Читать книгу Королева - Салли Беделл Смит - Страница 8

В напряженные дни суэцкого конфликта и смены партийного руководства королеве отчаянно не хватало мнения одного человека – принца Филиппа. Именно тогда его моральная поддержка пришлась бы как нельзя кстати. Однако 15 октября тридцатипятилетний герцог, с подачи самой супруги, отправился в четырехмесячный сольный вояж по странам Содружества на яхте “Британия”, которой предстояло покрыть почти сорок тысяч миль.

Изначально его путь лежал в Мельбурн на открытие Олимпийских игр 1956 года, и, как высказался Филипп впоследствии, “было бы гораздо проще слетать туда и обратно на самолете” (1). Однако они с королевой решили расширить маршрут путешествия, включив побольше остановок в Австралии, а также высадки в Новой Зеландии, Кении, Гамбии и ряде таких “отдаленных, но преданных участниц Содружества” (2), как Папуа – Новая Гвинея, Сейшелы, Цейлон и Малайя. Кроме того, перед Филиппом стояла задача посетить Фолкленды в Южной Атлантике и британские базы в Антарктиде.

Сам Филипп называет себя “моряком по специальности” (3), гордясь “принадлежностью к редкому в нашем мире великому братству – морскому” (4). Поэтому осенью 1956 года он с радостью предвкушал возвращение в дружескую атмосферу офицерской кают-компании, только более роскошную, чем в период его морской службы, – с торжественными ужинами за столом на двадцать персон с серебром и хрусталем под лучшие винтажные вина из яхтенного винного погреба.

Кроме того, поездка давала возможность отдохнуть от строгостей придворной жизни и косых взглядов сановников. В отличие от мужчин своего поколения и социального класса он подчинялся жене и был от нее зависим. Только в отрыве от нее он получал полномочия, которые у его сверстников имелись по умолчанию. Увлеченный романтикой первопроходцев (5), он позвал в плавание знаменитого ветерана антарктических экспедиций сэра Раймонда Пристли; еще он отрастил аккуратные усы и бороду, которые на флоте называли “полный комплект” (6), и брал уроки живописи у частного преподавателя, норфолкского художника Эдварда Сигоу, учившего его с начала года. Из ностальгических чувств (7) Филипп подписывал свои работы греческой буквой фи – кружком, разделенным вертикальной чертой.

Дома в Британии критики уже начали называть затянувшееся путешествие “блажью Филиппа” (8) – не прошло незамеченным отсутствие герцога во время неудачного вторжения на Ближний Восток, не говоря уже о пропущенной девятой годовщине бракосочетания (несмотря на присланные королеве белые розы (9) и фото двух обнимающихся игуан) и Рождестве, на которое он выступил с коротким радиосообщением откуда-то между Новой Зеландией и мысом Горн, призывая граждан Содружества “служить другим, но не себе” (10).

К пятому году царствования супруги Филипп уже очертил себе круг занятий и интересов, который в дальнейшем собирался расширять. “Он из тех, кому среди множества дверей интереснее всего закрытая, – утверждает придворный советник. – Ему нужно знать, что происходит. Такой у него характер” (11).

Еще со времен морской службы Филипп увлекался наукой и техникой, часто говоря о необходимости повышать качество образования в этих областях. Однако с той же настойчивостью он выступал за развитие “цельной натуры” (12), за развитие не только ума, но и характера. Он был убежден в существовании тесной взаимосвязи между душевным, моральным и физическим здоровьем, требовал создать молодежи условия для занятия физкультурой, чтобы, как он выражался, “не плодить хиляков” (13). Филипп стоял у истоков “Outward Bound” – сети школ выживания, созданной основателем Гордонстоуна Куртом Ханом для развития командных навыков и закалки характера путем преодоления суровых физических испытаний. В 1956 году Филипп учредил международную Награду герцога Эдинбургского для молодежи и подростков за участие в общественно полезной работе и физкультурно-спортивные достижения.

Под конец путешествия давнему другу и преданному личному секретарю Филиппа Майку Паркеру неожиданно пришлось вернуться в Лондон, поскольку его жена Айлин подала на развод, обвиняя супруга в измене. Новость выплеснулась на страницы британских таблоидов, и Флит-стрит, перекинув ассоциативный мостик от Паркера к Филиппу, пропадающему в многомесячном вояже, не преминула заодно усомниться в стабильности королевского брака. В прессе муссировались посещения герцогом холостяцкого “Четверг-клуба” в Сохо, участниками которого, кроме Паркера, состояли также актеры Дэвид Нивен и Питер Устинов. В самом клубе ничего предосудительного не происходило – выпивка, сигареты, пикантные истории – однако, по слухам, один из участников, светский фотограф Стерлинг Генри Наум, больше известный как Барон, предоставлял свою квартиру для встреч герцога с неизвестной “девицей легкого поведения”, которые “расшатывали” его брак.

Филиппа, как записного красавца и ценителя женских прелестей, сводили в сплетнях с такими актрисами и светскими львицами, как Пэт Кирквуд, Элен Корде и Кэти Бойл, – однако все они соглашались признать лишь дружбу или мимолетное знакомство. История с “девицей легкого поведения” (14) тоже не имела под собой никаких оснований, и Филипп был “до глубины души уязвлен и взбешен” (15) подобными подозрениями. Королева пошла на непривычные меры, поручив своему сдержанному на язык пресс-секретарю коммандеру Ричарду Колвиллу выступить с открытым опровержением. “Никакого разлада между королевой и герцогом нет” (16), – заявил Колвилл. На этом все и завершилось, хотя каждый раз, стоило Филиппу потанцевать или завязать оживленную беседу с хорошенькой женщиной, слухи тут же вспыхивали снова.

Паркер ушел в отставку, чтобы успокоить общественность, пока его дело рассматривалось в суде. Елизавета II и Филипп воссоединились 16 февраля 1957 года в Португалии, и королева с присущим ей юмором воспользовалась моментом, чтобы развеять все сомнения в стабильности их брака. Когда загорелый и свежевыбритый консорт поднялся на борт королевского самолета, супруга с домочадцами встретили его в фальшивых бородах. Королевская чета провела два дня наедине, прежде чем вернуться к своим общественным обязанностям во время трехдневного официального визита в Португалию. Отчитываясь 26 февраля за торжественным обедом в Лондоне о путешествии, герцог не забыл упомянуть, что прежде четырехмесячная разлука с домом пролетела бы для него незаметно, а теперь “по вполне очевидной причине” (17) в виде жены и детей долговременное отсутствие “дается гораздо тяжелее”. Однако он готов на “некоторые личные жертвы”, если это “хотя бы чуть-чуть” пойдет на пользу Содружеству.

Четырьмя днями ранее королева вознаградила Филиппа за эти жертвы и за поддержку, даровав ему официальный титул принца Великобритании – более высокий, чем титул герцога, имевшийся у него с момента вступления в брак. Идею подал (18) новый премьер-министр Гарольд Макмиллан, проницательно рассудив, что это хороший способ укрепить статус Филиппа при королеве, а также в глазах Британии и Содружества.

Несмотря на мрачный от природы склад характера, Макмиллан принял назначение с оптимизмом, сумев элегантно дистанцироваться от суэцкого позора и утвердить представление о Британии как о великой стране с трудолюбивым народом. “Большинство наших граждан никогда не жило так хорошо” (19), – заявил он 20 июля 1957 года. Под его руководством благосостояние страны действительно повысилось. Вскоре после переезда на Даунинг-стрит Макмиллан принялся спешно восстанавливать особые отношения, подорванные Суэцким кризисом, втихомолку организовав для королевы приглашение от Эйзенхауэра посетить с официальным визитом Соединенные Штаты осенью 1957 года.

Макмиллан общался с Елизаветой II более непринужденно, чем его нервный предшественник, – отношения складывались пусть не такие дружеские, как с Черчиллем, но вполне дружелюбные, особенно с ее стороны, хотя временами королеву раздражали (20) его старомодные славословия и велеречивость. С Черчиллем Макмиллана роднила мать-американка (которую неизменно называли властной и напористой) и, как выразился его биограф Алистер Хорн, “врожденный пиетет перед монархией” (21). Премьер-министр был прозорлив, остроумен и учтив, а кроме того, развлекал королеву меткими характеристиками и политическими сплетнями.

Макмиллан был сложной натурой, сочетая в характере хитрость и ранимость, глубокую религиозность и безжалостность. Внук обедневшего шотландского фермера, сколотившего затем состояние на книгоиздании, Гарольд пользовался всеми преимуществами выпускника Итона и Оксфорда. Из Первой мировой он вышел с пятью ранениями, необычной привязанностью к представителям рабочего класса, с которыми вместе мерз в окопах, и долей вины выжившего.

В аристократические круги он проник, женившись на третьей дочери 9-го герцога Девонширского, леди Дороти Кавендиш, которая затем изводила его многолетним романом с Робертом Бутби, колоритным политиком-бисексуалом. Отношения были секретом Полишинеля (“Мы все знали о романе” (22), – сообщила годы спустя королева-мать своему знакомому Вудро Уайатту, консервативному журналисту “The Times” и “News of the World”), и от этого унижение Макмиллана становилось еще мучительнее. Сначала этот роман довел его до нервного срыва, однако со временем он свыкся с положением дел и нацепил “маску непробиваемого равнодушия” (23). Под этой “викторианской вялостью” (24), как ее называл посол США Дэвид Брюс, у Макмиллана скрывались и “сила”, и “решительность”, и “хватка”.

Чувствуя себя более вольготно в компании единомышленников в баре “Уайтс”, мужского клуба на Сент-Джеймс-стрит, он тем не менее быстро проникся симпатией к королеве, которая складом ума и отличным умением разбираться во внутренней и внешней политике, поразившим его с самого начала (25), сильно отличалась от знакомых ему светских дам. Он с готовностью откликнулся на материнскую доброту Елизаветы II и умение соблюдать конфиденциальность, называя королеву “своей большой опорой, потому что она единственный человек, с которым можно поговорить” (26).

Батлер, лейтенант-фронтовик, который ездил по вторникам в Букингемский дворец вместо Макмиллана, когда тот путешествовал за границей, разделял его мнение о королеве как о собеседнице. “Она никогда не реагировала бурно, – отмечал он позже. – Никогда не бросалась необдуманными фразами. Никогда не спешила высказаться” (27). Скорее, спрашивала мнение собеседника и “выслушивала до конца”.

За семь лет пребывания Макмиллана в должности у него с Елизаветой II сложились тесные рабочие отношения. Он часто посылал ей длинные письма, полные похвал в адрес мировых лидеров и признаний в собственных недостатках, а также витиеватостей и мрачных прогнозов. Королева писала ответы собственноручно, неизменно ободряющие и благодарные. Макмиллана покоряла ее непринужденность и чувство юмора. Как и многие другие, он хотел бы “чаще видеть ее улыбку” (28) на публике. Узнав об этом пожелании, ее величество заметила, что “ей всегда казалось, людям, напротив, приятнее видеть ее серьезной” (29).

После шестилетнего перерыва Елизавета II, которой уже исполнился тридцать один, захотела еще детей, и Филипп ее поддержал. Дики Маунтбеттен списывал большой перерыв (30) на недовольство Филиппа отказом Елизаветы II царствовать под его фамилией. Однако, по собственным словам королевы, мечту о большой семье пришлось отложить в первую очередь из-за желания сначала освоиться и показать себя в роли монарха.

Во время визита в Букингемский дворец в мае 1957 года Элеонора Рузвельт провела с Елизаветой II почти час на следующий день после операции по удалению миндалин у принца Чарльза. Перед бывшей первой леди королева предстала “совершенно спокойной и собранной, будто ее не мучили мысли о бедном мальчике” (31). Чарльза, по словам ее величества, и так уже покормили мороженым, чтобы смягчить боль в горле, однако, несмотря на вечерний час, она была вынуждена развлекать вдову бывшего президента США, вместо того чтобы сидеть у кровати восьмилетнего сына.

Несмотря на несомненную любовь к своим детям, королева подчинялась долгу службы, который не давал уделять много времени семье. Недостаток материнской ласки восполняли няни – Чарльза, например, брала под “надежное крыло” (32) Мейбл Андерсон – и любящая бабушка. Однако из-за упрямого служения долгу, усиленного природной сдержанностью и неприятием конфронтации, многие радости и трудности материнства прошли мимо Елизаветы II. “Она предоставила детей самим себе, – считает Гай Чартерис. – У нее каждый день была уйма дел, и проще было заняться ими, чем детскими капризами, ведь красные ящики с правительственными документами не терпят отлагательства” (33). Весьма отчетливо дистанцию между королевской четой и детьми демонстрирует каноническая фотография 1957 года, сделанная будущим мужем принцессы Маргарет, Энтони Армстронг-Джонсом. На снимке Елизавета II и Филипп, опираясь на каменный мостик в саду Букингемского дворца, восхищенно наблюдают за Анной и Чарльзом, читающими книгу внизу.

Последствия такого подхода к материнству наблюдала воочию Кларисса Иден, когда гостила в Виндзорском замке в апреле 1955 года и отправилась вместе с мужем на пикник с королевской семьей. Шестилетний Чарльз плюхнулся (34) на место Энтони Идена, и королева сделала мальчику замечание. Тот отказался вставать, и Елизавета II повторила просьбу – “это ведь подушка премьер-министра, он устал, ему нужно посидеть”. Юный принц не двинулся с места. Потом, когда Чарльз отказался есть немытыми руками, королева-мать тоже пошла у него на поводу: “Да, я его понимаю. Налейте воды в тарелку, пусть помоет”. Избалованность принца Клариссу Иден позабавила (35), однако она удивилась, что королева “не сказала: “Все, Чарльз, вставай!” – вероятно, она пыталась любой ценой избежать скандалов”.

Филипп, штатный блюститель порядка в королевской семье, в тот момент отсутствовал, отправившись на ближнее озеро поплавать на плоскодонке с шестом. Если королева ошибочно склонялась к попустительству, ее супруг, напротив, часто проявлял чрезмерную строгость. В “принадлежащей ему по праву” (36) роли главы семьи он следил за соблюдением правил, требуя, например, чтобы Чарльз каждое утро заправлял постель (37) и не опаздывал к завтраку. Филипп держал “предполагаемого престолонаследника” в ежовых рукавицах, хотя сын во многом разительно отличался от отца – робкий, неуверенный, погруженный в себя и не особенно спортивный. С раннего возраста он, по словам королевы-матери, был “очень ласковым, добросердечным мальчиком” (38). Принцесса Анна, даром что младше брата на два года, обладала куда более твердым характером – уверенная, жесткая и напористая, как Филипп.

Поворотный момент в судьбе Чарльза настал, когда пришла пора получать образование. (Анна, как принято было у аристократии, оставалась на домашнем обучении до 13 лет, чтобы потом уехать в школу-пансион.) Пытаясь организовать сыну подобие обычной жизни, королева и герцог решили отправить его в частную начальную школу – прежде такое для наследников престола не практиковалось. Филипп выбрал школу Хилл-Хаус в Лондоне, пятилетнее учебное заведение, следующее плутарховскому принципу, что ум ребенка – это “не сосуд, который нужно наполнить, а огонь, который нужно разжечь” (39). Для Чарльза, выросшего в дворцовой детской, было непривычно оказаться в одном классе с другими мальчишками (40), что уж говорить о таких демократичных занятиях, как подметание пола и поездки на автобусе на школьный стадион. Однако в Хилл-Хаусе Чарльз провел всего год, за который огонь его ума едва начал разгораться, поскольку осенью 1957-го, за два месяца до девятилетия – в этом возрасте мальчиков из высших слоев обычно отправляли в школу-пансион – родители перевели его в отцовскую альма-матер, школу Чим в Хэмпшире.

Филипп предпочел школу, исповедующую принцип “целостного” обучения (41). Однако он преследовал и другую цель – закалить сына, перебороть его очевидную мягкотелость. Объясняя свою задумку годы спустя, герцог писал: “Дома детей можно баловать, но школа должна обеспечивать спартанские условия и дисциплину, чтобы воспитать сознательных, уравновешенных и независимых взрослых” (42).

Чарльз начал страдать с той минуты, как вошел в общую спальню. За последующие пять лет он, хоть и приспособился к строгому режиму и научился сосуществовать с восемью с лишним десятками мальчишек в классе и на стадионе, все равно всегда оставался в стороне и тосковал по далекому спокойному дому. Позже, объясняя свою неспособность заводить много друзей, он сказал: “Я всегда предпочитал общаться с самим собой – или один на один с кем-то” (43).

Конец первого учебного года принес Чарльзу новые переживания по поводу своей исключительности, когда мать даровала ему титул принца Уэльского – наглядно обозначающий его место в очереди престолонаследования. Ни о чем таком не подозревая (44), Чарльз в компании нескольких одноклассников смотрел летом 1958 года в кабинете директора телетрансляцию выступления королевы на закрытии Игр Содружества в Кардиффе – проходящих раз в четыре года спортивных состязаний, спонсируемых странами-участницами. Услышав сакраментальное заявление и рев толпы на маленьком экране: “Боже, храни принца Уэльского!” – Чарльз съежился на стуле от смущения.

Родители прекрасно знали о том, как ему плохо в школе; королева даже записала в дневнике, как сыну страшно (45) возвращаться в Чим после каникул. Однако они считали необходимым воспитывать характер, и со всеми жалобами Елизавета II отправляла Чарльза к отцу. Филипп, с его резкостью и склонностью критиковать, вместо того чтобы поддержать и утешить, отличался особенной строгостью, которая только углубляла пропасть между ним и сыном.

В практическом отношении школа-пансион себя оправдывала, учитывая плотный и напряженный график королевы и принца Филиппа. Кроме того, она помогала укрыть мальчика от любопытных глаз прессы. До тех пор все касающиеся монарха новости и статьи в газетах и журналах – а также в безупречно корректных передачах BBC – были проникнуты безоговорочным почтением к королеве и пели ей хвалу; источник сенсаций журналисты видели только в муже и сестре ее величества. Теперь же пресса впервые за все время стала позволять себе критику в адрес Елизаветы II и ее советников.

В августовском затишье 1957 года, когда королева и двор отбыли в ежегодный отпуск в шотландское высокогорье, в малоизвестном издании “National and English Review” появилась публикация под названием “Монарх сегодня”, написанная редактором журнала, тридцатитрехлетним Джоном Григгом, 2-м бароном Олтрингемом. Он выступал оппозиционером в партии тори, устраивая кампании против своих однопартийцев – наследных пэров, заседающих в палате лордов, – многие из которых, по его оценке, “не подходят для государственной службы” (46). Кроме того, он выступал за рукоположение женщин в духовный сан в Англиканской церкви и жестко критиковал суэцкую авантюру Энтони Идена.

Теперь же он нацелился на тех, кто служит – вернее, по его представлению, плохо служит – монархии, которую он якобы поддерживает. Авторитет его словам придавал титул, а также итонское и оксфордское образование и звание офицера гренадерской гвардии – привычного источника придворных кадров для Букингемского дворца. Олтрингем называл советников “тесной кликой” (47) “твидовой” аристократии, наполнявшей официальные речи королевы банальностями. “Выражения, которые вкладывают в ее уста, – писал он, – рисуют образ школьницы-зубрилки”, мешая ей проявить себя “независимой неповторимой личностью”. Олтрингем призывал королевскую семью сделать свое окружение более радикальным и социально разнообразным, создав “по-настоящему бесклассовый двор, отражающий состав Содружества”, тем самым творчески решая “невозможную на первый взгляд задачу королевы – быть одновременно обычной и незаурядной”.

В своей статье Олтрингем вторил оставшемуся почти незамеченным эссе журналиста и радиоведущего Малкольма Маггериджа, опубликованному двумя годами ранее в “New Statesman”. На свежем примере раздутой в прессе шумихи вокруг драматических отношений принцессы Маргарет с Питером Таунсендом Маггеридж предупреждал в октябре 1955 года об опасности чрезмерной огласки. Он настоятельно рекомендовал королевской семье обзавестись “хорошими специалистами по связям с общественностью” (48), которые заменили бы придворных “в их нелепых потугах” контролировать прессу и “отражали бы наиболее злобные нападки”. Более компетентные советчики, писал он, помогут королевской семье “не дать превратить свою жизнь в подобие мыльной оперы”. Маггеридж, как искусный полемист, высказывался в сдержанном и уважительном тоне, позволив себе, самое большее, отметить, что монархия “превратилась в эрзац-религию”, и предложить британской королевской семье присмотреться к скандинавскому подходу – “простому и незаметному для подданных существованию”.

Рассуждения Олтрингема в том же ключе вызвали бы у четырех с половиной тысяч читателей журнала разве что недоумение, не посмей он язвить в адрес лично ее величества насчет “дебютантских штампов” и “удручающей нехватки подготовки” к роли монарха. “Елизавете I, – писал он, – недостаточно было бы Крофи, сэра Генри Мартена, лондонских сезонов, скачек, охоты на куропаток, канасты и периодических официальных турне”.

Кроме того, он прошелся по королевской “манере речи, которую просто больно слушать. Как и ее мать, она не может связать и двух слов без бумажки. <…> Даже если она вынуждена все свои речи независимо от размеров зачитывать с листа, пусть хотя бы научится читать их как следует. При должной тренировке даже подготовленную речь можно подать как экспромт”. В порыве, по его собственному утверждению, “искренней и конструктивной критики” Олтрингем заявлял, что, “как только развеется очарование юности”, ее величеству останется полагаться лишь на характер. “Ей придется говорить и держаться так, чтобы народ прислушивался и внимал”, – писал он.

Заявления эти вызвали волну негодования в прессе и влиятельных кругах. Таблоиды пестрели заголовками о “нападках” на королеву. “The Sunday Times” назвала Олтрингема подлецом и трусом, а Генри Фэрли высмеял в “The Times” недоброжелателя ее величества, посмевшего “со своим крохотным зашоренным умишком посягнуть на многовековой опыт” (49). Архиепископ Кентерберийский Джеффри Фишер счел Олтрингема “просто глупцом” (50). Б. К. Бербидж из Лиги верноподданных империи, встретив обидчика ее величества на улице, залепил ему пощечину, и даже мировой судья, оштрафовавший его за это на один фунт, заявил, что “девяносто пять процентов населения страны возмущены и оскорблены этой писаниной” (51).

Во дворце критику приняли конструктивно. Мартин Чартерис назвал ее “знаковым событием для послевоенной монархии” (52) и склонен был благодарить автора за “неожиданную услугу”. По некоторым данным, принц Филипп (53) – не жаловавший чопорных придворных – склонялся к тому же мнению. Королева, под руководством мужа (54) и таких профессионалов, как ведущий передач BBC Дэвид Аттенборо и приятель Филиппа по Гордонстоуну Энтони Крэкстон, добилась большей естественности в речах – прежде всего, понижая тембр голоса и убирая отрывистость. Однако зачитывать их она продолжала по бумаге, не рискуя неосторожным словом нарушить положенный монарху нейтралитет. Вопреки прогнозу Олтрингема, даже утратив очарование юности, она по-прежнему вызывала уважение публики своей серьезностью и продиктованным скромностью нежеланием “заставить народ внимать”.

Помимо благодарности Чартериса за своевременный сигнал тревоги имелись и другие свидетельства готовности ее величества идти в ногу со временем, демократизируя свою деятельность и диверсифицируя окружение. На следующий год королева покончила с традицией балов (55) для дебютанток в Букингемском дворце – устаревшим аристократическим ритуалом, ведущим свою историю со времен Георга III, – и вместо них ввела дополнительный дворцовый прием на открытом воздухе, куда приглашалась достаточно широкая публика.

Не подозревая о намечающихся за кулисами дворца переменах, Малкольм Маггеридж подлил масла в огонь, выступив в октябре 1957 года с эссе под заголовком “Действительно ли Англии нужна королева?” в американском еженедельнике “The Saturday Evening Post”. Развив поднятую ранее тему “королевской мыльной оперы”, он пошел дальше, позволив себе саркастический тон и резкую критику королевы и ее почитателей.

“Как раз те, кто общается с королевской семьей лично, – писал он, – злословят на счет ее величества больше всех. Не продавщицы считают королеву безвкусной, унылой и банальной, а приближенные к ней герцогини” (56). Он утверждал, что королева исполняет свои обязанности “с сонной вялостью в жестах, движениях и манере”. Что еще хуже, она “генерирует снобизм и выступает средоточием низкопоклонства”.

Маггериджу задали в прессе еще более суровую трепку (57), чем Олтрингему. Кроме того, его преследовали на улице, громили дом, он получал гневные письма (в том числе с экскрементами и бритвенными лезвиями в конверте). BBC временно отстранила его от эфира, однако, вернувшись, он стал одним из самых знаменитых ведущих телерадиовещательной корпорации.

Реакция могла быть менее бурной, если бы Маггеридж не подгадал с критической статьей к долгожданной поездке Елизаветы II в Северную Америку. Прибыв 12 октября в Канаду с пятидневным визитом, она впервые выступила в прямом эфире – попеременно на английском и французском языках перед четырнадцатью миллионами зрителей из шестнадцати с половиной миллионов населения Канады. Кроме того, она в первый раз воспользовалась телесуфлером (58), позволявшим не читать с бумаги, а смотреть прямо в камеру. Королева произвела впечатление “застенчивой, немного робкой и местами неловкой” (59), однако милой, поскольку ее выступление было “невероятно человечным”, согласно оценке “The New York Times”.

Возможно, свое влияние оказала критика Олтрингема и Маггериджа, поскольку семиминутную речь королева начала с непривычной фразы: “Я хочу поговорить с вами по душам”, а затем продолжила почти доверительно: “Бывает, что очень долго жизнь кажется скучной рутиной, мелочной бесцельной возней, а потом вдруг мы становимся участниками каких-то больших событий, позволяющих увидеть, насколько прочны и незыблемы устои нашего существования” (60).

На следующий день она – первой из когда-либо живших монархов – открывала канадский парламент. Чтобы канадцы могли ощутить “причастность к знаковому событию канадской истории” (61), Елизавета II согласилась на телевизионную трансляцию своей тронной речи из палаты сената в Оттаве.

Королева особенно ждала второй поездки в Америку. В письме к Энтони Идену она заметила, что “между нами и США намечается явное сближение (62), тем более после запуска советского спутника, который заставил всех по-новому взглянуть на советский научный прогресс!”. На этот раз поездка – по сравнению с краткосрочным визитом 1951 года – намечалась более обстоятельная: шесть дней в Вашингтоне, Нью-Йорке и Джеймстауне, штат Вирджиния, где предстояло отметить 350-ю годовщину основания первой британской колонии в Америке.

Елизавета II поддерживала теплые отношения с шестидесятисемилетним американским президентом, зародившиеся еще во время Второй мировой, когда Эйзенхауэр был в Лондоне в качестве Верховного главнокомандующего союзными войсками в Западной Европе. Он дорожил “преданной дружбой” (63) с родителями королевы и любил вспоминать (64), как однажды они организовали для него экскурсию по личным покоям Виндзорского замка. Чтобы не мешать экскурсионной группе, они решили не покидать своих апартаментов, однако в назначенный день Георг VI об этом забыл и вместе с домашними и Маргарет Роудз устроился на террасе над розарием за накрытым для чая столом с белой скатертью до пола. Услышав приближение Эйзенхауэра с группой, король понял, что своим присутствием заставит прервать осмотр. “Мы дружно нырнули под стол и затаились” (65), – вспоминала королева годы спустя. “Если бы они [Эйзенхауэр с группой] подняли глаза <…> то увидели бы стол, трясущийся от сдерживаемого смеха спрятавшихся под ним” (66), – подтверждает Маргарет Роудз. Когда Георг VI позже признался во всем Эйзенхауэру, генерал, по словам Елизаветы II, “был просто ошеломлен этими королевскими прятками” (67).

В Вирджинии, куда королева и герцог прибыли 16 октября на однодневные праздничные торжества в Джеймстауне и Вильямсбурге, их приветствовала десятитысячная толпа (68). Высокопоставленных гостей сопровождала свита из шестидесяти шести человек, в том числе британский министр иностранных дел Селвин Ллойд. В Вильямсбурге королева произнесла короткую речь с балкона Колледжа Вильгельма и Марии, вознося хвалу “просвещенным и мудрым государственным деятелям” (69), основавшим Американскую республику. “Лорд как-его-там попал пальцем в небо, – писала “Washington Post”. – Оратор из королевы никудышный, однако выговор у нее, по мнению сегодняшних слушателей, приятный”.

Следующим утром гости вылетели в Вашингтон на самолете Эйзенхауэра “Коломбина III” – стремительном и изящном винтовом аэроплане с четырьмя мощными двигателями на длинных крыльях. В ожидании взлета (70) Филипп углубился в спортивный раздел газеты, а Елизавета II открыла золотым ключиком кожаный бювар со своей монограммой и принялась подписывать открытки детям. “Филипп!” – позвала она вдруг. Супруг продолжал читать. “Филипп!” – повторила королева. Он обернулся. “Какие двигатели запускают первыми на таком большом самолете?” Герцог задумался. “Ну? – засмеялась Елизавета. – Говори быстрей, а то сейчас запустят”. Филипп предположил наугад, но в итоге его предположение подтвердилось. (Двигатели запускают по очереди, сперва на одном крыле – ближний, затем дальний; потом в той же последовательности на другом крыле.) “Его озадачили, – вспоминает сидевшая тогда рядом Рут Бьюкенен, жена Уайли Бьюкенена-младшего, главы протокольной службы Эйзенхауэра. – Королева повела себя точь-в-точь как обычная жена, желавшая привлечь внимание мужа” (71).

В столицу Филипп и Елизавета II въезжали вместе с президентом и его супругой Мейми на лимузине с прозрачной выпуклой крышей под аккомпанемент шестнадцати оркестров и восторженные приветствия более миллиона людей, выстроившихся вдоль всего пути следования, невзирая на проливные дожди. Королевская чета провела четыре ночи в самых элегантных гостевых покоях недавно отремонтированного Белого дома – ее величеству отвели Розовые апартаменты, декорированные в федеральном стиле (впоследствии переименованные в честь высоких гостей в Королевскую спальню и гостиную), а герцогу Эдинбургскому – спальню Линкольна с широченной резной кроватью из розового дерева.

Бо́льшая часть пребывания прошла за обычными приемами, торжественными обедами в Белом доме и британском посольстве (на золотой посуде, привезенной самолетом из Букингемского дворца) и посещением местных достопримечательностей, во время которого публике удавалось мельком взглянуть на королеву, называемую в новостях “миниатюрной британской монархиней” (72).

Рут Бьюкенен отчетливо видела, что королева “вполне уверена в себе и не тяготится своей ролью. Однако она не спешила убирать барьер. Она держала дистанцию и выверяла каждое движение, что, впрочем, не мешало ей смеяться над шутками моего мужа” (73). Как-то раз, когда Бьюкенен ждала, пока супруг проводит королевскую чету к лимузину, “я услышала ее хохот. Кто бы мог подумать, что королева умеет так заразительно смеяться? Однако стоило ей завернуть за угол и увидеть нас, как она тут же посерьезнела”.

Присутствия ее величества требовал прием на две тысячи гостей в британском посольстве, ради которого посол Гарольд Качча установил в саду пять шатров из переливающейся стеклоткани, а также предшествовавшая ему более камерная встреча для восьмидесяти дипломатов с супругами. Во время экскурсии в Национальную галерею королева призналась директору музея Джону Уолкеру, что мечтала недавно приобрести Моне на Лондонском аукционе, однако требуемая “баснословная сумма” (74) оказалась ей не по карману.

Вице-президент Ричард Никсон принимал королевскую чету на торжественном ланче с девяносто шестью гостями в украшенной орхидеями бывшей палате Верховного суда в Капитолии. Это была их первая встреча с проницательным, но несколько скованным в общении вице-президентом. Памятуя о недавней критике в адрес королевы, Никсон побеседовал с гостьей об ораторских приемах, а на следующий день даже передал в качестве пособия книгу с “интересными идеями” (75) – “Искусство удобочитаемого письма”, написанную признанным лингвистом доктором Рудольфом Флешем, сторонником “простой речи”.

На третий день королева позволила себе слегка отклониться от привычного набора мероприятий. Узнав о мечте ее величества побывать на “встрече”, как она выразилась, по американскому футболу (76), Белый дом организовал места в “королевской ложе” по центру поля на стадионе “Берд” Мэрилендского университета, где местная команда играла с Университетом Северной Каролины. Увидев по дороге супермаркет “Гигант”, Елизавета II поинтересовалась, нельзя ли устроить посещение, чтобы “посмотреть, как закупают продукты американские домохозяйки” (77).

Под приветственные возгласы сорока трех тысяч болельщиков королева вышла на поле побеседовать с игроками команд-соперниц – коротко стриженными мускулистыми рослыми парнями. Греясь в норковой шубе за пятнадцать тысяч долларов (78) – подарок Ассоциации селекционеров норки, объединяющей американских производителей пушнины, – королева увлеченно следила за игрой, хотя и “нервничала” (79) во время силовых заслонов. Зрелище было поистине американским: чирлидеры, крутящие “колесо”; мажоретки с барабанами, марширующие оркестры и северокаролинские девушки, наряженные пачками сигарет и сопровождающие танцем “парад отраслей” (80) штата.

Пока гостей развлекали в перерыве между таймами, сотрудники службы безопасности на полном ходу неслись в супермаркет, чтобы в срочном порядке организовать визит. Хозяева поля победили со счетом 21:7, и в пять часов вечера кортеж, к изумлению сотен покупателей, остановился у Квинстаунского торгового центра. Елизавета II и Филипп видели супермаркет впервые – до Британии это явление еще не докатилось, – поэтому визит заслуживал внимания не только спонтанностью, но и необычностью.

С любопытством антропологов и непринужденностью, которую в Британии они народу не демонстрировали совсем, Елизавета II и Филипп пятнадцать минут пожимали руки, расспрашивали покупателей и изучали содержимое магазинных тележек. “Как замечательно, что можно брать с собой детей” (81), – заметила Елизавета II, кивнув на маленькое сиденье тележки. Королеву и консорта потрясли не только ломящиеся от продуктов полки, но и разнообразие ассортимента, включающего одежду, канцелярские принадлежности, косметику и бытовую химию, даже костюмы для Хеллоуина. Ее величество с интересом рассматривала замороженные пироги с курицей, а герцог, попробовав крекеры с сыром, пошутил: “Мышиная радость!” (82) Прослушав рассказ про технологии заморозки, оба прошли через кассы с конвейерной лентой, заинтригованные объяснениями кассира Дэвида Ферриса. “Спасибо за экскурсию, – поблагодарила королева управляющего супермаркетом Дональда Д’Аванцо. – Мне очень понравилось”. Д’Аванцо признался позже, что “сильно перенервничал <…> Это было величайшее событие в моей жизни” (83).

В последний день пребывания (84) в Вашингтоне королева и Филипп совершили единственный за всю поездку частный визит – прокатились на кабриолете в Вирджинию, где королева осмотрела восемнадцать годовалых скакунов в Миддлбургском конноспортивном центре. Почти час она наблюдала за лошадьми и беседовала с владельцами и тренерами. Принимал Елизавету II спортсмен и филантроп Пол Меллон, знакомый и коллега по разведению чистокровных лошадей. Вечером он угощал гостей чаем в своем аппервильском имении с прилегающими четырьмя тысячами акров земли.

Гораздо более пышный прием ждал Елизавету II и Филиппа на следующее утро в Нью-Йорке. Королева пожелала исполнить еще одну мечту детства – увидеть Манхэттен с воды, “как на него и подобает смотреть” (85). “Ух ты!” (86) – воскликнула она, увидев с военного парома сияющие очертания Нижнего Манхэттена. Они напомнили ей “россыпь драгоценных камней” (87).

Вдоль улиц от Бэттери-парка до мэрии, а к северу до “Уолдорф-Астории” выстроилось 1,25 миллиона человек, размахивающих британскими и американскими флажками, кричащих “Привет, Лиз!” (88) и “Ура принцу Филу!” и запевающих “Боже, храни королеву!”. Проезжая по Уолл-стрит в лимузине Эйзенхауэра со стеклянным колпаком, королева и Филипп попали под настоящий дождь из телеграфных лент, конфетти и разорванных в клочья телефонных книжек. “Я и подумать не могла, что они так близко друг к другу!” (89) – изумилась Елизавета II, очутившись в каньоне из небоскребов.

На все про все – выполнить желаемое и намеченное и пожать три тысячи рук – было отведено всего пятнадцать часов (“для затравки” (90), по словам самой королевы). В темно-синем шелковом коктейльном платье и розовой бархатной шляпе она выступила с обращением к представителям восьмидесяти двух стран в Генеральной Ассамблее ООН. На шестиминутную речь, восхваляющую достойные начинания организации и призывающую участников продолжать борьбу за мир, двухтысячная аудитория откликнулась “громом бурных аплодисментов” (91). Потом Елизавета II отправилась на часовую экскурсию по выстроенной пять лет назад штаб-квартире ООН, полюбопытствовав в какой-то момент, как “не падает” (92) тридцатидевятиэтажное стеклянное здание Секретариата. Во время приема с участием делегатов Филипп побеседовал с советским послом Андреем Громыко о недавно запущенном спутнике, который королева упомянула в письме к Энтони Идену.

Королевская чета получила во временное пользование апартаменты в стиле Людовика XV на двадцать восьмом этаже “Башен Уолдорф” и присутствовала на двух трапезах в легендарном отеле – торжественном обеде на тысячу семьсот человек, организованном мэром Робертом Вагнером, и ужине на четыре с половиной тысячи гостей, устроенном обществами английско-американской дружбы – Союзом говорящих на английском языке и “Пилигримами Соединенных Штатов”. В промежутке ее величество любовалась “потрясающим видом” (93) со сто второго этажа Эмпайр-стейт-билдинг – в вечерних сумерках (еще одна особая просьба), когда “лиловеет вечернее небо, а в офисах еще горят огни и весь горизонт словно затянут огромными полотнами тончайшего кружева” (94), – как живописал британский автор Алистер Кук.

К началу грандиозного вечернего банкета в большом бальном зале напряженный график стал брать свое, что ощутила даже энергичная тридцатилетняя королева. На экранах кабельных телевизоров, установленных в шести смежных банкетных залах, гости могли лицезреть Елизавету II в восьмисантиметровой бриллиантовой диадеме и вечернем платье, переливающемся пастельными пайетками. Королеву не предполагается снимать за едой, однако именно так она предстала на экране – с вилкой в левой руке, угощаясь полосатым окунем (95) под соусом “шампань”, говядиной под трюфельным соусом, картофелем “бенье”, стручковой фасолью в миндальной панировке и уолдорфским ромовым савареном. Гости могли убедиться (96), как строго она следует застольному протоколу, за первыми двумя блюдами общаясь с соседом слева, бывшим американским послом в Британии Льюисом Дугласом, а после появления главного блюда переключаясь на соседа справа – председателя “Пилигримов” Хью Буллока.

“The New York Times” отметила, что “усталость королевы чувствовалась лишь во время произнесения речи <…> Она не пыталась выдавить улыбку <…> и, хотя запнулась всего раз, ее выдавал сам голос” (97). Несмотря на не самый бодрый вид, королева тепло поблагодарила обоих устроителей приема за напоминание об объединяющем Британию и Америку “языке и историческом наследии”, а также “сознательное стремление” не допустить, чтобы “любовь переросла в привычку”.

Тем же вечером ей пришлось выдержать еще одно мероприятие – Королевский бал Содружества на четыре с половиной тысячи персон в Арсенале Седьмого полка на Парк-авеню. Глава протокольной службы Уайли Бьюкенен восхищался тем, что, несмотря на усталость, королева восседала на пьедестале “прямая как штык, даже не касаясь спиной стула” (98). Уже далеко за полночь, направляясь с Филиппом к поданному лимузину, ее величество несколько раз останавливалась поговорить с ветеранами войны. Один из летчиков, ослепший на Первой мировой, попытался подняться с кресла-каталки в знак почтения. “Она мягко коснулась его плеча и попросила не вставать, – вспоминает Бьюкенен. – Задержавшись, она перекинулась с ним несколькими фразами, затем проследовала дальше”.

Бьюкенен разместил на полу автомобиля королевской четы подсветку, чтобы высыпавшие на улицы Манхэттена и Квинса толпы могли полюбоваться ослепительным блеском платья и диадемы Елизаветы II. Многие женщины в толпе были в халатах и бигуди. “Филипп, – сказала королева, – посмотри, сколько народу в пижамах. Я лично ни за что бы не вышла в ночной сорочке посмотреть на какую-то там коронованную особу!” (99)

В два часа ночи королева с Филиппом пересели на борт авиалайнера “Дуглас DC-7” “Семь морей” “British Airways”, готовясь к почти четырнадцатичасовому перелету домой. “Вы оба покорили американцев своим обаянием и обходительностью” (100), – написал Эйзенхауэр в своем прощальном письме высокопоставленным гостям.

Американские и британские газеты объявили состоявшийся визит “невероятным успехом” (101) и “потрясающим американским триумфом”. Больше всех ликовал премьер-министр Гарольд Макмиллан, который неделей позже своего суверена должен был лететь в Вашингтон на ряд встреч с Эйзенхауэром. Королева, писал Макмиллан в своем дневнике, “похоронила память о Георге III на веки вечные” (102). Однако британцы невольно почувствовали себя обделенными, читая об импровизированных вылазках и тем более о масштабных телетрансляциях. “Почему ее величество ожила только по ту сторону Атлантики?” (103) – вопрошала лондонская “Daily Herald”.

Выход Елизаветы II на телевидение был обдуманным шагом, и немалую роль в этом новом для королевы начинании сыграл ее супруг. Учитывая увлечение Филиппа техникой, стоит ли удивляться, что именно он сумел разглядеть потенциальную пользу телеэфиров для монархии? Еще в ноябре 1952 года он пророчески заметил, что радио и телевидение “вышли за рамки развлекательных диковинок” (104). Он первым из членов королевской семьи стал вести собственную телепередачу – документальный цикл о своем турне по странам Содружества, показывая снятый в поездке фильм.

С самой коронации Елизавета II с опаской относилась к бесцеремонному вмешательству телекамер. Своими опасениями она поделилась с Иденом в письме, отправленном перед визитом в Америку: “Хуже всего телевидение, но, наверное, когда привыкаешь, оно уже не так ужасно, как на первый взгляд” (105). Еще предыдущим летом она приняла решение впервые выступить с рождественским обращением по телевидению, а не по радио, изменяя ему как раз в двадцать пятую годовщину первого радиовыступления своего деда, короля Георга V. За несколько дней до отправки в Канаду она даже прорепетировала с телесуфлером в импровизированной студии Букингемского дворца. Режиссером выступал Филипп, который и уговорил королеву испытать (106) хитроумный прибор, зачитав свою старую речь. Сперва получилось слишком монотонно, но Филипп внес замечания, и речь зазвучала, по общей оценке, “живее” (107) – добавились улыбки и кивки в нужные моменты.

Канадская трансляция послужила генеральным прогоном перед прямым эфиром 25 декабря, однако Елизавета II все равно волновалась. На ее счету это было уже шестое рождественское обращение. С самого начала они готовились без правительственных “подсказок”, давая монарху возможность раз в год гарантированно обратиться к народу напрямую. Королева всегда подходит к этому наставлению с большой ответственностью, делая в нем упор на веру и чувство долга, внушая народу приверженность высоким идеалам и вдохновляя на благие начинания. Как правило, к речи прикладывают руку личные секретари, однако основная часть сочиняется не один месяц в тесном сотрудничестве с Филиппом и зачастую объединяется какой-то конкретной темой, связанной с событиями уходящего года.

В телевыступлении 1957 года Филипп принимал особенно активное участие (108) и даже привлек своего знакомого с BBC Энтони Крэкстона. Выбрав в качестве студии сандрингемскую Долгую библиотеку за отличную акустику, они поставили там маленький письменный стол на фоне стеллажа с рождественскими открытками и семейными фотографиями. Микрофон прятался в композиции из остролиста на столе, для съемки установили две телекамеры с суфлером.

Готовясь, королева не только тренировалась (109) читать ползущие по экрану крупные строки, но и посмотрела обучающий фильм, снятый диктором BBC Сильвией Питерс. Однако даже после трех репетиций Елизавета II признавалась одному из гостей на праздничном вечере для персонала в Виндзорском замке: “Мой муж, кажется, открыл секрет, как расслабляться перед камерой. А я по-прежнему волнуюсь, потому что для меня это все еще загадка” (110). За несколько дней до передачи (111) Крэкстон сорок пять минут репетировал с королевой текст строчку за строчкой.

Ее величество говорила семь минут (112), периодически поглядывая на лежащую перед ней стопку бумаг и переворачивая страницу. Время от времени она улыбалась краем губ и сжимала руки в ключевые моменты. Телевидение, говорила она, должно “приблизить ее к народу” и сделать ежегодное обращение к жителям Британии и стран Содружества “более душевным и личным”. В то же время она предупреждала о коварстве технических новинок, поскольку “все вокруг стремительно меняется”, вызывая у людей растерянность, “ведь непонятно, что хранить, а что выбросить, как воспользоваться благами нового, не растеряв то хорошее, что имелось в старом”.

Сами по себе “нововведения” не беда, продолжала она. “Беда в недальновидных людях, которые бездумно выбрасывают на свалку вековые идеалы, словно вышедшие из строя механизмы”. Чтобы поддержать оказавшиеся на грани исчезновения “основополагающие принципы”, потребуется, по словам королевы, “особое мужество <…> поднимающее нас на защиту всего правильного, всего истинного и искреннего. Нам понадобится мужество, помогающее противостоять незаметному действию яда цинизма и показать миру, что мы не боимся будущего”.

“Я не могу повести вас на бой, – подытожила Елизавета II. – Но я могу сделать кое-что другое. Подарить вам свое сердце, свою преданную любовь к этим древним островам и ко всем народам нашего братства наций”. Переходя к рождественским пожеланиям, она мельком посмотрела на мужа, стоящего за одной из камер (113), и улыбнулась зрителям сияющей улыбкой.

Выступление, согласно подсчетам, посмотрели тридцать миллионов человек, и пресса, особенно в Соединенных Штатах, провозгласила его достойной отповедью критикам, “пост-олтрингемской королевской речью” (114). По оценке “The New York Times”, Елизавета II держалась “естественно и свободно” (115). “Она продемонстрировала все свое обаяние, изящество и простоту, – писал лондонский обозреватель из “Daily Express”. – Я растрогался <…> до слез” (116). Гарри Трумэн назвал милым замечание о “недальновидных людях”: “До утраты идеалов еще далеко, но мы определенно начинаем о них забывать” (117).

Ни одно рождественское обращение за пять десятилетий не вызывало такого резонанса и не имело такого на удивление мрачного подтекста. “Окончательный вариант на самом деле принадлежит Филиппу” (118), – писал позже Крэкстон. Однако по сути это был результат обмена мнениями между королевой и ее супругом. Она всегда старалась высказывать только то, с чем была внутренне согласна, даже слово “очень” не произносила, если считала его лишним. Поэтому ее клятва в верности народу и призыв “подняться на защиту всего правильного” несомненно шли от сердца, как и глубокая духовность, которой было проникнуто выступление.

Год спустя правительство впервые разрешило сделать телетрансляцию церемонии открытия парламента. (Оно отказалось от телесъемок в 1957 году, когда королева объявила об инициированной Макмилланом и его министрами реформе – учреждении пожизненного пэрства, позволяющего женщинам заседать в палате лордов.) Открытие парламента, как одно из величайших британских торжеств, не менее зрелищно, чем любое событие королевского календаря, а значит, подходит для телевидения. Кроме того, оно напоминает о королевской роли “венца парламента”, собирая вместе палату общин, палату лордов и монарха, когда королева зачитывает правительственную законодательную программу.

Сама церемония построена на вековых традициях и ритуалах. Проводится она неизменно в помещении палаты лордов с ее богато украшенными сводами, витражами и вычурной резьбой.

Накануне церемонии из Тауэра в Букингемский дворец привозят имперскую церемониальную корону и церемониальный меч XVII века, чтобы королева привыкла к почти полуторакилограммовой тяжести на голове. Вечером она обычно садится за свой рабочий стол в этом подбитом фиолетовым бархатом венце, сверкающем тремя тысячами бриллиантов. Был год, когда дворецкий увидел (119) ее величество за разбором документов в короне и розовых домашних тапочках.

Утром церемонии запряженная лошадьми карета везет корону и меч, а также церемониальную шапку из алого бархата с горностаевой опушкой по Мэлл к зданию парламента. Вторая карета везет золотые булавы. Елизавета II называет эти символы королевской власти “рабочей экипировкой” (120) и следит за тем, чтобы лицевая часть короны, с огромным рубином “Черный принц” и бриллиантом “Куллинан II”, была обращена в карете вперед. “Главное – запомнить одно, – подмигнув, сказала она королевскому ювелиру Дэвиду Томасу перед его первой поездкой в Вестминстерский дворец с бесценным грузом. – Где лошади – там перед” (121).

В длинном белом платье, драгоценной цепи ордена Подвязки, длинных перчатках и бриллиантовой диадеме королева вместе с принцем Филиппом, как всегда облаченным в адмиральскую форму, следуют в Ирландской церемониальной карете с четверкой лошадей к Вестминстерскому дворцу в сопровождении гвардейской кавалерии. В Зале для облачений, расписанном фресками на сюжеты артуровских легенд, королева надевает пяти с половиной метровую мантию из алого бархата и корону.

Палата лордов, неизменно битком набитая, напоминает пеструю клумбу. На скамьях восседают пэры в красных мантиях с белой меховой оторочкой по вороту (в 1958 году их ряды впервые пополнились пятнадцатью пожизненными пэрами, в том числе четырьмя женского пола), военные в мундирах, духовенство в церковном облачении и послы во фраках. На большом красном пуфе, олицетворяющем “мешок с шерстью”, пытаются уместиться судьи в париках и черных мантиях.

Процессию возглавляют церемониймейстеры с диковинными средневековыми званиями вроде чрезвычайного герольда Мальтраверса, герольдмейстера Кларенсо и персеванта Красного дракона в расшитых золотом алых камзолах, штанах до колен и шелковых чулках. Вдоль пути следования процессии стоят охраняющие королеву лейб-гвардейцы в шлемах с плюмажем из лебяжьих перьев и знаменитые бифитеры в алых с золотом мундирах до колена, алых штанах, белых брыжах и черных тюдоровских шляпах.

Елизавета II в сопровождении четырех пажей и двух фрейлин, под руку с принцем Филиппом, величественно шествует по Королевской галерее в палату. Перед ней несут меч и церемониальную шапку, болтающуюся на длинном шесте, а возглавляют процессию, пятясь задом, два главных церемониймейстера – граф-маршал и лорд-обер-гофмейстер. Ровно в половине двенадцатого утра королева садится на позолоченный трон под золотым балдахином, а Филипп устраивается по левую руку от нее на таком же троне, но несколькими дюймами ниже.

“Черная булава” – чиновник, выступающий от лица королевы, проходит в палату общин, где перед его носом демонстративно захлопывают дверь в знак независимости нижней палаты. (Ни один монарх не переступал порог палаты общин с 1642 года, когда король Карл I, ворвавшись на заседание, попытался арестовать пятерых депутатов.) После трех громких ударов в дверь жезлом из черного дерева “Черную булаву” допускают в палату, где он велит депутатам “немедленно предстать перед ее величеством в палате лордов”. Депутаты парламента во главе с премьер-министром, кабинетом и лидером оппозиции встают за деревянным барьером у входа в палату лордов – их место там. Теснящиеся на пятачке в шесть на три с половиной метра политики несколько приземляют пышную церемонию, “выглядя, словно обвиняемые на суде” (122), как писал американский посол Дэвид Брюс.

Лорд-канцлер взбирается на помост и достает из красного шелкового мешка речь, написанную премьер-министром и кабинетом, которую вручает королеве. Ее величество старательно зачитывает законодательную программу правительства на предстоящий год – длится это не больше пятнадцати минут. “По-моему, я произнесла скучнейшую и зануднейшую речь в жизни, – делилась она с Пьетро Аннигони во время сеанса позирования после церемонии 1969 года. – Но что поделать, такой материал. Пытаешься добавить хоть чуточку эмоций, однако оживить этот текст человеку просто не под силу” (123). Не забудем и о короне, которая весит ровно столько, на сколько выглядит. Даже несколько часов спустя “шея по-прежнему не гнется” (124), – призналась Елизавета II однажды.

Речь 28 октября 1958 года, длившаяся две минуты десять секунд, оказалась одной из самых коротких и совпадала, кроме того, с убеждениями самой королевы, содержа общие места о сближении с Содружеством, поддержке ООН и Атлантического альянса. Королева говорила об историческом значении телетрансляции открытия парламента, позволяющей “многим миллионам моих подданных <…> наблюдать обновление парламентской жизни” (125). Она упомянула и о визите “с моим дорогим супругом” в Канаду, запланированном на следующее лето, а затем в Гану, провозгласившую в 1957 году независимость от Британии.

Однако перед тем, как отбыть в Гану, Филипп отправился еще в один визит доброй воли на борту “Британии”, посетив за четыре месяца Индию, Пакистан, Сингапур, Бруней, Борнео, Гонконг, Соломоновы острова, острова Гилберта и Эллис в Тихом океане, Панаму, Багамы и Бермуды. Вернулся он в конце апреля 1959 года, и немного погодя Елизавета II наконец снова оказалась в положении. Несколько лет спустя пошли слухи, будто принц Эндрю, появившийся на свет в результате этой беременности, был зачат как раз во время долгого вояжа Филиппа – от Генри Порчестера, близкого друга королевы и такого же увлеченного коннозаводчика. Однако, учитывая, что принц родился в середине февраля 1960 года, зачатие приходилось на май предыдущего года, когда королева и Филипп “почти не расставались” (126), согласно последующему расследованию Найджела Демпстера, автора колонки светских сплетен и покаянному инициатору тех самых слухов.

Как только беременность ее величества подтвердилась, Мартину Чартерису было выдано конфиденциальное поручение. “У меня будет ребенок, к появлению которого я уже довольно давно стремлюсь, – сообщила она помощнику личного секретаря. – Это значит, что я не смогу отправиться в Гану, как планировалось. Поэтому я поручаю вам поехать и объяснить ситуацию [президенту Кваме] Нкруме, но попросить его держать язык за зубами” (127).

Елизавета II с Филиппом продолжили тем временем свое шестинедельное путешествие протяженностью в пятнадцать тысяч миль по Канаде с посещением всех провинций и территорий. На совместное с Соединенными Штатами открытие морского пути Святого Лаврентия 26 июня чету Эйзенхауэр пригласили на ланч на борту “Британии”. Десять дней спустя королева и Филипп на четырнадцать часов прилетели в Чикаго, и президент снова предоставил им лимузин – на этот раз с открытым верхом. Мэр Ричард Дейли (128) расстелил красную дорожку через Лейк-Шор-драйв, представил Елизавете II своих семерых детей и провозгласил: “Чикаго ваш!” (129) Эйзенхауэр передал в письме королеве слова своего шофера, который “никогда не видел подобного воодушевления в толпе, выстроившейся вдоль улиц” (130).

Королева страдала от токсикоза, который умудрялась скрывать, хотя и пролежала в постели несколько дней во время путешествия по Юкону. Пресс-служба сослалась на легкое расстройство желудка, и, отлежавшись, ее величество продолжила визит. Через неделю после возвращения в Лондон 1 августа дворец официально объявил о беременности, и королева направилась в Балморал на ежегодный отдых.

Гарольд Макмиллан, отложивший выборы до возвращения королевы, использовал его как приманку, чтобы убедить Эйзенхауэра посетить Британию в рамках планируемого мирового турне. Премьер-министр понимал, что визит американского президента сильно повысит шансы его партии в предстоящей кампании. Узнав, что Эйзенхауэр колеблется, Макмиллан пустил слух, что “королева глубоко оскорбится” (131), если он обойдет Великобританию стороной. Поскольку ее величество не планировала возвращаться в Лондон, Эйзенхауэр принял приглашение провести два дня в Балморале.

28 августа принц Филипп встретил Айка, Мейми и их сына Джона в абердинском аэропорту и сопроводил в Балморал. Президент с компанией быстро подстроились под замковый распорядок, общаясь с королевской семьей и друзьями, среди которых был граф Уэстморлендский (132), лорд и леди Порчестер, а также Доминик Эллиот, сын 5-го графа Минто и друг принцессы Маргарет.

“Королева отлично ладила с Эйзенхауэром, – вспоминал Эллиот. – Президент был очень интересным человеком, отличным парнем и замечательно вписывался в компанию” (133). От охоты на куропаток Айк отказался, однако ее величество устроила для него пикник на берегу Лох-Мика и даже пожарила на решетке шотландские оладьи, вспомнив уроки виндзорской кухарки, полученные во время войны. Президент был так впечатлен, что попросил рецепт – Елизавета II выслала его через несколько месяцев, извиняясь за ингредиенты в расчете на шестнадцать человек. “Когда едоков меньше, я просто уменьшаю количество муки и молока”, – поделилась она советом, добавив, что “тесто нужно хорошенько взбить” (134).

Королева-мать устроила Эйзенхауэрам веселую коктейльную вечеринку в Беркхолле перед отъездом. Президент охарактеризовал визит как “во всех отношениях идеальный” (135) и отдельно поблагодарил королеву за прощальный подарок – куропаток, подстреленных на охоте. На следующий вечер он отужинал ими в Чекерс-Корте с премьер-министром.

Макмиллан и тори одержали полтора месяца спустя убедительную победу на всеобщих выборах. Премьер-министр написал королеве, которая тогда была почти на шестом месяце беременности, что ей нет необходимости возвращаться в Лондон досрочно. В том году она пропустила из-за своего положения церемонию открытия парламента, и речь вместо нее зачитал лорд-канцлер.

Несмотря на вынужденную необходимость отложить визит ее величества в Гану, в конце ноября в качестве представителя королевы туда отправился Филипп – отчасти чтобы успокоить Нкруму, глубоко огорченного срывом приезда суверена. Филипп произнес за шесть дней восемь речей (136), посвященных пропаганде академических свобод в университетах, содействию научным исследованиям и привлечению молодежи в медицинские профессии. Похвала “великому национальному пробуждению” (137) страны была встречена одобрительно, и Филипп обещал вернуться в 1961 году уже с супругой.

На седьмом месяце беременности королева временно отстранилась от своих официальных обязанностей. Однако оставалось одно незаконченное дело, требующее завершения. Когда Макмиллан приезжал в Сандрингем в начале января 1960 года, королева сообщила, что хотела бы пересмотреть вопрос с фамилией, который не давал покоя ее мужу с тех самых пор, как в 1952 году она решила предпочесть Виндзоров Маунтбеттенам. “Королева попросту хочет (имея на то полное право) сделать приятное мужу – которого безумно любит, – писал премьер-министр в своем дневнике. – Но мне не нравится <…> грубость принца по отношению к ней из-за этих разногласий” (138). Дальше следует загадочная фраза: “Я никогда не забуду, что она рассказала мне тем воскресным вечером в Сандрингеме”.

Вскоре после этого разговора Макмиллан отбыл с визитом в Африку, оставив решение щекотливой семейной проблемы ее величества на Рэба Батлера, своего заместителя, и лорда Килмура, исполняющего в качестве лорда-канцлера роль главы судебной системы страны. 27 января Батлер отправил Макмиллану в Йоханнесбург телеграмму, сообщая, что королева “твердо намерена” (139) изменить решение в пользу Филиппа. Однако есть свидетельство, что Батлер сообщил по секрету одному знакомому, будто Елизавета II “была в слезах” (140).

В ходе совещаний с личными секретарями и министрами была принята формула, по которой королевская семья по-прежнему будет называться “домом и династией Виндзоров”, однако “некоролевские потомки” (141) Елизаветы II – начиная с внуков, которым не положено обращение “королевское высочество”, – получат фамилию Маунтбеттен-Виндзор. Прямые наследники, включая всех королевских детей, останутся Виндзорами. Казалось бы, никаких разночтений, однако тринадцать лет спустя принцесса Анна по наущению Дики и принца Чарльза (142) нарушит порядок, расписавшись в день своей свадьбы как Маунтбеттен-Виндзор.

Елизавета II призналась Макмиллану, что этот компромисс для нее “как гора с плеч” (143). В своем официальном заявлении от 8 февраля она объявила, что “на королеву это долго давило, и решение выстраданное” (144). 19 февраля 1960 года она родила в Букингемском дворце своего второго сына, и радостную весть встретила собравшаяся у ограды ликующая толпа. Как любящая жена, Елизавета II назвала мальчика в честь отца Филиппа, которого тот потерял пятнадцать лет назад.

Макмиллана восхитил “решительный блеск ее прекрасных глаз”.

Елизавета II со своим третьим премьер-министром Гарольдом Макмилланом в Оксфордском университете. Ноябрь 1960 года. © Popperfoto/Getty Images