Читать книгу Очерки по философии науки Гегеля. Часть 2 - С. Н. Шмаль - Страница 5

Причина, по которой я использовал гегелевское понятие политического сообщества, чтобы выдвинуть аргумент о том, что Маркс выступал против общих интересов общества и отдавал приоритет интересам привилегированного меньшинства интересам рабочего класса, состоит в том, что оно отражает важный аспект структуры марксизма. Марксизм – это не просто политическая теория, это философское движение. Структура марксизма – это структура философского движения, которое критически относится к статус-кво. Но это движение нельзя свести к чистой философской критике того, что обычно считается историческими условиями общества. Это, по-своему, движение, которое формулирует потребности и устремления социального класса в противовес правящему классу, который неизбежно пытается подавить эти потребности и стремления.

По мнению Маркса, капитализм неизбежно должен закончиться, потому что созданная им система была основана на среднем классе, который находился в отношениях подчиненной зависимости с рабочим классом. Рабочий класс был вынужден продавать свою рабочую силу классу капиталистов в обмен на уровень жизни, который рабочий класс не мог поддерживать. Как утверждал Маркс в своем знаменитом тексте «Капитал», рабочий класс при капитализме производит прибавочную стоимость, необходимую для поддержания капиталистической системы. Эта ценность не принадлежала рабочим, которые, в свою очередь, не имели прямого интереса в ее распределении между собой. Маркс пытался показать, что рабочий класс и его производство стоимости в конечном итоге уничтожат себя, потому что отношения зависимости между рабочими и правящим классом были глубоко и неизменно неравными. В конце концов, рабочий класс должен быть самодостаточным и больше не может зависеть от правящего класса в своем выживании.

В то же время правящий класс заинтересован в сохранении отчуждения рабочего класса. Для этого пришлось создать двухуровневую систему собственности. Правящий класс мог полагаться на функционирование экономики до тех пор, пока рабочие были вынуждены продавать свою рабочую силу в обмен на базовый уровень жизни. Чтобы гарантировать это выживание, правящий класс установил систему собственности второго уровня, в которой класс собственников мог напрямую контролировать средства производства. На этом втором уровне рабочий класс мог бы выжить за счет сокращенного прожиточного минимума, но он остался бы классом, подчиненным высшему классу, владеющему средствами производства.

Борьба между двумя классами – это определяющая борьба буржуазного общества и основной вопрос капиталистической системы. Поскольку эта борьба заложена в самой природе капитализма, у класса капиталистов нет другого выбора, кроме как использовать свою экономическую и политическую власть для сохранения своего господства над рабочим классом. В капиталистической системе рабочий класс не может взять под свой контроль средства производства или средства обмена, если правящий класс не желает снизить уровень жизни рабочего класса или заменить рабочий класс средним классом, который заплатит их рабочая сила в обмен на гораздо более высокий уровень жизни.

Дело не в том, что капитализм можно критиковать с чисто философской точки зрения. Все здание капитализма построено на этом философски вдохновленном способе критики. Но главный вопрос остается: может ли эта философски вдохновленная критика быть революционным образом преобразована в революционное политическое движение, которое приведет к краху капитализма и созданию нового общества?

Это задача марксизма: синтезировать марксистскую критику капитализма в программу политических действий, которые могут успешно привести к созданию нового, более гуманного и устойчивого мира.

Цель марксизма – критиковать капитализм не извне, а с точки зрения рабочего класса.

Во всех реформистских и прогрессивных дискуссиях о марксизме полностью игнорировалось радикальное измерение. Марксизм – это программа революционных политических действий, а не критика извне системы. Программы и анализы Маркса революционны, а не просто критичны. Что определяет революционную марксистскую программу, так это возможность создания поистине нового мира, в котором проблемы голода, бездомности, экологической катастрофы, дискриминации и угнетения будут решены раз и навсегда. Такая программа не может существовать вне процесса революции. Такая программа не может существовать без революционного процесса. В случае марксизма революционный процесс – это создание нового мира из руин старого.

Для некоторых активистов марксизм и движение пролетариата являются синонимами. В истории марксизма пролетариат как класс никогда не существовал как самостоятельное движение. Он всегда включен в большом движении, будь то борьба с империалистической войной или другого примером политической реакции. Например, Маркс и Энгельс написали в своем Манифесте Коммунистической партии, в разделе Манифеста Коммунистической партии о рабочем классе:

«Пролетариат – это класс, к свержению которого стремятся коммунисты и на освобождение которого надеются коммунисты. Ради пролетариата коммунисты надеются посредством демократической революции освободить всех отдельных членов пролетарского класса, то есть всех людей, которые в данный момент связаны с производством товара.»

«Коммунистическая партия, таким образом, является политической организацией, которая объединенными действиями всех сил в рамках демократической революции является переходным органом от капитала к пролетариату. По этой причине коммунистическая партия – это классовая партия. Следовательно, это, в первую очередь, демократическая партия».

Чисто марксистской программы радикальной социальной трансформации никогда не существовало, и такая программа не может существовать. То, чем фактически занимаются марксисты, называя себя «марксистами», – это участие в процессе создания революционного политического движения, разжигания политического мятежа, разжигания движения угнетенных и эксплуатируемых с целью свержения капитализма и построения более гуманного движения и устойчивого мира.

Принимая во внимание тот факт, что марксистский анализ касается программы революционных социальных изменений, для марксистов было бы глупо и неуместно отождествлять себя с политической партией. Однако немногие существующие сегодня марксистские партии коренным образом отличаются от более широкого революционного движения в мире. Партийные программы многих партий, возникших из коммунистических и рабочих партий в двадцатом веке, были в такой же степени продуктом международной изоляции и распада коммунистических движений, как и сознанием их лидеров. На таких лидеров оказали влияние западные теоретики «гуманизма» и «демократического социализма», проповедовавшие позицию ревизионистской «социал-демократии», не требовавшую радикального преобразования существующего порядка и стремившихся исключить любой вызов существующему мировому порядку от коммунистического движения и, в частности, от коммунистических партий. «Новые» социальные движения и партии, возникшие после 1945 года, которые называли себя «марксистскими» или «социалистическими», не были настоящими марксистскими организациями. Партии маоистской традиции всегда были небольшими и всегда подчинялись национально-освободительным движениям. Советский Союз не был и не мог быть социалистическим обществом, да и маоизм не мог претендовать на то, чтобы быть последовательной политической программой.

Сегодня ни у одной из нынешних левых партий нет четкой политической программы или революционной программы. Очень немногие партии выработали четкое понимание того, почему они социалисты, что они подразумевают под социализмом, и почему движения в мире должны порвать с капитализмом и принять социалистические решения проблем, стоящих перед человечеством. Левые радикальные организации обычно идентифицируют себя как «антиимпериалистические». Было бы правильнее понимать такого рода приверженность антиимпериализму как приверженность какой-либо форме антикапиталистической революции или революционному социализму.

Еще раз критика Марксом и психология

Критика Марксом Гегеля и всей немецкой гегелевской традиции, исчерпывающая сама по себе, но Гегель был не единственным виновником. Был также Кант и целый ряд философов австрийской школы, включая Бергсона, очень влиятельного философа и рационалиста начала 20 века нашего времени.

Бергсон, в свою очередь, находился под влиянием Иммануила Канта и обеспечил интеллектуальную основу фрейдистского движения. Однако, насколько мне известно, термин «психоанализ» еще даже не был введен Зигмундом Фрейдом или в английском языке, когда мысли Бергсона о природе «я», психоаналитическом движении и существовании скрытого «я» стали достоянием общественности на английском языке в 1920-е гг. Лишь в послевоенные годы термин «психоанализ» и его производные стали понятны подавляющему большинству академических психологов, лингвистов, социологов и историков, ссылаясь на теории и практики Фрейда и его коллег.

Однако для непрофессионала слово «психоанализ» стало обозначать некоторые из самых влиятельных подходов к изучению человеческого сознания и человеческого поведения в двадцатом веке. Некоторые из наиболее выдающихся «психоаналитических» подходов на самом деле очень старые. Сам Фрейд, по крайней мере, с первых своих набегов на эту тему в 1890-х годах, знал «экзистенциальный анализ», анализ процессов психического функционирования, который он позже охарактеризовал как развитие своего метода. Сегодня, конечно, такой анализ принимает несколько иную форму.

Психоаналитические подходы к анализу человеческого сознания и человеческого поведения продолжают меняться с течением времени: от аналитической схемы, разработанной Фрейдом в конце 1870-х – начале 1880-х годов, до более поздней сублиматической модели Фрейда и лакановской модели, которую Фрейд разработал в конце 1880-х – начале 1890-х годов до теорий человеческого разума, разработанных в первой половине двадцатого века, которые стали известны как «экзистенциальная психология». Каждый раз, когда парадигма меняется, мы должны осознавать, что идеи и теоретические инструменты, разработанные во время смены парадигмы, имеют гораздо больше общего друг с другом, чем со своими предшественниками, потому что в основе своей они являются продуктом общего: эмпирической и теоретической школы психологии.

Эмпирические идеи британского психолога XIX века Томаса Рейда ранее оказали огромное влияние на французских философов, социологов и психологов. Одна из центральных идей Рида заключалась в том, что «сознание» само по себе является социальным феноменом. Это отношения, в которых участвуют люди и их социальный и политический контекст, и это было одновременно решающим открытием психоаналитической мысли и радикальным отходом от преобладающей академической модели того времени, которая сосредоточивалась почти исключительно на индивидуальной психологии.

Так произошло с рядом событий, которые во второй половине девятнадцатого и первой половине двадцатого века радикально изменили концептуальную вселенную, правила и методологические обязательства психологии. Но сам факт того, что эти «научные» разработки были оспорены и опровергнуты более радикальными и революционными выводами, кажется очевидным, привел к кажущимся бесконечным пересмотрам, которые характеризовали историю психологии за последнее столетие.

Рассмотрим несколько наиболее значительных изменений.

В середине XIX века не существовало такой вещи, как индивидуальная психология, поскольку психология задумывалась как социальная наука и рассматривалась как наука о человеке в целом.

Психология понималась как прежде всего заинтересованная в открытии и описании сообщества явлений, лежащих в основе человеческого опыта. Трансцендентальное понимание современной философии, которая считала, что явления неотделимы от их контекста, спровоцировало настоящую методологическую революцию, которая была столь же радикальной и эволюционной по своему размаху.

Современная психология отказалась от спорного предположения о внутренней телеологии. К концу девятнадцатого века все ведущие ученые в этой области признали, что все живые существа, включая людей, по своей природе или в силу ее действий способны к самым изощренным формам рациональности, смысла и действия. (В этом отношении психология стала, по сути, учебником «когнитивной науки» от первого лица.) Однако философские основы новой рациональности, конечно, не могли быть утверждены без материального субстрата, который поддерживал бы ее, и на протяжении большей части девятнадцатого века такой субстрат не существовал.

В конце девятнадцатого века психология приняла натуралистические и логические рамки. Однако во второй половине двадцатого века психология стала когнитивной наукой, охватывающей как когнитивные процессы (основной фокус когнитивной психологии), так и эволюцию психологического знания.

Во второй половине двадцатого века психология стала обращать внимание на материальную основу сознательного опыта. По крайней мере, будет справедливо сказать, что до недавнего времени психология была в основном физической наукой, которая принимала в качестве эмпирических данных только прямой опыт и соответствующие субъективные оценки. Элементы рациональности и эмпиризма, которые способствовали возникновению психологии в XIX веке, стали маргинальными в современной психологической литературе.

Возможно, наиболее драматическим изменением в истории психологии является замена эмпирической основы человеческого знания, примером которой является эмпирическая революция, разнообразными теоретическими объяснениями знания, основанными на эмпирическом (даже количественном) отношении. В этом столетии психология приобрела почти полностью эмпирический и в значительной степени философский характер.

Но вот в чем суть вопроса: этот двадцатый век характеризовался двумя сменами парадигм. Самая важная из них – это замена мировоззрения, в котором преобладают материализм и натурализм, эмпирическим мировоззрением, основанным на том, что, по крайней мере в XIX веке, считалось познанием разума и рациональности.

Можно спросить, каким образом можно научиться познанию рациональности? Самый очевидный ответ – открыть глаза на то, как мы относимся друг к другу. Но, конечно, все мы знаем по опыту, что быть рациональным – это другой набор вопросов, чем быть человеком, что это зависит от различных факторов и что трудно прийти к рациональным выводам по вопросам, которые напрямую связаны с тем, что значит быть человеком.

Другой сдвиг парадигмы – это замена идеалистического мировоззрения эмпирическим и механистическим. Механистическая парадигма имела тенденцию быть догматической и исключающей, несмотря на то, что она коренится в революционных философских нововведениях, которые, кажется, не имеют логической связи с буквальным опытом, характерным как для первого лица, так и для исследователя науки. Неслучайно социальные науки, от психологии до экономики, вошли в новую механистическую парадигму.

Понятие рациональности претерпело радикальное изменение в новой механистической парадигме. Согласно механистической парадигме, рациональность может быть обнаружена на каждом уровне взаимодействия объектов. Когда я вижу паука на своем кухонном столе, я могу при определенных обстоятельствах сказать, что могу судить о присутствии паука, его положении и величине. На гораздо более элементарном уровне можно воспринимать некоторые процессы, лежащие в основе видимости того, что он воспринимает как конкретные объекты. (Та же логика применима к восприятию запаха.)

Мы знакомы с этими способами переживания. Все мы знаем, что воспринимаем объекты с разной степенью достоверности и с разной степенью визуальной прозрачности. Мы также признаем, что объекты расположены в пространстве, а также во времени, и что они оцениваются с точки зрения времени, а не расстояния. Мы можем, например, оценить положение метки, которая будет стоять перед вами на расстоянии пяти метров и будет считаться находящейся в пяти метрах от вас через пять секунд после того, как вы ее заметили.

В новой механистической парадигме это мир, каким он кажется глазу и разуму. В этом мире нет места для субъективности, за исключением тех случаев, когда она проявляется как объективные стандарты измерения или анализа. Следовательно, ум не может быть субъективным. Или, как выразился физик-теоретик Пол Дэвис в своей последней книге «Дарвиновская Вселенная»: «Разум – это инструмент, который глубоко встроен в аппарат физической реальности, и как таковой он не может быть частью самой реальности. Это не часть реальности времени. Рассуждения о разуме – это не то же самое, что сам разум».