Читать книгу Хранители времени: как мир стал одержим временем - Саймон Гарфилд - Страница 3

Вам знакомо выражение, что комедия – это трагедия плюс немного времени? Суть в том, что любую кошмарную неудачу через некоторое время, необходимое для того, чтобы прийти в себя и пересмотреть ситуацию, можно представить в забавном виде. Кинорежиссер Мел Брукс (который решил, что временной промежуток позволяет ему посмеяться над Гитлером в комедии «Продюсеры») предложил свою версию: «Если я отрежу себе палец – это трагедия. Если вы свалитесь в канализационный люк и разобьетесь насмерть – это комедия».

* * *

Мы были на футбольном матче. После трех минут дополнительного времени мы с моим сыном Джейком отцепили велосипеды от ограждения и покатили в сторону Гайд-парка. Первый матч «Челси» в сезоне оказался несложным: победа со счетом 2:0 над «Лестером», голы забили Коста и Азар, приятное возвращение на поле после летней паузы. Поездка домой тоже выглядела приятной: вечернее августовское солнце, парк полон туристов.

День матча стал известен еще два месяца назад, когда опубликовали расписание; начало матча определили телевизионные компании примерно через месяц после этого. Но в день игры все проходило по давно устоявшемуся ритуалу: когда встречаемся, когда обедаем, какого размера пиццу заказываем, сколько времени надо, чтобы получить билеты, дойти до стадиона, выстоять очередь у турникетов, прослушать музыку через динамики (в те времена всегда Parklife группы Blur) в сопровождении кадров былых побед на больших экранах. А затем сама игра: как долго тянется матч, когда ты побеждаешь и ждешь финального свистка, и как быстро летит время, когда проигрываешь.

Мы ушли на минуту раньше, чтобы избежать толпы, тоже после некоторых размышлений: как соотнести возможность увидеть гол на последних секундах с экономией каких-то десятка минут, потраченных в столпотворении? Многие на стадионах предпочитают уходить чуть-чуть пораньше, что почти дискредитирует цель посещения. Мы пробирались на своих велосипедах сквозь толпу на Фулхэм-роуд. Мой младший сын Джейк, которому было 24, полный сил, катил немного впереди по Эксибишен-роуд, мимо Альберт-холла. Что хорошо в Гайд-парке, так это современное разделение дорожек: половина для велосипедистов, другая – для пешеходов. Мы ехали мимо галереи Серпентайн, где выставлялся художник, имени которого я никогда не слышал, и вдруг я чувствую, что по лицу течет кровь, под глазом пульсирует рана, правый локоть свело от тупой боли. Вокруг – озабоченные лица людей, по выражению которых я догадываюсь, что травма головы у меня, наверное, серьезная. Кто-то вызывает скорую помощь, кто-то протягивает бумажные салфетки промокнуть рану, и они моментально окрашиваются алым.

Про такие ситуации обычно и говорят: время словно замедлилось. Я вижу падение не совсем так, как в замедленной съемке, а как бы растянуто, каждый мельчайший момент, связанный с аварией, растягивается и застывает, словно последний, мое падение с велосипеда выглядит как элегантный полет, а не как неловкое, паническое столкновение. Вокруг звучат слова «врача надо, врача». Скорая приезжает через шесть долгих минут или около того, видимо, с трудом пробившись сквозь толпу сочувствующих. Помню, я забеспокоился о велосипеде и подумал о том, кто сообщит жене. Один из медиков разрезал рукав моей куртки и нахмурился, увидев состояние локтя. Кости не торчали, но он стал размером с тарелку. Врач сказал: «Надо делать рентген, но я и так вижу, что сломан». Меня повезли в клинику на Фулхэм-роуд, которую мы миновали каких-то 15 минут назад. Я спросил, не надо ли включить сирену, а он поинтересовался, как все произошло.

Мне помешало время. Ехал я не быстро, потому что на тротуарах было полно народу. Джейк уехал вперед, слева от нас шло много людей, и одна туристка, как мы выяснили позже, из Португалии, случайно шагнула чуть в сторону от своей компании и оказалась у меня на пути. Я понял, что столкновение неизбежно, даже раньше, чем оно произошло, но времени затормозить или хотя бы протянуть руку не хватило; велосипед словно исчез подо мной, а я полетел вперед. Эта португалка, лет двадцати с небольшим, выглядела шокированной и встревоженной, Джейк взял номер ее мобильного телефона, но мы не знаем, куда он подевался. Даже в тот момент, сидя на траве перед галереей Серпентайн, я подумал, что могло быть и хуже, например разбившиеся солнечные очки могли повредить глаза и я потерял бы зрение.

Нейробиологи, наверное, уже устали выслушивать истории о том, как замедляется восприятие времени в моменты аварий, и могут многое рассказать о том, почему нам так кажется. Авария – тревожная и страшная ситуация. Мозг человека, падающего с велосипеда или в обрыв, находит много места для новых ощущений, которые запечатлеваются в кортексе. Мы помним их как значительные события с множеством ярких подробностей, а когда мысленно восстанавливаем ситуацию или рассказываем о ней другим, кажется, что произошло так много всего, что это должно было занять гораздо больше времени, чем те доли секунды, за которые оно случилось в действительности. По сравнению с другими событиями, которые закрепились в кортексе настолько, что мы больше о них не думаем (поездка в магазин на машине, во время которой мысли наши заняты совершенно другим – такая рутина, что, как говорится, мы можем делать это во сне), неожиданное новое событие требует от мозга гораздо большего внимания. Фигура неизвестной женщины, заступившей за нарисованную белую линию, россыпь чипсов на дорожке, скрип тормозов и крики прохожих – необычные события, требующие осмысления от того, кто пытается ограничить ущерб лишь израненной плотью.

Но что на самом деле происходит в такие мгновения? Как эти мгновения сочетаются с длительной экспозицией – ведь кажется, что такое невозможно? Реакцией мозга на кризисные ситуации управляют две небольшие группы сверхчувствительных нервных узлов, так называемые миндалевидные тела, расположенные в височных долях и отвечающие в первую очередь за память и принятие решений. Именно они под воздействием страха и внезапного шока «растягивают» секундное падение на пять и более секунд, запечатлевая его в лимбической системе так, что мы никогда уже этого не забудем. Но искажение воспринимаемой длительности на этом заканчивается; реальное время на самом деле не растягивается и не предоставляет нам паузы. Дело в том, что миндалевидные тела сохраняют память в чрезвычайно ярких образах, и искажение времени возникает у нас только в ретроспекции. Нейробиолог Дэвид Иглмэн, который провел множество экспериментов с восприятием времени и в детстве испытал такое же «растяжение» времени, когда упал с крыши, называет это «фокусом памяти, записывающей рассказ о реальности». Нейронные механизмы постоянно стремятся оценивать и представлять нам окружающий мир в доступном нарративе, причем в кратчайшие сроки. Тем же занимаются авторы художественных произведений, ибо что такое литература, как не перестановка времени, и что такое история, как не взгляд в прошлое на события, оцениваемые с позиции наших дней?

Не скажу, что я мог все это объяснить в карете скорой помощи по дороге в клинику. Не делал я этого и в отделении травматологии, где просидел, кажется, вечность. Мои миндалевидные тела вернулись в нормальное состояние, и возникло новое ощущение растяжения времени – эти два с чем-то часа тянулись бесконечно долго от скуки разглядывания других пациентов и размышлений о том, как быть с кучей дел, запланированных на ближайшую неделю. Джейк собирался последним вечерним поездом уехать в Сент-Айвс, но поезд уйдет без него. Через некоторое время появилась моя жена Жюстина, и я рассказал ей обо всем происшедшем, по-прежнему прикрывая глаз окровавленной салфеткой. А потом уже все пошло как полагается: меня отвезли на каталке в огороженное экранами помещение, медсестра попросила сжать кулак. Почти в полночь они начали запаковывать локоть в гипс, чтобы предохранить от движений во время операции. После часа ночи появился добрый доктор; у него закончилась смена, он сказал, что надо бы ехать домой к жене, которая сидит с трехнедельным ребенком, но он решил сделать операцию сам, не доверяя молодому, потому что рана у меня серьезная.

Около трех часов ночи я наконец оказался один в недрах Челси и Вестминстера. Жена с сыном погрузили велосипеды в багажник машины и уехали домой. Койку в палате мне еще не определили, и я лежал в затемненной комнате в пестром халате с завязочками за спиной; загипсованная рука на груди, под глазом девять швов, внутри – болеутоляющие. Я пытался понять, как долго я здесь нахожусь, как долго делали операцию, слушал звук капель воды из крана, вдалеке – чей-то голос, зовущий медсестру, и постепенно начал замерзать.

Мне казалось, что я чувствую каждую крупицу времени. Был август 2014 года, но дата казалась несущественной и случайной. Падение заставило раскрыться мой перегруженный мозг, и все оказалось перевернуто с ног на голову. В больничной тишине чудилось, что я уплываю в состояние, где время приобретает не только новую актуальность, но и новую неопределенность. Я словно вернулся в колыбель, где время не принадлежит мне, и я попробовал осознать, до какой степени. Все случайно или все предопределено? Не теряем ли мы контроль над тем, что создаем сами? Если бы мы уехали со стадиона на полминуты раньше, или чуть сильнее крутили педали, хотя бы на один оборот колеса быстрее, или светофор на Ройял Альберт-холл задержал нас, или та португалка провела бы днем чуть больше времени за ланчем или, что еще лучше, вообще не приезжала бы в Лондон, тогда ничего этого не случилось бы, Джейк успел бы на поезд, я посмотрел бы вечером по телевизору обзор матчей дня, а доктор пораньше вернулся домой, чтобы помочь жене. Все, что происходило во время этой ситуации, было самоорганизовано и самоопределено: современный порядок, который постепенно складывался поколениями. И я задумался: как сформировался такой альянс. Время регулирует транспорт, развлечения, спорт, медицинский диагноз, все что угодно. Люди и процессы, которые приводят в действие эти связи, и являются сюжетом этой книги.