Читать книгу Огни чужой деревни - Саша Ханин - Страница 4

Погожим осенним вечером, в первых числах сентября Пашка Осокин катит на стареньком желтом фольксвагене по федеральной трассе А 108. Сверившись с дорожным атласом, он проезжает насквозь поселок Новое Синьково – белые блочные дома, сельмаг, почта, дом культуры, техникум. На торцевой стене техникума выложена мозаика, символически изображающая трудовой подвиг колхозника, под стеной на постаменте стоит весело раскрашенный плуг. За зданием сельскохозяйственного техникума из-под земли, словно грибы, вырастают бревенчатые избы – резные растрескавшиеся наличники, двускатные крыши, крытые, где рубероидом, где шифером, а кое-где дранкой. Палисадники забиты зеленью – сиренью, вишнями и майским деревом, а за палисадниками, за огородами, за кронами яблоневых деревьев сквозит рыжая от закатного солнца Яхромская пойма… А это, надо понимать, Старое Синьково, решает Пашка, снова сверившись с картой. Дорога идет под горку, его старенький «жук» громыхает по мосту через речку Варварку. За мостом, за обветшалой церковью с березкой на крыше Пашка Осокин сворачивает с трассы на проселочную дорогу и катит, поднимая пыль, по деревенским задам, мимо длинного прудика затянутого зеленой ряской, мимо кладбища в тоскливой ольховой роще, мимо Синьковской плотины. Песчаный пляжик на другом берегу горит в лучах садящегося солнца, как рыжий яичный желток из-под деревенской курицы-несушки… Пашка Осокин узнает эти места, где никогда прежде не был, он складывает из отдельных фотографий географию местности. И когда его верный «жук», тарахтя, заползает в горку, у Пашки уже не остается сил разматывать дальше дорогу. Он глушит мотор. Выходит из машины, и стоит, облокотившись о дверцу. Он смотрит по сторонам, не в силах еще поверить, что не спит, что нашел это место. Нагнувшись, Пашка зачерпывает с дороги пригоршню пыли, пыль прохладная и мягкая, как сметана. Пашка Осокин садится на обочину, смотрит из-под руки на пляжик, тихо смеется, кусает губы, утирает слезы со щек. Он забывается и сидит так, пока не начинает смеркаться. Озябнув, Пашка забирается в фольксваген и катит дальше, пока не доезжает до деревеньки. Паркуется на обочине. Смотрит в раздумье сквозь ветровое стекло. Быстро темнеет. На полях лежат сиреневые тени. За рядком тонких березовых стволов стоит большая изба, и в ее, убранных резными наличниками, окнах весело горят желтые огни. «Чайная» – читает Пашка облупившуюся вывеску. Распахивает дверцу, выбирается из своего маленького автомобильчика, потягивается, разминает ноги и идет, к этой самой чайной, чтобы выпить чаю с дороги.

Заходит. Ну, чайная, значит. Интерьер, скажем прямо, без излишеств, но колоритный. Длинные столы из оструганных досок застелены белыми скатертями с петухами. На столах ведерные медные самовары, тусклые, с помятыми боками. Чашки, блюдца, сушки с маком. Скамейки, протертые задницами колхозников и сельской интеллигенции до лакового блеска. Закопченные бревенчатые стены. Промеж бревен мохнатится пакля. Посетителей не густо – пара механизаторов из хлебоуборочной бригады «Василек», поселковый доктор, с бритым черепом, похожий на беглого нацистского преступника и медсестра Наташа, бледная незамужняя девица. Механизаторы пьют чай и ведут неспешную беседу.

– Как же мне всё осточертело, – жалуется Вовка Отрощенко. – Запью.

– Сдохнешь, – вразумляет его Игорь Сковорода. – У тебя ж панкреатит.

– А я тихохонько, по маленечко, – говорит Вовка, хватая себя пятерней за редкие волосы. – У-у-у-у! Сколько же славных летний деньков прошло в пустую! Сколько закатов наблюдал я со своего балкона со стаканом кефира в руке! К люлям такую жизнь!

Пауза. Игорь задумчиво пьет чай с прикуску. Отрощенко со злостью смотрит в сторону.

– А знаешь что, Вовчик, – говорит Сковорода, посветлев внезапно лицом, – давай на Савельевскую горку сходим! В березняке у костра посидим. Будем картошку в углях печь, как в детстве. Только пускай сперва осень в силу войдет, и лист на березе пожелтеет.

– Вот-вот, – оживляется Вовка, – и я про тоже! Пару банок возьмем и сала шматок. А как вмажем, пойдем в сельпо окна бить!

– А это еще зачем? – удивляется Игорь.

Пашка Осокин берет с посудного столика возле дверей чистую чашку и блюдце и садится за стол к механизаторам, прячась от Вовки за самоваром. К нему подходит чайная барышня Олеся Кукуева с заварным чайничком и ниткой баранок с маком. Когда Пашка смотрит на Олесю, он видит ее круглые коленки, смело выглядывающие из-под сарафана, но кроме коленок ничего разглядеть не может. Олеся хоть и невелика росточком, но вся состоит из округлостей и выпуклостей, она как неваляшка, как елочная игрушка в своем коротком сарафане и кокошнике с косой, и Пашкин взгляд никак не может на ней удержаться и то и дело соскальзывает куда-то в сторону. Едва не окосев, Пашка бросает попытки разглядеть Олесю и обращается непосредственно к сидящей на заварочном чайнике румяной кукле,

– Спасибо, милая барышня.

Олеся ставит чайник на стол перед Пашкой.

– С чабрецом, – говорит она и спрашивает, – а вы к нам издалека? Это ведь ваш там, на околице, автомобильчик желтеет в сумерках?

– Из Москвы, – говорит Пашка, – по делам, проездом. Да, мой.

Он снимает с чайника румяную куклу, щедро наливает в чашку заварки, тянется к самовару за кипятком, кладет щипцами колотый сахар из вазочки. Пьет чай, обживается, ставит чашку на стол. Вытянув ноги под столом, Пашка слушает в пол уха негромкий трёп механизаторов и смотрит сквозь окно на деревенскую околицу, где, плюща рожу об оконное стекло, стоит осенняя ночь. Дождавшись, пока чай немного остынет, Пашка пьет его скупыми глотками, удивляясь какой же он вкусный и сладкий этот чай. Выпив первую чашку и утерев со лба выступивший пот, он тут же наливает себе вторую.

– Барышня!

Олеся подходит к столику.

– Тут, вот какое дело, – говорит Пашка Осокин, – мне бы с хозяином словечком перемолвиться.

– Это можно, – отвечает чайная барышня, – пойдемте.

Пашка поднимается со скамьи и идет следом за Олесей, в темный коридорчик за занавески. Коридорчик изгибается и приводит их в тупик, к запертой двери. Олеся негромко стучится.

– Ефим Поликарпыч, к вам приезжий, из Москвы. Словечком перемолвиться.

– Тревёзый? – спрашивает осторожно хозяин из-за двери.

– Тревёзый, – отвечает Олеся. – Они на машине приехали.

– Ишь ты! Ну, пущай тогда.

Олеся толкает дверь, та, скрипнув, распахивается, и Пашка оглядывает с порога маленькую комнатку, скорее даже не комнатку, а чулан. Чулан этот слабо освещен керосиновой лампой, стоящей на столе-конторке в углу, подле забранного решеткой окна. 3а конторкой вполоборота к двери сидит на табурете сам хозяин заведения Ефим Суббота, колоритнейший персонаж, я вам доложу. Этот сухой, крепкий еще старик с седой бороденкой, в белой, перепоясанной шнуром, косоворотке и старенькой овчинной безрукавке смотрит на Пашку Осокина внимательным цепким взглядом сквозь блескучее стеклышко монокля. При видя Ефима Субботы Пашке хочется стянуть с головы кепку-восьмиклинку, прокашляться в кулак и уж только потом, набравшись храбрости, шагнуть за порог. Пашка уже тянет к голове пятерню, но вспоминает, что никакой кепки у него нет, поэтому деликатно кашляет, проходит к конторке и останавливается в золотистом облачке света, мерцающем подле лампы.

– Павел Осокин, – представляется он хозяину и слышит в ответ,

– Ефим Суббота. Сесть не предлагаю, потому, как стульев для посетителей в кибинете не держу. Чем обязан, сударь?

– Чай у вас изумительный, – говорит Пашка, ни сколько не кривя душой. – Я, признаться, вкуснее чая в жизни не пивал. На родниковой водице?

– На ней, – соглашается терпеливо Ефим.

Пашка вздыхает, топчется у конторки, смотрит с тоской по сторонам, снова вздыхает и, наконец, решается:

– Я, Ефим Поликарпыч разыскиваю одного моего хорошего приятеля. Вы, конечно, слышали песни Егора Панфилова? Их крутили, да и сейчас еще крутят на «Милицейской волне» и «Дорожном радио». А песня про крокодила несколько месяцев возглавляла хит-парад «Чертова Дюжина».

– Нет, не слыхал.

– Ну, как же так! – огорчается Пашка Осокин. – Егор талантливый музыкант и поэт. Восходящая звезда русского рока. Что-то вроде Башлачева и Джима Моррисона… Н-да, и вот, представьте, какая штука, год назад Егор пропал, говорят, уехал из Москвы и с тех пор о нём ни слуху, ни духа. А мы как раз отобрали материал для первого студийного альбома. Арендовали студию. Музыкантов сессионных пригласили. Были запланированы концерты по дальнему и ближнему Подмосковью. Опять же, контракт… Я уже отчаялся найти Егора, когда совершенно случайно узнал… От одного престарелого хипаря, пилигрима… Тоже поэт, хронический алкоголик. Я навещал его в больнице, зимой, в конце февраля, была такая тоскливая серенькая оттепель… Впрочем, это не важно… Ефим Поликарпыч, я знаю, что Егор Панфилов объявился у вас в колхозе. Его видели в Новом Синькове в компании с вашим мэром…

Тут Пашка осекается на полуслове, потому что замечает, как по лицу Субботы пробегает судорога. Хозяин чайной стоит, цепко уцепившись за крышку конторки и зажмурив глаза, будто пережидает острую боль.

– Милостивый государь, – говорит Суббота, выдохнув, и его тихий голос похож на шелест. – Вы, верно что-то попутали. Какой еще мэр? У нас тут колхоз, поселок городского типа, деревеньки, вон, в три избы. Никакого мэра у нас нет, и отродясь не было, а есть сельская администрация! Зарубите себе это на носу! Рад был помочь, однако, час уже поздний…

– Да, постойте, Ефим Поликарпыч, я же не про то хотел… Вы, может статься, встречали моего приятеля? Не заходил ли он выпить чайку? Не пел ли песен в вашей замечательной чайной? Не исхудал ли?

– У нас, сударь, это не принято, чтобы в чайной, значит, концерты всякие устраивать, – отвечает Суббота, – бывает, Сергей Белов побренчит немного на гитарке, но это если не шибко пьяный. Однако не обессудьте, час уже поздний…

– Ну, Ефим Поликарпыч, родненький, – взывает Пашка к жестокосердечному хозяину, – вы, может статься, запамятовали? У меня при себе кассета, вы послушайте, я вас очень прошу, может, что припомните. У вас, я вижу, на подоконнике и магнитафончик стоит.

Ефим Суббота хмурится, вздыхает, но жестом разрешает воспользоваться магнитофоном. Пашка достает из кармана куртки кассету с песенками рок-барда Егора Панфилова.

– Запись, правда, совсем плохенькая с одного квартирника. Сейчас, перемотаю.

Отматывает на начало. Включает:

Электрический гул. Приглушенные голоса. Кашель. Смех. Шарканье ног. Дребезжание плохо настроенный гитары, звук такой, словно играют из-под воды. И все же, в этой плохенькой записи есть энергетика, есть атмосфера. Стоит закрыть глаза, и сразу попадаешь в просторное подвальное помещение. Тусклые лампочки на обросших пылью проводах, волны табачного дыма под закопченными сводами, и люди, словно черные птицы сидят на корточках там и сям и стоят вдоль стен. Возле микрофонной стойки, в дымном конусе света – тень человека с гитарой на ремне. Это Егор Панфилов. На рок-барде синие тренировочные штаны и джинсовка с кокетливо подвернутыми рукавам, а под джинсовкой линялая футболка с растянутым воротом. Немного вьющиеся темно-русые волосы лезут Егору в глаза, он похож на лохматого, сбежавшего из дома пуделя. Егор Панфилов бренчит на старой акустической гитаре и напевает узнаваемым хриплым тенорком,

– Утро наступило, солнышко взошло,

Пьяной рожей влезло мне в окно оно.

Встал я потянулся, щец себе налил.

В ванной ты плескалась, словно крокодил.

Где тебя нашел я?

Ефим Суббота терпеливо слушает, по-птичьи наклонив голову на бок. Стараясь не шуметь, достает из конторки кисет и сворачивает самокрутку. Брякает последний аккорд. Пашка выключает магнитофон и прячет кассету в карман.

– Да-а-а-а, душевно поет, чертяка, – качает головой хозяин, – Нет, прежде не слышал, не доводилось.

Дверь со скрипом отворяется и в комнатку заглядывает Олеся Кукуева.

– Ефим Поликарпыч…

– Иду, девонька, иду.

Ефим Суббота прикручивает фитиль у лампы, и Пашка, как сомнамбула отступает из чуланчика в коридор. В зале ни души, верхний свет потушен, только заглядывает в окна сквозь качающуюся березовую листву уличный фонарь. Осенняя ночь тревожна, выйдя из чайной, Пашка стоит подле крыльца и смотрит, как хозяин запирает дверь на внушительный амбарный замок. Заперев чайную, Ефим Суббота раскуривает приготовленную загодя самокрутку и уходит прочь по деревенской улице. Потоптавшись немного возле крыльца, Пашка возвращается к своему стоящему на обочине верному «жуку».

Просыпается Пашка Осокин от сильного дискомфорта в области мочевого пузыря. Терпеть нет никакой возможности. Он распахивает дверцу и, охая, выбирается из «жука». Стоит, пошатываясь со сна, на обочине дороги и справляет малую нужду. Только-только начинает светать. Влажная серая пустота окружает его со всех сторон. Пропала березовая посадка, пропала чайная, нет деревни, нет Пантюхинского лесничества и Синьковской плотины внизу под обрывом тоже нет. Остался только пятак грунтовой дороги, присыпанной щебенкой, и посреди этого пятака стоит желтенький фольксваген, а рядом топчется Пашка Осокин и таращится спросонья в туман.

– Да, хороший чаёк…

Он зябко ежится, зевает и тут из тумана, верхом на велосипеде беззвучно выезжает мужик в телогрейке и коричневой шляпе. К раме велосипеда привязана пара длинных ореховых удилищ, снабженных лесками, пенопластовыми поплавками, грузилами и крючками. Пашка пугается, что велосипедист его зашибет и прижимается спиной к капоту «жука». Он успевает разглядеть худое бритое лицо интеллигентского разлива, очки и папироску в зубах. Пашку обдает ядреным табачищем и ранний рыбак пропадает в тумане, словно его и не было.

На Синьковскую плотину поехал, думает себе Пашка и лезет в фольксваген, досыпать.

В другой раз Пашка просыпается, когда уже совсем рассвело. Стекла «жука», затянуты серебряной пленкой росы. Мочевой пузырь вот-вот лопнет. Терпеть нет никаких сил.

– Хороший чаек, – охает Пашка.

Распахнув дверцу, он вываливается в сверкающий солнечный мир. Справив малую нужду, Пашка стоит подле дренажной канавы, глядя на густую росистую тень, протянувшуюся от березовой посадки по дороге. Сна у него ни в одном глазу. Недолго думая, Пашка Осокин садится за руль, бесцеремонно будит «жука» и катит мимо чайной, за поворот, по деревенским задам. По другую сторону проселочной дороги тянется убранное поле, за полем – заросший кустами овраг, за оврагом рассыпались по косогору избы какой-то деревеньки… Какое тут все маленькое, думается Пашке, сперва одна деревенька и тут же другая! Поля, огороды, вон, прудик и липки с черными стволами, прямо Хоббитания какая-то… Меж тем, огороды сменяет лесополоса, деревенька за полем, отодвигается, съезжает по косогору куда-то на бок, а над деревней, над стерней убранного поля поднимается краешек синий дали.

Проселочная дорога в другой раз виляет, и за ветровым стеклом лежит теперь окученное картофельное поле. Его ровные борозды тянутся к горизонту и упираются в черный еловый лес. Над полем стоит не знающее жалости утреннее солнце, картофельная ботва сверкает тусклым блеском, воздух неподвижен. Пашка заворожено глядит на открывшийся перед ним колхозный пейзаж, и тут мотор его верного «жука» чихает раз и другой, немного подумав, чихает снова и окончательно глохнет. Скрипя и лязгая, фольксваген катится по инерции, пока не останавливается посреди пустынной дороги, в самом сердце сельскохозяйственных угодий. В наступившей тишине Пашке слышно, как чирикают в посадке какие-то птички. Он откидывает голову на подушку сиденья и медитирует, прикрыв глаза, наверное, с четверть часа. Пашка Осокин ни о чем не думает, у него в голове звенит солнечная пустота. Он пытается стать одним целым с этой грунтовой дорогой, с этим колхозным полем, с этой лосополосой. Почувствовав себя картофельным клубнем, он прерывает медитацию и пробует снова завести «жука». Потом вылезает из фольксвагена, осторожно хлопает дверцей и рассеянно оглаживает теплый капот. Достает из багажника, обязанный бечевкой, картонный чемоданчик и уходит вдаль по проселочной дороге.

На въезде в деревню Нестерово, словно пыльное зеркало, поблескивает маленький пруд, а на берегу пруда стоит одинокий тополь. Присмотревшись, Пашка замечает в его ветвях что-то вроде домика, который из досок и рубероида сколотили местные мальчишки. Пашка шагает вниз по тихой деревенской улочке мимо палисадников, мимо колодца, мимо белой козы лежащей у ограды в тени майского дерева. Деревенька невелика, Пашка проходит ее насквозь, никого не встретив, и только у крайней избы со сгоревшей кровлей видит живого человека. Это – Сергей Белов. Он сидит на скамейке возле калитки и бренчит на гитаре. Тут же на скамейке стоит глубокая тарелка с черноплодной рябиной, ведро колодезной воды и маленький кассетный магнитофон «Весна».

– День добрый, – вежливо здоровается Пашка Осокин.

– Наше вам, с кисточкой, – откликается Белов, глядя на Пашку с прищуром.

В его щербатой улыбке застряло несколько темных от никотина зубов. Длинное лицо усыпано оспинками и веснушками. Глаза голубые, а давно не стриженые волосы цвета выгоревшей соломы.

– Из района? – интересуется Белов.

– Из столицы.

– Ишь ты! На-ка вон, рябинки поклюй.

– Благодарствую.

Пашка угощается черноплодкой, а после выпивает полную кружку вкусной колодезной воды. Вода такая холодная, что зубы ломит. Покуда Пашка утоляет легкий голод и жажду, Белов включает свой магнитофон. Звучит бодрая песенка «Ядрена вошь» с одноименного альбома панк-рок-группы «Сектор Газа».

– Жгут пацаны, – комментирует колхозный панк Сергей Белов.

– Отжигают, – соглашается Пашка Осокин.

– Серый, – представляется Белов, – механизатор.

– Пашка, – говорит Осокин, – безработный.

Пожав друг дружке руки, они выпиваются за знакомство колодезной воды и угощаются черноплодной рябиной. Пашка достает кассету из кармана.

– А вот, – говорит Пашка. – Рок-бард из наших, типа Ника Кейва. Я с ним вместе в школе учился.

Белов меняет кассеты в магнитофоне. Перематывает, включает. Электрический гул, приглушенный смех, кашель. Звук гитары, будто из-под воды… Гитара плывет…

– Серый, останавливай свою шарманку! – кричит Пашка.

– Ах, ты, черт! – Белов впопыхах жмет своими большими пальцами на все кнопки подряд, сперва он включает «перемотку», потом снова «воспроизведение» и только потом «стоп».

Когда Белов осторожно выщелкивает из магнитофона кассету, за кассетой тянется зажеванная, спутанная пленка. На нее больно смотреть. Белов молча отдает кассету Пашке.

– Ну, все, капец! – говорит Пашка севшим голосом, – Зажевал!

– Зажевал, – соглашается Белов. – Он у меня с характером… Ты, извини, такая чухня получилась…

Чтобы немного успокоиться, Пашка выпивает две кружки колодезной воды, а после рассказывает Белову про своего приятеля рок-барда Егора Панфилова пропавшего без вести.

– И вот, остывший след привел меня в ваш замечательный колхоз, – заканчивает Пашка Осокин свою историю.

Сергей молчит, о чем-то крепко задумавшись. Пашка его не торопит, он подъедает черноплодку с тарелки, усаживается на скамейке поудобнее и, привалившись спиной к хлипкому штакетнику, смотрит на заросший деревенский овраг, на вековую липу, склонившуюся над этим оврагом и на осеннее медовое солнце, застывшее в зените. Сергей Белов достает из кармана рубашки мятую пачку «Примы», угощает Пашку, но тот жестом отказывается.

– Может, я и встречал твоего приятеля где-то в нашем краю, – говорит Белов, раскурив сигаретку без фильтра. – Скажем, в Синьково на дискотеке или в чайной, или еще где. Да запросто! Только помочь, Паша, я тебе не смогу. Видишь, какое дело, я той осенью, аккурат после страды забухал. И запил я крепко, до чертей допился. Избу едва не спалил и в лес жить ушел, и не было в лесной чащобе зверя страшнее меня. Жил в овраге, на ночь в мох зарывался, кормился берестой и желудями, разорял птичьи гнезда, да приглядывался к одной молодухе-медведице, в гости захаживал… Очнулся в заведении доктора Зонденборга, в палате интенсивной терапии, под капельницей. С тех пор не бухаю… Паша, я как из того запоя вышел ни черта толком не помню, все в голове перепуталось! Мерещится какая-то чертовщина. Вот к примеру, будто гоню я на своем комбайне «Нива» по пшеничному полю и целюсь из охотничьей двустволки в медведя-шатуна… Или того хуже, будто мы ночью вместе с нашим бригадиром самогонку с инопланетянами пьем. А рядом в пшенице стоят их летающие блюдца на тонких ножках. Бригадир матерится, нам, мол, хлеб убирать надо, а тут вы со своим контактом, так вас, раз так! И они хитрые, пусть и балакают не по-нашему, но все, черти понимают, я по глазам вижу… Паша, ты меня пойми, это же горящая путевка в сумасшедший дом! Я потому и сижу здесь ниже воды, тише травы. Чаевничаю тоскливой вечерней порой, да гитару мучаю. Кроссвордов уже тыщу штук, наверное, отгадал.