Читать книгу Королева - Салли Беделл Смит - Страница 6

“Как вы намерены именоваться?” (1) – спросил Мартин Чартерис, когда Елизавета несколько оправилась после потери отца. “Собственным именем, разумеется. А как иначе?” – ответила она. Вопрос был не праздный, поскольку королевой Елизаветой до тех пор называли ее мать. В конечном счете решилось так: она будет царствовать как королева Елизавета II (после тезки из XVI века, Елизаветы I), или просто королева. Елизавета-старшая станет королевой-матерью, а не вдовствующей королевой, как ее нарекли бы прежде. Елизавета II будет царствующей королевой (Queen Regnant) и получит королевскую монограмму E II R.

“Все случилось очень внезапно”, – вспоминала она четыре десятилетия спустя. Ее задача состояла в том, чтобы “принять дела и не ударить в грязь лицом. Дорасти до того, что ты уже привык выполнять, и принять как данность, что вот она, твоя судьба, потому что преемственность, как мне кажется, крайне важна” (2).

Елизавета II вернулась в Англию на “Аргонавте”, который неделей ранее принес ее в Кению. Лакей Филиппа Джон Дин, несколько раз взглянув на проходящую мимо бывшую принцессу, заметил, что “кажется, она плакала” (3). Майк Паркер свидетельствовал, что Филипп держался “стойко, как Гибралтарская скала, утешая жену по мере своих сил” (4).

7 февраля 1952 года после девятнадцатичасового перелета самолет приземлился в сумеречном лондонском аэропорту. Одетая в простой черный плащ и шляпу Елизавета хранила самообладание. На поле их с Филиппом встречала небольшая делегация в темных пальто, цилиндрах и котелках во главе с дядей Елизаветы герцогом Глостерским и премьер-министром Уинстоном Черчиллем. Министр иностранных дел Энтони Иден и его коллеги обнажили головы, когда Елизавета двинулась вдоль шеренги, и отвечали на ее рукопожатие глубоким поклоном. “Даймлер” с королевским гербом доставил ее в Кларенс-Хаус, где восьмидесятичетырехлетняя королева Мария продемонстрировала смену ролей, присев перед Елизаветой в реверансе и поцеловав ей руку, однако не преминув заметить: “Лилибет, твой подол слишком короток для траурного платья” (5).

На следующий день новоиспеченная королева прибыла в Сент-Джеймсcкий дворец, официальную резиденцию монарха. Построенное Генрихом VIII в XVI веке, это здание из красного кирпича со множеством башенок в самом сердце Лондона служило жилищем суверена с тех пор, как сюда переехала из слишком большого для нее Букингемского дворца королева Виктория. В Сент-Джеймсе Елизавета II на двадцать минут предстала перед несколькими сотнями участников Совета престолонаследия – церемониального органа, в состав которого входит Тайный совет (группа основных советников монарха, набирающаяся из высокопоставленных политиков, духовенства и судей, а также других выдающихся государственных деятелей Британии и Содружества). Согласно Закону о престолонаследии 1701 года, Елизавета становилась королевой с момента кончины ее отца, однако совет все равно должен был собраться и принять ее декларацию и клятву. Это не отменяло необходимости выждать шестнадцать месяцев до коронации, но Елизавета получала все требуемые для исполнения обязанностей монарха полномочия.

Члены совета дружно склонились перед сороковым монархом со времен Вильгельма Завоевателя, занявшего английский трон после битвы при Гастингсе в 1066 году. Елизавета II провозгласила звонким голосом: “После скоропостижной кончины моего отца я должна взять на себя долг и обязанности суверена. Меня слишком переполняют чувства, поэтому сегодня я скажу лишь, что буду, как и мой отец на протяжении своего царствования, действовать во имя блага и процветания моих народов, рассеянных по всему миру… Я молю Бога о помощи в этом нелегком бремени, которое оказалось возложено на меня в столь юном возрасте” (6).

Из зала она вышла под руку с супругом, и, по свидетельству некоторых очевидцев, в глазах ее стояли слезы (7). Елизавета с Филиппом отправились в Сандрингем, чтобы вместе с королевой-матерью и принцессой Маргарет почтить память покойного короля, прежде чем его увезут в Лондон для официальной церемонии прощания в Вестминстерском зале и последующего захоронения в часовне Святого Георгия в Виндзоре 15 февраля. Всем надолго врезались в память три скорбные фигуры – бабушка Мария, королева-мать и Елизавета II, – стоящие у катафалка вместе с принцессой Маргарет в плотных черных вуалях, ниспадающих до пояса.

Королева-мать выступила с беспрецедентным обращением к подданным, прося “с заботой и любовью” отнестись к ее дочери, “призванной исполнить свой великий и уникальный долг” (8). “Мне невыносимо думать о том, что Лилибет приходится взваливать этот груз на плечи так рано” (9), – признавалась она в личном письме к королеве Марии.

Черчилль, знавший Елизавету II почти с пеленок, скорбел о Георге VI и был подавлен сменой главы государства. Джок Колвилл, который к тому времени вернулся к Черчиллю в качестве личного секретаря, “пытался подбодрить его, рассказывая, как замечательно у него сложатся отношения с новой королевой, но тот твердил, что совершенно ее не знает и что она совсем еще дитя” (10).

По утверждению младшей дочери Черчилля, Мэри Сомс, “отец очень быстро понял, что Елизавета подает большие надежды” (11). Как отмечал Мартин Чартерис, “она его поражала. Она оказалась добросовестной, эрудированной и целеустремленной. Спустя считаные дни после воцарения она принимала премьер-министров и президентов, послов и верховных комиссаров <…> и справлялась безукоризненно” (12). Королева и сама чувствовала, что меняется, признаваясь подруге: “Странно, я больше не испытываю ни тревоги, ни беспокойства. Не знаю как, но я утратила всякую робость” (13).

Черчилль, пользуясь своим даром красноречия и умением чувствовать момент, подготовил почву для “новой Елизаветинской эпохи”, как ее оптимистично назовет пресса. Британия по-прежнему страдала от дефицита товаров; чай, сахар, масло выдавались по карточкам, лондонские улицы лежали в руинах после бомбардировок, закат империи неумолимо надвигался, а страхи перед распространением коммунистической угрозы приближали холодную войну.

В своем выступлении перед палатой общин через пять дней после восхождения Елизаветы на трон Черчилль назвал ее “светлой юной особой <…> наследницей всей нашей славы и традиций”, утверждая, что ей предстоит царствовать “во времена, когда измученное человечество нерешительно балансирует на грани между мировой катастрофой и золотым веком”. Он выразил надежду, что королева “ознаменует собой <…> блестящее спасение человеческого рода” (14). Перспективная молодая активистка Консервативной партии по имени Маргарет Тэтчер строила не менее оптимистичные прогнозы, заявляя в газетной статье: “Если, как искренне надеются многие, с воцарением Елизаветы II исчезнут последние крупицы предвзятого отношения к женщинам, занимающим высокие посты, для женщин действительно наступит новая эпоха” (15).

27 февраля в 11 часов утра Елизавета II приступила к первой своей церемонии награждения – инвеституре – в просторном зале Букингемского дворца, представляя гражданских лиц и военных к наградам за образцовое служение отечеству. Ежегодно правительство отмечает таким образом заслуги двух с половиной тысяч граждан страны. На фоне резкого падения мирового престижа Британии инвеституры помогали поддержать патриотический дух, и королева всегда подходила к этой церемонии ответственно и серьезно. За шестьдесят лет пребывания на престоле она провела шестьсот десять таких награждений, в ходе которых более четырехсот четырех с половиной тысяч человек получили знаки отличия из ее рук. “Человеку нужно признание, – сказала она однажды. – Иначе жизнь будет слишком мрачной” (16).

На каждой такой церемонии она лично приветствует более сотни лауреатов, вручая им медали и ордена (в случае присвоения рыцарского звания касается шпагой плеча коленопреклоненного лауреата) со словами личной признательности. На этой пышной, длящейся около часа церемонии присутствуют лейб-гвардейцы в красных с золотом мундирах и офицеры собственного Гуркского полка ее величества.

Самым первым орденом, который Елизавета вручила 27 февраля, был Крест Виктории, высшая военная награда за героизм в бою, и получил его Уильям Спикман, рядовой Собственного королевского шотландского пограничного полка. Он проявил “мужество и полное презрение к грозящей ему опасности” во время “жесткой рукопашной схватки” в Корее в ноябре предыдущего года, возглавив более десяти атак и, несмотря на серьезные ранения, “нанеся серьезный урон противнику” (17). За шестьдесят лет, прошедших после Второй мировой войны, кавалерами этого ордена стали всего пятнадцать британских подданных.

Поскольку после вступления на престол королева становилась также главой вооруженных сил, вручение этой награды несло особый смысл для Елизаветы. Военнослужащие приносят присягу суверену, а не правительству, храня верность короне, а не политикам, которые приходят и уходят. За годы царствования Елизавете II предстояло не раз утверждать повышение в воинском звании, подписывать все назначения и исполнять обязанности почетного командира семи полков Королевской гвардейской дивизии, составляющих личное войско суверена.

К апрелю королевская семья окончательно переселилась в Букингемский дворец, и будни Елизаветы стали строиться по режиму, который почти не менялся на протяжении царствования. Подъем в половине восьмого утра, когда горничная раздвигает шторы в спальне на втором этаже и Бобо (единственная из персонала, кому позволено звать королеву “Лилибет” и “барышня” (18) вносит “поднос для визиток” с чашкой “Эрл Грея” и печеньем “Мари”. По пятам за Бобо врывается стая королевских корги, которые ночуют чуть дальше по коридору в специально отведенной для них комнате, смежной с Пажеской кладовой, каждая в собственной плетеной корзине-лежанке. К этому времени лакей уже успевает их выгулять.

Приняв ванну (температурой около 21 градуса), одевшись и дождавшись, пока уложат волосы и закрепят лаком прическу, Елизавета II проходит через гостиную (по дороге обычно слушая BBC по портативному радиоприемнику) на завтрак, накрытый в ее личной столовой, украшенной полотнами XVIII века. На столике уже разложены утренние газеты. Первой королева открывает “Sporting Life” (которую позже сменила “The Racing Post”) с новостями скачек, затем идет очередь “Dayly Telegraph” (с двумя кроссвордами, которые Елизавета разгадывала ежедневно, не прибегая к помощи словаря) и “The Times”, а затем наскоро пролистываются таблоиды “Express”, “Mail” и “Mirror”. В ранние годы ее величество предпочитала на завтрак вареное яйцо и тост с кусочком масла с виндзорских маслобоен, на котором выдавливали ее вензель (кусочки тоста отщипывались толкающимся под столом собакам). Позже Елизавета заменила горячий завтрак чаем и тостом с тонким слоем апельсинового джема.

Ровно в девять утра под окном раздаются звуки шотландской волынки, и вышагивающий туда-сюда музыкант пятнадцать минут играет высокогорные рилы и стратспеи – эту традицию завела во всех своих резиденциях королева Виктория. В десять часов Елизавета II садится за стол в своей гостиной у высокого окна, выходящего на дворцовый сад, в чиппендейловское кресло красного дерева, сиденье которого вышивал ее отец (рукоделие было одним из его хобби), в окружении бумаг и книг, семейных фотографий в серебряных рамках и портретов маслом – в числе которых и портрет Сьюзан, ее любимой корги. Добавим к описанию хепплуайтовский книжный шкаф из красного дерева, комод из атласного дерева и удобные кушетки в окружении ваз с розами, нарциссами и другими свежими цветами. “Мне нравится, когда у комнат жилой вид” (19), – сказала как-то Елизавета.

На столе у королевы стояли два телефона и переговорное устройство с кнопками для вызова личных секретарей – Томми Ласселла и его заместителей, Майкла Адина, Мартина Чартериса и Эдварда Форда, которые входили по одному, коротко кивая в знак приветствия, с корзинами бумаг на подпись и рассмотрение. Они проводили всю встречу на ногах, каждый отвечал за свою область, спектр обсуждаемых вопросов охватывал графики зарубежных и внутренних поездок, присвоение военных званий и церковных санов, рассматриваемые парламентом законопроекты и другие злободневные проблемы. Эдвард Форд называл королеву “мечтой чиновника. С ней отлично работалось, она никогда не отгораживалась <…> С ней можно было советоваться, как с другом, который приехал погостить на выходные. “Премьер-министр задерживается, перенесем на завтра?” Встречи проходили гораздо легче и непринужденнее, чем было с королем” (20).

С такой же ответственностью Елизавета II относилась к письмам от народа. Пролистывала стопку конвертов в корзине, быстро прочитывала, делая пометки для ответов, которые писались либо фрейлинами, либо личными секретарями. Как она объяснила однажды, письма всегда казались ей “сугубо персональными посланиями, ведь люди пишут их в надежде, что я открою и прочту”. Письма “давали ей представление о том, что волнует народ” (21).

Десять минут в месяц отводилось на встречу с четырьмя министрами, входящими в Тайный совет. В ходе аудиенции (всех участников держат на ногах, чтобы не рассиживаться) королеве оглашаются различные правительственные действия, в основном касающиеся назначений и процедур, и на каждое она должна сказать “утверждаю”.

Ежедневно, за исключением Рождества и Пасхи, будь то в Лондоне или Виндзоре, на отдыхе в Сандрингеме или в Балморале, в гостях у друзей на выходные, в поездках по Великобритании или заграничных путешествиях, королева разбирает официальные правительственные бумаги из кожаных красных ящиков, ключ от которых есть только у нее и у личных секретарей. Каждый из ящиков доверху заполнен телеграммами Министерства иностранных дел, бюджетными документами, кабинетными протоколами, указами, требующими королевской подписи, и секретными разведывательными донесениями.

Перед ужином поступает ящик меньших размеров, содержащий итоги парламентского рабочего дня в изложении главного парламентского организатора. Согласно предпочтениям королевы, это “резюме объемом от трехсот до девятисот слов <…> выдержанное в “легком” стиле” (22). Удостаиваются упоминания дебаты “невысокого накала”, “одобрительные и неодобрительные возгласы”, а также отзывы о “наиболее остроумных, пылких и хлестких” (23) речах. Если королева встречается за ужином с политиками, то, согласно одному из обозревателей, она “будет осведомлена не хуже своих собеседников” (24).

Традиционно королева получала экземпляр ежедневного Дворцового циркуляра – официального перечня мероприятий, подготовленного придворным пресс-секретарем, – и вычитывала его на предмет ошибок перед завтрашней публикацией в “The Times” и “Dayly Telegraph”. Такую же правку и замечания она вносила в правительственные документы, которые доставлялись с ее подписью в кабинет личного секретаря до восьми утра следующего дня. Майкл Адин подсчитал (25), что на бумажную работу у королевы ежедневно уходило по три часа, и нередко она засиживалась за своим письменным столом допоздна.

На выходные ей приносили еще больший ящик, полный бумаг, которых с лихвой хватало на целое утро беглого, но внимательного чтения. Как-то раз в гостях у близких друзей королева сообщила, что ей “нужно заняться ящиками”. “Обязательно сейчас, мэм?” – спросили ее. “Если пропущу, потом ни за что не наверстаю” (26), – призналась королева.

Немаловажную роль в распорядке играли персональные аудиенции в гостиной на первом этаже дворца – “мой способ встречаться с людьми наедине, без лишних ушей”, – пояснила однажды Елизавета II. Эти сессии дают ей “полную картину происходящего на самом деле – в правительстве или в государственных органах <…> Без посторонних человек склонен высказываться более свободно”. Конфиденциальность, располагающая к откровенности, – “за счет этого я и узнаю то, что меня интересует” (27).

Примерно полтора часа почти каждое утро посвящаются приему верительных грамот от только что назначенных послов, одетых в парадную или национальную одежду, прощанию с отбывающими посланниками, встречам с духовными лицами, правительственными чиновниками, военными и выдающимися гражданами. Иногда чествование производится лично, иногда на общей церемонии. Все встречи строятся по годами отработанной процедуре: гости ожидают в просторном, сияющем позолотой Церемониальном зале, королева нажимает кнопку звонка, двери распахиваются, гостя объявляют, один шаг к дверям, затем поклон или реверанс, еще три шага, снова поклон или реверанс, затем рукопожатие и обмен репликами на ногах либо приглашение присесть и поговорить подольше. Всех посетителей предварительно инструктируют фрейлины, личные адъютанты и секретари, а королева заранее читает краткое досье на каждого, с кем ей предстоит встретиться. Словно прислушиваясь к тиканью точнейших внутренних часов, она безошибочно улавливает момент, когда пора свернуть беседу, и протягивает руку в знак прощания. Затем нажимает звонок, вызывая кого-нибудь из старшего персонала, чтобы гостя проводили к выходу.

К ужину, даже если королева ест одна или с принцем Филиппом, в столовой личных покоев стол сервируется торжественно, каждый из лакеев отвечает за свой вид посуды – хрусталь, серебро и фарфор. Еще один лакей катит по длинным коридорам из подвальной кухни с противоположного крыла дворца старинную деревянную тележку с блюдами. В качестве аперитива перед обедом Елизавета II выпивает джин с “Дюбонне” (полпорции, со льдом и лимоном), а перед ужином – крепкий джин-мартини, неразбавленный и без добавок. Филиппу, в отличие от ее величества, подают в отдельном графине более сложную смесь. Прислуживает за столом паж, старший лакей, но еда простая – жаренное на гриле мясо, курица или рыба (очищенная от костей), овощи с виндзорской фермы и сыр. Острые пряности под запретом, равно как и чеснок, макаронные изделия с соусом и сырые моллюски вроде устриц и мидий. Жирных десертов королева старается избегать, однако может съесть клубнику со сливками, которую, вспоминая детство (28), разминает в пюре.

“Она непривередлива в еде, – свидетельствует бывший работник дворцовой службы. – Для нее еда – всего лишь подзарядка. Если подавали стейк, нашей задачей было выбрать для королевы самый маленький и самый прожаренный кусок” (29). Кроме того, требовалось постоянно пополнять запасы малвернской воды, из которой делался также лед для ее величества, особенно в заграничных поездках, когда содержимое водопровода оставляет желать лучшего.

За обедом королева редко засиживается дольше часа. Вторая половина дня обычно отличается большим разнообразием, чем первая. Она может включать какие-то дела вне дворца, продолжение работы с документами, еще одну аудиенцию, долгую прогулку с собаками по дворцовым садам, мытье головы и укладку у парикмахера, примерку в гардеробной с зеркалами и туалетным столиком с ниспадающей до пола скатертью, на котором лежат золотые щетки для волос и стоят фотографии в рамках.

Вечерний чай – это святое. Каждый день в пять часов паж привозит покрытую кружевом тележку с тарелками сэндвичей на тонких ломтиках хлеба с огурцом, яйцом и кресс-салатом, а к ним свежевыпеченные сконы, пряники и маффины. Королева заваривает “Эрл Грей” или “Дарджилинг” в серебряном чайнике – по чайной ложке заварки на чашку. Чай она предпочитает чуть теплый и ограничивается сэндвичами, скармливая кусочки сконов своим корги.

Чарльзу было всего три года, когда его мать взошла на престол, Анне – полтора, и дети почти все время находились либо в шестикомнатной детской на третьем этаже Букингемского дворца, либо гуляли по просторам сада под присмотром двух нянек. Первым шагом к модернизации (30) со стороны Елизаветы II стала отмена традиционных поклонов и реверансов, которыми должны были бы приветствовать ее дети. По будням Чарльз и Анна спускались вниз после завтрака в половине десятого, чтобы немного поиграть с родителями. Потом они не видели королеву и герцога до самого чая, после которого няньки приводили детей вниз на “вечернюю возню” (31), во время которой Чарльз иногда плескался с отцом в бассейне.

Укладывать детей спать начинали в шесть вечера, поэтому королеве пришлось внести еще одно изменение в официальный распорядок. Ее отец проводил встречу с премьер-министром по вторникам в половине шестого, однако попытка Елизаветы II следовать тому же графику встретила недовольство детей. “Почему мама к нам сегодня не придет?” (32) – обижались они. Тогда королева перенесла аудиенцию на половину седьмого, чтобы успеть поучаствовать в купании детей перед сном и уложить их в постель, прежде чем обсуждать государственные дела с Уинстоном Черчиллем.

Филипп тяжело привыкал к новой роли принца-консорта. “Для военного это очень нелегко” (33), – отмечает Патриция Брейберн. В отличие от Елизаветы II, для которой все было расписано заранее, ему приходилось выбивать себе нишу под косыми взглядами придворных сановников, и готового образца для подражания у него не имелось.

Принц Альберт “оказывал неопределенное и безграничное влияние на королеву” (34), – писал биограф королевы Виктории Литтон Стрейчи. “Прирожденный глава ее семьи, управляющий ее двором и доверенный по личным делам, единственный конфиденциальный советник по политическим вопросам, единственный помощник в общении с правительственными чиновниками <…> наставник королевских детей, личный секретарь монархини и ее постоянный министр”. В 1857 году Виктория даровала супругу титул принца-консорта, тем самым официально вознаграждая его за заслуги и ту уникальную роль, которую он исполнял уже семнадцать лет с момента женитьбы на новоиспеченной королеве.

Филипп, в отличие от Альберта, не допускался к участию в официальных делах и разбору государственных бумаг в красных ящиках, а главное, ни он сам, ни королева не считали титул принца-консорта подходящим и приемлемым для XX века. “Монархия изменилась, – объяснял впоследствии Филипп биографу Джайлзу Брандрету. – Она стала институтом. И мне нужно было в него вписаться <…> Множество людей указывало мне, чего не делать: “не вмешивайтесь”, “воздержитесь”… Я изо всех сил старался поддерживать королеву, никуда не вмешиваясь. Самым сложным оказалось определить, чем я все-таки могу быть полезен” (35).

Как и принц Альберт, у старших сановников принц Филипп слыл аутсайдером. “Супруг-отщепенец” (36), – иронично отзывался он о себе. Его больно ранило пренебрежение. “Филиппа постоянно отфутболивали, задевали, щелкали по носу и били по рукам” (37), – вспоминает Джон Брейберн. Причина подобного отношения крылась в близости Филиппа к Дики Маунтбеттену. “Моего отца считали “розовым”, то есть радикалом, – говорит Патриция Брейберн. – Поэтому существовало опасение, что принц Филипп начнет ломать устои при дворе и внесет сумятицу” (38).

Самый обидный инцидент произошел через несколько дней после кончины короля, когда до слуха королевы Марии дошли слова Дики Маунтбеттена, провозгласившего с триумфом, что “теперь воцарится династия Маунтбеттенов” (39). Елизавета II, как и возмущенные этим заявлением королева Мария и ее невестка королева-мать, намеревалась сохранить как дань памяти отцу и деду родовую фамилию Виндзор, не меняя ее на мужнину. Черчилль и кабинет министров поддержали решение. Филипп в ответ отправил Черчиллю меморандум, в котором бурно протестовал против подобного совета премьер-министра и выступал за династию Маунтбеттенов, что само по себе было парадоксально, ведь фамилия досталась ему именно от матери, а не от отца.

В пользу Филиппа говорил недавний прецедент, когда королева Виктория взяла фамилию супруга, прервав династию Ганноверов. Ее сын Эдуард VII был первым королем Саксен-Кобург-Готским, однако Георг V из политических соображений сменил эту фамилию на Виндзор. Елизавета II имела полное право выбирать на свое усмотрение, отказ от перемен был продиктован нежеланием идти наперекор не только Черчиллю, но и матери с бабкой. Королева не учла, насколько этот отказ повлияет на Филиппа и как скажется на отношениях с супругом. “Она была совсем молодая, – говорит Патриция Брейберн. – А Черчилль – пожилой и опытный, поэтому она прислушалась к его совету. Мне кажется, случись это все позже, она смогла бы возразить” (40).

“Я единственный мужчина в этой стране, которому не дозволено передать свою фамилию детям (41), – кипятился Филипп перед друзьями. – Я просто жалкая амеба” (42). Дики Маунтбеттен высказывался еще резче, обвиняя во всем “старого пропойцу Черчилля”, который “надавил” на королеву (43). Премьер-министр испытывал сильную неприязнь к графу Маунтбеттену – прежде всего из-за Индии, которую тот подтолкнул к независимости, когда премьер-министр Клемент Эттли назначил его вице-королем. “Черчилль не простил моему отцу “упущенную Индию” (44), – утверждает Патриция Брейберн.

С молчаливого согласия племянника Дики продолжил закулисную кампанию, лоббируя смену фамилии. Филипп тем временем предпочел поддерживать супругу и одновременно искать собственную нишу, обретя себя в последующие десятилетия в шефстве над восемью с лишним сотнями различных благотворительных организаций из области спорта, молодежной деятельности, охраны дикой природы, образования и защиты окружающей среды. Кроме того, Филипп взял на себя управление всеми королевскими резиденциями, “чтобы избавить жену от лишних хлопот” (45). Однако, что гораздо важнее, как писал в 1994 году официальный биограф принца Чарльза Джонатан Димблби, королева “безоговорочно слушалась папу” (46) во всем, что касалось детей.

Верховным домашним арбитром, писал Димблби, она назначила Филиппа, поскольку сама “была не столько равнодушной, сколько далекой от участия” (47). Консерватор Уильям Дидс, газетный редактор, сам не слишком вникающий в детские дела, видел в этой отстраненности Елизаветы II “старание быть достойной главой государства, а это нелегкая ноша. Королева по-своему безгранично добра, но у нее слишком мало времени на семью. Это, по моему мнению, вполне закономерно, однако чревато проблемами” (48).

Поначалу Елизавета II изо всех сил старалась казаться суровее и солиднее. “В первые пять лет она гораздо больше сковывала себя формальностями” (49), – вспоминает одна из заслуженных фрейлин. Вольности, которые она могла позволить себе в бытность принцессой (например, явиться на бал в резиденции (50) американского посла в костюме эдвардианской горничной под руку с Филиппом, одетым как официант), пришлось забыть – по крайней мере, на публике. Величие и достоинство – вот что ставилось во главу угла, и Елизавета предпочитала следовать заветам королевы Марии, предостерегавшей против улыбок, хотя молодость и красота давали ей несомненную фору. Как высказалась писательница Нэнси Митфорд: “На молодую королеву куда приятнее смотреть, чем на того зануду” (51). Кроме того, Елизавета II не делала на публике никаких резонансных заявлений, сохраняя ореол загадочности.

Наибольшую деликатность ей приходилось проявлять с матерью, овдовевшей в возрасте пятидесяти одного года. Елизавета прекрасно сознавала, что ее собственная жизнь расцвела яркими красками, тогда как будущее ее матери и сестры Маргарет “выглядит довольно-таки тусклым” (52). Королева-мать была приучена скрывать чувства на людях, однако делилась своими переживаниями с подругами, поведав Эдит Ситуэлл, что “вокруг сгустились темные тучи горя и беды” (53). Вместе с супругом она потеряла и резиденции, и место на авансцене. Она согласилась переехать в Кларенс-Хаус, однако перебралась туда из Букингемского дворца лишь спустя год с небольшим.

Гостя у друзей в Кейтнессе на сумрачном северном побережье Шотландии, Елизавета-старшая приобрела между тем небольшой полуразрушенный замок (54) с видом на Оркнейские острова, притаившийся в скрюченной постоянными ветрами роще. “Он такой понурый, – сказала королева-мать. – Прямо как я” (55). Она назвала его замок Мэй и планировала “время от времени скрываться там, когда жизнь станет особенно невыносимой” (56). Сама покупка обошлась в символические сто фунтов, неизмеримо больше пришлось потратить на ремонт, длившийся три года и включающий перестройку ванных и проведение электричества.

Однако обречь королеву-мать носить вечный траур по мужу, следуя примеру королевы Виктории, было бы неправильно. Осенью 1952 года Черчилль убедил ее вернуться к общественной роли, вызывавшей восхищение всего мира, и помочь дочери в исполнении ее обязанностей. Королева-мать согласилась, по сути, взять на себя роль всеобщей бабушки, всегда ласковой и улыбающейся, покровительницы благотворительных организаций и посла доброй воли от лица страны и монархии, приняв как основное кредо, что “смысл человеческой жизни и существования – неустанно творить добро” (57).

Сесил Битон назвал ее “замечательным воплощением материнской любви и заботы для всех нас <…> Она окружает своим теплом и участием, словно укутывая в плед у камина” (58). Умение мгновенно расположить к себе любого сочеталось в королеве-матери с высоким драматизмом “великой опереточной актрисы 1930-х” (59), – утверждал сэр Рой Стронг, бывший директор Национальной картинной галереи и Музея Виктории и Альберта. Она могла безнаказанно, не вызывая косых взглядов, надеть жемчуг на рыбалку в шотландской глуши или опаздывать на встречи, выплывая затем “розовым воздушным облаком” (60), как выразился однажды Битон.

Елизавете-старшей суждено было вдовствовать до конца своих дней (добрую половину жизни и половину века, чего тогда никто, конечно, предугадать не мог), отвергая возможность повторной любви. Ей требовалось чем-то заполнять досуг помимо протокольных обязанностей, поэтому королева обеспечивала матери беззаботную, полную роскоши и постоянных развлечений жизнь в окружении легких на подъем друзей.

Мать и дочь общались по телефону почти ежедневно. Когда королева набирала номер, дворцовый телефонист обращался к Елизавете-старшей: “Доброе утро, ваше величество, ее величество просит ваше величество к телефону”, и эта реплика стала расхожей шуткой среди друзей и придворных. Королевы обменивались новостями о лошадях и скачках, обсуждали семейные дела и сплетничали. “Они делились всем, – вспоминает преданная фрейлина королевы-матери, дама Фрэнсис Кэмпбелл-Престон. – Королева посвящала ее в свои переживания. Королева Елизавета сознавала, какая огромная ответственность лежит на ее величестве. Она сама прошла через это с королем, поэтому понимала всю тяжесть бремени” (61).

Королева-мать во многих отношениях была “эдвардианской дамой строгих взглядов” (62), – вспоминает Кэмпбелл-Престон. “Свое безмерное уважение к традициям и правилам ее величество переняла от матери” (63), – утверждает бывший придворный. В результате именно с ее легкой руки глохли все перемены, предлагаемые принцем Филиппом и верховными советниками. “Без королевы-матери не обходилось никогда, – свидетельствует еще один бывший придворный. – Ее величество всегда спрашивала: “А королева Елизавета об этом знает?” (64)

Неизбежно возникали сравнения (не всегда лестные) между чопорной молодой королевой, которую связывали по рукам и ногам протокольные условности и требования нейтралитета, и ее бойкой вдовствующей матерью, вольной открыто выражать свои восторги и делиться радостью. Наедине обе окружали друг друга почтением (65), хотя приседать в реверансе полагалось лишь королеве-матери. И все же в июне 1952 года Ричард Молинье, бывший личный адъютант королевы Марии, свидетельствовал, что во время визита в Виндзорский замок королева держалась “как истинный монарх. Она выступает по меньшей мере на десять шагов впереди мужа и матери” (66).

Первый год царствования королевы был почти целиком отдан подготовке к коронации, намеченной на вторник 2 июня 1953 года. Предстояло решить, показывать ли церемонию по телевизору, и изначально королева при поддержке Черчилля намеревалась оставить софиты и камеры за порогом, опасаясь, что они нарушат таинство. Однако запрет на съемку возмутил и телевизионные компании, и публику – народ не желал лишаться причастности к столь значимой церемонии.

Королева сдалась, осознав, что подданные жаждут видеть коронацию, и согласилась на компромисс: освещать в прямом эфире все, кроме главных таинств, включая помазание и причастие, а также крупных планов. В первом рождественском радиообращении она провозгласила, что во время коронации “миллионы людей за пределами Вестминстерского аббатства услышат звучащие в его стенах присяги и молитвы и увидят древнюю церемонию почти целиком. <…> Я прошу всех вас, независимо от вероисповедания, молиться за меня в этот день – о том, чтобы Господь дал мне мудрость и силы выполнить те торжественные клятвы, которые я принесу, о преданном служении Ему и вам до конца моих дней” (67).

Осенью того же года Елизавета II пошла навстречу супругу, объявив во время церемонии открытия парламента, что “отныне ранг принца Филиппа будет соразмерен статусу ее величества” (68). Когда королева открывала в ноябре свою первую парламентскую сессию, герцог Эдинбургский восседал в палате лордов на троне несколькими дюймами ниже, расположенном по левую руку от королевского, как восседал когда-то принц Альберт. Елизавета II, в отличие от запинавшегося отца, зачитала написанную Черчиллем семиминутную речь размеренно и гладко. Как всегда внимательный Сесил Битон подметил ее спокойный, “не замученный и не затравленный” (69) взгляд.

В Вестминстерском аббатстве в июне принц Филипп, однако, не удостоился тех почестей, которыми его окружили в парламенте. По предложению королевы, его назначили председателем комитета распорядителей коронации, однако о том, чтобы шествовать под руку с королевой, речи не было. “Само собой разумелось, что она будет одна, – вспоминает Гай Чартерис. – Для него это явно было тяжело. Но таковы обстоятельства. Она монарх. Однако будь она мужчиной, супруге дозволили бы быть рядом” (70). Именно так происходило в 1937 году, когда помазали, а затем короновали вместе с мужем королеву Елизавету. Тем не менее коронацию и помазание консорта традиция не предполагает.

За два месяца до торжественной церемонии, 24 марта 1953 года, скончалась во сне в возрасте восьмидесяти пяти лет королева Мария. Ей отдали последние почести в Вестминстерском зале и погребли в часовне Святого Георгия в Виндзоре. Ее сын, герцог Виндзорский, присутствовал на похоронах, однако ни на поминальный ужин, ни на коронацию королева его не приглашала, согласившись с Черчиллем, что “для отрекшегося короля это будет ни к чему” (71). “Спеси моим родственничкам не занимать”, – писал уязвленный герцог жене (72).

Подготовка к коронации сплотила Британию в патриотическом порыве и радостном ожидании, тем более что страна постепенно выкарабкивалась из экономического застоя и послевоенных лишений. “Словно возрождающийся феникс. Все поднимается из пепла. Глядя на эту молодую красавицу-королеву, хотелось верить, что дальше будет только лучше и лучше” (73), – вспоминает принцесса Маргарет. Пусть новая Елизаветинская эпоха, о которой говорил Черчилль, была всего лишь утопией, но на какое-то время она завладела мыслями британцев и подчеркнула важность роли монарха как “государственного символа, символа нашей страны и стража нашей национальной гордости” (74), говоря словами Ребекки Уэст.

Неделями королева зубрила до мельчайших нюансов трехчасовую церемонию. Несколько раз она встречалась (75) с Джеффри Фишером, 99-м архиепископом Кентерберийским, который посвящал ее в духовный смысл различных обрядов и разучивал с ней молитвы, которые предстояло произнести. Королева ежедневно репетировала слова и движения в бальном зале Букингемского дворца, набросив на плечи сшитые вместе покрывала с пристроченными к подолу грузиками, изображающие тяжелое платье со шлейфом. За свой рабочий стол она садилась в двухкилограммовой с лишним короне святого Эдуарда, которой короновали еще Карла II, и слушала записи с коронации отца.

Постановкой церемонии заведовал 16-й герцог Норфолкский, невысокий, румяный, весьма исполнительный пэр, носивший также титул граф-маршала (то, что роль постановщика досталась ему, само по себе парадоксально, поскольку в результате исключительно протестантской церемонией руководил католик)[11]. Его жена Лавиния, герцогиня Норфолкская, заменяла королеву на многочисленных репетициях в Вестминстерском аббатстве, часть которых прошла под пристальным наблюдением Елизаветы II. Шесть фрейлин королевы, незамужние дочери наследственных пэров высочайшего ранга (герцогов, графов и маркизов), обязанностью которых было нести мантию, также многократно репетировали в аббатстве и один раз во дворце. На вопрос, не сделать ли во время церемонии перерыв для отдыха, королева ответила: “Я выдержу. Я сильная как лошадь” (76).

Смотреть коронационное шествие в Лондон прибыло около миллиона человек, сорок тысяч из которых составляли американцы. В официальную делегацию из Соединенных Штатов, возглавляемую генералом Джорджем Маршаллом, входили губернатор Калифорнии Эрл Уоррен и генерал Омар Брэдли. Кроме того, среди зрителей присутствовала двадцатичетырехлетняя Жаклин Бувье – будущая супруга президента Джона Кеннеди, а тогда корреспондент “Washington Times Herald”, ведущая своеобразные репортажи с места событий. Благодаря ей читатели узнали, что “все свергнутые монархи (77) остановились в “Кларидже”, а также о том, что в день коронации дамам пришлось назначать укладку волос на половину четвертого утра, чтобы успеть рассесться по местам в половине седьмого уже в диадемах, а “это дело не быстрое” (78).

В ночь перед коронацией сотни тысяч зрителей, невзирая на невыносимый холод, пронизывающий ветер и ливень, застолбили себе места вдоль пути следования процессии, которая начиналась в девять утра. В шествии участвовали двадцать девять оркестров и двадцать семь экипажей, а также тринадцать тысяч военных, представляющих порядка пятидесяти национальностей – в том числе индийцев, пакистанцев, малайцев, фиджийцев, австралийцев и канадцев. Сердца зрителей покорила своим “обаянием и широтой натуры” (79) королева государства Тонга (британской территории в южной части Тихого океана) Салоте, которая ехала, несмотря на непогоду, в открытом ландо, “закутанная в пурпурный шелк, и великолепный плюмаж на ее короне развевался по ветру” (80).

Елизавета II прибыла в Вестминстерское аббатство в семиметровой золотой парадной карете с позолоченной лепниной и классическими живописными сюжетами XVIII века. Тянула сказочный экипаж восьмерка серых лошадей, одну из которых звали Эйзенхауэром. Облачение королевы составляла диадема прапрабабушки и коронационное платье из белого шелка с короткими рукавами и сердцевидным вырезом. Корсаж и юбку в форме колокола украшали символы Великобритании и земель Содружества (в том числе роза, чертополох, клевер, кленовый лист и папоротник), вышитые шелком пастельных тонов, золотыми и серебряными нитями, полудрагоценными камнями, мелким жемчугом и мерцающими хрустальными бусинами. Под бурное и громогласное ликование толпы королева улыбалась и помахивала затянутой в белую перчатку рукой. Принц Филипп красовался в полной парадной форме адмирала флота, поверх которой во время церемонии он накидывал алую мантию пэра с горностаевой пелериной.

У дверей аббатства королеву в одиннадцать часов утра встречали фрейлины, одетые в одинаковые белые платья из шелка, расшитые жемчугом. “Она выглядела такой красавицей и совершенно не волновалась, – вспоминает Анна Гленконнер (тогда леди Анна Коук, дочь графа Лестерского). – У нее была точеная фигурка с тонкой талией, великолепная кожа и огромные глаза. Принц Филипп был начеку и все время отдавал нам распоряжения – сделайте то, теперь это” (81). “Вы, должно быть, нервничаете, мэм?” – спросила королеву одна из помощниц. “Разумеется. Но, мне кажется, Ореол все-таки придет первым” (82), – ответила Елизавета II, подразумевая скакуна, которому предстояло через четыре дня участвовать в дерби.

С помощью правительницы гардеробной, вдовствующей герцогини Девонширской, фрейлины расправили королевскую алую бархатную парадную мантию с горностаевой опушкой и золотым кружевом. Когда фрейлины взялись за шелковые петли пяти с половиной метрового шлейфа, королева посмотрела через плечо и спросила: “Готовы, девочки?” (83) Они подняли тяжелый бархат и двинулись по длинному проходу к покрытому золотым ковром коронационному “подиуму”, за которым возвышался главный престол аббатства, задрапированный ало-синими с золотом гобеленами, где искрились под ярким светом телевизионных софитов скипетры, шпаги и короны.

В процессию входили главы государств, дипломаты, африканский вождь в леопардовой шкуре и головном уборе из перьев, мусульманин в черном, кронпринцы и члены королевской семьи, включая мать Филиппа в сером монашеском одеянии и апостольнике, а также королеву-мать и принцессу Маргарет в почти четырехметровых мантиях. Все женщины были в бальных платьях, а мужчины – кроме облаченных в развевающиеся одежды и национальные костюмы (“выхваченные без разбора с мертвых страниц британской истории”, как писал Рассел Бейкер в “Baltimore Sun” (84) – во фраках с бабочками, хотя лейборист Эньюрин Бивен позволил себе явиться в обычном черном пиджаке.

Когда королева приблизилась к главному престолу, покачивая тяжелой юбкой “в мерном завораживающем ритме” (85), хор мальчиков Вестминстерской школы запел “Vivat Regina Elizabetha! Vivat! Vivat! Vivat!”[12] – единственную во всей церемонии строчку на латыни. За время коронации, процедура которой мало изменилась с Рождества 1066 года, когда в аббатстве короновали Вильгельма Завоевателя, Елизавета сменила три разных трона. Первое тронное кресло было обращено к центру подиума, спиной к королевской галерее, перед которой тянулся длинный стол, уставленный золотом и позолоченным серебром – в том числе огромными блюдами, кубками и солонками. Резной дубовый трон короля Эдуарда, используемый на всех коронациях с 1308 года, был установлен лицом к алтарю – именно на этом троне предстояло восседать королеве после помазания и коронования.

Когда Елизавета II встала у трона короля Эдуарда, архиепископ начал церемониал, представляя коронуемую по очереди четырем группам именитых гостей общим числом в семь с половиной тысяч, рассаженным по четырем сторонам аббатства. В ответ на возглас каждой четверти “Боже, храни королеву Елизавету!”, сопровождаемый фанфарами, королева слегка склоняла голову (86) и медленно приседала в неглубоком реверансе – единственный раз за все время пребывания на престоле, когда от нее требуется этот двойной знак почтения.

После принесения коронационной присяги, в которой королева клянется чтить законы Великобритании, ее земель, территорий и владений, а также “соблюдать Закон Божий”, началась религиозная часть церемонии. Со стоящей перед коронационным креслом королевы фрейлины сняли алую мантию, перчатки, драгоценности и диадему. После этого вдовствующая герцогиня Девонширская и лорд обер-гофмейстер маркиз Чамли помогли Елизавете II облачиться в Colobium Sindonis – простое белое полотняное платье с круглым вырезом и широкой плиссированной юбкой, надевающееся поверх бального. “На спине облачение застегивал лорд Чамли, – вспоминает Анна Гленконнер. – Поскольку с пуговицами ему было бы трудно справиться, платье сделали на кнопках” (87).

Четыре рыцаря Подвязки держали шелковый златотканый балдахин на серебряных шестах над троном короля Эдуарда, где в ожидании помазания восседала невидимая для телекамер королева. “Это был самый волнующий момент, – продолжает Анна Гленконнер. – Она выглядела такой юной в одной простой белой накидке поверх платья и с непокрытой головой” (88). Архиепископ Кентерберийский налил святого елея из мирницы двадцатидвухкаратного золота в форме орла в серебряную позолоченную ложку для миропомазания и помазал Елизавету II на царствование, начертив крест на обеих ее ладонях, на лбу и верхней части груди. “То, что Елизавета, в отличие от Виктории, не протестовала против прикосновения архиепископа к ее груди”, вызвало, согласно одному из источников, “некоторый ажиотаж” (89).

Затем на Елизавету надели коронационное облачение весом в шестнадцать килограммов из златотканой парчи – далматик с длинными рукавами и широким ремнем, вышитую столу, присобранную вокруг шеи, и имперскую мантию – огромный сияющий шлейф, застегивающийся на пряжку в виде золотого орла. Все элементы одеяния от простого полотняного платья до этих ослепительных регалий, а также помазание призваны были обозначать ее священнический статус. Британские монархи давно перестали быть помазанниками Божьими, отвечающими за свои действия лишь перед Господом, а значит, не обязанными прислушиваться к указаниям простых смертных министров и парламента. Однако королева, как верная христианка, считала, что коронация благословляет ее в глазах Господа на службу народу.

“Подлинный смысл коронации заключался для нее в помазании, не в возложении короны, – считает каноник Джон Эндрю, друг королевской семьи и старший капеллан при 100-м архиепископе Кентерберийском. – Благословение, вот что превращает ее в королеву. <…> Она останется королевой до конца своих дней” (90).

Затем последовала череда обрядов, в ходе которых ей вручались регалии, каждая из которых выступала символом королевской власти – начиная с двух армилл, тяжелых браслетов из двадцатидвухкаратного золота, олицетворяющих искренность и мудрость. Кроме того, она получила золотые шпоры, толстую белую перчатку, дабы “мягкой была длань, взимающая налоги” (91), и драгоценный жертвенный меч, которым ей предстояло защищать добро и карать зло. Меч королева, благоговейно поддерживая обеими руками, отнесла к алтарю. Коронационный перстень с рубинами и сапфирами, надетый на правый безымянный палец, символизировал верность народу, драгоценные скипетры знаменовали королевскую власть, милосердие и главенство, а держава с крестом из драгоценных камней означала власть Христа над человечеством.

Восседая на троне короля Эдуарда, утопающая в складках своих величественных золоченых одежд, с драгоценным скипетром в каждой руке, королева в “напряженном ожидании” (92) смотрела, как архиепископ благословляет массивную корону святого Эдуарда из чистого золота с 444 полудрагоценными камнями. Подняв венец обеими руками, архиепископ возложил его на голову Елизаветы – голова склонилась на миг, но тут же поднялась. В этот же момент пэры в алых горностаевых мантиях, сидящие в одном секторе аббатства, и блистающие драгоценностями знатные дамы в другом секторе, также облаченные в красный бархат с меховой опушкой, надели свои короны – золотые с бархатом и горностаем. Собравшиеся дружно воскликнули: “Боже, храни королеву!”, в Гайд-парке и в Тауэре грохнули пушки. Когда архиепископ возгласил: “Господь венчает тебя венцом славы и праведности”, – Елизавета II ощутила всю тяжесть (одеяние, корона и скипетры вместе весили около двадцати с половиной килограммов) королевского бремени на своих хрупких плечах.

В сопровождении архиепископа и граф-маршала королева, не выпуская из рук скипетры, поднялась на постамент к трону, где ей предстояло принимать клятву верности от “принцев и пэров”. Первым был архиепископ, за ним герцог Эдинбургский, который поднялся в своей длинной красной мантии по пяти ступеням, преклонил перед женой колено и, вложив свои ладони в ее, произнес: “Я, Филипп, становлюсь душой и телом твоим вассалом; клянусь служить тебе верой и правдой, до конца дней своих, защищая от любых врагов. Да поможет мне Бог”. Вставая, он коснулся ее короны (Елизавете пришлось спешно ее поправить) и поцеловал в левую щеку, а затем, пятясь, чтобы не поворачиваться спиной, удалился с поклоном.

На королевской галерее между королевой-матерью и принцессой Маргарет сидел маленький принц Чарльз в белой шелковой сорочке и черных шортах – он видел и помазание, и инвеституру регалиями, и коронование, и клятву верности, принесенную отцом. “Смотри, там мама!” (93) – сказал он бабушке, и королева едва заметно улыбнулась.

Сама она, шестнадцать лет назад прошедшая такую же церемонию, сияла улыбкой, однако Битон уловил в ее лице “смешанную с гордостью печаль” (94). “Она не раз говорила, что монарх – это почти священнослужитель, – вспоминает Фрэнсис Кэмпбелл-Престон. – Наверное, не каждый день наблюдаешь помазание дочери на царство” (95). Принцесса Маргарет смотрела слегка застывшим взглядом и, по одному из свидетельств, во время инвеституры “не сводила глаз со спокойного лица сестры” (96). Тем не менее в конце службы она залилась слезами. “Мэм, вы так печалитесь” (97), – сказала Анна Гленконнер принцессе, увидев ее покрасневшие глаза. “Я потеряла отца, а теперь и сестру, – ответила Маргарет. – Она будет постоянно занята. Наша жизнь изменится бесповоротно”.

После того как представители знати один за другим принесли клятвы верности, долгая церемония завершилась, и настало время для причастия. Королева приняла вино и хлеб, опустившись на колени, “как простая прихожанка” (98). Затем Елизавета II с фрейлинами ненадолго удалилась в часовню Святого Эдуарда Исповедника, где сняла свое золотое облачение, надела драгоценности и новое платье из пурпурного бархата с горностаевой оторочкой, подбитое белым шелком и украшенное вышитой золотой короной и вензелем E. R. (Elizabetha Regina – королева Елизавета). Корону святого Эдуарда, которую надевают лишь на церемонию коронации, она сменила на более легкую (всего 1,4 килограмма) Имперскую церемониальную корону, использующуюся также на церемонии открытия парламента и других торжественных событиях государственного значения. Этот прославленный венец украшают самые известные драгоценные камни мира – рубин “Черный принц”, который был на Генрихе V в битве при Азенкуре, “сапфир Стюартов” и бриллиант “Куллинан II” весом более 317 карат. Перед тем как покинуть часовню (99), архиепископ извлек из-под зеленой с золотом ризы фляжку с бренди и пустил ее по кругу, угощая королеву и фрейлин, чтобы поддержать их силы перед оставшейся частью торжества.

С державой весом в килограмм с небольшим и килограммовым скипетром новоиспеченная королева, за которой фрейлины несли пяти с половиной метровый шлейф, прошествовала через неф аббатства в придел, где вместе с фрейлинами отведала за торжественным ланчем “Коронационного цыпленка” – холодную курицу в соусе майонез с карри и кусочками абрикоса. После этого Елизавета II и Филипп уселись в золотую парадную карету, в которой им предстояла двухчасовая поездка длиной в семь миль по Лондону, на этот раз под проливным дождем.

К прибытию во дворец королева в продуваемой насквозь карете продрогла до костей, однако, уединившись с фрейлинами в Зеленой гостиной, дала выход напряжению. “Мы ринулись по коридору и дружно уселись на диван”, – вспоминает Анна Гленконнер. – Королева сказала: “Великолепно, все прошло как по маслу!” Мы заливались смехом” (100). Елизавета II сняла корону, и принц Чарльз нахлобучил ее себе на голову, но тут же повалился под ее тяжестью, а принцесса Анна, радостно смеясь, ползала под материнским шлейфом. Конец проказам положила королева-мать, “ухватив обоих шалунов за руки и поцеловав принца Чарльза в макушку” (101), – писал Битон.

День коронации принес, помимо благополучно прошедшей церемонии, еще один повод для ликования. Утром стало известно, что участники Британской альпинистской экспедиции, новозеландец Эдмунд Хиллари со своим проводником-шерпом Тенцингом Норгеем, впервые в истории достигли вершины Эвереста. “Елизаветинские первопроходцы” (102) выпили бренди за здоровье королевы и установили штандарт ее величества на самой высокой горе мира, на отметке 8,8 километра над уровнем моря.

Как писал в докладе президенту Дуайту Эйзенхауэру Эрл Уоррен, “коронация ощутимо сплотила страну” (103). Ошеломляющее число людей смотрело церемонию по телевизору. В Британии из тридцати шести миллионов населения зрителями прямой трансляции стали около двадцати семи миллионов человек, а число обладателей телеприемников увеличилось вдвое. Будущий премьер-министр Джон Мейджор (104), которому тогда было десять лет, тепло вспоминал о том, как смотрел церемонию по первому в семье телевизору. Такие же теплые воспоминания хранит и Пол Маккартни. “Я вырос при королеве и считал ее просто прелестью. Она была такая ослепительная, такая красавица” (105).

В Париже за ходом церемонии наблюдал один весьма пристрастный зритель – бывший король Эдуард VIII, который отрекся еще до коронации (что важно, поскольку, как отметила одна из знакомых королевы, “он не был помазан, а значит, не был истинным королем” (106) и последний раз был на подобном торжестве в 1911 году, герцог Виндзорский смотрел церемонию в гостях у Маргарет Биддл, богатой американки, организовавшей “телевизионный ланч” (107) на сотню приглашенных знакомых. В комнате, заполненной рядами позолоченных кресел, она разместила три телевизора, и герцог, устроившийся в центре первого ряда, “не выказал ни малейшей зависти и горечи” за все время трансляции. Под конец передачи он потянулся, закурил сигарету и проговорил ровным голосом: “Очень зрелищная была церемония. И очень трогательная – в первую очередь, наверное, потому, что короновалась женщина”.

“Особенно ей будет не хватать еженедельных аудиенций, столь познавательных и, если так можно выразиться о государственных делах, веселых”.

Уинстон Черчилль прощается с Елизаветой II после торжественного ужина по случаю ухода в отставку. Апрель 1955 года. Associated Press