Читать книгу Вне подозрений - Сабин Дюран - Страница 4

Я открываю глаза. Филипп лежит рядом, крепко спит. Неподвижное, безмолвное забытье, равномерное дыхание. Единственный признак того, что он жив – слабый трепет пушинки на подушке у его губ. Никогда не встречала людей, умеющих так глубоко спать. И так же мгновенно просыпаться. Филипп – исключение. Наверное, это талант, дар. Минувшей ночью в два часа ему позвонили. Он уселся, прямой, будто палку проглотил, и десять минут обсуждал конвертируемые облигации, выстреливая в трубку цифрами, словно игральный автомат – монетами. Потом нажал «отбой», рухнул на подушку и сразу провалился в сон. Вы бы даже не успели произнести «диверсификационный рост», а он уже отключился. Меня, по-моему, даже не заметил. А я притворилась спящей.

Когда я вчера вечером позвонила Филиппу, он пообещал, что отменит ужин в «Зуме» и приедет пораньше. Но в этот раз подкачала я. На меня обрушилась жуткая усталость, такое же сильное изнеможение – разламывающее голову на куски, лишающее мир привычной резкости, – как это было после маминых похорон. И я уснула еще до возвращения мужа. Причем трижды. Сначала – во время чтения, рядом с Милли. Мы обе любим книжку «Ласточки и амазонки» Артура Рэнсома, но в ней столько мореплавания… Сухопутного жителя эти длинные описания мастерски убаюкивают. Когда я наконец выпуталась из пушистого розового кролика, мягкого одеяла, маленького теплого тельца и добралась до ванной, сон сморил меня прямо в благоухающей аромамаслом воде. Чудодейственную добавку вручила мне Клара после маминой смерти. «Полная релаксация», пообещала подруга, заменит таблетку снотворного или большой бокал вина (что не помешало мне все-таки пару этих самых бокалов осушить). Окончательно я покорилась усталости уже в постели, свернувшись калачиком и не успев скинуть с ног влажное полотенце.

И вот утро. Вчерашняя мигрень – с жутким лязгом перекатывающийся внутри головы шар для боулинга – никуда не делась. Немного помучившись, я зарываюсь щекой в подушку, пытаясь удержать этот шар где-нибудь в одном месте, и рассматриваю Филиппа. Он старше меня на два года, но выглядит моложе – ну где же справедливость?! Может, дело в густой шевелюре? Хотя серебристых прядей на висках уже и не сосчитать. С такого близкого расстояния хорошо видны расширенные поры на крыльях носа; избежавшие пинцета крохотные волоски в ноздрях. Выдергивая волосинку, он чихает, громко и со вкусом; а если рядом я, сопровождает каждое «аааааапчхи!» взмахом невидимой дирижерской палочки. Он всегда умел посмеяться над собой – забавные ужимки и гримасы, самоироничные и одновременно такие милые, – хотя сейчас мне уже трудно вспомнить, когда он дурачился в последний раз. Кожа темновата для ранней весны… Видимо, обветрилась во время поездки в Тернберри: вырвался туда на сутки поиграть с сотрудниками в гольф. Просто удивительно, какая пропасть между людьми может вырасти из-за обычного загара…

Мы с Филиппом толком не виделись со среды, с того «романтического свидания». Идею я позаимствовала из журнала, валявшегося в зеленой комнате: «отнеситесь к мероприятию серьезно», «обговорите все подробно»… Я знаю, сумасшедший цейтнот бывает у каждого – когда дни, недели, порой даже месяцы пролетают галопом, и ты вдруг понимаешь, как же давно не общался со своими близкими по-человечески. Кульминацией счастья стал для нас, пожалуй, мой прошлогодний день рождения в июне. Муж подарил мне браслет: изящное сплетение дымчатых нитей, серебряные шарики; тот самый браслет, который я потеряла. Филипп сам застегнул украшение – склоненная голова, теплое дыхание на моем запястье. Я, он и Милли; пицца, смех, бутылка вина и даже – боже правый! – секс. А вот потом… Сколько бы ни прокручивала я в голове нашу дальнейшую жизнь, памяти не за что зацепиться. Август… Сентябрь… Филипп отдалился, замкнулся в себе. Его работа, финансовый рынок, мамина болезнь, мои собственные потерянность и опустошенность… Если очень постараться, оправдания можно найти всегда.

Так что я решительно внесла среду в домашний ежедневник – большими красными буквами, даже подчеркнула! Мы отправились в «Чез-Брюс». (Филипп однажды пошутил, мол, до чего же удобно, когда поблизости есть мишленовский ресторанчик. Как я тогда смеялась! И ответила, что во времена моей юности даже китайское рагу «Веста» из коробочки было неслыханным лакомством.) Но корнуоллская сайда и гороховые тортеллини не смогли спасти вечер. Грибы trompette на гарнир, нарезанное тонкими ароматными ломтиками полупрозрачное сало lardo di Colonnata… Кто-нибудь другой наверняка сумел бы оценить их по достоинству. Филипп же был настолько увлечен своим смартфоном, что к блюдам даже не притронулся. А я лишь неловко поковырялась в тарелке, сочувствуя официантам и жалея о том, что не захватила книгу.

И зачем я только упомянула о Брайтоне? Видела же, что Филипп совсем не в том настроении.

– Подумаешь, годовщина свадьбы, Габи, – отмахнулся он. – Не юбилей же! Давай отложим. Съездим в другой раз, когда дела немного уладятся.

А они никогда не улаживаются, в том-то и беда. Работа, работа… Даже махать клюшкой для гольфа где-то на побережье залива Ферт-оф-Клайд – и то работа!

…Лежа в постели рядом с мужем, пускаюсь в жаркий внутренний монолог: с ума я сойду, дожидаясь, пока «дела немного уладятся»! Меня уже отправят в дом престарелых, а я все буду с надеждой бормотать: «Когда дела немного уладятся»…

Сдерживаю тяжелый вздох – муж открывает глаза. Какую-то долю секунды, пока мозг окончательно просыпается, Филипп пристально смотрит на меня. Миг – и его взгляд ускользает. Он приподнимается на локте и выдыхает мне в макушку:

– Габи… Габи… ну и дела творятся… Просто не верится…

Свободная рука притягивает меня за плечи, подбородок упирается мне в голову, и я зарываюсь лицом в шею мужа. Молча перевариваю чувство несправедливой обиды: «Мне было без тебя так плохо, а ты… Где же ты был?» Пижама Филиппа пахнет базиликом и лаймом. С каких это пор он стал укладываться в постель одетым?! Ах, да, с тех самых, когда пижаму подарили его родители (боже, а ведь я им так и не перезвонила!) – легчайший хлопок, безобидная клетка, ярлычок дорогого магазина. Родители – это святое, и все же… шальной, не терпящий ограничений Филипп, за которого я когда-то вышла замуж, – и уютная респектабельная пижама?

Я тычусь носом в нежную впадинку между ключицей и шеей – это даже не поцелуй, лишь легкое прикосновение губ… если вдруг его отвергнут, будет не так уж и стыдно. Какое крепкое тело под одеждой… Одна пуговица расстегнулась. Как же хочется запустить руку под рубашку, ощутить обнаженную кожу на груди!.. Он отстраняется, в голосе – улыбка:

– Тебе нужен чай! Чай и длинное утро в постели. Я принесу бумаги.

– Милли уже наверняка встала, – поколебавшись, говорю я. – И смотрит телевизор.

– Впихну в нее печеньки и вернусь. Хочу, чтобы ты мне все рассказала.

Чмокает меня в макушку и поднимается с кровати. Несмотря на обещание, вернется он не так уж скоро – вряд ли упустит возможность подраться с боксерской грушей или сбросить фунт-другой на беговой дорожке.

У Филиппа очень незаурядное мышление: он может со скоростью звука жонглировать длинными рядами цифр, может без малейшего труда родить сложную инвестиционную мультистратегию из массива количественных параметров (думаете, я знаю, что это такое? понятия не имею). Для американских инвесторов, собственников компании, сам Филипп и есть их хеджинговый фонд – уж это-то я знаю точно! Я всегда понимала, что его разум устроен совсем не так, как мой. Он патологически хладнокровен, дотошен и вдумчив. Никаких опрометчивых решений, волнений, приступов ярости. Но при этом легко может на чем-то зациклиться. Пит Андерсон, вместе с которым Филипп работал в «Номуре», как-то сказал:

– Филипп живет и дышит чужими деньгами.

Тогда я пришла в ужас – жизнь, в которой все сводится лишь к фунтам и пенсам, притом даже не его собственным! – но с тех пор немало над этим размышляла. Все-таки Пит был не совсем прав. Может, синапсы в мозгу моего мужа и возбуждаются в ответ на рыночные изменения, но вот его тело… У тела своя жизнь, свои собственные мании и наваждения, свои страсти, своя любовь. Когда-то роль «амура» отводилась плаванию в море, покорению высоких холмов, мне… Но со временем его телесные стремления измельчали, стали более рафинированными. Вот и сейчас Филиппа поработили две новые страсти: изготовленный лично для него велосипед «Парли Зет-2» (верхняя труба рамы… задняя вилка… можете себе представить, сколько я про это наслушалась на этапе разработки?) и собранный по заказу спорткомплекс, занимающий половину нашего подвала. Двуличный негодник…

– Ну вот и я, дорогая. Чай и «Таймс».

Я, похоже, задремала. Филипп – на талии полотенце – стоит в дверном проеме. Растущие на груди волосы очертаниями напоминают большое перо. Он протягивает мне белую чашку; фарфор успел остыть. Скорее всего, муж еще до того, как спустился в спортзал, залил чайный пакетик кипятком, а вынул его уже на обратном пути. «Дорогая»… Надо же, как по-взрослому! С каких это пор я – «дорогая»? Отчего ласковое слово так коробит? Разве милые нежности могут звучать настолько отстраненно?

– Спасибо. – Я шумно прихлебываю. – Марту видел?

Он морщит нос и становится похож на школьника.

– Мимо ее комнаты я промчался галопом. На всякий пожарный. Вдруг она там голая? Не дай бог даже одним глазком глянуть! Такое зрелище кого угодно подкосит.

– Не будь злюкой!

– В спортзале опять свет пропал. Вызовешь электрика?

– Конечно.

Всеми хозяйственными вопросами занимаюсь я. Разрешите представиться – дежурная кастелянша.

Он пристраивается на краешке кровати:

– Ты выглядишь усталой. Просто выжатый лимон. Еще и на работу поехала после такого? Бедные рученьки… – Он разворачивает мои руки, пальцы пробегают по царапинам.

– Там та-акие заросли. Ежевика и всякие колючки…

– Испугалась?

– Не то слово.

И я рассказываю, что произошло. Снова прокручиваю в памяти вчерашнее утро. От разговора становится легче. У каждого слова – свой нрав, своя динамика. Вспоминаю не столько ужас от находки, сколько последовательность событий. Мне важно, как я описывала их раньше, отличается ли мой рассказ от первоначальной истории. О самом теле говорю мало, зато расписываю, как едва не выронила мобильник, пока нашаривала кнопки – думаю, его это позабавит. Разыгрываю комедию под названием «Констебль Морроу и сэндвич с беконом». Мы всегда так делали – старались разглядеть комичное в ужасном, выискивали смешное. Болтаю о звонке в «999», о своей бестолковости – дала им в качестве ориентира Тоуст-Рэк, как какой-нибудь агент по недвижимости. Он фыркает. Да-да, точно – сдавленное хихикание, растерянный отрывистый «бульк». И прыскает снова – когда я сознаюсь, что решила, будто Морроу хотела заполучить мой автограф. Хотя, если честно, я надеялась, что сумею рассмешить его по-настоящему.

– Господи! – Филипп трясет головой. – С ума сойти. Какой кошмар!

Пара вопросов: кем она была? что говорит полиция?

– Бедные родители, – заключает он. – Девочка, видимо, нездешняя?

Я описывала «девушку», а не «женщину», вот он и вообразил себе подростка, юную девочку. Похоже, решил, что она сбежала из дому. Можно было бы все прояснить, но мои приключения мужу уже наскучили. Мысли его перескочили на наш район, меры безопасности, всплеск преступности. С Рождества в округе случилось четыре ограбления. Родительский комитет из школы Милли по электронной почте старательно оповещает нас о каждом происшествии, нагнетает страху: сорванные среди белого дня с какой-то женщины браслеты и кольца; раскуроченные ломиком двери черного хода; приставания к няням; притаившиеся в переулках между домами незнакомцы в капюшонах. И всякий раз, слыша подобные истории, я втайне надеюсь, что Филипп мотает их на ус. Я мечтаю о переезде в сельский Суффолк, в наш загородный домик в Пизенхолле – устроить Милли в деревенскую школу, завести цыплят и пчел, ездить верхом, закатывать варенье. Филипп же отмахнулся от меня «пятилетним планом». Что толку рассуждать о нашей округе, тревожиться и волноваться по поводу возросшей лондонской преступности? Муж ведь прекрасно знает мое мнение на этот счет. Да и вообще – вообще! – неужели того, что я пережила, недостаточно, чтобы тут же сорваться с места и увезти нас отсюда?

Беспечно и легко – так легко, будто с моих губ не слова слетают, а льется тончайший лунный свет, – я нараспев озвучиваю свои мысли:

– Пизенхолл. В Пизенхолле очень низкий уровень убийств на душу населения.

Филипп ласково улыбается, но не отвечает. Он уже принялся одеваться: свободные хлопчатобумажные брюки, батистовая рубашка. Я откидываю одеяло и распахиваю дверцы стенного шкафа – целая гардеробная комната, особый заказ, фирма-специалист, готовая уладить проблемы с хранением всего и вся. Наш дом битком набит вещами, произведенными на-чем-нибудь-специализирующимися фирмами. Наверное, существует контора, готовая уладить и наши проблемы в сексуальной жизни. Даже представить страшно, что бы они сконструировали.

– Целое море нарядов, – бросаю я через плечо. – Мне столько не нужно. – Завуалированное продолжение так и не состоявшегося разговора о Пизенхолле.

– А обуви сколько? – Филипп сражается с темно-серым кашемировым джемпером. – На половине наверняка даже ценники не сняты.

– Я не виновата. Это все для работы. – Я втискиваюсь в повседневные джинсы. Он не отвечает, и я прибавляю: – Положение обязывает, иначе я бы уже давно все раздала или выкинула.

Когда мы познакомились – на свадьбе нынче уже разведенных друзей из колледжа, – я красовалась в платье, позаимствованном у Клары. В нашей первой квартире гардероб отсутствовал вообще – мы счастливо обходились лишь одной вешалкой на двоих. Я тогда работала корреспондентом, а Филипп бухгалтером-стажером. Но я была счастлива. Выходные мы обычно проводили в постели, набивая животы гренками. Не бегали по магазинам. Читали книги. Разговаривали. А потом Филипп стал зарабатывать деньги. Сначала – просто деньги, потом – Приличные деньги, еще позже – Большие деньги. И тогда что-то такое случилось, совсем непонятное, не с деньгами, а с самим Филиппом: зарабатывание превратилось в западню, ловушку, в наркотик…

Кедровые ставни – сомкнутый ряд планок – послушно открываются, подчиняясь пульту дистанционного управления в руках мужа. Пульт – очередная его игрушка. Света особенно не прибавилось. Еще одно грязно-серое утро… Я наблюдаю, как присевший на угол кровати Филипп шнурует простые темно-синие мокасины – кожа и замша, лично купил в «Прада».

Пытаюсь нарисовать в воображении идиллическую картинку – мы в старости. Не получается.

Сегодня мы изображаем нормальную семью. Я изображаю. Прочла все газеты, но информация из них пока отправляется в мысленный ящичек с пометкой «Позже». Стараюсь не думать о работе – даже когда в субботнем обзоре «Таймс» натыкаюсь на сообщение о том, что Стэн приглашен в «Топ гир». Я умею быть разной. Мой мозг – как коровий желудок; если постараться, я могу ненужную часть захлопнуть и переключиться. Этому фокусу я научилась в детстве. И он помогал довести любое дело до конца, какой бы дурдом вокруг меня ни творился. Даже сейчас в напряженные моменты я мысленно представляю страницы школьных учебников: ньюфилдская «Биология» с дополнениями и исправлениями, лонгмановская «История двадцатого столетия» – покорившись силе детского упорства, они намертво отпечатались на моей сетчатке.

На улице пасмурно, но дождя нет, и когда Милли возвращается с занятий балетом, мы с ней спускаемся в подвал, оттаскиваем Филиппа от его драгоценных мониторов (какие-то сводные таблицы, новости финансового рынка от «Блумберг») и впихиваем в непромокаемый плащ. Он тщетно отбивается:

– Милли, малышка, «Самсунг» обваливается, неужели тебе все равно?

Но дочка вкладывает свою маленькую ладошку ему в руку и тянет прочь. А Филипп сегодня почему-то сопротивляется вяло.

Наш дом стоит на углу, а через дорогу, по диагонали, начинается узкий переулок, ведущий в парк. Ухватив нас обоих за руки, Милли – вязаные гамаши, полосатые резиновые сапожки – скачет по тротуару, словно пародия на восьмилетнюю девчушку. Моя дочь – олицетворение самых смелых мечтаний. Концентрированный сгусток энергии и жизнерадостности, она обожает школу и гимнастику, балет, хоккей и плавание. Поет в мини-хоре и играет в драмкружке. Любит своих друзей и семью. Она – чистый идеал ребенка, воплотивший в себе самое лучшее, что есть в нас обоих. Мама Филиппа говорит, Милли – это наше благословение, «почетная грамота, выданная за некое ваше доброе деяние». Тогда эту почетную грамоту заслуживаем не только мы, но и наша прежняя няня, Робин, сочетавшая в себе завидные запасы терпения с энергией и австралийским добродушием.

Мы переходим дорогу, Милли спотыкается и, вместо того, чтобы насупиться и надуться на злополучный бордюр – как среагировало бы большинство детей, – хихикает.

– У-у-упс! – Ореховые глазищи распахиваются в забавном изумлении: «Чуть не чебурахнулась!»

Сердце у меня сжимается, и я покрепче перехватываю родную ладошку. Прописные истины не врут: ради своей дочери я могла бы убить. Да, могла бы.

Мне странно очутиться в парке снова, как-то… неправильно. Не думала, что это чувство опять накроет, но – вот оно… На первый взгляд никаких признаков случившегося несчастья не заметно, парк живет обычной жизнью: путающиеся в собственных неокрепших ножках карапузы изображают игру в футбол; возле лесенки на матах – любители пилатеса; по аллеям группками бродят укутанные в пальто взрослые; носится на велосипедах полураздетая детвора…

Огибая газон, мы по дорожке направляемся к детской площадке. Я не отрываю глаз от земли – вдруг отыщется мой браслет? Вдруг, когда я бегала, он упал где-то здесь? Сообщаю Филиппу, что компания его университетских друзей собирается как-нибудь в выходные покататься на лыжах – звонил Родж, приглашал. Муж бормочет что-то нечленораздельно себе под нос, и мне потом придется эти невразумительные звуки оформить во внятный ответ, не то этот самый Родж решит, что его послание не дошло до адресата. Складываю ладони чашечкой, демонстративно прикрываю ими Миллины уши и напоминаю Филиппу, что завтра мы собирались повторно отпраздновать ее «день рождения»:

– Никаких гостей.

Я испекла еще один торт. Будут только его родители, подъедут пораньше и заберут нас, отправимся куда-нибудь пообедать. На следующей неделе они отбывают в морской круиз по выдающимся местам античного мира. Я всю неделю волновалась, что не согласовала эти планы с Филиппом – ему по воскресеньям порой нужно время для себя лично, – но он только пожимает плечами:

– Хорошо. – Будто ему абсолютно все равно.

Я пытаюсь отвлечься, но вот уже изгиб дорожки, дальше вход в кафе, теннисные корты и за ними – лесок. Тот самый лесок. Полиция не упускает ничего – весь участок оцеплен красно-белой пластиковой лентой; она тянется от дерева к столбу, от столба к ограде, извиваясь, трепещется на ветру, словно нелепый флаг. Владельцы кафе, предвидя убыточные выходные, установили кофейную палатку прямо на траве по эту сторону барьера. Да что ж такое? – меня вдруг начинает трясти, дыхание сбивается. Будто приступ клаустрофобии – дикое желание прорвать очерченную лентой границу, продраться туда, где лежит тело…

Милли замечает приятеля, бежит к детской площадке. Я, пошатываясь, делаю шаг к Филиппу, но ему кто-то звонит. Слушая, он склоняет голову, смотрит в землю; облаченная в «Прада» нога ворошит пучок травы.

На площадке полно знакомых лиц – родители из школы, соседи. Многие меня замечают и тут же отводят взгляд. Мне нелегко завязывать дружбу. Я постоянно занята, не бываю в нужное время в нужных местах, а если и бываю – например, успеваю забрать Милли из школы, – погружена в свои мысли. Мало того, Филипп далеко не в восторге от новых знакомств. У него, видите ли, нет времени напрягаться, тратить силы на всякие разговоры «а-расскажите-ка-мне-о-себе», ужины, вечеринки… У нас и так друзей достаточно, говорит он. Возможно. Только где они сейчас, эти мифические друзья? Если бы Милли до сих пор нужно было раскачивать на качелях или подстраховывать на горке! Тогда я знала бы, куда деть руки, знала бы, на что опереться… Но дочурка вполне самостоятельно резвится в кустах с ватагой ребятишек. К восьми годам лесенки приедаются, я понимаю. Разве лазанье по металлическим палкам-рейкам может сравниться с возможностью повисеть на настоящем дереве? Я сажусь на лавку, упираюсь локтями в колени и пытаюсь придать себе бодрый вид.

Встретившись с кем-нибудь глазами, улыбаюсь. Завязываю шнурки маленькой девочке. Рядом шлепается в лужу малыш, я выуживаю его оттуда и ставлю на ножки.

– Габи!

Ф-у-у-ух… Чувствую себя школьницей, которую на уроке физкультуры позвали в команду самой последней. Джуд Моррис, мама Миллиной одноклассницы. Я с ней не особенно близка, но она мне нравится. Мы познакомились пару месяцев назад. Джуд раньше была корпоративным юристом.

– А теперь, – говорит она, – всю свою энергию и знания трачу на порошковую краску, детские праздники и работу в родительском комитете. Я такая – скучная.

Я давно привыкла к издержкам славы, но с Джуд оказалось легко. Она не кинулась тут же расписывать, каким трогательным было мое последнее интервью (надеюсь, у нее хватает ума его вообще не читать). И не окатила напускной холодностью – мол, зазналась ты, Габи, пора бы спуститься с небес на землю.

Джуд усаживается рядом и возбужденно шепчет:

– Ну и дела! И где? Здесь! Вы наверняка уже слышали. Видели полицейское ограждение? Жуть. Я потрясена.

Мысль, что кто-нибудь еще может быть потрясен, мою голову не посещала.

– Да, знаю, – улыбаюсь я. – Прямо из ряда вон…

К нам нерешительно подходят две женщины. Обеих я помню – у Марго сынишка увлечен спортом, учится вместе с Милли; дочь Сьюзен – прирожденная актриса, я видела ее в драмкружке. Думаю, они тоже меня знают, но демонстративно обращаются только к Джуд. Просто с ней они лучше знакомы, уговариваю себя я, но при этом лезу из кожи вон, чтобы меня «пустили» в разговор. Приятные дамы, и мне хочется с ними подружиться.

Марго, опрятная немка с великолепными скулами, рассказывает Джуд, что слышала, будто бы тело в пятницу днем обнаружил какой-то мужчина, выгуливавший собаку:

– Кажется, собака вывалялась в крови, – кривится женщина.

– Нет! – восклицаю я.

– Точно, – наклоняется к Джуд Сьюзен. На шее у нее целая связка разноцветных тибетских шарфиков, она их поправляет, освобождая запутавшиеся волосы. – Мой пес вечно норовит вываляться в чем-нибудь мерзком. Дохлые крысы, лисья моча… Ему подойдет любая гадость!

– Ф-у-у-у! – вторю я.

Какое-то время их беседа вертится вокруг собачьих повадок. Затем Джуд упоминает самоудушение, кто-то еще предполагает проституцию. Марго, поджимая губки, сообщает – она слышала, что труп был голым.

– Ого! – вырывается у меня.

Я ни разу мысленно не употребила слово «труп». Такое категоричное, такое оторванное от жизни и человеческой природы… Мертвая плоть. Засуха. Конец. Голый труп, не имеющий никакого отношения к моим переживаниям, к проведенным рядом с девушкой минутам…

– Вот именно! – хором подтверждают они, наконец-то обратив на меня внимание.

– Неужели она была голой? – переспрашиваю я. – А что же случилось? Господи, с ума можно сойти, правда? Да еще прямо тут…

Марго смотрит на меня:

– Да, неожиданно… Мне всегда казалось, что такое случается только где-то далеко от нас.

– Может, хорошая встряска нам и не помешает. – Это уже Сьюзен. – Мы иногда такие самовлюбленные воображалы. Живем в своем придуманном мире…

– Точно, – соглашаюсь я. – Это как звонок будильника.

А Джуд добавляет:

– Потом второй…

– И третий, – вставляет Марго.

Мы хохочем.

Интересно, то, что я не рассказала им о своей роли в этой истории, – большой грех? Чем дольше они об этом болтают, чем сильнее выражают омерзение, чем острее становится их любопытство – тем сложнее мне признаться. Откровенничать надо было в самом начале, а теперь уже поздно. Я не сказала… почему?

В моей профессии достаточно даже легкого запашка дурной славы, чтобы вся карьера пошла под откос. Взять, например, моего коллегу Джона Лесли. Хотя доказательств изнасилования так и не нашли, вернуться на телевидение он больше не смог. У Стэна-супермена есть собственный агент, его личная медиамашина. Я легко обходилась без подобных излишеств и звездных замашек. Юридической стороной моих контрактов занимается Филипп, а у продюсерской компании отличный отдел рекламы. Этого всегда хватало, но теперь… Теперь мне не помешал бы умный совет. В голове мелькает паническая мысль – надо было связаться с Элисон Бретт, которая в «Добром утре» ведает связями с общественностью. И попросить инспектора Периваля молчать о том, что я замешана в деле, пусть бы обеспечил конфиденциальность…

Но сейчас мне, похоже, важнее не спасать репутацию, а быть здесь, слушать и не признаваться. О собственной карьере – доходит до меня – я беспокоюсь куда меньше, чем о мнении этих милых дам.

Я смотрю на Филиппа, он остановился у калитки, сиротливо застыл в неловкой позе. Наверное, гадает: «И как меня сюда занесло? Что я здесь делаю? Может, назад – к мониторам, к обвалу „Самсунга“?» Я украдкой за ним наблюдаю. Вот он замечает взобравшуюся высоко на дерево Милли, лицо его проясняется – и меня затопляет надежда. Я подымаюсь со скамейки, цепляю дочь за ноги и помогаю ей спуститься, придерживая маленькие резиновые сапожки, пока она карабкается вниз.

Джуд напоминает мне о школьном благотворительном аукционе, который состоится в апреле и где я обещала быть ведущей. Я прощаюсь с ними, как с настоящими подругами – могу я хоть на минутку выдать желаемое за действительное? – и наша троица как ни в чем не бывало продолжает свою семейную прогулку.

Опускаются сумерки, а я обнаруживаю за окном чужака. Он на противоположной стороне дороги, за машиной, так что разглядеть его целиком невозможно – лишь часть головы да рука, игра света и тени на стекле, когда он двигается, помутнение серебра, пятнистые блики на стали… Это не плод моего воображения. Я смотрю в окно гостиной, жду – шевельнется или нет? В последнее время я постоянно настороже, нервы взвинчены и чуть что трубят тревогу.

Моего сталкера так и не поймали. «Мой сталкер»… Звучит напыщенно… но я просто не знаю, как его по-другому назвать. Призрак? Разыгравшаяся фантазия? Ощущение чьего-то присутствия? Этим делом занимался констебль Эванс. Похоже, принять всерьез мой рассказ ему было трудновато. Однажды мне показалось, что у нас дома побывал кто-то чужой, я унюхала запах тошнотворного лосьона после бритья. Еще несколько раз чудилось, что за мной кто-то следит, идет чуть ли не по пятам. Но – да, это правда – реального человека я не видела ни разу. Лишь видения… Вопрос в «Твиттере» про Миллину простуду: «Как там малышка, поправилась?» Подарки: домашние тапочки; музыкальный диск (Бен Фолдс «Ты меня совсем не знаешь», Джо Джексон «Другой мир»); книга («Заветная точка „джи“: откровенный разговор о сексе и любви»).

– Может, кто-то просто за вами ухаживает, – предположил тогда полицейский, – хочет порадовать.

В ответ я поинтересовалась, случалось ли ему до дрожи бояться собственной почты или вздрагивать, если лязгнет ящик для писем.

«Твиттер» я забросила, и подарки стали редкими, нерегулярными.

– Иногда им просто надоедает, – прокомментировал этот факт констебль Эванс.

…Притаившись за ставнями справа от оконной ниши, я наблюдаю. Судя по росту, мужчина. Вполне может быть каким-нибудь курильщиком, которого выставили на улицу не желающие глотать дым домочадцы. Или агентом по недвижимости, поджидающим клиента. Или соседом, у которого захлопнулась дверь. Или – кем? Чего я боюсь?

Из кухни зовет Милли – она просто умирает от голода! Когда ужин?! А подкрепиться можно? Готовлю ей бутерброд и горячий шоколад. Оглядываюсь в поисках Филиппа – безрезультатно. Отсутствую я недолго, но, когда возвращаюсь к своему наблюдательному пункту, чужака уже нет.