Читать книгу Запомни меня навсегда - Сабин Дюран - Страница 3

Лиззи

Вход в домик Зака, переделанный из старого гаража соседского дома, заслоняют мусорные баки на колесах. Наклонный газон засыпан гнилыми грушами, оставшимися с прошлого лета. Стебли вьющейся розы, которую я посадила у крыльца два года назад, лежат на земле.

Я подхожу к домику сбоку, как пугливая кошка. Мне никогда здесь не нравилось. Место слишком глухое. Дорога разбитая, безлюдно, дома выглядят пустыми и заброшенными, даже если в них кто-то живет. Зак купил дом после смерти матери якобы от большой любви к уединению и дикой природе, однако было в этом некоторое притворство. Думаю, он считал, что именно так должен жить настоящий художник. Вообще-то он ненавидел одиночество.

Ключ с трудом входит в скважину, замок, наконец, открывается. Я осторожно толкаю дверь, чтобы не помять ворох почты. Где-то внизу лежит мое письмо. Уничтожу его, как только найду.

Дверь поддается, и я вглядываюсь в темноту. Никого. Никто здесь не жил. Цветы от Ханны заставили меня усомниться. Пахнет сыростью. Во мраке угадываются очертания мебели. Я переступаю через порог и нажимаю на выключатель. Не работает. Споткнувшись о коврик, бреду к камину и зажигаю лампу. По пыльному крикетному столику Зака разливается желтый свет. Я провожу рукой по гладкой дубовой поверхности, оставляя след в форме капли.

Как глупо бояться дома! Я обхожу комнаты, включаю свет. В ванной потек кран. В кухне возле тостера «Дуалит» полно мышиного помета, в трещину рамы пробрался плющ. Глазурованные чашки аккуратно стоят в ряд, ручки повернуты в одну сторону. Экощетки для мытья посуды, изготовленные из древесины березы, плотно воткнуты в специальный горшок. В воздухе витает резкий запах. Наверное, из-за сырости.

Спальня выглядит так же, как в последний раз, когда мы здесь были: подушки взбиты, пуховое одеяло без пододеяльника свернуто в рулон под стеганым покрывалом. Накрахмаленное и пахнущее лавандой постельное белье лежит в нижнем ящике шкафа. Помню, как мы его убирали. Зак разглаживает простыни широкими ладонями, лицо сосредоточенно, мы двигаемся навстречу друг другу, обнимаемся, падаем на кровать, смеемся, долго целуемся… К чему отрицать – в такие моменты мы были абсолютно счастливы!

Колени дрожат. Сажусь на край кровати, прислоняюсь головой к стене. Вряд ли мы с Заком подходили друг другу. Никто не мог понять, что он во мне нашел. Его уверенность, моя застенчивость. Внешность у меня самая заурядная, он же постоянно ловил на себе восхищенные взгляды. При виде него продавщицы непроизвольно расплывались в жеманной улыбке. Какая выгодная партия, думали мои друзья. В их глазах читалось – надо же, как ей повезло! Джейн завидовала новизне, которую Зак привнес в мою жизнь. Однако на меня подействовало нечто противоположное. Буквально сразу я почувствовала, что мы с ним связаны, неразделимо связаны. Всплывали общие знакомства, обнаруживались бесчисленные точки пересечения. Он учился в школе с моим бывшим начальником. Мы снимали квартиры в одном и том же квартале Клэпхема, были соседями, сами того не зная. Он озвучивал чувства, которые я сама не могла облечь в слова. Он заступался за меня, чего раньше не делал никто. Он торопил события и поднимал такие важные для меня вопросы («Сколько у нас будет детей?», «Где будем жить на пенсии?»), что в один прекрасный день я поняла: я знаю его всю жизнь, и мы будем вместе всегда.

А в постели, сбросив одежду, мы подходили друг другу идеально. То, о чем я читала в книгах, оказалось вовсе не расхожим штампом. Я действительно таяла в его руках. Я не знала, где заканчивается он и где начинаюсь я. Ночи напролет мы растворялись друг в друге. Я знаю, так оно и было, несмотря на всю его опытность. Его руки в моих волосах, напряженная тишина, исступленная му́ка, искажающая его прекрасное лицо, когда он проникает в меня. Потом вздохи, тяжесть тела, впечатывающего меня в кровать, шершавый подбородок в изгибе моей шеи. Стон удовольствия, с которым Зак притягивает меня к себе. Я обладала властью над ним!

Я сижу с закрытыми глазами, потом распахиваю их и с удивлением вижу на полу шнур, воткнутый в розетку на стене. Трогаю его ногой. Грязно-белый, наполовину свернутый, посередине адаптер. Я опускаюсь на колени, шарю под кроватью и достаю оттуда серебристый ноутбук – «Макбук эйр».

Я верчу его в руках, чувствуя холод металла, и пытаюсь понять, откуда он тут взялся.

У Зака был такой. Он постоянно на нем печатал, занося в компьютер свои идеи, заметки по живописи и новым проектам. Он был им одержим. Никогда не спускал с него глаз. Уезжая из Лондона, он взял ноутбук с собой. Он был в машине, когда Зак погиб. Он сгорел. Значит, это другой. Наверное, чужой.

Я открываю его. Высвечивается надпись «Зак Хопкинс, введите пароль». Экранная заставка – вид с вершины утеса. Низкие облака, волны Атлантического океана. Любимый пейзаж Зака. Дрожащими руками я захлопываю ноутбук и осторожно кладу его на кровать.

Зак ни за что не позволял мне к нему прикасаться. Как-то раз я убрала компьютер с кухонного стола, чтобы протереть под ним, и Зак так грубо вырвал его у меня из рук, что ноут упал на пол. Он поднял его, проверил, все ли в порядке, отругал меня, и я выбежала из комнаты, чтобы муж не видел моих слез. Позже мы помирились. Он прижался ко мне в постели и извинился за свою слишком резкую реакцию.

«В этом ноуте – вся моя жизнь».

Я тихо встаю, стараясь не шуметь. Выдвигаю ящик, в котором Зак держал старые вещи. Вроде бы не хватает синих шортов, серой толстовки и поношенного ремня, обычно лежавшего свернутым в углу. Я опускаюсь на колени и заглядываю под кровать. Там была сумка (в шкафу она не помещалась), теперь ее нет. Бегу на кухню, заглядываю в духовку, в буфет, вытряхиваю посудные полотенца. Исчез фонарик и припрятанные на всякий случай деньги, фунтов сорок, что раньше были в коробке из-под мюсли. Я снова обхожу дом, осматривая комнату за комнатой уже совсем другими глазами. На стене в гостиной вижу темный прямоугольник и пустой гвоздь. Там висела картина. Одна из ранних работ Зака – написанная грубыми мазками женщина в дверном проеме. Он любил порядок во всем, так что его охотничьи сапоги должны быть в шкафу, на своем обычном месте. Мои старые синие сапожки там и стоят. Его – темно-зеленые, сорок третьего размера, левый пожеван Говардом и тайком заклеен специальным клеем, купленным через Интернет, – отсутствуют.

Груда почты так и лежит у порога. Я поднимаю ее, кладу на стол, роюсь в коричневых конвертах, бесплатных газетах, рекламках сантехников и электриков, счетах за газ и телевидение, роняю их на пол. Письма нет.

Говард все еще в саду. Я открываю дверь и зову его. Снаружи холодная корнуолльская ночь, с моря доносятся порывы чуть теплого ветра. Стоит полная тишина. Пес убежал на улицу, видимо, что-то учуял. А может, Зака ищет. Я кричу громче.

В голове крутятся фразы. «Любимый, – начала я. – Мне нужно пожить отдельно, мне нужно больше личного пространства…» Стандартные фразы, лживые сантименты, которые так ненавидел Зак. Я слишком боялась написать правду. «Будь честной, – говорил он. – Посмотри мне в глаза! Скажи, что ты чувствуешь». Иногда я настолько пугалась его неистового желания узнать все, что не чувствовала вообще ничего.

– Ты для меня все, – повторял Зак. – Без тебя мне не жить!

«Ты любишь пса больше, чем меня».

Говард не идет, и я возвращаюсь в кухню. Там стоит искусственно состаренный мусорный бак от голландского бренда «Брабантия» – Зак любил, чтобы все его вещи были высочайшего качества. Он всегда относился внимательно к мельчайшим деталям. Я открываю крышку.

На дне лежит смятое письмо и конверт.

– Говард! – Я выбегаю наружу и громко-громко зову пса, сама не своя от ужаса.

Собака несется скачками, поскальзывается на мокрой траве, валится с ног. Он тыкается носом в мои колени, потом вбегает в дом. Грязные лапы оставляют следы на паркете, на светлом ковре. В груди резкий спазм. Страх: надо поскорее убрать, пока Зак не увидел.

После аварии я перестала выключать свет на ночь. Я стала мнительной. Окна и двери проверяю по два-три раза. Сознание меня подводит. Общаясь с людьми, не могу понять, выразила ли свою мысль вслух или только подумала. Джейн говорит, что я повторяюсь. Порой надолго замолкаю. Будто чего-то жду. Руки и ноги наливаются свинцом. Мне кажется, что я упаду с лестницы, ударюсь головой и переломаю все кости. Я боюсь умереть.

Повсюду мне мерещится Зак. На улице или на платформе метро я вижу мужчину средних лет, и сердце замирает. Я бегу, расталкивая людей, догоняю его, или он поворачивается, и я понимаю, что это совсем не Зак, а незнакомец с похожей походкой, небрежной стрижкой или с плечевой сумкой, как у мужа.

Пегги твердит, что я должна избавиться от его одежды. Но это невозможно! Как же я выброшу его туфли и рубашки? Ведь они понадобятся, когда он вернется.

Инспектор Морроу говорит, что такое бывает. Мозгу нужно время, чтобы выстроить новые ассоциативные связи. Сердце отказывается верить в неизбежное. Я как солдат, испытывающий фантомные боли в ампутированной конечности. Нейрогенное нарушение. Вроде бы, когда я немного приду в себя, это прекратится.

Я все еще жду. И мое замешательство только растет. Зак словно дышит мне в затылок. Как-то раз я осталась в библиотеке одна, расставляла книги по полкам и вдруг почувствовала знакомый запах лосьона после бритья. «Аква ди Парма – Колония Интенса» (не «Ассолюта» – однажды я их перепутала). Свет померк, будто кто-то встал в дверном проходе. Когда я выбежала в коридор, там уже никого не было.

Кто-то забрался в наш дом. То есть в мой дом. Хотя «забрался» – громко сказано. Никто не взламывал замок, не разбивал окно, следов проникновения не было. Не тронули ни мою сумочку, ни телевизор, ни мелочь с кухонного стола. Забрали только айпод Зака. Морроу сказала, что в наши дни подростки берут исключительно электронные игрушки, которые легко перепродать. Как ни странно, дверь была плотно закрыта, почта аккуратно сложена на столике в холле. Неужели это я ее сложила? Не помню. Морроу считает, что я оставила дверь незапертой. Приглашение для воров. Постоянно допускаю подобные промахи. Я представляю, что Зак воспользовался своим ключом и вошел в дом, и по спине бегут мурашки – то ли от страха, то ли от тоски.

По ночам я слышу странные звуки. Несколько недель назад посреди улицы остановилась машина. Из опущенного окна неслась его любимая песня – Элвис Костелло, «Я хочу быть любимым». Автомобиль стоял с включенным двигателем прямо напротив моего дома. Музыка была настолько громкой, что я услышала ее из спальни на другой стороне. Пока я добрела до окна кабинета, машина уехала. Я увидела лишь свет фар в конце улицы.

Я мечтаю о нем почти каждую ночь. В объятиях сна, плотно закрыв веки, я чувствую, будто его лицо прижимается к моему. Кладу руки между ног и представляю, как его губы касаются моей шеи, потом опускаются к груди, пальцы ласкают мои соски. На меня накатывает тяжесть, я крепко сжимаю простыню, закусываю ее зубами. Проснувшись утром, мне чудится, что он забрался в окно и проскользнул в постель. Запах его кожи, вмятина от головы на соседней подушке. Он был со мной всю ночь. Наверняка это Зак довел меня до оргазма.

Я никому об этом не рассказываю. Подумают, что я сошла с ума. Пегги говорит, что, утратив любовь всей жизни, вполне естественно ненадолго выпасть из реальности. Однако вряд ли она предполагала, что это продлится больше года. Может быть, ровно год. Пегги следует прописным истинам. В ее жизни всегда идеальный порядок.

Джейн кое-что известно о моей семейной жизни, хотя и без подробностей.

Во мне живет тьма, некоторые воспоминания сжигают меня изнутри. О них не знает ни сестра, ни подруга. Я никогда не смогу им рассказать.

Письмо и конверт я сжигаю, стоя на крыльце. Подношу спичку, смотрю, как бумага сворачивается в пламени, сметаю серый пепел. Зак был здесь. Я чищу зубы, полощу рот водой из-под крана (сначала течет ржавая), сажусь в кресло, не снимая верхней одежды. Пытаюсь мыслить здраво. Я так боялась его реакции, что отправила письмо за двести миль. Я разговаривала с ним за час до смерти. По его тону невозможно было догадаться, что он прочел письмо. Он лгал даже тогда, сдерживал гнев и размышлял, что он со мной сделает.

За окнами темнеет. Раздаются ночные шорохи: в окна бьется ветер, в карнизах шуршат мыши. Хочется удрать, снять номер в отеле или вернуться в Лондон, но я не могу двинуться с места. Лучше подожду. Если он где-то там, пусть приходит. Я это заслужила.

Сказать по правде, у меня никогда не хватило бы духу от него уйти. Зак был остроумный, уверенный в себе и талантливый, однако меня привлекала в нем именно его темная сторона. Иногда он был мрачен без повода, у него ни с того ни с сего болела голова, с ним случались вспышки ярости (направленные вовсе не на меня, по крайней мере сперва). После прогулки с моей сестрой и ее мужем Зак долго возмущался, как Роб унизил его: «Ты видела, как он ухмылялся всякий раз, когда упоминал мою живопись?» Зная его слабости, я любила его еще больше. Я знала причину его навязчивых идей, комплексов и ненависти к покровительственному тону. В школе видела, что делает с детьми жестокое обращение в семье – они становятся замкнутыми и злыми, им кажется, что все пытаются их обидеть. Понимала, что его выходки никак не связаны со мной (не та еда, не та одежда), хотя он говорил другое. Я знала это точно. Но ближе к концу все настолько усложнилось, я так глубоко погрузилась в его переживания, что оставшуюся после утраты пустоту уже не заполнить ничем.

Я вспомнила Ханну, записку в форме сердечка и ощутила к незнакомой женщине прилив такой дикой, неприкрытой ревности, что защемило в груди. Была ли она его любовницей? Я представляю Зака рядом с собой, чувствую дыхание с привкусом виски, прикосновения рук. В самом начале он сказал, что моя одержимость им весьма трогательна. Сравнил меня с новорожденным гусенком, который привязался к первому попавшемуся на глаза живому существу.

Прошел год. Он долго выжидал, пока я решусь на поездку в Галлз. Теперь он сделает свой ход.

Я готова.

Он получит все, чего хочет.

Я не буду спать всю ночь.

Зак

Июль 2009

Меня бесит, как она жует. Рот полуоткрыт, маленькие зубки скрипят, челюсти чавкают. Перед каждым укусом облизывает губы. Понимаю, что не стоит обращать на это внимания, и ничего не могу с собой поделать. Меня прямо воротит. Квартирка слишком маленькая, зря я переехал. Похоже, в том-то все и дело. Этот дом вызывает у меня клаустрофобию. Каждый раз, когда она плюхается на диван, пружины стонут.

Она глаз не сводит с телевизора. Раньше мы готовили ужин на скорую руку. Теперь едим сплошь готовые блюда. Сотни четыре калорий или даже меньше. Закончив есть, она ставит поднос прямо на ковер. Изгваздала юбку мисо-соусом и даже не заметила. Поднимает ноги, кладет мне на колени. Она в носках, на щиколотках следы от тугих резинок. Я отстраняюсь, прикрываю пах. Потом сдвигаю ее ноги в сторону, встаю и отхожу к окну.

Жаль, отсюда не видно моря. Только красные и серые крыши, а вдалеке стеклянный купол торгового центра. Это меня в Брайтоне и не устраивает. Почему все дома не выходят окнами на море? Почему строителей заботил ветер, а не свет? Ей нравится, что здесь тепло и уютно: две квадратные комнатки, от телевизора до кровати пару шагов. На соседней улице мне приглянулся домик в георгианском стиле, похож на свадебный торт, рядом парк. Там бы я пожил!

Возвращаюсь на диван, дожидаюсь особо громкого эпизода и говорю, что мне нужно подышать свежим воздухом.

– Прости, милый! – восклицает она, вскакивая с дивана. – Давай посмотрим что-нибудь другое! Хочешь, переключу?

Я молчу, делая вид, что размышляю, хотя все давно решил. Мыслями я уже на улице, вдыхаю кислород. Пытаюсь изобразить заботу.

– Что ты, моя девочка! Тебе нужно отдохнуть. Я ненадолго.

На свежем воздухе становится легче, хотя у нее было такое лицо, что мне немного жаль. Впрочем, сама виновата. Я хочу, чтобы у нас все было хорошо, по крайней мере раньше хотел. Что же с ней не так? Разве она не понимает, как счастливы мы могли быть? Она девушка не глупая, господи, зарабатывает на жизнь психометрическим тестированием! Давно пора понять, как надо себя вести. Не ценит она меня, вот и вся проблема.

В Брайтоне самый разгар лета. На тротуаре валяются перевернутые мусорные контейнеры, черный пластик хлопает на ветру. Тошнотворный запах гниющих фруктов мешается с вонью жарко́го с едким привкусом китайской кухни. Несколько парней дерутся, выпихивая друг друга на дорогу – прискорбный конец мужской дружбы под аккомпанемент равнодушной перебранки. На пляже расположилась компания девиц. Лежат на гальке, вытянув обожженные ноги, и заливаются пронзительным смехом. На айфоне дребезжит песня Рианны «Амбрелла». Девицы кричат: «Элла, элла, элла». Пьяные курицы! С шопинга вернулись, что ли, – под головами у них фирменные пакеты «Примарк». Видимо, совместили приятное с полезным и накидались в баре в часы скидок. В лучах заходящего солнца море мерцает как нефть. Жирные грязно-серые чайки горделиво расхаживают по дорожкам. Даже чайки здесь отвратительны!

Раньше я прогуливался по набережной до пирса. Не то чтобы мне нравились мигающие огни или рокот волн. Просто надоели подворотни, и я не хочу проходить мимо галереи «Чистый холст». Будто переворачиваешь камень, а под ним мокрицы – дергают мерзкими лапками. Три моих работы так и не проданы. Никому они здесь не нужны. Людям ни к чему ни мощь, ни глубина. Они хотят видеть на картине детишек с совочками, небо должно быть в тон шторам в гостиной. Какое мне вообще до них дело? Буду ориентироваться на тех, кто понимает. Звонил Джим, сказал, что сегодня поступило еще три заказа. Ножки новорожденного и две мамаши, которые хотят отлить в гипсе пухлые ладошки своих отпрысков. Определенно, жителям Брайтона не хватает собственных конечностей.

Винный бар Грина в стороне от главной улицы, поэтому там довольно тихо. Вдобавок посетителей больше не интересует старый добрый французский стиль, им подавай что-нибудь культурно-историческое, с местным колоритом. Прикидываю, кому бы позвонить, хотя собеседник сейчас из меня никудышный. Вот продам картину, тогда другое дело. Сажусь в углу, на краешек стола присаживается новая официантка (крашеная блондинка, мощная рука в автозагаре), я делаю заказ: жареный цыпленок с тушеным картофелем и стручковой фасолью. Приносят еду, я делю ее на части. Сначала съедаю картофель, потом фасоль и, наконец, курицу, обильно поливая все горчицей, чтобы в голову ударило. Иногда я готов на все, лишь бы почувствовать себя живым.

В квартиру вернулся уже в темноте, телевизор был выключен. Шарлотта успела убраться в гостиной, ждала меня в спальне. Нижнее белье сменила. С утра на ней было застиранное серое, вечером – красно-черный кружевной лифчик и стринги. В мусорном баке я видел пакет из магазина белья «Ла Сенза». Не знаю, что на меня больше подействовало – то ли жалость, то ли пошлость комплекта, но неожиданно для самого себя я возбудился. Она извинилась, хотя вряд ли поняла, за что именно. Вышло по-моему, как я и хотел, вот только зачем мне это? Внутри пустота. Не знаю, чего я ищу, все кажется бессмысленным.

После вернулся в гостиную, налил стаканчик «Гленгойла». Здорово поправляет, когда я сам не свой. В окне фиолетово-оранжевое небо, горят белые и желтые фонари. На соседней улице ночной клуб, грохот музыки доходит и досюда. Неподходящий вариант. Мне тесно и в этой квартирке, и в этом городишке. Ковер слишком сильно электризуется, мебель слишком хлипкая. Здесь из меня лезет все самое худшее. Лучше бы я жил в Корнуолле. Может, стоит туда переехать.

Нет! Мне нужна нежность, наивность. Мне нужна та, что спасет меня от самого себя.

Думаю, я могу быть счастливым. Было бы здорово.

Что-то непременно случится. Так дальше продолжаться не может.

Где-то там меня очень ждут.