Читать книгу Камов и Каминка - Саша Окунь - Страница 11

На этом месте мы прервемся, ибо ощущаем известное неудобство, вызванное появлением на сцене нового персонажа, а именно гражданской (ибо формального брака они не заключали) жены художника Каминки. С одной стороны, существенного отношения к развитию истории, нами излагаемой, она не имеет, и рассказ о ней может стать не иначе как композиционным ляпсусом, ненужной, отвлекающей внимание деталью, излишеством, мешающим стройной архитектонике романа. С другой – как-то неудобно, неловко, неприлично даже: ну как это, взять и оставить безо всякого внимания жену, существо близкое и дорогое нашему герою? Поступить так, не значит ли это не только отнестись к этой женщине с совершенно незаслуженным ею пренебрежением, но и в какой-то степени обмануть естественные ожидания читателя: уж коли есть у художника Каминки жена, пусть (а может, тем более что) и гражданская, то он, читатель, вправе хоть как-то познакомиться с ней поближе, не так ли? А если причиной ее появления на этих страницах служит необходимость подать обед, то мы с полной ответственностью заявляем, что причина эта отнюдь не является уважительной и не оправдывает появления какого угодно персонажа, хотя бы и жены. В этом случае автор вполне мог бы без нее обойтись, отправив наших героев в ресторан или же заставив художника Каминку сделать шукшуку – местную яичницу в остром томатном соусе, что он, кстати говоря, умел делать совсем недурно.

Честно говоря, для композиции, конструкции, динамики повествования было бы куда как лучше обойтись без этой женщины, но вот так запросто вычеркнуть из истории живого человека только оттого, что он, простите, в композицию не лезет, как-то рука не поднимается, тем паче что женщина эта являлась существом далеко не ординарным. Редко, если вообще случалось автору видеть человека, в котором гармонично и естественно сочетались совершенно противоположные свойства, объединенные сильным, жестким характером.

Впервые художник Каминка увидел ее на подиуме в студии ИЗО Д. К. Володарского, куда время от времени по вечерам ходил рисовать обнаженную натуру. Ей было тогда около семнадцати, но выглядела она лет на пятнадцать, не старше. Ее широкую грудную клетку с еле намеченной, словно дикие яблоки, грудью подпирали высокие дуги таза. Талия у нее практически отсутствовала, и таз без всяких характерных для женского тела округлостей и расширений переходил в узкие сильные бедра длинных ног с тонкими лодыжками и на удивление изящными, неиспорченными обувью ступнями. Она была сродни высеченной из мраморного блока дорической колонне. Но, пожалуй, больше всего она была похожа на лошадку, норовистую лошадку из каких-нибудь арабских сказок, одну из тех, о которых мечтают шейхи, воины и поэты, – с маленькой головкой на выгнутой шее, с раздувающимися ноздрями, горячечными глазами, крутым крупом и тонкими ногами. Сходство это подчеркивалось очевидными усилиями, которые она прилагала, дабы стоять неподвижно, и тем, как она быстро перебирала ногами при первой возможности. Странную, необычную привлекательность придавали ее лицу чуть косящие глаза, точнее, один из них – левый.

Мы с известным чувством неловкости упоминаем об этом ее (кстати, почти незаметном) косоглазии, и не столько по причине нежелания этим своим замечанием как-либо задеть ее, сколько потому, что косоглазием, как известно, отличалась одна из героинь величайшего русского писателя. Конечно, всегда можно сказать: ну, вызывает неловкость, так если уж так тебе необходимо, придумай что-нибудь другое, ну, там родинку, горбинку на носу, впалые щеки или еще чего. Так-то оно так, да все дело в том, что ни родинки, ни горбинки, ни впалых щек или еще чего не было, а косоглазие (легкое) было. А поскольку мы поклялись читателю сообщать одну только правду, то, несмотря на возможные обвинения в плагиате, никакой возможности обойти эту деталь у нас нету.

Кстати, именно этот ее дефект многим женам, чьи мужья становились жертвами обаяния этой женщины, а также и самим этим мужчинам (особенно после того, как она без всякого предупреждения исчезала из их жизни) давал повод утверждать, что она не иначе как натуральная ведьма (косоглазие, как известно, один из вернейших признаков ведьминской природы). Не исключено, что в своих утверждениях они были недалеки от истины, но выяснение этого вопроса уж наверняка заведет нас туда, откуда выбраться мы вряд ли сумеем.

В Питер она явилась из какого-то сибирского города – кажется, Томска. Поступила на курсы стенографии и машинописи. Вечерами подрабатывала натурщицей и в течение короткого срока стала в кругу художников популярнейшей личностью. По слухам, ее благосклонностью пользовались многие. В расчет она не принимала ничего, кроме своего сиюминутного желания, а озадачиваться последствиями ни для себя, ни для кого другого привычки не имела. Вместе с тем иногда могла лечь в постель из жалости, из сострадания, которые порой бывали ей не чужды.

В течение пары лет она была звездой подвального мира, а затем исчезла на несколько месяцев. Ходили слухи, что она безнадежно и неудачно влюбилась.

Ее внезапное замужество для всех явилось полнейшим сюрпризом. Младший научный сотрудник, химик Алексей Григорьевич Городницкий был вдвое ее старше и ни в каких особых талантах замечен вроде не был. В меру интересовался литературой, посещал черный книжный рынок на Литейном, квартирные выставки и даже изредка не задорого покупал у художников работы. Общественность, поначалу отнесшаяся к Нининому замужеству как к очередной взбалмошной выходке, была изрядно удивлена. Она по-прежнему мелькала на выставках, вернисажах, но былая легкость ее поведения, всегдашняя готовность к приключению исчезли, как не бывало. Более того, любые попытки флиртовать с ней увядали, едва начавшись. Народ с удивлением констатировал, что еще недавно бесшабашная оторва разом превратилась в матрону строгих нравов, но – что достаточно необычно – без малейших признаков ханжества. На Городницкого стали поглядывать с уважением: видать, было что-то в этом незаметном человеке, раз удалось ему приручить и приструнить эту дикую кобылку.

Выйдя замуж, с подиума она исчезла, отказывая позировать даже самым близким друзьям и бывшим любовникам (что, как правило, совпадало). С той же неуемной страстью, с которой раньше отдавалась вольной богемной жизни, теперь она увлеченно познавала институт семьи, со всем тем, что, по ее понятиям, он представлял: крохотная кооперативная квартира в Купчино была святилищем порядка и чистоты. Блестела и сияла кухня, в которой она проводила немало времени, ибо не позволяла себе дважды подавать мужу одно и то же блюдо. С тем же фанатизмом она занялась детьми. Одну за другой родила двух девочек и вылизывала их с упоением и усердием самки, смысл существования которой сводится исключительно к продолжению рода.

Как и раньше, она жила настоящим мгновением, решая конкретные сиюминутные проблемы, не позволяя себе рефлексии, считая их ненужной блажью. Главным и единственным ее занятием была жизнь, а вовсе не рассуждения о ее смысле и целях. А жизнь эта, во всяком случае на данном этапе, сводилась к заботе о детенышах, семье и – в оставшееся время – всему тому, что могло доставить ей удовольствие. Она знала, где и как достать модные шмотки, но и вполне заурядную одежду умела носить так, будто это вещи от знаменитого кутюрье. При случае со знанием дела наслаждалась кухней известного ресторана, но с не меньшим удовольствием сама гремела кастрюлями или перехватывала бутерброд с килькой и крутым яйцом. Носилась с детьми на занятия фигурным катанием, в кружок рисования, в музыкальную школу и дома, сидя в углу со сложенными на коленях когда-то безупречными, а теперь натруженными, набухшими кистями рук, сияющими глазами следила за тем, как дочери в четыре руки, спотыкаясь, выводили сонатину Моцарта. К невзгодам и бедам она относилась спокойно, как к необходимой части жизни, которую принимала всю целиком и безоговорочно. Узнав о болезни или смерти кого-то из близких или знакомых, недолго печалилась: люди болеют, умирают, так уж заведено. Так же легко и чуть ли не радостно ухаживала она за старой свекровью, жившей вместе с ними. Кормила, мыла, выслушивала жалобы и нравоучения, стирала загаженное исподнее. Когда ту забрали в больницу, каждый день являлась со свежесваренным бульоном, кормила с ложечки и, покуда свекровь обсасывала беззубыми деснами куриное крылышко, ухаживала за пятью заброшенными родными и медсестрами старухами, лежавшими в той же палате. Кормила, выносила ночные горшки, мыла, смазывала пролежни; старухи в ней души не чаяли. Но когда свекровь померла, ее походы в больницу прекратились: матерью Терезой она отнюдь не была.

Жили они более чем скромно, чтобы не сказать – бедно. Зарплаты Городницкого на все не хватало, и ей приходилось подрабатывать, по ночам перепечатывая рукописи. Но в субботу она всегда возвращалась домой с большим букетом цветов и в ответ на недовольный взгляд мужа смеялась:

– Без необходимых вещей прожить можно, без ненужных – нельзя!

И никто никогда, даже ближайшие подруги, не слышали от нее ни одной жалобы. Ни тогда, когда любовь к выпивке перешла у Городницкого в частые запои, ни когда синяки стали свидетельствовать о правдивости давно ходивших слухов, что муж ее бьет. Похоже, что пьющий мужик и побои также были для нее органичной составляющей того необъятного целого, которое называется жизнью и принимать которое следует все как оно есть, без выбора, привередливости и горячки.

В Израиль она приехала с двумя уже взрослыми дочерьми после смерти мужа, ограбленного, избитого и брошенного умирать на промерзшей февральской питерской улице. Так же легко, как и все в жизни, приняла она новую страну, новую жизнь, новый язык, новые трудности.

С художником Каминкой Нина столкнулась на рынке. Она по-прежнему была красива, но уже другой, предзакатной, осенней красотой, с сединой, пробивающейся сквозь краску волос, тонкими линиями морщин на широком лбу, с темными, замаскированными макияжем мешками под глазами, с начинающей проседать шеей. Звонкий голос стал низким и хриплым – курила она беспрестанно. Но все еще хороша была подтянутая, с прямой спиной и балетным разворотом ног фигура, все так же волнующе шевелился при ходьбе высокий лошадиный круп.

Выяснилось, что живут они в соседних районах. Придя к художнику и оглядев его холостяцкую берлогу, она вышла и через сорок минут вернулась с кучей пакетов:

– Пару дней поживи у друзей.

Покуда Каминка что-то лепетал, она вынимала из пакетов моющие средства, щетки, краски, кисти, тряпки, а когда закончила, сказала:

– Через пару дней я тебе позвоню, а сейчас ступай, здесь ты мне только мешать будешь.

Через пять дней художник Каминка с изумлением глядел на свою сияющую чистотой свежепобеленную квартиру.

– Надо бы, – смущенно озираясь, сказал он, – новоселье спраздновать.

– Так все готово. Ты пирожки любишь? – Она ловко накрыла на стол: закуски, бульон с пирожками, жаркое, графинчик водки, бутылка красного вина.

Утром, еще тяжело дыша, с блаженной улыбкой прижимая ее голову к своей груди, он размягченно пробормотал:

– Господи, хорошо-то как… – И неожиданно для себя самого сказал: – Слушай, давай поженимся!

Кожей почувствовал, как она улыбнулась.

– Да, – с энтузиазмом воскликнул Каминка, – поженимся, ты ко мне переедешь…

И удивленно замолчал, услышав:

– Поженимся? Тебе это надо?

Он начал говорить что-то – горячо, торопливо, но она его прервала:

– Лишнее это тебе. Да ты не беспокойся. Я приходить буду. Раза два в неделю. Тебе больше не надо.

И художник Каминка пристыженно замолчал, ибо знал, что она говорит правду. Поколебавшись, он, чтобы сделать ей приятное и проявить свою заинтересованность, сказал:

– Может, три?

– Может, три, – улыбнулась она.

* * *

Первые месяцы совместной жизни отнюдь не помогли художнику Каминке толком разобраться в характере и свойствах этой женщины. Более того, с течением времени они становились для него все более и более загадочными. Каким образом сочетались в ней легкость и серьезность, почти звериный эгоизм, трезвое, даже циничное отношение к людям, холодный расчет с сердечной открытостью, душевным теплом и даже жертвенностью?

Попытка анализа столь нестандартной натуры представляет собой несомненный соблазн для автора, и он (вот уже в который раз!) видит, как своенравный текст пытается свернуть с предназначенной ему дороги. И в связи с этой очередной попыткой возникает у автора вопрос: а почему, собственно, нельзя вот так взять плюнуть на все законы и правила и свернуть, уйти на манящую, неведомо куда ведущую тропу, поддаться соблазну – и будь, что будет… Разве самая жизнь спокойно катится по ровной дорожке? Разве нет в ней неожиданных поворотов, развилок, обрывов? И если так, то почему текст должен от нее отличаться? С чего надлежит ему быть последовательным и логичным, когда сама жизнь этими качествами не обладает? Разве жизнь – это не произвольный набор всяческих случайностей и неожиданностей? Разве можно ее прогнозировать, строить, когда вся она не более чем утлый, без руля и ветрил хлипкий плотик, отданный на произвол ветров и волн, несущийся по бурному океану, пока не рассыплется и не потонет? Да что там говорить… пригласили вы, к примеру, к себе домой на ужин даму, на которую давно, так сказать, имели виды. Ухаживали за ней, водили в театр, кино, на концерты. В ресторан даже. Дарили при свидании цветы и читали стихи любимых поэтов. И вот наконец дама ответила согласием. Вы из кожи вон лезете, дабы на даму впечатление произвести. К устрицам прикупили шампанское, не какое-нибудь – «Пьер Морле», к нежному, в минуту на плите готовящемуся лангету припасли бутылку «Брюнелло», лучшего года. И вот, в последний момент выскочили в цветочный магазин напротив, купить ее любимые лилии. И бац! Пьяный водитель не туда рулем крутанул, и лежите вы в больнице с сотрясением мозга, без ноги, со сломанной рукой, и только подобранные любезным санитаром лилии, стоя на тумбочке, издевательски напоминают вам о наполеоновских планах…

Ну, какая, скажите, здесь логика?

Да, грустно ответим мы, жизнь есть результат взаимодействия самых разнообразных случайностей, над которыми человек не властен, но реагирует он на них в соответствии со своим характером, тем самым организуя хаос и привнося в него известную логику. И если на протяжении своей жизни человек на первый взгляд часто ведет себя непоследовательно, то смерть, подводя жизни итог, отливая ее в законченную, не подвергающуюся более никаким изменениям структуру, позволяет нам обнаружить в ней устрашающую закономерность.

Наш текст, надо надеяться, будет однажды закончен и, дай-то бог, возможно, попадет в руки читателю. И то, что в тексте этом есть последняя точка на последней странице, обязывает автора позаботиться о том, чтобы внимательный читатель увидел в прочитанном тексте не хаотичный набор слов, характеров, ситуаций и положений, но конструкцию, где он обнаружит свою, только этому тексту присущую логику.

И по этой самой причине, оставив Нину, мы вернемся к одному из наших героев, а именно к художнику Каминке, и расскажем о том, как снизошло на него понимание того, чем эта женщина отличалась ото всех других известных ему людей.