Читать книгу Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30−60-х годов XIX века - С. М. Фалькович - Страница 3

Польские эмигранты, оказавшиеся за границей, на первых порах чувствовали себя неуверенно и потому стремились держаться вместе. Те, кто жил в одной местности, старались сообща защищать земляческие интересы и для этого большей частью объединялись в общины – гмины, которые устанавливали связи с различными комитетами и организациями. Гмины существовали во многих городах Европы и, прежде всего, в городах Франции – в Нанси, Страсбурге, Бордо, По, Дижоне, Кольмаре, а также в Льеже, Брюсселе, Мюнхене, Базеле, Люцерне, Лондоне (Вестминстере), в Михайленах и других местностях. В Париже они были почти в каждом квартале.

Жизнь на чужбине вне привычной социальной и культурной среды для большей части эмигрантов была нелегкой как в материальном, так и морально-психологическом отношении. Вначале французское правительство выплачивало им скудное пособие, позже еще более скромную материальную поддержку начали оказывать английские и бельгийские власти. Некоторая помощь шла и от общественных благотворительных организаций, например, от Литературного общества друзей Польши в Англии, а также от собственных эмигрантских благотворительных сборов. Усилия частной благотворительности координировал Центральный польский комитет, созданный французами в 1831 г., в его состав входили также и поляки. Эмигранты старались выжить, зарабатывая себе на хлеб собственным трудом, они брались за любую работу: среди них были как врачи, юристы, переводчики, наборщики, так и печатники, плотники, штукатуры, каменщики и пр. О том, что они не чуждались «черной» работы, свидетельствовал Д. Мадзини: он писал матери из Лондона, что бывшие польские офицеры дробят камни на английских дорогах, работают на прокладке железнодорожных путей, но умирают с голоду¹⁵.

Определенная часть эмигрантов имела возможность получать средства от своих владений в Польше. Это были крупные помещики, представители аристократии, объединившиеся в эмиграции вокруг консервативной группировки Чарторыских, которая часто именуется в историографии «партией». На князя

Адама Чарторыского как на «начальника» (руководителя) восстания не распространялась царская амнистия, но он, бежав еще до падения Варшавы из занятого царскими войсками Королевства Польского, укрылся в польских владениях Австрии. Он все еще рассчитывал урегулировать отношения с Петербургом при посредничестве западной дипломатии. Еще из Кельце и Кракова он разослал депеши для польских дипломатических агентов в странах Европы, надеясь на интервенцию западных держав в связи с нарушением международных прав Польши, закрепленных соглашениями Венского конгресса 1815 г. Из Лейпцига он писал в Париж К. Князевичу и Л. Плятеру, а также Ю.У. Немцевичу в Лондон, указывая, что в сложившейся ситуации можно только «воспользоваться доброй волей дворов в полной мере придерживаться венского трактата». «Пусть не думают, – подчеркивал он, – что польское дело кончилось, оно жило и будет жить», и в этой связи князь хотел выяснить возможность формирования польских легионов за границей. В качестве непосредственного участника Венского конгресса Чарторыский намеревался свидетельствовать о нарушении прав Польши, зафиксированных в венских соглашениях. При этом он утверждал, что польское восстание не стало нарушением этих соглашений, так как Польша не являлась стороной, их подписавшей; нарушили же их Россия, Австрия и Пруссия, подписавшие венский трактат. В материалах, подготовленных для западных держав – участниц Венского конгресса, Чарторыский подчеркивал: «Победа не признает прав, которые бы противоречили справедливости и международным трактатам». Российское правительство твердило, писал он, будто восстание организовала лишь часть населения Королевства Польского, так почему же оно обрушило кару на всю страну? А если на революцию поднялся весь народ, то его права нельзя оспаривать. «Польша встала на бой, – заявлял князь, – так как не соблюдалась конституция». Указывая на тот факт, что европейские державы вступились за Грецию и Бельгию, он подчеркивал, что права Польши исторически более обоснованы. Из всего этого делался вывод: вмешательство в дело Польши в интересах Европы. «Либеральная и европейская политика правительств, желающих основать всеобщий мир на свободе и справедливости, – писал Чарторыский, – не должна бросать этого дела и отдавать его сторонникам анархии, которые жадно захватывают в свои руки польский вопрос, чтобы использовать его для собственной выгоды, которые радуются жестокости русских и еще больше были бы рады равнодушию европейских держав […]. Поистине трудно сохранить промежуточную позицию между деспотизмом и анархией и бороться с деспотизмом и анархией одновременно. Эти два врага счастья Европы тем более опасны, что победа одного подготавливает будущую победу другого»¹⁶.

Эту позицию Чарторыского по его поручению представлял в Лондоне Немцевич, а вскоре и сам князь отправился туда через Францию, где встречался с Плятером и Князевичем. Еще в октябре 1831 г. он направил письмо Меттерниху, пытаясь добиться сохранения конституционного статуса Королевства Польского. Он вновь заверял, что польский вопрос «жив […] и будет жить, так как те же самые чувства, те же причины живут в сердцах несмотря на поражения […].

В каждом положении, – подчеркивал он, – мы достойны памяти и поддержки […], будущее нескончаемо, и никогда не исчезнет надежда для народа, пока он не перестанет быть народом». Находясь в Париже, князь уверял министра Себастиани, что если Запад «кинет» Польшу, то это «раньше или позже станет источником громаднейших несчастий для Европы». В Лондоне он также предупреждал правительственную верхушку, что «если позволить России разрастаться без меры, от этого пострадают все государства», и старался добиться принятия экономических санкций в отношении Российской империи. Чарторыский непосредственно пытался воздействовать на британское руководство, представив ему памятные записки «Цель и основания вмешательства в пользу Польши» и «О Венском конгрессе». Князь утверждал, что в Вене поляки не добились полной справедливости, так как конституцию и все провозглашенные там права они имели уже раньше в Речи Посполитой. Он подчеркивал, что Венский трактат нарушили все три разделившие Польшу державы, и резко критиковал Органический статут, которым Николай I заменил Конституцию Королевства Польского. Чарторыский добивался, чтобы западные державы, прежде всего Англия, потребовали от России восстановить статус Польского государства, провозглашенный на Венском конгрессе, и выступили его гарантами. «Не требуется ни войны, ни расходов, ни хлопот для министерства, – писал он, – а нужны только слова» в поддержку Польши. Попытки осуществить дипломатическую интервенцию он продолжил и после переезда в Париж в августе 1832 г. Министр иностранных дел Франции герцог де Брольи, которому Чарторыский подавал меморандумы, заверял его в симпатии к полякам, однако последствий эти заверения не имели, и сам князь Адам признавался в письме к В. Замойскому: «Мне уже очень тяжко быть всегдашним просителем и стучаться туда, откуда не отворяют». Тем не менее, он считал, что отступать нельзя, и постоянно старался реализовать все возможности, чтобы добиться помощи для дела Польши от правительств Франции и Англии. Так, когда в мае 1833 г. Россия поддержала Турцию в конфликте с Египтом, князь Адам, надеясь на реакцию европейских держав, обратился к Пальмерстону, но получил отказ. Князь стремился также привлечь к теме Польши внимание европейского общественного мнения, использовать голос западной прессы. Находясь в Англии, он установил связи с общественностью, с филантропическими организациями, способными оказать помощь бедствующим польским эмигрантам, наладил контакт с органами печати, публиковавшими материалы в поддержку Польши. После его отъезда из Лондона все связи перешли в руки В. Замойского, а затем Ю. У. Немцевича и И. Собаньского. Подобную работу соратники князя вели и во Франции. Впоследствии парижская резиденция Чарторыских Отель Ламбер, приобретенная в 1843 г., дала имя всему консервативному течению польской эмиграции и стала штабом аристократической партии, центром, который выступал посредником в отношениях поляков с правительственными организациями, занимался вопросами материальной помощи эмигрантам и облегчения доступа польской молодежи во французские учебные заведения. В Париже под председательством А. Чарторыского возникло Историческое общество, объединявшее от 180 до 260 членов. Позже при нем была создана библиотека в несколько тысяч томов. Наряду с Историческим обществом действовали и другие польские организации. В конце 1831–1832 гг. появились Общество Литвы и Руси (то есть украинских земель), Общество друзей прогресса, Научное общество польских эмигрантов и Общество научной помощи; в 1836 г. возникло Польское политехническое общество, а в 1841 – Промышленное общество. В 1834 г. княгиня Чарторыская основала Общество благотворительности польских дам, а десять лет спустя в Отеле Ламбер открылась школа для польских девиц, где дочерей эмигрантов обучали, готовя преимущественно к работе в качестве гувернанток. Тогда же был заложен Дом святого Казимежа для опеки над стариками и сиротами¹⁷.

Под эгидой Чарторыских действовало и находившееся в Лондоне Литературное общество друзей Польши, покровительствовал которому английский поэт Томас Кэмпбелл. Оно было создано в феврале 1832 г. стараниями Немцевича и немецкого адвоката А. Баха с целью сбора и распространения информации о Польше. Среди членов Общества (до 1848 г. их насчитывалось 100–200 чел.) были влиятельные англичане, а во главе стоял Т. Бомонт, обеспечивавший финансовую помощь. Подобные общества появились также в других центрах Англии – в Гулле, Глазго, Бирмингеме, Эдинбурге, Лидсе. Они имели свою прессу – «The Hull Polish Record» («Польские дела в Гулле»), «The Polish Exile» («Польский эмигрант»). В августе – декабре 1832 г. под редакцией Баха выходил и печатный орган Литературного общества друзей Польши – «Polonia or Monthly Reports of Polish affairs» («Полония или ежемесячные сообщения о польских делах»), где печатались материалы пропагандистского характера: статьи, написанные преимущественно сторонниками консервативного лагеря (Ю.У. Немцевичем, В. Замойским, В. Красиньским, Л. Воловским, Л. Плятером, М. Губе и др.), были направлены против нарушений Венского трактата, в защиту автономии Королевства Польского и статуса Кракова как «вольного города». Те же консервативные пропагандисты выступали на страницах неформального органа Литературного общества – организованного на средства Бомонта квартальника «The British and Foreign Review» («Обзор британских и заграничных дел»). Материалы печати, так же как и вся собранная информация, служили основой для выступлений и запросов депутатов британского парламента, для публичных дискуссий, которые организовывало Общество. И все это осуществлялось в тесном контакте с партией Чарторыского, которая делала ставку на поддержку европейских держав в отстаивании постановлений Венского конгресса, прежде всего учитывая обстановку революционного подъема в Европе в первой половине 1830-х годов и происходившие международные конфликты. В частности, внимание консерваторов привлек бельгийско-голландский конфликт, в котором польские эмигранты приняли активное участие: в 1832 г. в бельгийской армии служили 32 польских офицера, в том числе сторонники Чарторыского полковники Игнаций Крушевский и Феликс Прушиньский, подполковник Владислав Замойский, участвовавший в осаде Антверпена.

Князь Адам, считавший, что польский и бельгийский вопросы – «это одно и то же дело», в 1831–1834 гг. поддерживал постоянную связь с высшими чинами в бельгийском правительстве, в частности, с министром иностранных дел Бельгии графом Феликсом де Мероде¹⁸.

Что касается политики в отношении эмиграции, то аристократическая партия, опиравшаяся на латифундии Чарторыских в австрийской части Польши и их капиталы во Франции и Италии, стремилась осуществлять некий патронат над всеми эмигрантами, и, действительно, многие из них, пользуясь ее поддержкой, признавали верховенство Чарторыских и даже рассматривали князя Адама как вождя нации, а некоторые и как будущего короля независимой Польши. Хотя Чарторыские не выдвигали на первый план свои династические интересы, связанные с польским престолом, они не скрывали, что видят будущую Польшу в форме конституционной монархии, и не случайно в резиденции Чарторыских, по свидетельству современников, ощущалась атмосфера «почти монаршей важности»; ее салон производил впечатление «королевской резиденции», а высокое положение князя Адама подчеркивал факт брака его сына Владислава с дочерью испанской королевы Марии-Христины Марией Ампаро. Но в основе монархических взглядов Чарторыских лежало не столько личное стремление к королевской власти, сколько боязнь демократических тенденций в польском освободительном движении и в эмигрантской среде, а также уверенность в том, что форма конституционной монархии, опирающейся на имущественный ценз, является наилучшей гарантией сохранения привилегий господствующего класса от натиска «серой» массы. Консерваторы осознавали необходимость социальной реформы, но отодвигали решение этой проблемы до времени возрождения независимого Польского государства, провозглашая принцип: «сперва быть, а потом как быть». Вокруг такой программы, тесно связанной также с лозунгом католической Польши, они хотели объединить эмиграцию. Поскольку французские власти, опасаясь скопления революционно настроенных эмигрантов, старались разместить их в разных центрах Франции, деятели аристократической эмиграции занимались организацией там местных польских групп¹⁹.

Однако они встречали сопротивление сторонников течения, выступавшего оппонентом политики Чарторыского во время восстания. Это крыло польской эмиграции также стремилось помочь бывшим повстанцам и организовать их. Инициативу проявили «калишане» – умеренные шляхетские либералы: 6 ноября 1831 г. в Париже на собрании 26 эмигрантов был создан Временный комитет эмиграции под руководством Б. Немоёвского, в него вошли также Т. Моравский, К. Тымовский, Ф. Воловский и И. Лелевель. Но поскольку Немоёвский заявил Лафайету, что «поляки, ищущие убежища во Франции, не преследуют никаких политических целей» и даже не намерены отмечать приближавшуюся годовщину восстания 29 ноября 1830 г., такая позиция возмутила так называемых варшавских клубистов во главе с М. Мохнацким и Р. Солтыком, которые представляли «левое» течение в бывшем Патриотическом обществе. В обращении «К землякам, находящимся в Париже» Мохнаций высмеял «калишских мужей», которые «прибыли в Париж из несчастной Польши в крепком здравии и силе мужского возраста». Позже на страницах эмигрантской прессы он подчеркнул: «Мы являемся солдатами независимости нашей страны». Мохнацкий и его сторонники добились создания новой организации: 8 декабря 1831 г. на собрании 87 парижских эмигрантов Немоёвский подвергся острой критике со стороны М. Мохнацкого, А. Туровского, Я. Чиньского, Т. Кремповецкого и других; Временный комитет распустили и выбрали новую власть. В созданный 15 декабря 1831 г. Польский национальный комитет (ПНК) были избраны В. Зверковский, Л. Ходзько, Р. Солтык (его вскоре заменил Э. Рыщевский), Т. Кремповецкий, А. Туровский, А. Пшецишевский, А. Глушневич, К. Крайтсир. Секретарем Комитета стал В. Петкевич, кассиром – К. Э. Водзиньский. Председателем ПНК был избран Иоахим Лелевель, которого Мохнацкий, сам не прошедший в члены Комитета, назвал «размножителем и патроном революционных убеждений»²⁰.

Лелевелисты, представлявшие среднюю шляхту демократическо-республиканского толка и прогрессивную часть шляхетской и мещанской интеллигенции, исповедовали идеи шляхетской революционности и стремились повести массы на политическую революцию в союзе с другими народами под лозунгом «За нашу и вашу свободу!». Союз с народами они противопоставляли соглашению с правительствами западных держав. Лелевель видел цель в создании нового Польского государства, опирающегося на преобразованную социально-экономическую структуру: капиталистическая перестройка шляхетского и крестьянского хозяйства должна была свершиться путем парламентских реформ, без аграрной революции, с сохранением социальной и политической роли шляхты. Непосредственной задачей Польского национального комитета объявлялось наблюдение «за национальными интересами и судьбой изгнанных с родины поляков». Для достижения национальных целей Комитет намечал путь вооруженной борьбы, поэтому в воззвании к польским воинам 25 декабря 1831 г. он заявил об отказе бывших повстанцев от царской амнистии. Обращаясь к участникам восстания, авторы воззвания разъясняли им причины его гибели: вина возлагалась на повстанческое руководство, которое «вместо убежденности в собственных силах, вместо уверенности после стольких побед либо рассчитывало на чужое посредничество, либо хотело, вопреки воле народа, помирить вас с врагом». Утверждалась неизбежность новой борьбы и победы, ибо «нет родины там, где нет свободы», и «солнце не светит рабу». Воззвание должно было внушить эмигрантам оптимизм: подчеркивалось, что для них «всюду звучит […] голос почитания и восхищения, всюду перед поляками гостеприимно открываются двери, ибо их эмигрантство благородно». «Ив этой эмиграции мы выстоим, – утверждали авторы воззвания, – пусть это станет последним испытанием нашего мужества. Народ истребить нельзя, и мы не погибли! Не погибли наш язык, обычаи, религия; не погибла память о нашем величии, о польской власти над теми, кто ныне угнетает нашу родину». «И для нас еще засветит звезда свободы, – говорилось в заключение. – Недалеко возвращение мстительной судьбы». За поддержкой в борьбе против власти монархов лелевелисты обратились к народам. Резкий протест ПНК прозвучал против попыток партии консерваторов формировать из эмигрантов легионы на службе западных держав для защиты их династических и колониальных интересов в Португалии, Алжире, на Мадагаскаре. Подобные попытки предпринимали А. Чарторыский, Л. Плятер, генералы К. Князевич и Ю. Бем. Последний выступил с отповедью Польскому национальному комитету от имени военных, которые, по его словам, не желали общаться с теми, кто не сражался, а лишь привык фланировать по варшавским и парижским улицам и использует героизм народа и славу его оружия в личных интересах. Бем считал Комитет самозванным, так как он не был избран всем эмигрантским сообществом, и обвинял его руководителей в «якобинстве», которое вредит отношениям эмиграции с французскими властями. В результате между сторонниками Бема и Лелевеля вспыхивали ссоры, происходили дуэли²¹.

Французское правительство на самом деле тревожило «якобинство» лелевелистов, поскольку они были связаны с французскими масонами и карбонариями. Ян Непомуцен Яновский, Михал Ходзько, Каспер и Северин Дзевицкие, Людвик Круликовский, Михал Воллович, Артур Завиша, Рох Рупневский, Винцентый Матушевич, Константый Густович являлись членами масонской ложи Неделимой Троицы, которой руководил Ф. Буонарроти, а С. Ворцелль, Я. Чиньский, Ш. Пулаский, Р. Вещицкий, Т. Кремповецкий даже исполняли в ней важные функции. Лелевель поддерживал контакт с масонами через французов Сен-Жюльена и Лафайета, немцев Шумахера и Вольфрума, поляка Л. Ходзько. Большой популярностью пользовалось у польских эмигрантов находившееся под руководством масонского Верховного всеобщего шатра Общество бесплатного обучения народа, преобразованное в Свободное общество народного воспитания. Также через Ходзько, являвшегося членом упомянутого выше Франко-польского комитета, созданного для помощи полякам, осуществлялась связь его руководителя Лафайета с Польским национальным комитетом. Французы и поляки вращались в кругу общих проблем, в атмосфере дискуссионных встреч и собраний. В начале 1830-х годов польские эмигранты надеялись на быстрый рост революционных движений в Европе, рассчитывали на радикальную французскую оппозицию и, прежде всего, на ее конспиративную часть – карбонариев как на союзников, а те видели в поляках сильные военные кадры революции. Перед Западом раскрывался и сам облик польского народа: «Эмиграция, – писал А. Мицкевич в 1833 г. в журнале «Pielgrzym Polski» («Польский пилигрим»), – это огромное посольство, поставленное перед лицом народов Европы». Польских эмигрантов окружал героический ореол, и особое уважение французской общественности вызывала фигура Лелевеля, который заявлял о несгибаемой воле поляков бороться за свободу и независимость: «Каждая нация в своем существовании, – утверждал он в речи 29 ноября 1832 г., – развивает собственный характер, свои идеи и свои средства действия […] нации не умирают». Такие высказывания воспринимались как выражение духа самого польского народа, и не случайно Сент-Бёв отмечал: «Польша кажется нам столь же философичной, разумной, ученой, какой ее столь почтенно представляет Лелевель». Эту близость польскому духу, обусловленную историософскими взглядами и романтическим мессианизмом Лелевеля, отмечали впоследствии и его брюссельские друзья, называвшие его «польским Диогеном». В Париже Комитет Лелевеля стал центром демократическо-республиканской пропаганды, он направлял адреса и манифесты парламентам Франции, Англии, а также обращался к американскому народу, к итальянцам, венграм, немцам, евреям с призывом к союзу с поляками, которым в этом союзе предназначалась роль «оплота свободы». Во всех воззваниях ПН К к народам звучала главная мысль: «Слава и благоденствие народов, свобода и независимость людов соединяются ныне в общем интересе»[2]. Утверждалось, что народы убедились в необходимости восстановления Польского государства, и это стало целью «святого союза людов». В этот союз ПНК включал также русский народ и в декабре 1832 г. направил обращение к нему. Лелевель выступал на ежегодно проходивших в Париже, Бурже, а затем и в Брюсселе торжественных собраниях, посвященных памяти декабристов, где присутствовали не только поляки, но «вся семья эмигрантов из разных стран торжественно отдавала честь великой памяти мучеников свободы». Говоря о декабристах на собрании в январе 1834 г., Лелевель противопоставил «московскому деспотизму» роднящий русских и поляков славянский дух. Он восхищался русскими революционерами, высоко ценил русскую литературу, в частности, поэзию Пушкина²².

Стремясь мобилизовать эмигрантские массы, взять под свое руководство все эмигрантское сообщество (Огул), Польский национальный комитет занялся организацией эмиграции на местах: создавались местные огулы, выбиравшие советы (рады) для решения общих дел. Французские власти их строго контролировали, стараясь ограничить передвижение поляков по стране. Отстаивая интересы эмигрантов, ПНК выступал с протестами против нарушения их прав, сокращения материальных выплат. Протесты Комитета поддерживала французская оппозиция во главе с Лафайетом, и это приводило к скандалам в Национальном собрании Франции. Испытывая трудности в связи со строгими мерами французских властей, демократическая эмиграция в то же время была вынуждена в борьбе за влияние в среде эмигрантов противостоять активным действиям партии Чарторыских, которая инспирировала нападки консервативных военных на Польский национальный комитет. Но были и серьезные внутренние проблемы, проистекавшие из неоднородности социального состава эмиграции, шедшей за ПНК. Кремповецкий и Туровский, возглавлявшие радикальное крыло в Комитете, выступали за более определенное формулирование социально-политического облика будущей Польши, и в результате в середине февраля 1832 г. была сделана попытка создать более радикальную организацию: возникло Общество друзей прогресса под руководством Я. Чиньского, куда вошли также Т. Кремповецкий, Я. Н. Яновский, А. Глушневич. Критикуя идеи и политику Лелевеля во время дискуссий, происходивших в отеле «Таран», ставшем местом постоянных встреч парижских эмигрантов, радикальные оппоненты обвиняли его в политических пристрастиях, в принятии единоличных решений. Правда, не все постоянные посетители этого политического клуба их поддерживали, звучали даже предложения об их исключении, поскольку своим радикализмом они не только компрометировали Комитет перед властями, но и отпугивали часть эмигрантов. Однако предложение капитана Скавроньского об исключении Кремповецкого и Туровского не прошло на собрании Огула, так как на их защиту выступили не только Чиньский, Плужаньский, Мейзнер, но и сам Лелевель, который ценил радикалов за активность. Он подчеркивал, что ПНК – «это треснувший горшок, который, тем не менее, заслуживает быть слепленным и оплетенным, потому что его ненавидят враги нашего дела». И все же раскол состоялся. Созданная в «Таране» депутация оппозиционеров подала рапорт с характеристикой деятельности Комитета, а затем изложила свои претензии на собрании 3 марта 1832 г.: Комитет упрекали за нерешительность, считали его недостойным представлять «святое национальное дело» во внешних сношениях. Достойными же оппозиция считала тех, кто не только ставил цель независимости Польши, но стремился также бороться за права народа – крестьян, которые увеличат и укрепят ряды борцов за европейский прогресс. Требовали признать лозунги уравнения крестьян и наделения их землей в собственность, а во внешней политике наладить тесные связи и заключить соглашение с немецкими, венгерскими, итальянскими революционерами, прогрессивными партиями Англии и США, а также с российскими евреями, Персией и Турцией, которым угрожает царизм. Кроме того, критики призывали ПНК более решительно защищать права эмигрантов перед французским правительством, и если французская парламентская оппозиция их в этом не поддержит, нужно обличить ее в глазах прогрессивной общественности²³.

Хотя собрание Огула согласилось с требованиями радикалов, Лелевель отказывался выполнять это постановление, доказывая, что оно спровоцирует власти и вызовет репрессии. В результате оно было отменено, но оппозиция продолжила борьбу. От ее имени Плужаньский на собрании 16 марта 1832 г. представил соображения о помехах делу демократии и объявил о роспуске Комитета и Огула в связи с отсутствием у ПНК социально-политической программы, а также доверия к его членам в среде как консерваторов, так и демократов. Поскольку большинство с этим не согласилось, Т. Кремповецкий и А. Туровский вышли из состава ПНК, а Плужаньский, Яновский и А. К. Пулаский – из Огула. 17 марта 1832 г. эта пятерка провозгласила создание Польского демократического общества (ПДО), к ним присоединились еще 17 радикалов из «Тарана», в том числе Зенон и Александер Свентославские, Рох Рупневский, Адам Пищатовский, Леонард Реттель, Кароль Крайтсир и другие. Большинство инициаторов создания ПДО являлись в прошлом лидерами варшавского Патриотического общества, а по социальному составу эта организация была одной из наиболее сплоченных: три четверти ее членов принадлежали к мелкой шляхте и одну четверть составляла радикальная интеллигенция, происходившая из мелкого мещанства и крестьян. В этой среде, тесно связанной с карбонарской «левицей» из Верховного всеобщего шатра, ощущалось влияние идей Бабёфа и Буонарроти – лозунгов утопического аграрного коммунизма, социальной и политической революции в опоре на трудящихся и на народы, борющиеся с деспотизмом. Все это нашло отражение в Акте создания ПДО. Основным автором этого Манифеста был Т. Кремповецкий, непосредственно связанный с Буонарроти. Активное участие в его написании принимали также Я. Н. Яновский и В. Гельтман. В Манифесте говорилось о том, что Польша погибла по вине «эгоистов» – шляхты, не желавшей «превратить национальное польское дело в дело крестьянского люда». В «мелком крестьянине и ремесленнике» авторы Манифеста видели демократический идеал и стремились сделать Польшу страной миллионов свободных граждан. Провозглашался лозунг: «Все для Люда и через Люд!». В качестве конкретной задачи и необходимого условия борьбы за Польшу выдвигались идеи ликвидации сословий, отмены барщины, но социальная революция должна была свершиться «без убийств и поджогов». Шляхте предлагалось в собственных интересах отдать народу то, что у него отнято. Я. Н. Яновский подчеркивал, что при демократическом строе привилегии невозможны, так как основное условие демократии – равенство гражданских и политических прав; свобода должна быть у каждого, нужно «распространять принципы свободы» и «конспирировать против абсолютизма» для завоевания свободы родины.

Основатели Польского демократического общества заявляли, что «будут стараться объединить интересы Польши с интересами человечества», которое не должно быть разделено: нужно сплотиться под знаменем общей свободы и общего добра, ибо «один только народ Европы не сможет сохранить обретенную свободу, если будет окружен грозными соседями, деспотизмом и темнотой». Олицетворением «грозных соседей, деспотизма и темноты» для авторов Манифеста являлся царизм. Видя единственную «возможность потрясти восточное варварство» в том, чтобы «сблизить народы, посеять семена свободы и равенства в общественной жизни на тех просторах, куда до сих пор деспотизм выводил толпы для уничтожения свободы», они подчеркивали, что ее утверждение в Польше поколебало бы устои деспотизма и «грозило бы вырвать скипетр, удерживаемый в его руках лишь темнотой и рабством». «Польский народ, – говорилось в документе, – народ вольный и свободный, но народ целостный, сумеет и русских воодушевить стремлением к общественной жизни, ибо единственное призвание Польши и единственная ее обязанность перед человечеством – нести в глубины Востока подлинное просвещение и понятие о правах человека». Исходя из этого принципа, существование Польши объявлялось «потребностью цивилизации, счастья и мира в Европе». «Польша, – заявляли авторы Манифеста, – есть и будет ее форпостом, защитой, но не только для того, чтобы отражать натиск варварства в кровавых боях, а для того, чтобы ослабить его силы путем благотворного распространения общественного равенства, свободного и равного пользования вольной жизнью, […] чтобы вырвать рабов из тьмы, обращая их в людей, постепенно отнимать оружие, которым деспотизм до сих пор еще угрожает человечеству». В Манифесте подчеркивалось, что отвечать своему призванию сможет лишь «свободная и независимая Польша», а ее будущее «зависит от будущего других европейских народов, и их обязанностью является поднять ее, обеспечить ее существование. Но выполнения ими этой обязанности можно требовать, когда Польша включится […] в общий прогресс, когда и в ней будут развиты законы человечества в самом широком их значении, когда ее цели, ее стремления будут согласоваться со стремлениями и целями передового европейского просвещения, то есть когда она будет стремиться обеспечить в обществе счастье подавляющего большинства ее жителей». «Трудящимся, – писал Туровский, – будет принадлежать мир. Работник не будет […] пролетарием, подвергающимся тирании, как ныне, но будет жрецом новой жизни […]. Пролетариям принадлежит мир и будущее. Они сосредоточат под своей производственной властью все источники существования. Такова сегодня тенденция европейских масс». Из этих демократических постулатов вытекала социалистическая идея «обобществления земли и ее плодов», но она отражала взгляды лишь «левых» элементов в ПДО, большинство же стояло на позиции социального компромисса, которая сопровождалась антишляхетской риторикой²⁴. В «Кратком политическом катехизисе», изданном в 1834 г., говорилось, что шляхта «сформировалась в варварских веках во вред человечности, обсыпала общественное тело, как нарывы тело Лазаря». Разъяснялось, что «плоха не вся шляхта, но зло лежит в ее основе, в самой шляхетской системе», и потому шляхетская Речь Посполитая была «отвратительной». Выступая против шляхетских привилегий, Польское демократическое общество требовало уравнять крестьян в правах и наделить их землей в собственность. «Освобождение люда от зависимости, передача ему в собственность отнятой у него земли» – этот лозунг, провозглашенный в Манифесте, должен был стать первым призывом к бою. Он содержался и в воззвании ПДО «К гражданам солдатам!» от 12 сентября 1832 г., где говорилось: «Земля, которую обрабатывают крестьяне, принадлежит им на правах собственности. Освободившись от барщины, […] они не будут бедны. Им полагается просвещение […], полагается участие в установлении законов». Польское демократическое общество боролось также за права солдат: в июле 1832 г. оно выступило с проектом выборов центральной власти для решения дел эмиграции путем всеобщего голосования, в котором участвовали бы на равных солдаты и унтер-офицеры²⁵.

Социальные лозунги сближали Польское демократическое общество с карбонаризмом, который во Франции 1830-х годов приходил на смену революционному масонству. Заимствовался опыт итальянских карбонариев, масонские ложи превращались в карбонарские венты[3], в тех и других активно участвовали польские эмигранты демократического и республиканского толка – как члены ПДО, так и лелевелисты. Создавались и польские ложи, в том числе в провинции: например, Ложа Святого Яна под титулом Орла и Погони в Авиньоне, объединившая 60 человек, Ложа «Выдержка – Надежда» в Безансоне, где Л. Оборский осуществлял руководство над 150 демократами, Ложа польских детей Хирама в Ле Пюи и др.; позже эти ложи стали польскими шатрами. Всего в масонских ложах находилось около 400 поляков и столько же было первоначально в карбонарском движении, основными очагами которого в 1831–1832 гг. являлись Безансон, где преобладали лелевелисты, и Париж – центр сторонников ПДО. Число польских карбонариев росло: так, в Безансоне весной 1832 г. сосредоточилось более 900 поляков – бывших военных, руководство над ними осуществлял Кароль Штольцман, главным же авторитетом являлся полковник Людвик Оборский. Активную роль играли также Ф. Гордашевский, Ф. Новосельский и полковник Д. Антонини, выступавший посредником в связях с итальянцами. В 1833 г. польские национальные шатры действовали также в Авиньоне, Дижоне, Страсбурге, Метце, Пуатье, Туре, Шатору и Монпелье.

Имея в виду укрепление польско-французских связей, Кремповецкий поддерживал происходившую в это время во Франции реорганизацию карбонарского движения на основе принципа большей централизации руководства общеевропейским карбонаризмом. Он стал главой отдельного Национального польского шатра, созданного в Париже в начале 1833 г. В работе участвовали также Ю. Выслоух, Э. Корабевич, А. К. Пулаский и А. Туровский. Сложилась внутренняя организация польского карбонаризма – деление на участки (территории) и капитулы (районы); существовали три степени посвящения, карбонарии давали клятву о соблюдении тайны и повиновении и обязывались осуществлять сбор оружия и амуниции. Наряду с польскими, существовали и польско-французские шатры, сотрудничество польских и французских либералов и демократов становилось все более тесным и разветвленным. Польский национальный комитет Лелевеля контактировал с правым крылом французских карбонариев, но в условиях подъема революционных настроений во Франции в 1832 г. завязал отношения с организацией «Друзья народа», руководители которой Распайль и Кавеньяк создали специальный комитет по иностранным делам, занимавшийся исключительно делом Польши. Членами организации стали Лелевель, Зверковский, Петкевич, Водзицкий и Чиньский, а от ПДО в ее работе принимали участие Туровский и Кремповецкий. Характерно, что поляки даже заимствовали у «Друзей народа» организационную форму – деление на секции. И демократы из ПДО, и леле велисты на заседаниях «Друзей народа» обсуждали вопросы создания единого фронта борьбы в связи с планом революционных выступлений, которые подготавливала эта организация. Поляки пользовались поддержкой французской радикальной прессы, публиковали свои материалы в газете «La Tribune». В фонд французской печати в секциях ПДО собирали взносы, которые шли на покрытие штрафов цензуры. Кремповецкий имел также связь с Обществом поддержки свободы печати, охватывавшим ряд европейских стран²⁶.

Таким образом, в вопросе укрепления союза с демократическими и революционными силами Европы Польский национальный комитет и Польское демократическое общество выступали заодно. Их противниками и соперниками были представители консервативного и праволиберального крыла эмиграции, по-иному видевшие ее задачи и взаимоотношения с народами Европы, Так, осенью 1832 г. по инициативе М. Мохнацкого и Я. Уминьского была образована Парижская рада, выступившая с воззванием, направленным против ПНК. 29 августа 1832 г. в Безансоне представители эмигрантских секций ряда французских городов подписали акт основания Национального комитета польской эмиграции, а затем дело создания Комитета взяли в свои руки делегаты польских военных частей под руководством генерала Юзефа Дверницкого. В его воззвании говорилось: «Кровь наша целиком и исключительно принадлежит родине»: Европа и так в долгу у поляков, чтобы требовать новыми заслугами покупать ее братство и дружбу. Авторы воззвания заявляли: «Готовые к каждому бою против деспотизма, угнетающего Европу, ибо в такой борьбе мы будем видеть и будущее освобождение Польши, мы не станем наниматься на чужую службу, не будем участвовать ни в какой борьбе, если она не будет вестись за дело европейской свободы и в интересах нашей родины»²⁷. Против таких «пулсрудковцев» (сторонников полумер), как и против партии консерваторов, Польский национальный комитет и Польское демократическое общество боролись вместе. Тем не менее, идейно-политические противоречия, различия программ и тактики двух демократических организаций продолжали существовать и находили яркие проявления. Примером может служить реакция на заявление Адама Чарторыского, который обвинил Николая I в нарушении Венского трактата, требовал восстановления Королевства Польского, возвращения его конституции. Князь призывал царизм освободить заключенных, вернуть эмигрантам все их «фортуны и почести». С подобными призывами Немцевич выступил в Бирмингеме, но центральным моментом акции консерваторов стала осуществленная В. Замойским и С. Малаховским подготовка материалов для интерпелляции, которую огласил в английском парламенте депутат Фергюссон. Он поддержал требования поляков, и в благодарность за его неоднократные выступления стараниями аристократической эмиграции в его честь была выбита медаль. Эти действия партии Чарторыских вызвали возмущение большинства эмигрантов, которые помнили о былой близости князя Адама к царской власти и видели в нем «магнитную стрелку, которая всегда поворачивается на север в сторону Петербурга». Они обвиняли его в измене и также обратились к европейской общественности. 29 мая 1832 г. Польский национальный комитет направил английской Палате общин адрес, который подписали 1622 польских эмигранта. В нем содержались обвинения против всех трех государств, разделивших Речь Посполитую, выдвигались требования восстановления Польши в прежних границах и звучал призыв к помощи народов. Польское демократическое общество разделяло эту позицию лелевелистов, но его собственный «Протест против трактатов, разрывавших Польшу с 1772 по 1815 годы», появившийся еще 8 мая 1832 г. и послуживший толчком для появления адреса ПНК, был более сильным и резким документом, так как направлялся не кабинетам, а непосредственно народам. В обращении ПДО говорилось, что Венский трактат, явившийся продолжением «насилия» над Польшей, «новым разделом», был заложен политикой Наполеона, который стал «силой и основой» европейского абсолютизма, «своим деспотизмом […] задержал на несколько десятилетий прогресс человечества и, вводя в Европе новое деление, возвращая старые условия общественного порядка, подготовил союз деспотов, названный Священным». Подчеркивая, что Венский трактат 1815 г. был «убийственным для Европы», авторы обращения к европейским народам именно от их заинтересованности ожидали «возрождения Польши, которая, хотя и подвинутая к Востоку, всегда объединялась с просвещенным Западом, всегда вставала на его защиту». Восстание же 1830–1831 гг., заявляли они, родилось из духа независимости польского народа. «Мы имели право восстать, – говорилось в документе, – и сегодня имеем право требовать от Европы возвращения нам давних границ […]. Мы взываем к справедливости, к интересу народов! Они ощущают потребность более крепкого сплочения между собой, укрепления своих сил, распространения господства свободы»²⁸.

Текст этого обращения был использован депутатом Д. О’Коннеллом во время выступления в британском парламенте, однако опубликовала его лишь газета «The Morning Herald» («Утренний вестник»), поддерживавшая польских «левых»; остальные английские газеты отказались от публикации под давлением Литературного общества друзей Польши, находившегося в сфере влияния Чарторыских. Не был оглашен в британском парламенте и адрес Польского национального комитета, но Лелевель использовал факт многочисленных подписей под адресом как доказательство массовой поддержки своей позиции в эмиграции. В действительности же в апреле 1832 г. в составе организации находилось лишь 608 членов; положение ПНК ослаблял конфликт, существовавший между двумя крупнейшими секциями – авиньонской и безансонской, которые спорили о будущей власти и пытались выработать ее устав. Это усиливало стремление большинства эмигрантов покончить с разладом внутри эмигрантского сообщества путем создания центральной власти. Проект Польского демократического общества, предусматривавший организацию выборов центральной власти всеобщим голосованием, не получил поддержки, но в начале 1832 г. делались попытки ее создать, созвав бывших послов (депутатов) и сенаторов сейма Королевства Польского. Это была инициатива Романа Солтыка, ее поддержали А. Островский, Я. Ледуховский, В. Зверковский, А. Еловицкий, С. Ворцелль, А. Глушневич, И. Лелевель, Ф. Воловский, Ю. Дверницкий, А. Мицкевич. Однако не все политические течения одобряли план воссоздания сейма, да и задачи его воспринимали по-разному. Так, например, А. Мицкевич хотел придать ему характер законодательного собрания народов Европы. Он считал, что ни один европейский парламент не выражает воли народа, и требовал, чтобы сейм заявил, что будет представлять волю народов, чтобы он провозгласил «принципы, которые должны служить основой свободы народов», и считал бы правительства своими врагами. ПДО вообще не признавало сейм представительством народа, видя в нем лишь представителей интересов шляхты. Обращаясь к недавнему опыту восстания 1830 г., демократы ставили в упрек сейму то, что он «искал единственного спасения для дела Родины только в правительственных кабинетах и в гарантиях Венских соглашений», нарушение этих соглашений назвал причиной восстания и «провозгласил конституционную монархию, чтобы не испугать европейских королей». В воззвании Польского демократического общества в январе 1833 г. утверждалось, что сейм 1830–1831 гг. «выкопал могилу польскому восстанию», и имена его членов должны быть отданы на суд истории. Миссию польской эмиграции, заявляли авторы воззвания, «не могла выполнять аристократия, воплощающая мысль о гибели, отягощенная проклятием Польши; ее не могла выполнять и шляхта – испорченный, изжитый, бессильный элемент; ее не мог исполнить немощный сейм, […] являющийся лишь верным представителем шляхты», которая как класс «самым явным образом доказала, что не способна встать во главе общества и вырвать его из пропасти несчастий». Поэтому, подчеркивали руководители ПДО, «Польша восстанет не через шляхту, а через люд, ибо только через него может возродиться». Отсюда вытекала задача завоевать доверие крестьянства, поднять его на борьбу: «Когда люд будет наш, – говорилось в документах Польского демократического общества, – Польша будет наша»; «только при искреннем, братском, а не двусмысленном, как до сих пор, отношении к люду мы можем надеяться на счастливый исход наших национальных усилий». Что касается лелевелистов, они поддержали идею созыва сейма, так как рассчитывали получить в нем большинство, но необходим был кворум в 33 человека, а Р. Солтык собрал в Париже в январе 1832 г. лишь 19 человек. Тогда Лелевель предпринял попытку вызвать бывших парламентариев из провинции. Рассчитывали также на приезд подкрепления из Дрездена, Брюсселя, Лондона и даже из Галиции, но когда в начале 1833 г. собрали кворум, сторонники Чарторыских ушли, сорвав все планы. Так же, как маршалок Владислав Островский и Бонавентура Немоёвский, они были противниками созыва сейма, так как опасались, что выборы его депутатов могут не понравиться французским властям и к тому же способны революционизировать массы. Однако стремление эмиграции к объединению и централизации власти осталось. Попытки наладить работу сейма продолжались до 1835 г. Одновременно обсуждались и иные проекты организации власти в эмиграции, за некоторыми из них, более осторожными, стояли консерваторы. Наряду с предложением создать Центральную раду из представителей эмигрантских секций или выбрать Делегацию существовал даже проект образования специальной дипломатической Рады генералов во главе с Князевичем для установления баланса в отношениях с французским правительством, недовольным связями польских радикалов с европейским революционным движением²⁹.

Мохнацкий в письме к Лелевелю иронично характеризовал эти разнородные проекты как поиски «клея, чтобы слепить польские головы в единое партийное целое». Одной из таких попыток «склеивания» и явилось создание Комитета Дверницкого, популярного в офицерских кругах. С мая 1832 г. он проводил заседания, где обсуждались форма и устав будущей власти, направление ее деятельности. 18 сентября в Бурже делегаты от различных эмигрантских групп избрали Национальный комитет польской эмиграции из 15 человек (Антоний Островский, Юлиан Серавский, генерал Людвик Пац, Иоахим Лелевель, Валентый Зверковский, Ян Ледуховский, Михал Губе, Станислав Ворцелль, Эзехиель Станевич, Александер Еловицкий, Тадеуш Моравский, генерал Ян Уминьский, Францишек Воловский, Анджей Плихта) во главе с Юзефом Дверницким. Комитет провозгласил своей целью «блюсти интересы» эмигрантов, в том числе заниматься административными и политическими проблемами эмиграции. Он объединял разнородные элементы – от радикалов до «пулсрудковцев» и сторонников Чарторыских. Не было единодушия и в той части парижских приверженцев Дверницкого, которая под предводительством Мохнацкого и Уминьского выделилась в особую группу с собственной радой под названием «Вобан». Так, Мохнацкий стоял на позиции освобождения Польши собственными силами: «Народ наш, – заявлял он, – который не перестал еще быть нацией, в каком бы состоянии он ни находился, только сам себя может спасти». Уминьский же рассчитывал на помощь революционной Европы, он писал: «Вся наша надежда покоится на революционных народах […]. Мы являемся союзниками революционных сил»³⁰.

Польский национальный комитет считал выборы Комитета Дверницкого недемократичными и отказывался его признавать, хотя Лелевель и был избран его членом. Кроме того, лелевелистов и демократов из ПДО возмутил тот факт, что на конференции в Бурже была объявлена благодарность А. Чарторыскому за дипломатическую работу. Это не было случайностью: Дверницкий был близок к консерваторам, и создание его Комитета преследовало цель, в том числе, оттянуть от Польского демократического общества часть членов. В знак протеста Лелевель, Зверковский и ряд других лелевелистов вышли из Комитета Дверницкого и, отказавшись распустить Польский национальный комитет, продолжили борьбу с «пулсрудковцами». В этом их поддержали члены ПДО, прежде всего их активная часть, заседавшая в «Таране» под руководством Кремповецкого, который особенно яростно обличал «военную клику» – основу влияния Дверницкого. В воззвании Парижского (Центрального) комплета ПДО утверждался принцип равенства среди военных, говорилось о том, что в огулах и радах не должно быть засилья власти высших офицеров. Относительно решений, которые принимались на заседаниях, организованных Дверницким, Польское демократическое общество заявляло, что не намерено подчиняться резолюциям, противоречащим его собственным программным принципам, и будет сотрудничать с другими эмигрантскими течениями и организациями лишь в вопросах материальной помощи. ПДО вело против Комитета Дверницкого кампанию в провинции, организуя там так называемые конференции и обсуждения; дискуссии касались, в частности, идей французских энциклопедистов и Сен-Симона, а также были связаны с лекциями бабувиста Лапоннере о Великой Французской революции, которые пользовались у поляков большим успехом. Левое крыло ПДО пыталось усилить революционное звучание программы Общества. В его Манифесте подчеркивалось, что дело Польши является делом цивилизации и, следовательно, международной солидарности, но чтобы завоевать помощь других народов, Польша должна достойно выполнять роль связного между Западом и Востоком, сея там семена «свободы и равенства», ее долг – стать «огненным костром славянщины», неся на Восток «свет цивилизации». Эти мысли получили развитие на страницах печатного органа Польского демократического общества, выходившего в 1834 г. под редакцией секретаря Парижской секции ПДО Петра Генрика Невенгловского. Акцентировать задачи польского народа стремились и члены комиссии, разрабатывавшей дополнения к уставу Общества, – Кремповецкий, Завиша, Плужаньский. Они выступили с требованием подчеркнуть революционные цели борьбы и в соответствии с ними сформулировать программу в крестьянском вопросе: провозглашалось право собственности крестьян на землю, на просвещение, на участие в политической жизни и выработке законов – таких, «что подходят крестьянам», которые не должны «позволять панам и дальше их угнетать». Правда, эти идеи вызвали раскол в Парижском комплете: Пулаский выступил против Плужаньского, и на собрании парижской секции ПДО тот был исключен, что привело к волнениям демократов в Париже и провинции (в Бурже, Авиньоне и др.). Позже и сам Пулаский вышел из Общества, а в 1834 г. его ряды покинул и Туровский. Уход представителей радикального направления был связан с переменами в ПДО и размыванием его социального состава, так как шла организационная работа по созданию новых секций Общества (в Люнеле, Салене и др.). К началу 1833 г. Польское демократическое общество оставалось не столь многочисленным, в него входил 101 человек, и ставилась задача роста, вскоре успешно осуществленная: летом 1833 г. в ПДО уже насчитывалось 326 эмигрантов, в октябре 1834 г. – 793 члена в 83 секциях, затем число членов достигло 1000 и в марте 1835 г. составляло 1200 человек. Но пока руководство Общества было заинтересовано в союзе с Комитетом Лелевеля, чтобы эффективно бороться с партией консерваторов и сторонниками Дверницкого, в частности, с радой «Вобан», которая активно выступала против ПНК и ПДО. Борьба сопровождалась громкими скандалами – публичными ссорами, драками, поединками³¹.

Самый громкий скандал был связан с выступлением Т. Кремповецкого 29 ноября 1832 г. на торжестве в память восстания 1830–1831 гг., организованном в аббатстве Сен-Жермен де Пре Национальным комитетом польской эмиграции совместно с Франко-польским комитетом. В зале, украшенном флагами Франции, Польши и США, присутствовал Лафайет в мундире гренадера варшавской национальной гвардии. Вели торжественное собрание граф де Ластейри (от Франко-польского комитета), Дверницкий и воевода А. Островский. Пулаский и Чиньский выступили с речами на польском языке, а после них Кремповецкий произнес по-французски речь, вызвавшую большой резонанс в эмиграции и среди европейской общественности. Он указал, что здравый смысл подсказывал шляхетскому руководству восстания 1830 г. необходимость «провозгласить права человека и гражданина», выдвинуть лозунг борьбы «во имя свободы и равенства», сделать крестьян собственниками земли, и тогда бы народная война принесла победу. В гибели восстания Кремповецкий обвинил шляхту, он проклинал «тех, кто, злоупотребив доверием народа, захватил в свои руки, предательские и слабые, верховную власть и национальное правительство». «Бремя их постыдного поведения, – заявил он, – не должно лечь на нацию в целом; пусть они сами переваривают свой позор». Обрисовав ужасное положение крестьянства, Кремповецкий подчеркнул, что «любовь к свободе еще теплится в этих массах, среди которых безнаказанно орудуют бич пана и царская секира». Он возложил вину и на католическое духовенство, которое в X веке «принесло в Польшу принципы рабства и закон крепостничества». Напомнив о борьбе украинского крестьянства времен Хмельницкого, Наливайко и Гонты, о недавней Колиивщине и кровавом выступлении крестьян в Умани, Кремповецкий восславил крестьянский бунт как выражение исторической справедливости и выдвинул лозунг сочетания политической и аграрной революции. Характерно, что в том же выступлении он вспомнил о русских революционерах, назвав имя Рылеева – «одного из первых мучеников свободы в России». Кремповецкий подчеркнул, что не считает врагами простых русских людей: в солдатах, подавивших польское восстание, он видел таких же, как и поляки, жертв царского деспотизма³².

То, что именно Кремповецкий выступил с подобной речью, было не случайным. Он выделялся радикализмом, и Лелевель доверил ему работу по переводу польских брошюр на европейские языки для Научного общества, а также поручил заняться «историей последней революции». Проведенный Кремповецким анализ и лег в основу того, что он сказал через два года после революционного взрыва. Впоследствии, на похоронах Кремповецкого в 1847 г., об этом очень убедительно напомнил Ворцелль: «Прошло два года с 29 ноября 1830 г. Революция, перенесенная на чужую землю, разбиралась в элементах своей стихии, прослеживала причины своего падения, в тишине пересчитывала своих верных сыновей и врагов, но не огласила приговора, словно пораженная страшной картиной. Все ее боли вновь возникли в день торжественной печальной годовщины, все они отозвались в любящем сердце ее сына, и он стал ее выражением, издал стон перед своими и чужими, заклеймил чело погубителей отчизны, которые завыли от бешенства и с того времени неустанно лили потоки желчи, но не стерли пятна со своего чела. По нему узнала их эмиграция, узнала их Родина»³³.

Речь Кремповецкого, которую С. Островский назвал «трагической частью праздника», знаменовала шаг к революционному демократизму, она поставила под сомнение традиционный взгляд на роль шляхты в истории Польши, развеяла миф о национальном единстве и солидарности, показав остроту классового антагонизма. Поэтому реакция на нее была бурной. Наиболее ярыми противниками Кремповецкого, «завывшими от бешенства», выступили сторонники аристократии и «пулсрудковцы». 5 декабря 1832 г. вышло воззвание комитета Дверницкого, осуждавшее выступление Кремповецкого. А. Островский организовал бывших послов сейма, и вместе с консерваторами они подготовили ораторов для публичных выступлений протеста. По инициативе Плятера от имени сейма и эмигрантской общественности было составлено письмо председателю Франкопольского комитета Лафайету, которое подписали 22 члена сейма Королевства Польского и 60 эмигрантов. Ряд бывших парламентариев (Лелевель, Глушневич, Пшецишевский, Карвовский, Замбжицкий, Пац) отказались подписывать письмо, зато среди подписавших оказались почти все генералы во главе с Г. Дембиньским, а также С. Ворцелль, А. Мицкевич, Ю. Словацкий, Б. Залеский и другие эмигранты, принадлежавшие к демократическому течению. В письме опровергалась данная Кремповецким характеристика шляхты и ее отношения к крестьянству. «В Королевстве, – утверждали авторы письма, – не было рабства с 1815 г. Зато есть рабство, которое поддерживает московское правительство[4], привлекая к суду помещиков, намеревающихся освободить своих крестьян, препятствуя начальному образованию, используя все средства, какие только имеет в своем распоряжении самоуправная власть». В письме подчеркивалось, что революция 1830 г. «была национальной во всех отношениях, […] целью являлось сбросить чуждое ярмо, московское господство, и ее поддерживали все классы общества. Духовенство, шляхта, мещанство и крестьянство соперничали друг с другом в активном стремлении приложить усилия к великому делу освобождения Польши». Авторы письма просили Лафайета воспрепятствовать распространению текста речи Кремповецкого, чтобы она не оказала давления на французское общественное мнение, а эмигранты в Салене даже пошли дальше, предложив ввести цензуру на все речи и публикации поляков за границей. Поскольку Лафайет заявил, что не вправе вмешиваться в чужие дела и судить об истории другого народа, речь Кремповцкого в сокращении поместила газета «La Tribune», а Общество друзей народа дало деньги на издание полного текста с примечанием автора³⁴.

Таким образом, содержание речи стало известно широкой польской, французской и европейской общественности, вызвав отклик как во французской провинции, так и за пределами Франции. Немцевич, находившийся в Англии, возмущался Кремповецким, Лелевелем, Чиньским и всеми теми, кто срамил шляхту, оскорблял армию: «И такие-то головы хотят быть представителями, хотят решать судьбу польской нации. Самая помойка бешеных поджигателей собралась в Париже […], чего же можно от них ждать?». Воззвание Комитета Дверницкого содержало предостережение эмигрантам: «не доверять маскирующимся врагам», и проявление недоверия вылилось в резолюцию симпатизирующего Дверницкому и Чарторыским авиньонского отделения Огула, которое 350 голосами против 154 постановило исключить Кремповецкого из эмигрантского Огула как «недостойного имени поляка». Те, кто голосовал против резолюции, получили наименование «анархистов-разрушителей», они выделились в особую группу и были переведены французской полицией в Бержерак, что, несомненно, было связано со сложившейся обстановкой конфронтации. Она проявлялась в росте числа поединков в среде эмиграции. Например, капитан Воронич, секретарь авиньонской рады, особенно яро выступавший против Кремповецкого, получил пять вызовов на дуэль. Это, в частности, свидетельствовало о том, что не вся польская эмиграция разделяла позицию авторов письма к Лафайету. Так, еще до публикации речи Кремповецкого при обсуждении ее в Объединении Литвы и Руси едва не произошел раскол. Члены Объединения, принадлежавшие к лагерю Чарторыских, требовали поддержать протест против речи, лелевелисты советовали воздержаться. Ц. Плятер, председатель Объединения, считал, что если речь окажется опубликованной, нужно будет дать свой комментарий и критику, но лишь в той части, которая касается литовских и украинских земель. По предложению Домейко создали специальную комиссию (в составе Домейко, Ворцелля, Мицкевича, а также Лелевеля и Шемёта в качестве их заместителей), но и она, хоть и взялась за сбор материала, не смогла принять решения. Мицкевич заявил, что трудно оценить речь без знакомства с ее текстом, Ворцелль и Янушкевич предлагали ждать публикации, по мнению же Волловича, выступать будет вовсе не нужно, если окажется, что в речи Кремповецкого содержится правда. Против осуждения Кремповецкого выступали многие провинциальные огулы и гмины (в Тулузе, Ангулеме, Пуатье и др.), считая «оскорблением человечности и справедливости» нападки на человека, «хорошо послужившего родине», а его противников называя «фракционерами и клеветниками»³⁵.

Голоса в защиту Кремповецкого продолжали звучать. Консерваторы же стремились опровергнуть обвинения, направленные Кремповецким против шляхты: Чарторыский в речи 3 мая 1834 г. заявил, что «шляхта никогда не была врагом цивилизации и полезных реформ и не оказывала противодействия прогрессу в интересах касты», а напротив, «всегда подавала пример бескорыстной преданности родине», «использовала свой высокий ранг в стране, чтобы проявить инициативу во всех улучшениях, искренне предложить благо и последовательно его осуществить». Сторонники Чарторыских и Дверницкого выступали в печати: генерал Г. Дембиньский опровергал Кремповецкого в листовке «Несколько слов о последних событиях в Польше», а Т. Моравский в брошюре «Несколько слов о положении крестьян в Польше», где утверждал, что «единственной причиной неволи всех классов обитателей польских провинций, как шляхты, так и крестьян, является царский деспотизм». На это Кремповецкий ответил публикацией в «La Tribune» статьи «О польской аристократии и положении крестьян в Польше». Он показал, что ни одна из польских конституций не предоставляла крестьянам политических прав, права и собственность имела только шляхта; что же касается Конституции Королевства Польского, то она была написана в «аристократическом духе» и предусматривала огромные различия в сфере собственности, закрепляя тяготы и обременения крестьян, произвол и насилие. Кремповецкий разоблачил эгоизм политики аристократии в восстании. Он противопоставил и связал два термина – «инсуррекция» и «революция» и, обращаясь к аристократии, заявил: «Чтобы ваша инсуррекция удалась, окажитесь хоть раз в жизни в состоянии революции». «Если революция не усилится новыми институтами, если не улучшится социально-экономическое положение масс, вы падете», – предупреждал Кремповецкий шляхту. Он подчеркивал: «Все революции, которые осуществляла польская шляхта, служили только тому, что отдавали нас под еще более ненавистное ярмо. Так пообещаем теперь, что поднимем революцию вместе с крестьянством и добьемся того, что отчизна воскреснет. Не будем делать из крестьян шляхтичей, но будем сами благородны, как они»³⁶.