Читать книгу Близость - Сара Уотерс - Страница 10

Сегодня совсем нет настроения писать. Сразу после ужина я поднялась к себе, сославшись на головную боль. Полагаю, вскоре придет мать с моим лекарством.

Я провела в Миллбанке очень тягостный день.

Там меня уже знают, и старый охранник на главных воротах словоохотливо со мной заговаривает.

– Никак опять к нам, мисс Прайер? Выходит, мы вам еще не прискучили? Да уж, просто диву даешься, насколько интересен острог для людей, которым не приходится тут работать!

Ему нравится называть тюрьму на старинный манер, «острогом». По тому же принципу надзирателей он иногда называет «приставщиками», а матрон – «доглядчицами». Как-то он сказал мне, что прослужил здесь привратником тридцать пять лет, видел многие тысячи осужденных, проходивших через главные ворота, и знает все самые страшные и дикие истории Миллбанка.

Сегодня опять лило ливмя, и старик стоял у окна в своей сторожке, проклиная дождь, превращавший миллбанкскую землю в жижу. Почва удерживает воду, сказал он; за земляные работы здесь хоть вообще не берись. «Совсем негодная почва, мисс Прайер». Он подозвал меня к окошку и показал место, где в первые годы существования острога находился сухой ров с подъемным мостом, как в средневековом замке. «Одно название, что сухой, на такой-то болотине, – сказал привратник. – Только арестанты все осушат, как Темза опять просочится, – и каждое утро во рву снова воды до краев. Ну и пришлось закопать в конце концов».

Я немного погрелась у очага в сторожке, а потом направилась в женский корпус. Там меня, по обыкновению, проводили к мисс Ридли, для обхода очередных тюремных заведений и служб. Сегодня она показывала мне лазарет.

Как и кухня, лазарет располагается за пределами женского корпуса, в центральном шестиугольнике. В главном помещении стоит резкий, неприятный запах, но просторно и тепло; наверное, арестанткам здесь нравится, поскольку это единственное место, где им дозволено собираться в большом количестве для иной цели, чем работа или молитва. Однако даже здесь женщинам предписано хранить молчание. В обязанности лазаретной надзирательницы входит наблюдать за ними, чтобы лежали смирно и не разговаривали. Для неспокойных больных есть отдельные камеры и кровати с ремнями. На стене висит картина с изображением Христа в разорванных цепях и короткой подписью: «Твоя любовь вразумляет нас».

В лазарете где-то пятьдесят коек. Мы застали там двенадцать-тринадцать женщин, большинство из которых казались очень больными – не в силах даже приподнять голову при нашем появлении; кто-то метался во сне, кто-то трясся и крупно вздрагивал под одеялом, кто-то зарывался лицом в серую подушку, когда мы проходили мимо. Мисс Ридли окидывала каждую из них тяжелым взглядом, а у одной кровати остановилась.

– Вот, полюбуйтесь. – Она указала на женщину, лежавшую с высунутой из-под одеяла забинтованной ногой: голень синевато-багровая, лодыжка под повязкой чудовищно распухшая, толщиной почти с бедро. – На таких пациенток я своего времени не трачу. А ну-ка, Уиллер, расскажи мисс Прайер, от чего у тебя с ногой такая беда приключилась.

Женщина насупилась:

– Извольте, мисс: обеденным ножиком порезалась.

Я вспомнила тупые ножи, которыми арестантки пилили куски баранины, и недоуменно взглянула на мисс Ридли.

– Расскажи, почему заражение крови началось, – велела она.

Уиллер заговорила более смиренным тоном:

– Ну, ржавчина в порез попала, воспаление пошло.

Мисс Ридли фыркнула. Просто диву даешься, чего только арестантки не засовывают в порезы, чтобы вызвать воспаление.

– Врач обнаружил у нее в ране железную петельку от пуговицы – затолкала туда, чтоб нога распухла! Она и распухла, да так здорово, что резать пришлось, чтоб железку вытащить! Как будто у нашего врача нет других дел, как с Уиллер возиться!

Она возмущенно потрясла головой, а я снова посмотрела на раздутую ногу. Ступня ниже повязки была почти черная, только пятка изжелта-белая и вся потрескавшаяся, точно сырная корка.

Позже я побеседовала с лазаретной матроной, и она рассказала, что арестантки идут на все возможные ухищрения, только бы оказаться у нее в блоке.

– Изображают припадки всяческие, – сказала она. – Если где стекло раздобудут – так растолкут и глотают, чтоб кровотечение в кишках вызвать. Вешаются, если уверены, что их успеют из петли вынуть живыми.

Но было по меньшей мере три женщины, которые предпринимали подобную попытку, да неверно рассчитали время, ну и задохлись насмерть. Скверное дело, вздохнула надзирательница. Одна откалывает такой номер от скуки; другая – чтобы присоединиться к подружке, которая уже лежит в лазарете; а третья – чтобы хоть ненадолго привлечь внимание к своей персоне.

Разумеется, я не сказала, что тоже однажды пыталась «отколоть такой номер». Должно быть, слушая матрону, я переменилась в лице, и она заметила это, но неверно истолковала.

– О, женщины, попадающие к нам, совсем другого сорта, чем мы с вами, мисс, – сказала она. – Они свою жизнь ни в грош не ставят…

Надзирательница помоложе, стоявшая подле нас, готовилась провести дезинфекцию помещения, для каковой цели здесь используются миски с хлорной известью, политой уксусом. Она плеснула из бутылки, мгновенно распространив вокруг резкий запах, а затем медленно двинулась вдоль ряда кроватей, держа перед собой миску, как священник – кадило. Через считаные секунды запах стал таким едким, что у меня защипало глаза и я отвернулась. Тогда мисс Ридли вывела меня из лазарета и препроводила обратно в женский корпус.

Там царило непривычное оживление, из камер доносились приглушенные голоса.

– В чем дело? – спросила я, протирая глаза, которые все еще пощипывало от хлорной извести с уксусом.

Сегодня вторник, объяснила мисс Ридли (в каковой день недели я ни разу прежде не приходила), а по вторникам и пятницам у женщин уроки, прямо в камерах. В блоке миссис Джелф я познакомилась с одной из учительниц. Она пожала мне руку, когда матрона представила меня, и сказала, что слышала обо мне, – я подумала, от кого-нибудь из арестанток, но оказалось, она знакома с папиной книгой. Кажется, ее зовут миссис Брэдли. Она нанята для обучения женщин-заключенных, и ей помогают три молодые дамы. Помощницы у нее всегда молодые и каждый год новые, поскольку едва они приступают к работе, как сразу выходят замуж и покидают ее. Судя по тому, как миссис Брэдли со мной держалась, она посчитала меня старше, чем я есть.

Когда мы с ней встретились, она катила по коридору тележку с кипами книг, грифельных досок и бумаги. Женщины, попадающие в Миллбанк, в большинстве своем совершенно необразованны, сказала миссис Брэдли, «даже Библии не знают»; многие с горем пополам читают, но писать не умеют, а другие так совсем безграмотные, – по ее наблюдениям, у женщин вообще с грамотой обстоит гораздо хуже, чем у мужчин.

– Вот эти книги, – она указала на тележку, – для более развитых наших подопечных.

Я наклонилась, чтоб рассмотреть получше. Книги были старые, страшно истрепанные, и я невольно представила все загрубелые руки, которые рассеянно или раздраженно листали их на протяжении всего их тюремного срока. Наверное, подумала я, здесь можно найти названия, знакомые мне с детства: «Упражнения по правописанию» Салливана, «Краткая история Англии», «Универсальный наставник» Блэра, – помнится, мисс Палвер задавала мне учить наизусть из него. Когда Стивен был дома на школьных каникулах, он порой выхватывал у меня из рук подобные книги и смеялся: мол, от книжных знаний нет никакого толка.

– Совсем новые учебники заключенным лучше не давать, – сказала миссис Брэдли, заметив, как я щурюсь, пытаясь разглядеть полустертые названия. – Они чрезвычайно небрежно с ними обращаются! Постоянно вырывают страницы, для самых разных целей.

В частности, пояснила она, чтобы завивать на папильотки свои подрезанные волосы под чепцами.

Я уже успела отыскать среди книг «Наставник» и теперь, пока надзирательница впускала миссис Брэдли в ближайшую камеру, открыла книгу и полистала рассыпающиеся страницы. Здесь, в тюремной обстановке, вопросы в учебнике показались мне страшно нелепыми – но одновременно, странное дело, в них чудилась некая поэзия.

Какого рода зерновые пригоднее для твердых почв?

Как называются кислоты, что растворяют серебро?

Из дальнего конца коридора донеслось унылое бормотание с запинками и заминками, потом послышался скрип песка под тяжелыми башмаками и грозный голос мисс Ридли: «Стой смирно и читай внятно, как учительница просит!»

Откуда добывают сахар? Откуда масло, каучук?

Что есть контраст? Как тень должна ложиться?

Наконец я положила книгу обратно на тележку и медленно зашагала дальше по коридору, то и дело останавливаясь, чтобы понаблюдать за женщинами, которые склонялись над своими учебниками, сосредоточенно хмуря брови или читая вслух полушепотом. Я прошла мимо добродушной Эллен Пауэр; мимо несчастной католички Мэри Энн Кук, задушившей своего ребенка; мимо неугомонной Сайкс, вечно донимающей надзирательниц вопросами о своем освобождении. Достигнув арки на повороте коридора, я услышала тихий голос, который тотчас узнала. Еще несколько шагов – и я увидела Селину Доус. Она рассказывала наизусть какой-то отрывок из Библии, стоя перед дамой, которая слушала с благосклонной улыбкой.

Что это был за текст – не помню. Меня поразил ее чистый выговор, звучавший в тюремных стенах столь странно, и ее трогательно-смиренная поза: она стояла посреди камеры, аккуратно сложив руки на фартуке и низко опустив голову.

Всякий раз, когда я о ней думала, она неизменно представлялась мне в образе Истины с картины Кривелли: худой, строгой и мрачной. Иногда я обращалась мыслями к тому, что она говорила о своих гостях-духах, о подарках от них, о фиалке… и живо вспоминала ее неподвижный пристальный взгляд, от которого становилось не по себе. Но сегодня, когда она отвечала урок перед своей элегантной дамой – глаза потуплены, нежное горло подрагивает под ленточками тюремного чепца, покусанные губы едва шевелятся, – сегодня она показалась просто юной, беззащитной, печальной и полуголодной, и у меня сжалось сердце от жалости.

Доус не видела, что я за ней наблюдаю, пока я не сделала еще шаг, – тогда она подняла голову и умолкла на полуслове. Щеки у нее вспыхнули, и я почувствовала, как запылало мое лицо. Мне вспомнилось, как она сказала: «Да пусть весь мир на меня смотрит: это часть моего наказания».

Я уже хотела отойти, но тут учительница тоже заметила меня, встала и приветственно кивнула. Мне угодно поговорить с заключенной? Они скоро заканчивают. Доус выучила задание назубок.

– Продолжайте, – улыбнулась она девушке. – Вы замечательно читаете.

Возможно, я бы посмотрела и послушала, как какая-нибудь другая женщина, сбиваясь и спотыкаясь, рассказывает урок, получает снисходительную похвалу от учительницы и снова замыкается в одиноком молчании, но наблюдать за Доус мне решительно не хотелось.

– Я загляну к вам в другой день, раз вы сейчас заняты.

Я кивнула даме и попросила миссис Джелф сопроводить меня к камерам дальше по коридору. Там я провела примерно час, навещая арестанток.

Но час этот был пренеприятным, и все женщины произвели на меня тяжелое впечатление.

Первая узница, к которой я зашла, тотчас отложила свою работу, встала и сделала книксен. Пока миссис Джелф запирала решетку, она кивала с угодливой улыбкой, но едва лишь мы остались одни – притянула к себе и зашептала, обдавая зловонным дыханием:

– Придвиньтесь ближе, еще ближе! Чтоб они ничего не услышали! Если услышат, они меня искусают! Ой, так искусают, что хоть вой от боли!

Женщина говорила о крысах. По ее словам, крысы проникают в камеру ночью; она сквозь сон чувствует их холодные лапки на лице, а просыпается вся в укусах. Она завернула рукав и показала следы зубов на руке – своих собственных зубов, я уверена.

– Но каким же образом крысы проникают в камеру? – спросила я.

Надзирательницы приносят, ответила женщина, и через глазок просовывают (она имела в виду смотровое окошко на двери).

– Берут за хвосты и просовывают, я вижу их белые руки в темноте. Одну за другой, одну за другой на пол бросают…

Не поговорю ли я с мисс Хэксби, чтоб крыс убрали?

Да, непременно, пообещала я, чтобы только успокоить женщину, после чего сразу покинула камеру. Однако следующая арестантка, которую я посетила, тоже показалась мне душевнобольной, и даже третью – проститутку по имени Джарвис – я поначалу приняла за слабоумную, ибо все время, пока мы разговаривали, она беспокойно переминалась с ноги на ногу, вся как-то дергалась и в глаза мне не смотрела, хотя и безостановочно скользила своим тусклым взглядом по моему платью и прическе. Наконец, словно не выдержав, она раздраженно выпалила: да как я могу одеваться столь невзрачно? Да мое унылое платье ничем не лучше, чем у надзирательниц! Как будто недостаточно того, что им здесь приходится одеваться черт-те во что! Она бы и под страхом смерти не надела платье вроде моего, живи она на воле и имей возможность наряжаться по своему вкусу!

– А как бы вы оделись на моем месте? – спросила я.

Ответ последовал незамедлительно:

– Платье из шамберийского газа, выдровая пелерина и соломенная шляпка с лилиями.

А обувь?

– Шелковые туфельки с лентами по колено!

Но это же наряд для званого вечера или бала, мягко возразила я. Не заявится же она в таком наряде в Миллбанк, верно?

Очень даже заявится! Чтобы покрасоваться перед Хой, и О’Дауд, и Гриффитс, и Уиллер, и Бэнкс, и миссис Притти, и мисс Ридли! Еще как заявится!

Под конец Джарвис так распалилась, что я несколько встревожилась. Должно быть, помыслилось мне, она каждую ночь лежит в камере, рисуя в воображении свое роскошное платье, взволнованно обдумывая все рюшечки и оборочки на нем.

Однако, когда я уже собралась подойти к решетке и позвать надзирательницу, Джарвис резво подскочила ко мне, очень близко. Взгляд у нее теперь прояснился – и приобрел весьма хитрое выражение.

– А мы с вами мило поболтали, правда, мисс?

Да, кивнула я и снова двинулась к решетке. Джарвис шагнула вплотную и быстро заговорила:

– А куда вы дальше направитесь? Не в блок ли «B», часом? Потому что если туда – ах, не будете ли вы столь добры передать записочку моей подруге Эмме Уайт? – Она протянула руку к моему карману, где лежали блокнот и карандаш, и просительно сказала: – Просто листочек из блокнота, а? Вы единым мигом просунете записку Уайт сквозь решетку – и все дела. Да хоть пол-листочка!.. Она моя кузина, мисс, клянусь! Спросите любую надзирательницу!

Я уже отступила от нее, а теперь отстранила настойчивую руку.

– Записку? – ошеломленно переспросила я.

Но ей же прекрасно известно, что я не вправе передавать никакие послания! Что подумает обо мне мисс Хэксби, если я нарушу запрет? И что мисс Хэксби подумает о ней, если проведает, что она обращалась ко мне с подобной просьбой? Джарвис немного попятилась, но продолжала гнуть свое: да ничего с мисс Хэксби не сделается, если Уайт узнает, что ее подруга Джейн помнит о ней!

– Вы уж извините, что я попросила вас блокнотик попортить, – продолжала она. – Но если не записку, так просто словечко вы ведь можете передать, правда, мисс? Просто шепнуть Уайт, что ее подружка Джейн Джарвис думает о ней и хочет, чтоб она это знала, а?

Я помотала головой и постучала по решетке, призывая миссис Джелф выпустить меня.

– Вы знаете, что просить о таком нельзя, – сказала я. – Прекрасно знаете, но все же просите, и мне очень жаль, что вы так поступаете.

Взгляд Джарвис из хитрого мгновенно стал угрюмым; она отвернулась и обхватила себя руками.

– Да чтоб тебя черти драли! – отчетливо проговорила она – впрочем, не настолько отчетливо, чтобы надзирательница расслышала сквозь скрип песка под своими тяжелыми форменными башмаками.

Удивительно, но ругательство ничуть меня не задело. Я, конечно, моргнула от неожиданности, но потом устремила на арестантку неподвижный спокойный взгляд, заметив который она злобно нахмурилась. В следующую минуту подошла надзирательница.

– Давай-ка берись за шитье, – мягко промолвила она, выпустив меня из камеры и заперев решетку.

После некоторого колебания Джарвис перетащила стул на прежнее место и взялась за работу. Теперь она казалась не угрюмой и не злобной, а просто несчастной и больной – как Доус.

Было слышно, что молодые помощницы миссис Брэдли все еще работают в камерах блока «E», но я спустилась в блок первого разряда и зашагала по коридору в сопровождении мисс Маннинг. Разглядывая обитательниц камер, я вдруг поймала себя на том, что гадаю, кому же из них Джарвис хотела передать весточку. Наконец я спросила самым спокойным тоном:

– У вас здесь есть заключенная по имени Эмма Уайт, мисс Маннинг?

А когда надзирательница ответила утвердительно и поинтересовалась, не угодно ли мне навестить означенную особу, я покачала головой и после небольшой заминки сказала, мол, просто одна арестантка из блока миссис Джелф про нее спрашивала.

– Ее кузина, насколько я поняла. Джейн Джарвис.

Мисс Маннинг фыркнула:

– Значит, кузиной назвалась? Да она Эмме Уайт такая же кузина, как я!

Уайт и Джарвис, пояснила она, известны в тюрьме как «подружки», и у них «такая страсть, что обычной влюбленной парочке и не снилась». Я еще повстречаю здесь немало женщин, которые таким вот манером «дружат», подобные отношения распространены во всех тюрьмах. Это все от одиночества, сказала мисс Маннинг. Она не раз собственными глазами видела, как женщины с самым крутым характером сохнут от любви, потому что воспылали чувствами к какой-нибудь девушке, не отвечающей взаимностью или уже имеющей подружку, которая ей больше по сердцу.

– Берегитесь, мисс, как бы кто-нибудь из них не попытался сделать вас своей подружкой, – рассмеялась мисс Маннинг. – У нас бывали случаи, когда арестантки влюблялись в своих матрон, и тогда горе-воздыхательниц приходилось отправлять в другие тюрьмы. Ох и истерики же они закатывали, когда их забирали отсюда, – просто умора!

Она снова рассмеялась и двинулась дальше. Я последовала за ней, но теперь с нехорошим чувством на душе: я уже слышала прежде разговоры надзирательниц о подружках и сама употребляла это слово, но сейчас, обнаружив, что у него есть такое вот особое значение, доселе мне неизвестное, расстроилась не на шутку. И мне было крайне неприятно осознавать, что я, сама того не ведая, едва не стала посредником противоестественной страсти Джарвис…

Мисс Маннинг подвела меня к очередной решетке и шепнула:

– Вот вам Уайт, предмет обожания Джейн Джарвис.

В камере сидела дородная желтолицая девица, которая шила холщовый мешок, щурясь над кривыми стежками. Заметив нас, она встала и сделала книксен.

– Ну что, Уайт, про дочку слыхать что-нибудь? – спросила мисс Маннинг, а потом повернулась ко мне. – У нее есть дочь, мисс, осталась на попечении тетки. Но тетка у нас особа срамного поведения – верно, Уайт? – и мы боимся, как бы и девчонка тоже не пошла кривой дорожкой.

Уайт ответила, что давно уже вестей не получала. Когда она встретилась со мной взглядом, я тотчас отвернулась и отошла прочь, оставив мисс Маннинг у решетки. Потом отыскала другую надзирательницу и попросила вывести меня из женского корпуса. Я была рада убраться оттуда, рада была даже выйти в густеющие сумерки и ощутить струи дождя на лице, поскольку все увиденное и услышанное мною сегодня – больные в лазарете, самоповешения, безумная узница с крысами, подружки, смех мисс Маннинг – все это произвело на меня самое ужасное впечатление. Я вспомнила, как вышла на свежий воздух после первого своего посещения тюрьмы и вообразила, будто мое прошлое крепко связано ремнями, заперто под замок и забыто.

Намокший от дождя плащ потяжелел, темные юбки стали еще темнее в низу, где к подолу налипла мокрая грязь. Я вернулась домой на извозчике и расплачивалась с ним нарочно долго, надеясь, что мать увидит меня из окна. Она не увидела, так как экзаменовала в гостиной новую служанку. Это хорошая знакомая Бойд, девушка постарше годами; ей недосуг сочинять сказки про призраков, и она очень хочет поступить к нам в услужение – подозреваю, Бойд, до смерти запуганная матерью, попросту подкупила свою приятельницу, ибо на нынешнем месте у нее жалованье повыше. Впрочем, сказала девушка, она готова поступиться шиллингом в месяц ради отдельной комнаты и собственной кровати, поскольку сейчас вынуждена делить крохотную каморку с кухаркой, имеющей «скверные привычки». А кроме того, она хочет быть поближе к своей задушевной подруге, которая служит в доме неподалеку, у самой реки.

– Ну, не знаю, право… – засомневалась мать. – Моей другой горничной не понравится, если из-за вашей дружбы вы станете пренебрегать своими обязанностями. Предупредите подругу – строго-настрого! – что навещать вас здесь запрещается. Равным образом я не потерплю, чтобы вы самовольно сокращали свои рабочие часы ради визитов к ней.

Девушка заверила, что ей и на ум не пришло бы такое, и мать согласилась взять ее на испытательный срок в месяц.

Новая служанка приступит к работе в субботу. У нее лошадиное лицо, зовут ее Вайгерс. Хорошее имя, звучит куда приятнее, чем «Бойд».

– Даже жаль бедняжку, такая некрасивая! – сказала Прис, глядя в окно на спускавшуюся с крыльца девушку.

Я улыбнулась – но уже в следующий миг мне пришла ужасная мысль. Я вспомнила арестантку Мэри Энн Кук, подвергавшуюся домогательствам хозяйского сына, подумала о мистере Барклее, постоянно у нас бывающем, о мистере Уоллесе и друзьях Стивена, которые частенько к нам захаживают… нет, оно и слава богу, что девушка непригожа собой.

Похоже, мать подумала нечто подобное, ибо в ответ на слова Присси она потрясла головой и сказала, что Вайгерс будет исправной служанкой. Дурнушки, они все такие: более усердные и преданные. Благоразумная девица будет хорошо знать свое место. И никаких тебе бредней из-за обычного скрипа половиц!

Слушая мать, Прис посерьезнела: ну да, ведь в Маришесе ей предстоит управляться с целой толпой служанок.

– В некоторых знатных домах и посейчас принято, чтобы слуги спали в кухне на лавках, – сказала миссис Уоллес, когда они с матерью сидели за картами нынче вечером. – В моем детстве, к примеру, у нас всегда был какой-нибудь мальчик для побегушек, который спал на сундуке со столовым серебром. Из всей прислуги в доме у одной только кухарки имелась подушка.

Она просто не представляет, вздохнула миссис Уоллес, как я могу заснуть, когда в комнате надо мной топочется служанка. Я ответила, что готова терпеть такое неудобство ради вида на Темзу из моего окна, да и в любом случае, по моему опыту, служанки – если только сами себя не запугивают до истерического состояния – обычно настолько устают за день, что сразу валятся в постель и спят без задних ног.

– Так и должно быть! – воскликнула миссис Уоллес.

Мать сказала, что не стоит обращать внимания ни на какие мои суждения относительно прислуги.

– О том, как управляться со служанкой, наша Маргарет знает не больше, чем о том, как управляться с коровой, – пояснила она.

После чего переменила тему разговора – спросила, вот можем ли мы объяснить ей одну вещь: в городе проживает самое малое тридцать тысяч бедствующих швей – так почему же она до сих пор не сумела найти ни одной мастерицы, которая проложила бы ровный шов по тонкому полотну за плату не более фунта?.. Ну и дальше в том же духе.

Я надеялась, что приедут Стивен с Хелен, но они так и не приехали, – видимо, дождь удержал дома. Я прождала до десяти, затем поднялась к себе, и немного спустя мать принесла мне мое лекарство. Я уже сняла платье и сидела в ночной сорочке, накинув на плечи плед, поэтому мать заметила медальон у меня на шее.

– Право слово, Маргарет! У тебя столько красивых украшений, которых я на тебе ни разу не видела, а ты все носишь эту старую безделицу!

– Это же папин подарок, – сказала я, умолчав о спрятанном в медальоне локоне светлых волос, про который она не знает.

– Да, но он такой простенький, – вздохнула мать и спросила, почему же в память об отце я никогда не ношу траурные броши и кольца, что она заказала после его смерти.

Я не ответила, но спрятала медальон под сорочку. Он обжег кожу холодом.

Покорно глотая хлорал, я заметила, что мать смотрит на схему Миллбанка и гравюру, приколотые к стене подле стола, а потом переводит взгляд на мою тетрадь, которую при ее появлении я закрыла, заложив страницу ручкой.

– Что это? – спросила мать. – Что ты там пишешь?

Часами сидеть над дневником мне не на пользу, сказала она: это возвращает меня к моим тяжелым мыслям и отнимает силы. «Если ты хочешь, чтобы я была полна сил, зачем поишь меня снотворным?» – подумала я, но вслух не сказала. Просто убрала тетрадь в ящик стола, а после ухода матери опять достала.

Третьего дня, когда мы сидели в гостиной, мистер Барклей полистал роман, который сейчас читает Присцилла, и посмеялся над ним. О дамах-литераторах он весьма невысокого мнения. Говорит, все женщины только и пишут что «дневники своего сердца» – фраза запала мне в ум. Я думаю о своем последнем дневнике, написанном поистине кровью моего сердца, который сгорал в огне столь же долго, как сгорало бы, наверное, настоящее человеческое сердце. Я хочу, чтобы этот дневник был другим. Чтобы он не возвращал меня к мыслям о прошлом, но служил – наподобие хлорала – к избавлению от любых мыслей.

Ах, так оно и было бы, так и было бы, кабы не сегодняшнее посещение Миллбанка, невесть почему всколыхнувшее во мне тяжелые воспоминания! Ибо, хотя я, как всегда, старательно описала шаг за шагом весь сегодняшний свой путь по тюрьме, работа эта не принесла мне успокоения – но, напротив, заострила мой ум подобием рыболовного крючка, который безжалостно подцепляет каждую мысль, к чему бы она ни обратилась, и заставляет извиваться и корчиться от муки. «Вспоминайте о нас в своем ночном бодрствовании», – попросила меня Доус на прошлой неделе. И вот теперь я бодрствую – бодрствую в наиполнейшей мере. Я думаю обо всех узницах в темных тюремных блоках; только в воображении моем они не лежат безмолвно и недвижно в постелях, но лихорадочно снуют по своим камерам. Они ищут веревки, чтобы накинуть петлю на шею. Они точат ножи, чтобы вонзить в свою плоть. Проститутка Джейн Джарвис отчаянно пытается докричаться до Уайт, которая находится двумя этажами ниже. А Селина Доус бормочет странные тюремные стихи. Я делаю мысленное усилие – и вот уже разбираю слова. Наверное, я буду повторять их с ней вместе всю ночь напролет:

Какого рода зерновые пригоднее для твердых почв?

Как называются кислоты, что растворяют серебро?

Что есть контраст? Как тень должна ложиться?