Читать книгу Путаница, или Ветер в голове - Саша Матяш - Страница 3

На следующий день я улизнул из столовой во время завтрака и, убедившись, что никто не идет следом, пулей примчался обратно в корпус. На веранде стояла тишина; и только где-то под потолком позвякивал, раскачиваясь на ветру и ударяя о стену, кусок проволоки. Бывает, решаешь задачу, и вроде нащупал ниточку, и вроде все правильно, а ответ не нравится. Звенит внутри какой-то звоночек, как будто предупреждает о чем-то. Несколько мгновений я стоял прислушиваясь: что-то я упустил… в самом начале. Знать бы только, что именно.

Так ничего и не вспомнив, я взял под кроватью сапоги, завернул их в одеяло и, связав концы одеяла узлом, вышел на веранду. Что же я мог забыть? Это было что-то важное, о чем забывать не следовало. Но в голову снова ничего не пришло. Я стал спускаться по лестнице.

С узлом в руках я вполне мог сойти за человека, помогающего вожатым отнести в прачечную постельное белье. Но рисковать все же не хотелось, и часть пути я решил пройти через клумбы, оставаясь в тени живой изгороди. На углу здания я остановился, намечая маршрут. На зеленом газоне плавно покачивались ряды белоснежных лилий, за ними пламенели островки бегоний и астр. У кустов сирени цветочные клумбы заканчивались, и дальше, там, где край поляны сливался с темной полосой деревьев, горели под солнцем золотые огоньки одуванчиков. Я шагнул в траву. Пахло цветами и влажной землей. И тут в моей голове что-то щелкнуло – я вспомнил.

У безотчетной тревоги, одолевавшей меня все утро, тревоги, которую я не мог объяснить и от которой не мог избавиться, было имя. Звали ее Валентина Борисовна.

Валентина Борисовна, не так чтобы молодая, рыжеволосая дама, была воспитателем нашего отряда, жила в нашей комнате и, помимо прочих недостатков, обладала почти сверхъестественной способностью лезть не в свои дела. К сожалению, ей везло. А везучие люди – это что-то вроде стихии; их нельзя победить. Я боялся Валентины Борисовны.

К началу лагерной смены Валентина Борисовна опоздала. Она приехала на следующий день утром и, как рассказывали потом очевидцы, пошептавшись о чем-то с директором, минуя столовую и камеру хранения, прямиком направилась к нам. Так совпало, что в это самое время по лагерю поползли слухи о ночных беспорядках, устроенных якобы нашим отрядом. Завистники прямо указывали на нашу комнату. На самом деле никаких беспорядков не было. А был вечер дружбы и заглянувший в окно мужчина в белой майке, с претензиями: шум, видите ли, мешал спать его отряду. Из темноты в него полетел тапок. Тапок не долетел, но наутро все участники неудавшейся вечеринки, коротко обсудив ситуацию, сошлись на том, что шутка с тапком скоро аукнется. Именно в эту минуту, как в плохом водевиле, дверь нашей комнаты распахнулась. Оставив чемоданы на пороге, Валентина Борисовна неспешно прошла вдоль ряда неубранных кроватей и остановилась у злополучного окна, с вечера наглухо закрытого. Шпингалеты щелкнули, как ружейные затворы, окно распахнулось, и в комнату ворвался веселый шум летнего утра.

– Ах, какая красота! – проговорила Валентина Борисовна, с плавной неторопливостью сметая с подоконника пожелтевшую хвою. – Ну как можно спать, когда вокруг столько прелести?

В ее голосе звучал мягкий упрек. Это было неспроста. Она явно что-то задумала. Обменявшись хмурыми взглядами, мы приготовились к худшему.

– Это ведь розы, правда? Я обожаю розы. Аромат яблок и зеленого чая. Его ни с чем не спутаешь. А вон там, видите, это пионы. Жаль, бедняжки совсем осыпались.

Тут она оглянулась, как бы желая что-то проверить. Как по команде мы угрюмо, не в лад закивали.

– В древнем Китае за них давали три килограмма золота. Не за цветок, конечно, за куст.

Валентина Борисовна, как оказалось, любила поговорить. Наше молчание ее не смущало. И опять же так совпало, что моя кровать стояла у окна; а я стоял рядом с кроватью, и всякий раз, когда Валентина Борисовна обращалась к присутствующим, ее глаза впивались в меня. Я совсем издергался. Вчерашняя вечеринка действительно была моей идеей, но она этого знать не могла.

– Какие нежные снежные лилии. – Она все никак не могла успокоиться. – А это? Неужели табак? Я так люблю этот запах, в духах особенно, чуть медовый, и напоминает…

Тут она задумалась, подыскивая подходящее слово.

– Мочалку? – вежливо подсказал я. – Мочалка – это такое банное растение. Для нежной и чувствительной кожи.

Мне трудно бывает объяснить, даже себе самому, зачем я говорю или делаю иные вещи. Просто иногда что-то во мне щелкает, и, как автомат газированной воды, я выплескиваю в мир порцию теплого юмора или грубости – смотря по обстоятельствам.

Наступила долгая пауза, и всем стало ясно, что праздник флоры закончился. Однако когда Валентина Борисовна снова заговорила, ее голос звучал с прежней приятной сладостью:

– Удивительно, как кстати этот мальчик – не знаю имени – упомянул мочалку. Тебя как зовут, детка? – обратилась она ко мне.

Слово «детка» я ненавижу. Слишком часто в очередях за хлебом, на почте и в переполненном трамвае женщины обращаются ко мне именно так. Я не расту, и это одна из главных трагедий моей жизни.

– Иван, – коротко ответил я.

– Иван… – задумчиво повторила Валентина Борисовна. – Да-да, что-то такое мне рассказывали.

Что именно, так и осталось тайной. Жаль, мне бы хотелось послушать. Но Валентина Борисовна уже отвернулась. Теперь, заметно морщась, она разглядывала комнату.

– С этим гусарским уютом нужно срочно что-то делать. Посмотрите, что здесь творится.

Затем в три шага она преодолела расстояние от окна до моей кровати, потеснила меня к стене и, по-хозяйски завладев моим одеялом, объявила:

– С этого дня каждое утро мы будем начинать с уборки.

Ага. Маски были сброшены. Взрослые всегда так. Сначала они хотят купить тебя добротой. Потом, решив, что по-хорошему ты не понимаешь, начинают учить уму-разуму.

– Сначала берем одеяло, – объясняла между тем Валентина Борисовна, – и складываем его вот так. Потом из простыни делаем широкую ленту… Вот так и вот так. Кладем ленту поверх одеяла… чуть наискосок…

Вообще-то, постель в нашем лагере по раз и навсегда установленному правилу заправляли «конвертиком». Но я твердо решил молчать.

– …Подворачиваем концы. Выравниваем края… Только не бросайтесь повторять, пока смотрите и старайтесь запомнить.

Этот призыв был в принципе совершенно лишним. Десять пар внимательных глаз пристально следили за каждым ее движением. Отметив этот интерес, Валентина Борисовна, возможно, вообразила себя выдающимся педагогом. Объяснение, разумеется, было совсем в другом. Бретелька сарафана сползла с ее плеча, и присутствующие тихо любовались ажурным бюстгальтером, белевшим в вырезе ее платья.

Наконец Валентина Борисовна выпрямилась и, чуть запыхавшись, объявила:

– Все, теперь ваша очередь. Сейчас я ненадолго отлучусь по делам, а ближе к обеду вернусь и проверю.

Потом она ушла, прихватив чемоданы, оставив в воздухе аромат чего-то сладкого (уж не чайной ли розы?) и несколько шпилек на полу. Как только закрылась дверь, я буквально вскипел от возмущения:

– Ближе к обеду? Она что, спятила? А море?

Мои приятели переглянулись. Очарованные последней мизансценой, они вообще не поняли, что их наказали. На мое плечо опустилась тяжелая рука хулигана Земы.

– Ваня, ты, это, не обижай ее. Трещит как соловей, но какая женщина! – Он мечтательно закатил глаза и, подражая Валентине Борисовне, тонким голосом пропищал: «Прелесть, правда?»

Я обвел глазами комнату и понял, что союзников у меня нет. Это было что-то новенькое. Люди, как я много раз замечал, ко мне тянутся, так что обычно командую я. Вначале скорее по инерции мне захотелось немного раскачать ситуацию. Но, чуточку подумав, я решил, что это плохая идея. Во-первых, глупо идти против всех, а во-вторых, я чувствовал, что в одно и то же время воевать с одной женщиной и пытаться очаровать другую – задача сложная, а то и вовсе не выполнимая. Скрепившись, я выбросил белый флаг, но Валентину Борисовну не забыл. Больше всего мне нравилось думать, что бретелька сползла не случайно, что это был грязный трюк в борьбе за власть. Валентина Борисовна тоже меня не забыла и придиралась по всякому поводу. Доведись нам сейчас встретиться, она бы непременно поинтересовалась, куда я иду и зачем мне понадобилось казенное одеяло.

Когда я подошел к столовой, завтрак уже закончился и аллея стремительно наполнялась людьми. До душевых кабинок, где накануне я спрятал ведро, оставалось шагов сорок. Но прежде чем выйти на аллею, я хотел убедиться, что Валентина Борисовна убралась восвояси. Спустя минуту она появилась на крыльце в сопровождении двух кавалеров – музрука и физрука. Эта женщина, похоже, очаровала всех. Как только троица скрылась из виду, я выбрался из кустов и, подобрав по дороге ведро, отправился в гараж.

В детстве у меня была настольная игра «Колобок», где главный герой отправлялся в опасное странствие по доске из клееной фанеры, полагаясь исключительно на слепую удачу. За удачу отвечал безжалостный кубик. Временами он заставлял меня рыдать, отправляя моего героя вместо светлой полянки в гибельное болото или вынуждая снова и снова бегать по кругу. Теперь я не собирался полагаться на удачу. У меня был план. Я смотрел в будущее с оптимизмом.

Сразу за столовой дорога раздваивалась: одна тропа, широкая и прямая, продолжала спускаться к берегу, а другая круто забирала в сторону, пересекала пустырь и, вынырнув из густой травы, обрывалась на краю обширного открытого пространства, занятого хозяйственными постройками. Гаражный двор стоял особняком рядом с заброшенной детской площадкой и прятался за невысоким забором.

У забора я остановился. Шофера Славика я совсем не знал. Сунуться к нему без разведки могло стать роковой ошибкой. Я повернул на детскую площадку и, побродив немного вокруг, остановился перед старой каруселью. На ржавом поворотном круге, как крем на свадебном пироге, возвышались друг над другом три яруса деревянных сидений. Я взобрался на самый верх и привстал на цыпочки.

Владения Славика лежали передо мной как на ладони. Шлагбаум на въезде был поднят. От него к воротам гаража тянулась подъездная дорожка, обсаженная ржавыми кустиками. В стороне от дорожки, прижимаясь к ограде, стоял небольшой флигель. Заглянув в распахнутые настежь ворота и убедившись, что грузовик на месте, я приготовился спрыгнуть вниз – и тут неожиданно увидел Славика. Оказывается, все это время он сидел на крыльце флигеля в нескольких метрах от меня. Славик чинил удочку; две другие стояли у стены. В соломенной шляпе и закатанных до колен брюках он был похож на человека, который только что вернулся с рыбалки или собирается вот-вот уйти. Он не подозревал, что за ним наблюдают, но стоило ему случайно поднять голову, и наши взгляды непременно бы встретились. Стараясь не дышать, я тихонько соскользнул на землю.

Итак, что удалось выяснить. Если предположить, что Славик собирается на рыбалку, то встречаться нам совсем ни к чему. Спрятать сапоги в кузове я могу и без него, главное, чтобы он не запер гараж. Если же он недавно вернулся, то торопиться тоже не стоит. Он не завтракал, а значит, скоро уйдет в столовую. Я присел на карусель и приготовился ждать.

Время остановилось. Гремя пустыми баками, мимо проковылял дворник. Вожатая восьмого отряда отнесла в прачечную мешок с бельем и вернулась обратно. Весной на городской олимпиаде по физике я занял четвертое место. Моя учительница Светлана Владимировна – она хотела первое – сказала, что спешка меня погубит. Это неправда, я никогда не спешу. Я терпелив, как удав, но сидеть и ждать ненавижу. Вдруг я сделал ошибку, предположив, что удочка и рыбалка – это звенья одной цепи? Я опустил ногу и, нащупав подошвой траву, легонько оттолкнулся. Все предметы вокруг меня: качели-лодочки, качели-лошадки, небо и край забора – пришли в движение – и поплыли по кругу, постепенно теряя очертания, растекаясь в воздухе, как акварель, тронутая влажной кисточкой. Очень неприятно рассказывать о себе иные вещи, но вестибулярный аппарат достался мне от мамы. Ее беспокоят рыбки у соседки в аквариуме, и ей приходится возвращаться домой, не дослушав самого интересного. В общем, через минуту я сцепил зубы. Наконец из-за угла показался Славик. Я оказался прав. Он быстро удалялся в сторону моря. Вряд ли за такое короткое время он успел разглядеть меня, а тем более запомнить, но из предосторожности я сосчитал до ста и только после этого остановил карусель.

Когда я подходил к гаражу, меня все еще сильно покачивало. Я с опаской переступил порог. В нос ударил отвратительный запах рыбы и паленой резины. Стараясь не дышать, я подошел к машине. Задний борт грузовика был открыт. Рядом на земляном полу лежали сложенные в стопку дрова, аптечка и две лопаты. Значит, кто-то здесь уже был, и этот кто-то придет еще. Я забрался в кузов и, спотыкаясь о рыбацкие снасти, пробрался к переднему борту. Я оставил ведро среди тюков с каким-то тряпьем и начал выбираться обратно. Перед тем как соскочить на землю, я оглянулся. Солнце проникало в гараж через узкие оконца под потолком. В его лучах слово «кухня» отливало перламутром. Я подумал, что легко найду его ночью при лунном свете. Я стоял неподвижно, а буквы продолжали плясать перед глазами, будто кто-то дергал их за веревочки. И этот запах… Если бы только не этот ужасный запах. Внезапно к горлу подкатил комок, и я почувствовал, что меня вот-вот стошнит. Проклятая карусель! Обливаясь холодным потом, я дотащился до детской площадки и там повалился в траву.

Пройти по раскаленным углям и этим поступком показать девчонке, что она тебе нравится, – идея смелая, но неумная. Это я понимал. Умные не начинают с костра, там они обычно заканчивают. И все-таки я решился. Одинцова была здесь. Ее приезд, необъяснимый и загадочный, толкал меня совершить что-то безумное.

Тогда, у сарая, я напрасно злился на Пашу. Одинцова действительно была «слишком партийная». Она вечно за что-то отвечала, к чему-то призывала и брала на себя ответственность. Ее ставили в пример. Ее любили в горкоме. Не могла она просто так появиться в обычном летнем лагере работников железнодорожного транспорта. Это было неправильно. Какой-то винтик в отлаженном механизме мироздания дал сбой. Так думал не один я. Загадку ее приезда уже третью неделю обсуждало сарафанное радио. Говорили, что прошлое лето она провела в Венгрии на озере Балатон. Мы учились в одной школе, и по этой причине считалось, что я могу помочь «следствию». Я молчал. Во-первых, о Венгрии я ничего не знал, а во-вторых, Одинцова была здесь, и все остальное перестало иметь значение.

Удивительно, но на вокзале в день отъезда мы не встретились. Засыпая под стук колес, я думал, что еду в лагерь в последний раз и что пора наконец осуществить давнюю мечту и хоть разок выбраться ночью к морю. А утром меня растолкал Паша и, ухмыляясь, сообщил, что Одинцова – «тоже мне звезда» – только что заходила поздороваться. «И, представляешь, уже успела пробиться в начальство. Будет помощницей вожатых. Вот лиса! Что угодно, лишь бы строем не ходить, – Пашу душило негодование. – Ты что молчишь? Вставай. Она бутерброды принесла. В прошлом году, кстати, сыра не было».

Я чуточку приоткрыл глаза. Пашины губы двигались у самого моего уха. Звуки медленно собирались в слова, слова – в предложения. Одинцова была здесь? Как это вообще возможно? Через несколько минут я все же спустился вниз, съел бутерброд, выпил стакан чая и, отвернувшись к окну, задумался.

Роясь в маминых журналах, я часто натыкался на статьи про то, как быт убивает любовь. Кто знает, это могло быть правдой. До сих пор я воображал себя печальным рыцарем, о подвигах которого прекрасная дама узнает из песен уличных менестрелей. А что теперь? Нам придется встречаться в столовой за тарелкой молочной вермишели, а потом и того хуже – она увидит меня на пляже в трусах.

Я думаю, что всякая история любви развивается по одному из трех сценариев. Мне достался тот, где любят оба: он – ее, а она – всех на свете. В седьмом классе она писала мне длинные письма, аккуратно выделяя деепричастные обороты круглыми, как в прописях, запятыми. Меня приглашали в секцию фехтования, ансамбль народной музыки, мне предлагали стать другом по переписке неизвестного венгерского пионера. Я наивно решил, что она от меня без ума, но скоро узнал, что письма приходят всем. Я сказал себе: «Ах вот как? За кого она меня принимает?» Если кто-то еще не понял, взаимоотношения полов – это бег по минному полю. Шаг в сторону – и всему конец: ты навсегда застрял в каком-нибудь смешном амплуа «школьного товарища» или того хуже – «друга семьи». Это в мои планы не входило. В общем, к ансамблю народной музыки я не примкнул. А она и не заметила. Или все-таки заметила? Относительность знания – вот что убивает меня в диалектике: ничего нельзя сказать наверняка. Так прошел год. В восьмом классе письма закончились. Она перестала заплетать косички, и домой ее стал провожать долговязый парень из девятого «А» – они вместе посещали секцию фехтования. Половина моих одноклассников, вступивших-таки в переписку с венгерскими пионерами, готовились теперь к поездке в Москву. А я проводил тоскливые вечера под ее окнами.

И вот Одинцова была здесь. На веранде у стены лежали ее шлепанцы со сбитыми задниками. Каждое утро, проходя мимо, я заговаривал с ними. «Милые, вы мои милые. Как же я вам завидую». На веревке у умывальников висело ее полотенце, розовое с красными петухами. Иногда по соседству с петухами появлялось платьице, мое любимое – белое, в мелких, как горох, голубых васильках. В ветреный день, если подойти совсем близко, мокрая охапка васильков летела прямо в лицо, оставляя на губах горьковатый хвойный привкус туалетного мыла. Я понимаю тайный язык знамений. Ответить на это чудо можно было только одним способом – совершив сколько-нибудь равное чудо взамен.

Где-то рядом надрывно гудела муха. Звук этот – навязчивый и нервный – долго висел на краю сознания. Но стоило мне его назвать, как он стремительно приблизился и наконец вытеснил все. Я открыл глаза. Облака больше не неслись по небу в сумасшедшем хороводе, а плыли медленно и величаво. Над головой качались стебли травы. Я чувствовал на лице их полосатую тень. Слева возвышался штакетник, увитый хмелем и паутиной. Муха, должно быть, застряла где-то там. Я скосил глаза и сквозь зеленую сетку травы увидел бьющийся в паутине комок. Смерть мухи по сравнению с тепловой смертью Вселенной – событие микроскопическое. И все же мне стало неуютно. Может быть, потому, что галактики умирают молча, а муха отчаянно цеплялась за жизнь. Я пошарил в кармане штанов и в куче всякой полезной мелочи нашел небольшой пузырек из-под репейного масла. Потом, не отрывая от мухи глаз, я встал на колени и, держа пузырек наготове, двумя пальцами крепко сжал изумрудно-синее брюшко. Муха затихла. Я осторожно опустил ее в пузырек. Немного одуревшая, она сидела теперь на дне и слабо шевелила крыльями, напоминая рыбу в аквариуме. Я приладил на место пробку и поднес пузырек к лицу. Сквозь стекло на меня уставился незрячий фасеточный глаз. Жаль, что такую красоту никто не увидит. Снова порывшись в кармане, я отыскал обрывок бечевки, обвязал ее вокруг горлышка и надел пузырек на шею.

Теперь я торопился. Каждое утро после завтрака я играл в пинг-понг. Моя учительница Светлана Владимировна говорит, что у самородка все от бога и ничего от среднего учебного заведения. Если она права, то ловко отбивать шарик на другую половину стола – мой единственный настоящий и безусловный талант. Играть в пинг-понг я никогда не учился. Как только знающие люди начинают говорить о накатах и подрезках, я скромно умолкаю, чтобы не попасть впросак. Манеру игры я подсмотрел когда-то в детстве по телевизору и с тех пор играю, далеко отступив от стола, что не всегда оправданно, но смотрится эффектно. К тому же такой стиль ужасно раздражает соперников, и это тоже огромный плюс.

На площадке перед верандой уже толпились зрители. Перешагнув через чьи-то ноги, пожав на ходу несколько протянутых рук, я взлетел по ступенькам вверх. Паша ждал меня, развалясь в пляжном кресле, которое занимал на правах судьи. Увидев меня, он помахал рукой. Потом рука замерла, и Пашино лицо начало меняться. Он что-то знал. Что-то случилось. От недоброго предчувствия у меня сжалось сердце. Что, если, пока я отсутствовал, поход отменили? Я остановился у стола, и некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Что случилось? – спросил я наконец.

Паша не отвечал.

– Говори как есть. Поход отменили?

Паша отрицательно помотал головой, потом нахмурился и тихо спросил:

– Что это ты нацепил? Сними. Скажут, что спятил.

Я не сразу понял, что он имеет в виду. Паше пришлось повторить:

– …эта фигня у тебя на шее. Сними, а то засмеют…

Муха! Я совсем забыл о ней. У меня отлегло от сердца. Объяснять Паше, что со мной приключилось, было некогда, да и незачем. Паша слишком верит в пользу коллективного разума и потому живет с оглядкой. Его волнует, что скажут люди. Переводя разговор в безопасное русло, я кивнул в сторону, где вдоль стены нетерпеливо прохаживался мой соперник.

– Что это с ним? Чем это он недоволен?

– Хочет, чтобы я засчитал тебе поражение.

– С какой стати?

– Говорит, что ты опоздал. Я сказал ему идти куда подальше.

Мой соперник Вадик Свисток, сообразив, что разговор идет о нем, подошел к столу. Бедняга был вечно вторым. Но ненавидел он меня не за это. Хотя, кто знает, может быть, и за это тоже.

Вадик считал себя артистом. Его мать, настоящая актриса, служила в городском драматическом театре, где он время от времени подрабатывал в массовке. Рассказывали, что в каком-то спектакле он выбегал из-за кулис в коротких бархатных штанишках с фонарем в руке. Своей причастностью к театральной богеме Вадик очень гордился. Он был высоким, смуглым и улыбчивым, вокруг него постоянно крутились девчонки. Он делился с ними секретами актерского мастерства. «У артиста с короткими руками, – говорил Вадик, – нет будущего. Для выразительного жеста рука должна быть длинной». Слышать это было немного странно, как если бы пудель перешел вдруг на художественный свист. Я поделился этим соображением с парой-тройкой приятелей, и с тех пор за Вадиком закрепилась кличка Свисток. Вадик раздражал меня до беды. Я боялся, как бы этот артист чертов не задурил Одинцовой голову. Но тут мне повезло. Оказалось, что Вадик обожает пинг-понг. Он даже подавал какие-то там надежды в спортивной секции во Дворце пионеров. В день приезда он появился у стола с диковинной «лысой» ракеткой и пакетом оранжевых шариков. Любопытным Вадик объяснил, что оранжевые шарики легко отыскать на снегу.

– Сыграем? – обратился он ко мне. – Говорят, ты здесь что-то вроде чемпиона.

Эта неловкая грамматическая конструкция стоила Вадику очень дорого. Я разгромил его легко, с сухим счетом, хотя обычно не делаю этого из милосердия. Бедняга чуть не плакал. Я просто упивался его позором. «Брось, – сказал я. – Было бы из-за чего расстраиваться. Это хорошо, что ты тянешься к спорту. Да и, кстати, теперь ты знаешь, что в пинг-понг играют на столе, а не на снегу».

Через несколько дней, оправившись от унижения, Вадик обзавелся спарринг-партнером, приналег на тренировки и перестал появляться на танцах. Меня это устраивало. Еще больше это устраивало Пашу, который из-за Вадика чуть не потерял очередную невесту.

Паша привстал с кресла и поднял руку, привлекая к себе внимание.

– Люди! – выкрикнул он. – Мы начинаем. Попрошу соблюдать тишину и предупреждаю: чтоб не так, как в прошлый раз, – заходить за спины игроков во время матча строго воспрещается.

Пашу слушали вполуха. Исход матча ни у кого сомнения не вызывал. Вадик достал из чехла свою чудо-ракетку. Моя лежала на столе. Мы называли ее «деревяшкой». Когда я сжал ее в кулаке, она все еще была теплой и липла от чужого пота.

Перекрикивая гул голосов, Паша в который раз начал объяснять правила.

Иногда посмотреть игру приходила Одинцова. Вместе с вожатой Нюшей она устраивалась у стены всегда за моей спиной (ей Паша замечаний не делал). В такие дни я добровольно возлагал на себя обязанности спортивного комментатора и конферансье, демонстрируя собравшимся известные китайские заманухи и прочие чудеса настольного тенниса. Не знаю, как Одинцовой, но людям нравилось. Я гадал, придет она сегодня или нет. Хорошо бы, пришла.

Неожиданно я услышал за спиной непонятный шум. Я оглянулся. Девчонка в синем платье, перегнувшись через перила, пыталась втащить на веранду кого-то, кто стоял внизу. Я видел только руку, вцепившуюся в ее запястье. Это было странно. Я мог поклясться, что минуту назад никакой девчонки на веранде не было. Я выразительно посмотрел на Пашу. Делать замечания было обязанностью судьи. Но как раз в это время между Пашей и Вадиком разгорелась ссора, начало которой я пропустил.

– Почитай правила международной федерации, – раздраженно выговаривал Вадик.

– Не учи ученого. Какой еще «федерации»? Ты сначала играть научись.

– Это ты сперва научись. Ты хоть раз в турнире участвовал?

– Турнир-сортир, – презрительно отмахнулся Паша.

– Сам ты сортир, – ответил Вадик. Ругаться он не умел. Ему не хватало воображения.

– Так мы играем или как? – спросил я. – Люди ждут.

– «Люди ждут», – по инерции передразнил Вадик. А что сказать дальше, он не знал. Он так бы и простоял до вечера, если бы, на свое счастье, не заметил бедную муху. В ту же секунду его глаза торжествующе вспыхнули.

– Что это у тебя на шее? – с ухмылкой спросил он.

Отчитываться перед Вадиком я не собирался.

– Гляньте, что это у него?! – Вадик теперь обращался к зрителям. Его палец, как дуэльный пистолет, целился мне в грудь. – Ха-ха! Похоже на баночку для анализов!

Паша, которому уже давно не терпелось вмешаться, бросился мне на помощь.

– Какие анализы? Ты, чучело, за собой следи. На твоей шее, извиняюсь сказать, тоже кое-что болтается. Ах да, твоя уродливая голова.

Продолжая следить за перепалкой, я осторожно обернулся. Девчонка по-прежнему была на веранде. Все это время она потихоньку подбиралась к столу и стояла теперь совсем близко. Невозможно не замечать человека, который в упор тебя разглядывает.

– Тебе чего? – спросил я.

– А правда, что это у тебя в бутылочке? – Девчонка вытянула шею. – Оно как будто шевелится. – Выражение осторожного любопытства на ее лице сменилось брезгливостью.

Далась им эта бутылочка. Чтобы скрыть досаду, я решительно прикрикнул на Пашу и Вадика:

– Так мы играем или как?

Мне никто не ответил. Дело, судя по накалу страстей, стремительно шло к драке. Наконец, чуть толкаясь, Паша и Вадик начали спускаться по лестнице. Довольные зрители расступались, пропуская их вперед, готовясь тут же проследовать к месту поединка.

– Ты с нами? – спросил Паша, останавливаясь на последней ступеньке.

– Конечно. Я скоро. Если что, начинайте пока без меня.

На самом деле результат поединка не очень меня волновал. Тоже мне, два оленя! Мне хотелось побыть одному. Я ждал Одинцову. Вдруг она все-таки придет. Вдруг мы заговорим. Вдруг этот разговор превратится в долгую-долгую беседу. Вдруг все переменится, и костер не понадобится. Я опустился в пляжное кресло. Мне хотелось представить, что скажет она и что отвечу я. Но сперва должна уйти эта… Я огляделся по сторонам в поисках синего платья.

К моему удивлению, теперь их было трое. Сбившись в кучку, они стояли у стены и явно что-то замышляли. Заводилой была уже знакомая девчонка. Она с жаром объясняла что-то подружке и другой, с печальным продолговатым лицом. Заметив, что за ней наблюдают, она тут же замолчала. Я поспешно отвел глаза, но было поздно.

– Ты ведь Темников, правильно? – обратилась она ко мне. – Зои Алексеевны сын?

В ответ я что-то промямлил.

– У меня твоя фотография есть. Мы в третьем классе в заводском клубе на елке танцевали.

Она замолчала, давая мне время вспомнить ту самую елку. Я не вспомнил, и она представилась:

– Я Таня Огаркова. Наши мамы вместе работают.

Час от часу не легче. Хуже нет встретить кого-то, кто знает тебя и твоих родителей. Я уже так попадался. Упреков потом не оберешься: не то сказал, не так посмотрел… Я снова что-то пробормотал.

– Ты где так играть научился?

– В секции, – зачем-то соврал я.

– Очень здорово. Я всегда за тебя болею.

От моих спортивных успехов Таня Огаркова плавно вернулась к давнему эпизоду с елкой, потом упомянула, что сама занимается художественной гимнастикой – результаты не ахти, но диета губит фигуру, а заморить себя голодом она не хочет. При этом Таня все время двигалась. Она снимала с веревок одежду, убегала в спальню, возвращалась и ни разу не упустила нить разговора, если, конечно, такая нить была. Она перескакивала с предмета на предмет так ловко, будто носки вязала – без единого шовчика. Я начал уставать. К тому же, отслеживая ее перемещения, мне приходилось постоянно вертеть головой. Я боялся, что меня снова начнет тошнить.

Наконец она вернулась к столу.

– Эта штука у тебя на шее… интересно… Раньше в таких яд носили.

Я пожал плечами.

– Нет, правда, что это?

– Это детеныш шершня.

Я снова зачем-то соврал, но Таня, кажется, поверила.

– А можно посмотреть?

Все это было так не вовремя. Мне хотелось побыть одному, подумать о вечере, может быть, даже вернуться в гараж и хоть глазком взглянуть, что там происходит.

– Смотри. Мне-то что.

Близоруко щурясь, Таня принялась внимательно изучать бутылочку. Ее волосы щекотали мне шею.

– На муху похож, – сказала она наконец. – Девочки, правда на муху похож?

Девочки чинно подошли и встали рядом. Одну из них я, кажется, узнал. Она была вчера на аллее.

– Туда нужно травы постелить, – неожиданно предложила она. – Чтоб он мог гнездо свить.

Она протянула руку и ногтем постучала по стеклу. Муха заметалась, пытаясь взлететь. Подружки взвизгнули сначала от испуга, потом от восторга.

На этом мое терпение лопнуло.

– Ну вот что, невесты, хватит. Прием окончен. Орете, как на базаре. И не надо, не надо ко мне прижиматься.

– Пошли, девочки! – возмутилась Таня Огаркова. – Дуракам закон не писан.

– Именно, – согласилась подружка. – Пусть сначала созреет для взрослого общения.

Третья подружка с печальным лицом не сказала ничего. Она была здесь, как видно, за компанию и права голоса не имела.

Как только они ушли, я услышал шаги. Это была Нюша. Пришло время идти на море.