Читать книгу Флоксы пахнут разлукой. Московские рассказы - Рута Юрис - Страница 3

– Володь, ты? – трубку сняла старшая по смене.

– Эге, с наступающим!

– Спасибо!

– Шурочка, ты там в графике подмену сделай. Витька Силаев спрашивал, не сможет ли его кто – нибудь с 31—го на 1—ое подменить. Не сидеть же мне со своими дедами. Лучше поработаю.

– Ты уж четвёртый год кого – то подменяешь. Пошёл бы в гости!

– Так не к кому идти. И не хочется.

– Заменила, порадую Силаева! Но если передумаешь, позвони, ещё два дня до твоей смены.

– Нет, не передумаю. Ну, пока!

– Эх, жениться тебе надо!

А дом на Профсоюзной буквально разваливался – один подъезд уже расселили. Но ордера выдавали на квартиры то в Косино, то в Жулебино. Тем, кому достались квартиры в Митино, считались счастливчиками.

Тогда, давно, в начале шестидесятых, новое место жительства сразу не понравилось Кате.

Кругом строились такие же пятиэтажки – близнецы, громыхали грузовики, привозившие панели для новых домов. Мало ещё было асфальтовых дорожек, и в школу приходилось ходить в резиновых сапогах.

Названия улиц, расположенных рядом, резали слух – Перекопская, Намёткина… Или, что просто было невыносимо для уха коренной москвички с Арбата, – Зюзинская улица!

Ну, была там когда – то деревня Зюзино. В честь какого – то Зюзи, наверное. Фу – у…

А Арбат! Плотников переулок, Серебряный, Денежный, Молчановка, Большая и Малая, Власьевский переулок. Мелодика названий совсем другая.

Каждый раз, когда устраивали собрание жильцов о расселении, возникала надежда. Но когда чихал сосед на 5—м этаже, у них, на 2—м, звенела посуда в серванте, и надежда пряталась опять.

Катерина с сыном давно уже не пользовались ванной комнатой: там всё было разъедено плесенью и грибком. Даже заходить было страшно и противно. Там давно уже перегорела лампочка, но новую так и не вставили. Ванная комната, как говорят теперь, была полностью убита.

Умывались на кухне, а мыться – кто куда. Сын ходил с друзьями в сауну, а Катька ездила к сестре Надежде на Сокол. Надежда, по её словам, развела в ванной такую икебану, что просто полный «фэн шуй» Мыться в такой ванной комнате было приятно. А потом она с Надеждой пила на кухне чай с вареньем, сидя в махровом халате и в тюрбане из полотенца. Так продолжалось довольно долго, пока однажды, выключив воду, она не услышала разговор сестры с мужем.

– Мне надоело, что она ездит к нам мыться.

– Миленький ты мой, неужели я сестру родную не пущу помыться?

– А, может, у неё грибок или венерические заболевания?

– Это у тебя в мозгах грибок, – Катька услышала звонкую пощёчину и вздрогнула. И ездить к сестре перестала.

Попробовала ходить в баню, хотя была брезглива. Вспоминала, как ходили они с бабушкой в Виноградовские бани, что были раньше в 1—ом Вражском переулке, который спускался подковкой от Плющихи к Ростовской набережной. Это было целое событие – сборы и поход в баню.

Доставались с антресолей оцинкованные шайки, мочалки из липового лыка и веники, за которыми Катин отец езди в начале июня в Жаворонки. Когда шли в баню, брали бидон с квасом. Катя с наслаждением вспоминала те времена.

А сейчас… Сейчас Рядом не было ни одной бани, приходилось ездить в центр, а это было неудобно и дороговато. Так продолжалось несколько месяцев, пока с просьбой потереть спинку к ней не обратилась сухонькая, поджарая бабуля, мывшаяся рядом. Бабуля ополоснулась и, уходя, сказала: «Помолюсь, чтоб мужика тебе хорошего Бог послал. Ты – девка видная, да измаялась одна. Не грусти». И хитро подмигнула своими удивительно синими для своего возраста глазами.

«Ведьма», – подумала Катерина и испугалась не на шутку, даже в баню ходить перестала, боялась опять с этой бабкой встретиться. Нагревала два ведра на газу и в тот день, когда сын уходил в ночную смену, мылась в большом тазу на кухне, плотно занавесив окно, да глотая слёзы, оттого что и спинку потереть некому.

Приближался Новый Год.

Катьке дали премию, и она решила себе купить что – нибудь вкусненького. Особенно она любила рахат – лукум и печенье с корицей.

Сын сказал, что будет встречать его со своей девушкой и приедет только после Рождества, числа 10—го. Ключа от комнаты он не оставил. А в 6 часов вечера у Катерины сломался телевизор. Он только показывал, но не говорил. Она, запыхавшись, с трудом притащила на маленьком коврике из коридора ещё один, точно такой же, оставленный на запчасти, который, в отличие от первого, только говорил, но ничего не показывал. Еле – еле взгромоздила сверху показывающий, а снизу – говорящий. Включила оба телевизора на одну программу. Стало веселее.

Она придвинула стол поближе к кровати. Поставила рядом на пол телефон – вдруг кто позвонит, чтобы поздравить. Взяв из шкафчика с инструментами маленькую пилочку, он срезала пробку с шампанского. Открыть шампанское обычным способом она не смогла, сил не хватило.

Потом наполнила штук десять пластиковых бутылок горячей водой, обложила себя ими. Топили как всегда еле – еле, да и познабливало что – то, видно плохо укуталась после кухонного мытья.

Очнулась она, когда телевизор уже просто шипел, все программы закончились. Голова была тяжёлая, бутылки остыли, и Катю трясло. Она протянула руку к серванту и достала градусник.

39,9.

Из того же ящика она достала анальгин и приняла сразу две таблетки. Еле дотянувшись, выдернула из розетки вилку удлинителя, телевизор замолчал. И опять провалилась то ли в бред от высокой температуры то ли в сон, который мучил её уже, почитай, четверть века.

Катину семью выселяли с разгромленной Собачьей площадки в Черёмушки. Над руинами Собачки нависали уже посохинские творения, прозванные в народе – мишкиными книжками.

Маленькая комнатёнка столетнего особнячка, бывшая дворницкая, была забита тюками, узлами, чемоданами.

Отец сам собирал свой чемодан и старого образца саквояж. По – особенному укладывал любимый белый чесучовый костюм и шёлковые сорочки с прошвами, даже маме не доверял. Где – то раздобыл картонку для велюровых шляп. Щёголь он был.

Немецкий трофейный аккордеон был убран в специальный футляр, купленный пару лет назад на Тишинском рынке у какого – то безногого инвалида. Безногий инвалид этот, сидевший на деревянной подставке с колёсиками из подшипников, своей синюшной и небритой физиономией напугал Катю, поехавшую на рынок вместе с отцом. Инвалид вытащил из кармана замурзанный носовой платок, в который был завёрнут петушок на палочке.

– Возьми, дочка… У цыганки на вокзале купил для своих деток.

Шестилетняя Катя попятилась и заревела, а отец повёл зарёванную дочку к воротам, где продавали мороженое.

Облизывая эскимо, Катя шла за руку с отцом и читала названия магазинов и улиц. По слогам. Только – только читать научилась.

– Ма – ла – я Гру – зин – ская у – ли – ца!

– Молодец, дочка!

– Мос – ка – тель – на – я лав – ка. Пап, а это что такое?

– Это, Катюш, гвозди всякие там, замки… Зайдём?

– Не – а, я устала. Возьми на ручки!

Отец посадил Катю себе на плечи. Она обожала сидеть у отца на плечах.

Так здорово смотреть на всех сверху! Иногда мороженное капало отцу в волосы, а Катя, думая, что отец будет ругаться, делала вид, что целует его, а сама слизывала мороженное с его головы. Отец всё понимал, но виду не показывал, только спрашивал: «Хорошо сидишь?». Катя отвечала, как Машенька из сказки: «Высоко сижу, далеко гляжу!» Они смеялись вместе, и отец шёл дальше, подпрыгивая, да приговаривая: «По ухабам, по ухабам…».

– Вот, купил для аккордеона, – цокая языком, сказал отец, показывая жене и тёще купленный футляр, сделанный из дорогой кожи цвета молочного шоколада, с красивыми медными замочками. Кате он очень понравился. От него приятно пахло чем – то совершенно непонятным, но очень приятным и загадочным. На внутренней стороне было что – то написано. По – французски. Так сказал отец. Уставшая от прогулки девочка залезла в купленный для аккордеона футляр и задремала там.

Кто – то стал теребить Катерину за плечо…

Катерина приоткрыла глаза. Это была сестра Надежда. Сзади стояла тетя Зина. У них были ключи от её квартиры – «на всякий пожарный», как сказал бы папа. Они обе примчались утром, потому что никто не поднимала трубку телефона. Катя была уже укрыта вторым одеялом.

– Катюшка, где ж ты так простыла? Так кашляла во сне! Я уж скорую помощь вызвала, – сказала Надежа.

Тётя Зина присела на краешек узенькой кровати, стала ласково гладить по голове, убирая со лба мокрые от пота прядки.

«Чудная она, – подумала в полубреду Катя, – но добрая, как мама».

Вскоре раздался звонок, и в комнату вошли врачи из бригады 03, которых вызвали сестра с тёткой. Один забрал на кухню тётю Зину, чтобы заполнять документы. Надежда осталась с врачом в комнате.

Доктор внимательно осмотрел и послушал Катю. Потом повернулся к Надежде.

– Думаю, двустороннее воспаление лёгких на фоне общего ослабления организма. Что ж, муж не кормит её совсем? Худая, просто скелет! А? Слушаю, Вас, мадам.

Сестра поджала губы.

– Надежда Васильевна.

– Ну – с, Надежда Васильевна, – хмыкнул доктор.

– Одна она, доктор, живёт. С 27—ми лет вдова. Работает в ЖЭКе. Паспортисткой. С сыном в состоянии гражданской войны, – она кивнула на два составленных вместе телевизора.

– Уехал, даже матери свой телевизор японский не оставил. А дверь в свою комнату запер.

Доктор с интересом посмотрел на сооружённую Катей конструкцию.

– Как это? – у доктора взлетели брови.

– А вот так это. Знаете, песня такая есть – кому – то всё брёвна, а нам – то всё щепки.

– По вам не скажешь, – доктор искоса взглянул на Надежду. Норковая шубка клёш чуть за колено, модные дорогие сапоги и шляпа с вуалеткой.

Надежда надулась. Это у неё с детства такая привычка осталась. Уж бабушка, а чуть что, так надувается. Катя подшучивала: «Надёк, лопнешь!»

Доктор стал что – то писать в своих бумагах, а Надежде сказал: «Дома я её оставить не могу. За ней уход нужен. Хороший уход. Уколы три раза в день. Уколы делать, я так понимаю, некому?»

– Я не умею, – испуганно сказала Надежда.

– Ну, вот. Вы пока сумочку – то ей собирайте. Рубашечку, трусики, тапочки. Халатик не забудьте и носочки. Пасту, щётку, чашку. И, пожалуйста, покажите мне, где у Вас телефончик.

Катя постанывала, мокрые волосы прилипли ко лбу. Она приоткрыла глаза. Мутные от высокой температуры, они всё равно были необыкновенно зелёными. Доктор сделал несколько звонков по телефону, потом подозвал женщину – фельдшера, приехавшую с ним, и они стали совещаться. Из всех слов Надежда знала только одно психосоматика. Недавно по телевизору слышала, там доктор Бранд объяснял. Она аккуратно собрала сумку и сказала: «Я готова».

– Молоток, – не к месту задорно сказал доктор, который уже вызвонил место в больнице, – Только вот думаю, сама она не дойдёт. Марина, давай вниз за шофёром и носилками. Одеяло не забудь. Бабушка с нами? – обратился он к Надежде.

– Конечно, – сказала Надежда, – Она… чудная.

– Это я уже понял. Это от рождения?

– Нет, в детстве упала головой на камень. Доктор, не будем лукавить. В отдельную палату, – Надежда положила ему в карман деньги.

– Спасибо, – доктор переложил их в карман фельдшера, – Мне и так хватает.

Фамилия доктора была Павлов.

Больше месяца провалялась Катерина в больнице. Совсем осунулась. Волосы хвостиком стала завязывать. Вообще так похудела, что, готовясь утром к обходу врачей и надевая лифчик, с ужасом увидела, что в лифчик ей просто нечего вкладывать. И это при её, вообще – то, совсем немаленькой груди.

Ночами она практически не спала. Сказала врачу об этом. Стали давать снотворное на ночь, но сон не приходил. Она лежала и смотрела в окно. Крупная звезда появлялась на небосклоне вечером в левом верхнем углу окна. Катя ворочалась с боку на бок. За ночь звезда переходила в правый нижний угол окна и незаметно гасла на светлеющем утреннем небе. Соседки сладко сопели, а ей – хоть глаза платком завязывай.

Она уже знала, как только погаснет эта ночная звёздочка, у нянечек будут пересменка, раздатчица будет греметь кастрюлями, собираясь ехать за завтраком. А заступившая в смену сестра войдёт в палату, бесцеремонно включив свет, и гаркнет: «Женщины, градусники разбираем!»

Катерина сказала палатному врачу на обходе, что таблетки ей не помогают. Врачиха фыркнула: «Так надо ж, милочка, вставать уже. Садиться хотя бы. Походить по палате». После ухода врачей, Катя села на кровати. Голова закружилась. И вдруг так зазвенело в ушах и потемнело в глазах. Дальше Катя ничего не помнила. Очнулась оттого, что кто – то ватку с нашатырём под нос пихал. Это была дежурная сестра.

Ночью Катя опять не спала. Она лежала с открытыми глазами, но, словно, и не видела ничего. Да и звезда на небе не появилась. Небо было затянуто тучами, и крупными хлопьями валил снег. И тут она услышала чей – то разговор. Два женских голоса. Говорили явно о ней. Она оглядела палату, соседки крепко спали. Одна даже похрапывала с посвистом. А разговор всё продолжался. «Откуда они всё знают обо мне?» – подумала Катя. А женщины всё говорили и говорили. Монотонно так бубнили и бубнили до утра. Лишь с рассветом их голоса умолкли.

Щёлкнул выключатель, сестра сунула Катерине.

Катя достала влажные салфетки и стала протираться. Встать к умывальнику она не решалась. Боялась, что опять закружится голова, и она упадёт.

Нянечка, пришедшая протирать пол в палате, сказала: «Ты вставай потихоньку, дорогая. Залёживаться нельзя. Вот ведь как доктор наш Павлов говорит – положи на две недели здорового в постель, будет больной. Давай – ка, провожу до раковины. Хоть умоешься по – человечески, а то всё салфетками трёшься и трёшься. А водичка – то все печали – болезни смывает, если с молитвой умываться. Молитвы – то знаешь?»

Катя кивнула: «Отче наш знаю».

– Ну, так помолись и вставай. Хоть по коридору прогуляйся.

Наступивший день не принёс никаких новостей. Выйти в коридор она так и не решилась. Голова очень кружилась, а попросить соседок по палате, чтоб прогуляться вместе, Катя постеснялась. День за окном стал постепенно угасать, и Катя вспомнила про голоса, которые слышала ночью. Стало зябко и неприятно. И опять всё повторилось, как прежде.

На следующее утро в смену заступила старенькая нянечка Кирриловна. Когда она протирала пол у Катиной кровати, Катя подозвала её и тихо спросила об услышанных голосах. Кирилловна перекрестилась. Помолчав, опустив глаза в пол, она, наконец, сказала.

– Это девонька, не тётки какие – то говорили. Это, – нянечка перекрестилась ещё раз, – это души умерших тут людей между собой общаются. Ты знаешь, сколько на этой кровати народу перележало. Мож, кто и помер. А кто – то помер на соседней койке. Эээ, девонька, не к добру это.

Она подхватила швабру и ведро и быстро вышла из палаты, боясь оглянуться.

Мнительная Катя приготовилась умирать. Но прошёл день. Ночь. И ещё день. И за это время к ней никто так и не пришёл: ни сестра с тёткой, ни сын. И с работы никто не приходил проведывать. В самом начале, когда Катю только госпитализировали, ей принесли две или три передачи, но даже без записки. Катя сначала загрустила, поплакала в подушку. Газеты все и журналы у соседок перечитала. И напал на неё молчун. Ни в каких разговорах не участвовала. Просто лежала и смотрела в потолок. И всё мазалась кремами, которые Надежда ей в сумку напихала. Соседки по палате сообразили, что творится с Катериной, и лишний раз к ней не обращались.

Когда приходили посетители к другим больным, она отворачивалась к стене и накрывалась с головой одеялом. Соседки потом подкладывали ей на тумбочку яблоки, конфеты. А она ела их потихоньку ночью, под одеялом, чтобы никто не видел. И запивала собственными слезами.

Стены палаты, выходящие в коридор, были из стекла, и однажды, проходя по коридору, Павлов увидел Катю. Вспомнил зелёные глаза, пирамиду из телевизоров и завернул в палату, хотя и торопился на совещание. Он несколько раз вспоминал Катерину, но больничная текучка так заедала. Да ещё, после развода с женой, подрабатывал на скорой. Чтобы одиночество не съело его совсем. Бывшая жена не разрешала видеться с дочкой. И он очень страдал из – за этого.

А вчера вдруг дочь позвонила сама – она собиралась поступать в мединститут, просила помочь подготовиться. Павлов шёл по коридору и напевал себе под нос. Очень он любил дочку свою Нинику. Так дочь называла себя в детстве.

Он удивился тому, что Катя лежит в общей палате. Поздоровался со всеми и присел на краешек кровати. Катерина засмущалась, зарумянилась. Соседки в палате примолкли.

– Ну, как наши дела, – спросил Павлов, – Почему в общей палате? Сестра с бабулей часто приходят?

Катя опустила наполнившиеся слезами глаза.

Женщина с соседней кровати сказала: «Молчит она. И никто к ней не ходит. Мы уж узнавали, родные – то есть у неё. И сестра и сын».

– Кто Ваш лечащий доктор? – спросил Павлов, взяв Катерину за руку. Катя прошептала.

– И ещё, доктор, какие – то духи людей, умерших на моей кровати, ночью обо мне говорят. Я ведь всю ночь не сплю. Нянечка Кирилловна мне так сказала.

Соседки переглянулись.

Павлов хлопнул в сердцах бумагами для совещания по коленке. Пулей он выскочил из палаты, а Катя накрылась, как обычно, одеялом с головой и затихла.

А за окном уже громко барабанила капель, и приближалось 23—е февраля. Самое любимое Катино время, когда природа просыпается, прихорашивается перед 8—ым марта. А иногда уж и снег где – то совсем сойдёт и к вечеру пахнет подмёрзшей землёй. И хочется влюбиться совсем не к месту.

Вот и вчера уж пахнуло. Павлов накануне вечером закрывал машину, и вдруг потянуло этим волшебным предвесенним духом. И какие – то странные предвкушения, нет, скорее, предзнаменования высекли слезу из глаз. Он понял, что скоро в его жизни что – то изменится. Но непонятно, в какую сторону. И от этого становилось тревожно, душа вибрировала, как будто туго натянутая струна.

На весь больничный коридор было слышно, что в ординаторской закипело и вот – вот сорвёт с котла крышку. Павлов сам даже не ожидал, что у него такие голосовые данные. Лечащий врач Кати, Максимова, сидела, съёжившись за своим столом. Ординаторши сбились в стайку на кожаном диване.

Павлов знал, как замотали Максимову её 16—летние дочки – двойняшки, перетаскавшие в свой гардероб все её приличные вещи. Да муж был любитель приложиться к мерзавчику после работы.

– Я ведь много раз говорил, – напоминая себе Зевса – громовержца, грохотал Павлов, – пока душевного контакта с больным не будет, то и результата не будет. Почему Вы не узнали, что у Лукошиной есть родные, почему не созвонились? Женщина в тяжелейшем депрессивном состоянии. Голоса какие – то по ночам слышит, потому что не спит совсем. Я как раз её сам на скорой из дома забирал. Она – астеник. А сейчас и вовсе в скелет превратилась. Как и куда мы будем её выписывать? У неё даже верхней одежды нет, и не принесут, уж если и яблок не принесли. Даю Вам полчаса на подготовку бумаг. Да, вот ещё что… Кирилловну, как заступит, ко мне срочно. Я таких предсказательниц буду без суда и следствия увольнять. Такое больному человеку наговорить! Удумала, старушенция! – и, собрав свои бумаги, Павлов вышел.

Вечером он ехал домой. Стоял, как всегда, в пробке на набережной Кремля, матерился про себя и всё вспоминал, вспоминал…

Вспоминал, как женился на профессорской дочке, Эллочке, уже на 2—ом курсе. Избалованной и капризной. Но этим она его и привлекла. Он любил потакать женским капризам. Любил покупать и дарить дорогое бельё, всякие безделушки по поводу и без. Водил её по разным интересным компаниям, редким выставкам. Носил на руках в море в Паланге. Массировал уставшую от сидения в библиотеке спину. Она принимала это, как должное.

Летом, перед ординатурой он уехал в стройотряд вместе со студентами. В Норильск. Там платили хорошо. А он копил деньги на Арбатскую квартиру.

Не прошло и двух недель, как он получил из Москвы письмо от Эллы, с одной единственной фразой – «часы остановились» – это у них пароль был такой на крайний случай. Это означало – милый, я беременна. Приезжай.

Он написал письмо будущему тестю, успокоил, потому что предполагал, что Элла может устроить истерику. И не ошибся. Тесть ответил ему, что когда Эллочка забеременела, стало тошнить, тяжело дышать, хотела сделать аборт. Рыдала. Дети ей были не нужны. Она сама себе была ребёнком. И он ходил, не отпуская дочь из виду. Тесть просил Павлова не задерживаться в стройотряде, а к свадьбе они с женой всё подготовят.

А как он мог задержаться, когда будущий тесть, профессор, назначен был ему руководителем в аспирантуре.

Под Новый, 1978 год, они с Эллой поженились. Потом была истерика страха перед родами и поиск хорошего гинеколога для кесарева сечения. И, наконец, появилась Ниночка. Нашли хорошую няньку. Жена была счастлива, что от неё отстали. Она была вся в научных трудах, ей дела не было до мужа и дочери. Всё повторялось. Саму Эллочку вырастила няня, потому что мама с папой решали проблемы глобальной иммунизации населения Земли.

А потом…

Потом были коньки и санки.

Велосипеды.

Разбитые коленки.

Артек и 1-ый класс.

Атласы, контурные карты.

Корь и ветрянка.

Колесо обозрения в парке Горького.

Морская свинка и черепаха, спящая всю зиму под ванной.

Щенок, проживший у них один день, потому что написал на ковёр в гостиной, и у жены от этого была истерика и неотложка.

И между всем этим – работа, кандидатская, докторская. Подработки на скорой помощи. Платные операции. Частный приём на дому у пациентов. Студенки – первокурсницы на первой парте в аудитории, глядевшие на него с обожанием, забывая писать конспекты.

Они жили в профессорской квартире напротив СЭВа. Павлов был счастлив. Совсем рядом была навеки исчезнувшая Собачья площадка, его Родина.

В 1991 году, когда вокруг Белого дома стояли танки, жена и тёща не смогли его удержать. Он был со всеми на баррикадах. А в 1993—ем году, когда расстреливали Белый дом, тёща легла у двери и сказала: «Только через мой труп. Не хочу, чтоб дочь вдовой осталась». Потом они все вместе лежали в коридоре на полу, вокруг шла такая стрельба! А шальная пуля, как известно, страшней прицельной.

В такой круговерти пролетело 15 лет.

И, как гром среди ясного неба, брошенная с безразличием фраза: «Я ухожу к другому. Он художник, богемный человек. Дочку не отдам, не мечтай».

Уходит. Няню берёт с собой. Не для дочки, для себя. Всё. Приехали. Абзац.

– Охотный ряд, Охотный ряд, – как пел Высоцкий.

Возвращение к матери в Перово было самым страшным испытанием. Он ушёл к жене совсем молодым, а теперь возвращался солидным человеком, чуть лысоватым даже. С аккуратной шкиперской бородкой. И с одним дипломатом. С собой не взял ничего. Он не считал, что оставляет это жене. Он оставил всё это дочери. А она не должна ни в чём нуждаться.

Но тут Павлов вспомнил о Кате. Вспомнил разваливающуюся пятиэтажку, пирамиду из телевизоров и зёлёные глаза, полные слёз. Худенькая, как девочка. Как сиротка. Ему захотелось взять её на руки и укачивать, как маленького ребёнка. Он даже замурлыкал под нос себе какую – то колыбельную.

Катя – Катерина. Она, наверное, и понятия не имеет о капризах. Вот как долго он брёл по этой жизни, пока не встретил свою половинку. Как долго бродили они оба, пока не встретились. Вот и не верь после этого в судьбу!

Он отберёт у жены Ниночку, и втроём они будут счастливы. Жильё есть у него, тётка завещала квартиру на Яузе. Он во время начал ремонт. Да и Арбатская квартира на подходе, если риэлтор не прокатит. О том, что у Кати есть родные, сын и сестра, он забыл. Или хотел думать, что забыл. Или просто не хотел думать.

Павлов повеселел. Как раз включился зелёный свет, и он, повернув в свой переулок, поставил машину у подъезда. Постоял, вздыхал глубоко, принюхиваясь к весеннему запаху, и вошёл, улыбаясь, в подъезд. Как хорошо, когда в подъезде не пахнет кошками.

Редкий Павлов не заметит такую мелочь.

Эта присказка, редкий Павлов, появилась у него ещё в школе, когда Гоголя проходили, да так и осталась с ним на всю жизнь…

2001—2007 (С)