.

Заглянув в пустую кухню, Северьян обернулся на Игната. Убедился: дело плохо, бедолага совсем поплыл. Привалился спиной к двери, дышит через силу, руками шарит по дерматину так, словно пытается себя в него вживить. Понять его можно – после смерти домой вернулся… Да и черт с ним, пусть эмоционирует, вряд ли его от этого кондратий хватит.

Ближайшая комната оказалась спальней Игната – судя по идеальному порядку на письменном столе и заправленной кровати, здесь давно не жили. Были еще какие-то книги, и постеры, и прислоненная к стене гитара, но вся эта лирика Северьяна не интересовала. Он заглянул в оставшуюся комнату – окно зашторено, шкаф-сервант во всю стену, разложенный диван. Белье смято. Кажется, никого. Северьян привстал на цыпочки, чтобы разглядеть ту часть комнаты, что скрывалась за диваном. Там, под окном… Темнеет что-то. Мешок? Нет.

Нащупав выключатель, он засветил лампу. Сощурился, поморгал. Крикнул:

– Игнат! – и бросился в кухню.

В коридорчике они едва не столкнулись лбами. Пока Игнат что-то там причитал, Северьян отыскал в кухонном ящике нож и вернулся.

– Воды принеси.

Резал скотч, которым запястья Марины были примотаны к батарее, потом другой, что стягивал ее лодыжки, и вспоминал: Север так и не отдал Вике телефон, но, пока он дрейфовал по улицам и набирался в «Яде», она сходила к своему Маге сама. Пешком, ножками. Еще и двенадцати не было, а в четыре машина уже стояла под окнами – быстро ребята сработали. Девчонка от ночных приключений отоспаться не успела, а уже за них поплатилась. Дружок ее с дурацкой кличкой Габор тоже навряд ли только словесное внушение получил, но вот уж о ком он точно беспокоиться не станет…

Когда Северьян сорвал клейкую ленту с ее губ, Марина слабо подала голос.

– А? – разволновался Игнат, который топтался рядом со стаканом воды и скорее мешал, чем приносил пользу. – Что она сказала?

– Ругается, – пояснил Северьян. – Нормально все будет. Не били, припугнули только. И отвязать забыли.

– Забыли? Да они нарочно это сделали, она бы умерла, если б не мы… Вы… у нас же нет никого. У нее… То есть…

– А-А-А!

С неправдоподобной скоростью ожившая Марина совершила прыжок, за который ей полагалась бы олимпийская медаль. Приземляясь, она ухитрилась цапнуть забытый Северьяном нож и теперь жалась с ним в углу: острие направлено на Северьяна, взгляд – на Игната.

Она открывала и закрывала рот, но слова не выходили.

– Спокойно, – сказал Северьян. И повторил: – Спокойно. Это не я подослал тех ребят. Жена психанула.

Но Марине, кажется, было не до него.

– Живой? – спросила она с вымученной улыбкой. – Игоша, ты живой, что ли? А очки мои зачем надел, дурачье?..

И обмякла. Северьян и Игнат подставили руки одновременно.

* * *

– А правда, ты чего в очках?

На переносице Игната прочно сидел раздобытый, видимо, в прихожей артефакт – круглые окуляры в металлической оправе. Тот немедленно стянул их и пристально посмотрел на Северьяна.

– Ничего не замечаете?

– Нет, – ответил он честно.

– А так?

Игнат приблизил лицо вплотную, и только тогда до Северьяна дошел смысл его маскарада: сам он был привычен к внешнему виду Есми и уже не замечал жутких белесых глаз недоумерших. Для Марины они, конечно, стали бы сюрпризом, но едва ли меньшим, чем оживший братишка. Игнат что, собирался водить ее за нос? Притворяться живым?..

– Мне пора, – отрезал Северьян и засобирался.

Игнат вскочил и поспешил за ним, не слишком уверенно цепляясь за рукава рясы, которые Северьян тут же с легкостью высвобождал и шел дальше.

– Отец Северьян… Отец Северьян, подож… Подождите!

Наконец, додумался – преградил собою выход, уперся руками и ногами в дверные косяки.

– Дайте мне сказать.

Оба понимали, что полупуть вот так не заткнешь, и Северьян, пожелай он этого, хоть сейчас окажется снаружи – но и Игнат там же. И станет преследовать несговорчивого двоедушника до тех пор, пока не осточертеет. Только поэтому Северьян не двигался с места.

– Если вы уйдете, Рина перестанет меня видеть. Откроет глаза – а здесь никого.

«И это будет хорошо и правильно, друг мой», – думал Северьян, не перебивая. Разум нормального человека найдет способ объяснить себе увиденное с минимальными потерями. Для всего найдется своя логика. Гораздо более гуманная, чем правда.

– Дайте мне время. Я столько не успел ей сказать! Или нет… я знаю, я сейчас!

Он скрылся в своей комнате, а вернулся с двумя рыжими купюрами в руках – заначка, не найденная сестрой.

– Вот, возьмите! Больше нет. Хотя бы день. Этого хватит на один день моей жизни?

День просит, блаженный. Дня не было и у Северьяна – только ночь, ночь и снова ночь, чтобы отправлять таких, как Игнат, на изнанку города. Расплачиваться ими за возможность умереть. И вот стоит тут эта говорящая валюта, деньги свои пихает. И не понимает, о чем просит.

– Ну, бывай.

– Разве я мертвый? – в отчаянии выкрикнул Игнат, но выслушивать стенания Есми о своей участи было последним, чего Северьяну сейчас хотелось. Он твердо вознамерился закончить разговор исчезновением. – Мертвым бывает больно? А страшно? Мертвые – любят?

– Ой, вот только не…

– Куделька.

Северьян вздрогнул – не показалось?

– Куделька, – повторил Игнат и осел, потирая лоб. Смотрел на Северьяна, но будто не узнавал.

– О чем он говорит?

В дверном проеме стояла бледная взъерошенная Марина. Ее голос привел Игната в чувство – торопливо отвернувшись, он снова спрятал глаза под очками и встал, обернулся к сестре, теперь уже совсем как настоящий.

– Я тебе объясню. – И посмотрел на Северьяна: – Можно я ей объясню?

Слово «куделька» впиявилось в щеку фантомной болью. Может, у них, Есмарей, присказка такая? Насчет объяснений он ответить не успел – Игнат уже втащил Марину обратно в комнату и захлопнул дверь.

Только бы хватило ума не врать… Не протягивать хлеб истощенному от голода, чтобы тут же сожрать его самому. Не давать надежды, которая и не надежда вовсе, а оборвавшаяся веревка, которую немедля заменят новой. Северьян прислушался. Различил: «Двоедушник… я покажу. Только не кричи». Стало спокойней. Он ушел в кухню, в чужом холодильнике отыскал бутылку ледяного радлера и – понял, наконец, ради чего здесь оказался.

Слегка заветренный срез сервелата влажно поблескивал с нижней полки всеми своими жиринками. Северьян от счастья едва не прослезился. Желудок, изредка полнившийся Викиным веганским силосом, призывал скорее оттрапезничать. Но Северьян гурмански не спешил. Уткнувшись носом в срез, он глубоко втянул в себя аромат костей, субпродуктов и отходов мясопроизводства. Достал тарелку и нож. Положил перед собой колбасный огрызок, вознамерился нашинковать его тончайшими слайсами, но вместо задубевшей сервелатной плоти лезвие резануло воздух.

– Гори в аду, – не расстроился Северьян и, обхватив колбасу уже приятно скользкими пальцами, собрался ее куснуть.

Хлопнула дверь. Вожделенное яство выскользнуло и покатилось под стол, на глазах обрастая пушистой шубкой.

Марина вскрыла бутылку радлера, подцепив крышку за кольцо, будто чеку гранаты, и разом опустошила ее на треть.

– Докажи!

Северьян даже уточнять не стал – досада за испорченную трапезу была велика. Пожевав вместо колбасы собственный язык, он шагнул в полупуть.

И наступила тишина. Громкая до глухоты, нежелания слышать что-то, кроме нее. В плеске речной воды, шуршании песка, крике ночной птицы со склона отчетливо различался ответ на все его незаданные даже самому себе вопросы: как бы ни была глубока твоя обида, как бы ни кровоточила рана, если что-то действительно нужно тебе, важно, ценно – не сдавайся. Кажется, хватит уже, пожалуйста. Отборолся, отвоевал, а тут снова?.. Да. Может, еще и не раз. Мы устали еще до рождения. Шагаем по улицам, и за каждым – тянется, тянется, тянется сукровицей следок… А если мы все устали, все мы одинаково устали настолько, что нет сил голову поднять, – не то что смотреть друг на друга, не то что слышать, – значит, вообще все зря. Потому что мы никогда и не встретимся, не посмотрим друг на друга, не поговорим. Знаешь, ты знаешь, все всегда заканчивается хорошо. А если не хорошо, значит, еще не конец. Знаешь…

– Все закончится СМЕРТЬЮ! – не выдержал и выкрикнул он прямо в воду эту, в песок, птице этой блаженной. – Я умру, умру, умру, ясно?

«О-о-о!» – откликнулось эхо.

– Отец Северьян…

Голос испуганный. Слышал.

– Батюшка…

– Не отец я тебе, говорил же. Нет во мне веры, и смирения тоже нет. Интернет-магазин фабрики «Софрино», тридцать косарей, пыль в глаза, вот и весь тебе батюшка!

– Ладно, ладно, – опешил Игнат. Даже руки поднял, будто Северьян мог его своими словами пристрелить. – Вернитесь, пожалуйста. Она… поверила.

Марина стояла там же, где он ее оставил, и выглядела просветленно. Притихла, глаза горят, и смотрит так, будто перед ней вовсе не никчемный ряженый священник, а существо крылатое и божественное. Только б на колени не упала и не начала молиться… Он представил, как эта девчонка с обкусанными губами, запинаясь от нетерпения, твердит заученные слова и смотрит, смотрит на него снизу вверх своими ведьмовскими глазищами, и понял, что от подобного зрелища не отказался бы.

– Мне так много хочется у вас спросить… – заговорила она дрожащим голосом, и Северьян немедленно вспомнил о делах. – Но я не знаю, с чего начать.

– Позже, – хмуро сказал он, замаскировав под этим словом другое – «никогда». – У меня встреча.

– С потусторонним?

– С одержимой.

Марина неуверенно оглянулась на брата – тот стоял за ее спиной уже без глупых очков. Оба напоминали придуманных и нарисованных в убогой обстановке комнаты персонажей: светловолосая девочка в длинной футболке с Пикачу, мальчик с белыми глазами…

– А это, случайно, не Олечка Руденко?

Игнат пожал плечами, а Северьян склонил голову к плечу и ждал продолжения.

– Ну, Оля… Дочь физрука из нашей школы, ты его не застал, – объяснила она Игнату. – Адовая какая-то история… Про нее в газете написали! Никуда не уходите, – это уже Северьяну.

Марина метнулась в санузел, а вернулась со сложенной вчетверо пожелтевшей газеткой. Развернула слипшиеся страницы, покивала им как старым знакомым и протянула Северьяну. Он пробежал взглядом по строчкам. Ничего нового, кроме имени, не узнал.

– Да, она.

– Я знаю их адрес! Это не то, что ты подумал, – добавила она в ответ на вопросительный взгляд брата. – Я просто провожала Олю домой, когда ей стало плохо в школе, ясно? Могу отвезти!

Не его катать хотела, конечно, – побыть с братом. Однако в предложении таилось заманчивое обещание экономии. Через полупуть в незнакомую квартиру ему не попасть – пришлось бы вызывать такси. Привлекать к себе и своим маршрутам лишних людей да еще и платить им за это Северьян терпеть не мог. Но… Всегда возникали какие-то «но»: сейчас она скажет, что ехать придется на мотоцикле. И вот уже летит по ночному Автозаводу черная колесница, ведомая черным всадником с черным монахом за спиной, и местные алкаши от зрелища такого бросают свою водяру и бу́хаются на колени… Или бегут за добавкой… Или…

– У меня машина возле подъезда, – прочитав по его лицу, добавила Марина. – Тут недалеко ехать, минут десять.

– Рина, не… – выступил вперед Игнат, но она так на него зыркнула, что продолжения не последовало.

– Я получила права. Сдала! Сама! С третьего раза!

Лицо Игната вытянулось. Он неуверенно улыбнулся, а потом подбежал, обнял сестру так крепко, что она вскрикнула, и легко приподнял над полом.

– Вот! А ты боялась! А ты – не верила!

– Я же для тебя. Чтобы ты гордился.

Со своего места Северьян видел абсолютно счастливое лицо мертвого парня, и внутри ворочалось что-то, ранее лежавшее смирно: то корябнет острым углом, то отпустит, то снова прихватит так, что слезы из глаз. Для этого, что ли, была поездка в Перово? Мужик Вырыпаев со своей Натахой, бейсбольная бита, разгневанная Вика и ее головорезы… Для этого?

– Я безумно тобой горжусь, – сказал Игнат, и Северьян уставился в пол. Подумалось: Марина – так себе хозяйка. Тополиный пух сугробами по углам и под мебелью – пылища…

Они не шептались, но сбавили громкость.

– Ты на дедовой «селедке»? Ну и как она, бегает?

– Не особо, но парни поковырялись…

– Парни. Вот с твоими парнями я бы очень серьезно поговорил…

– А что мне еще оставалось? Ты умер. Деньги закончились. Знаешь, сколько стоили похороны?

– Нужно было меня сжечь.

– Ты же не сказал, что этого хочешь…

Северьян не вытерпел и фыркнул. Только после этого оба, кажется, вспомнили, что он тоже здесь.

– О’кей, – сказал Игнат. Невидимая лампочка внутри него в последний раз моргнула и погасла. Вспомнил, значит, что тут у них не сцена возвращения блудного родственника из затянувшейся поездки, а скорее, вынос тела. – Покажешь, как рулишь?

– Конечно! – подпрыгнула Марина. Северьян только рукой махнул – с него не убыло.

Вышли. Марина жалась к Игнату, Северьян шагал позади. Даже с улицей не ошибся. Все потому, что Автозаводский район был и его родным тоже. Не его – Севера, но какая теперь разница. Неподалеку отсюда, всего-то через парк, в унылой панельке на Лескова жили родители и сам Север – до свадьбы с Викой, после которой молодые переехали в отдельное жилье поближе к центру. Бабушка умерла годом раньше. От потолка в ее квартирке отваливались и падали в тарелку куски штукатурки. Переоформили на Севера, время от времени надеялись на расселение аварийного дома, потом забывали – как и те, кто на это расселение не единожды намекал.

С дурной славой райончик. В городе орудует маньяк? В Автозаводе. Уличные пьяные разборки стенка на стенку? В Автозаводе. Ночью по улицам лучше вообще не ходить, но если еще и в Автозаводе… Это сейчас центральный парк – приятное местечко для долгих прогулок, а в девяностые туда даже местные заходить боялись.

Северово четырнадцатилетие выпало на начало нового века. И вот они – гормональные взрывы, подростковые бунты, одна-единственная попытка уйти из дома, закончившаяся столь скорым возвращением, что никто ничего не заметил, робкая влюбленность в одноклассницу, но не в обычной школе, а в музыкальной – ее звали Вика… Совсем незначительный список бед. Его пубертат можно было бы назвать безоблачным, когда б не Северьян.

Началось с обрывочных сновидений о себе самом, поначалу приходивших не каждую ночь, и оттого казалось – это все от усталости, перенапрягся в школе, пройдет. Не проходило – росло, набирало яркость, крепло. Поначалу неумелый, Северьян перенял у своей первой души то единственное, что помогло ему не озлобиться и не возненавидеть свою новую половинчатую ипостась – любопытство.

Нет, постойте, он должен был разобраться.

Автозаводский парк стал для него не только местом, где днем гуляли мамаши с колясками и собачники, а по ночам – маньяки и пьяная гопота. Здешние растрескавшиеся дорожки, которые позже будут облагорожены, и еще не подстриженные в квадрат кусты повидали множество смертей. Стоял на отшибе парка заброшенный летний кинотеатр, некогда известный как «Родина». Для истории архитектуры, наверное, ценный объект: деревянный теремок, украшенный лепниной на тему героического труда эпохи, с ажурной открытой галерейкой. Внутри, в крошечном по нынешним меркам зале еще оставалось несколько рядов коричневых жестких кресел; резные полуколонны, подпиравшие гнилую потолочную дранку; богато-синий, ягодный – вкусный какой-то – оттенок стен. Когда-то – киносеансы, концерты, детские праздники. Сейчас – тлен в трещинах толщиною с палец, шприцы и битое стекло, дощатые неупокоенные останки… жизни. Жизни ли? Да, именно так.

Именно там новорожденный Северьян – бледный подросток, еще не видевший солнца, – и встретил первого Есми. Точнее, первую. И еще двоих. Итого трое.

Кто вы такие? Живые? Мертвые? Призраки?..

Навсегда семнадцатилетняя школьница, возвращавшаяся парком от подруги. Это был ноябрь, двадцать пятое число. Еще в гостях стало нехорошо, зазнобило, полный нос соплей. Я почти сразу попрощалась. Он сначала сидел на лавочке, а когда я прошла мимо, встал и пошел за мной. Я побежала. Он тоже. Догнал, затащил в заброшку. Связал руки и задрал мне юбку, а в рот засунул мои же трусики. Я медленно задыхалась, пока он…

Не договорила – уткнулась в грудь обычного такого мужичка. Не урка с виду и не бандюган. Сдружились тут, наверное, годами прикованные к одному месту разных своих смертей. Северьян был ей за это благодарен.

Третий – слесарь-механик с ГАЗа. Ну как слесарь-механик – только устроился, поработать еще не успел. Дембельнулся, с братвой тут отмечали. Колян, друг, пришел со своей новой – такая краля, губы красные-красные, буквой «О», так и просят, чтобы их… Веселая девка. Колян видит, что я б ей… (оглянулся на школьницу, сглотнул), и нарочно ее еще крепче жмет. А она ржет и губами так делает… Меня водка совсем расхолодила, стояк такой, что чуть… (снова посмотрел на девчонку, хмыкнул). И я ее к себе позвал. Прямо так и сказал ей – пошли со мной, я тебя приласкаю, не то что этот. Колян только и ждал. Без предупреждения ка-ак сунет мне в морду. А я виском о кирпич – ы-ыть!..

Тот, что девчонку успокаивал, молчал, не спешил рассказывать свою историю. Да и чего ему перед пацаном наизнанку выворачиваться?.. С виду инженер или офисный работник. Может, окна пластиковые продавал. И она к нему так доверчиво… А потом шепнула ему что-то, и Северьян не столько различил, сколько по губам прочитал, и внутри сделалось так погано, как никогда еще не было.

Папа.

Как он еще мог тут оказаться, если не вздернулся на потолочной балке над тем самым местом, где так страшно и мучительно расставалась с жизнью его дочь?

Чем я могу помочь вам? Кого умолять, чтобы Фриде перестали приносить платок?

Они по очереди подходили к нему и говорили на ухо, трижды – одно и то же. О ритуале, который отправит их туда, куда они должны были попасть, но так и не попали – на изнанку города. Про изнанку Северьян однажды слышал. В больнице, когда Север навещал вынутого из петли маленького Владика. Владик туда не хотел, а для них это было лучше, чем вот так, здесь. Но ритуал…

Я не смогу. Никогда не смогу этого сделать. Не смогу – и все. Я не стану. Поищите себе другого спасителя.

И он ушел, а они остались там, в зале заброшенного кинотеатра – до поры до времени. Они знали, что он обязательно вернется и уже не будет так категоричен. Прибежит. Собственная природа позаботится. Потому что он такой же, как и они, – приговоренный этим своим двоедушным предназначением.

Северьян вернулся спустя пару ночей – позеленевший, дрожащий и нервный. Ритуал перестал казаться ему невыполнимым. В тот момент для него вообще не было ничего, на что он не пошел бы, только б избавиться от внезапной лихорадки, которая, казалось, грозила переломать ему кости.

Еще недавно он жалел девочку и ее отца, и незадачливого казанову с пробитым виском, но теперь он хотел как можно скорее с ними покончить. Его раздражало то, как невыносимо долго те двое стоят обнявшись – будто не хватило всех этих лет, чтобы наобниматься, – и как мнется убитый дембель, хотя вызвался быть первым сам. Все получилось как-то скомкано и грязно. Стыдно, что ли, как наутро после пьянки, и так же люто, как во время нее. С простейшим по сути ритуалом Северьян справился, ничего, подобающего моменту, внутри себя не испытав. Потом, правда, не сдержался, блеванул, испачкал свитер. Но и тут с каждым разом становилось проще…

«Родину» сравняли с землей: когда старенький «Мерседес-селедка» Марины проезжал мимо парка, Северьян не увидел знакомых очертаний заброшки. Радио орало что-то про любовь. Марина водила плохо, но с большим азартом. Северьяна на заднем сиденье кидало из стороны в сторону – в поисках опоры он совсем забыл о том, куда едет и что ему предстоит сделать, а когда машина затормозила возле блочной девятиэтажки, вдруг вспомнил. Но было уже поздно.