Читать книгу Россия–Грузия после империи (сборник) - Сборник статей, Андрей Владимрович Быстров, Анна Владимировна Климович - Страница 3

Литература, в свою очередь, представляет собой весьма полезный материал, который позволяет заглянуть за кулисы такого рода геополитических нарративов, поскольку, с одной стороны, политически значимые мыслительные категории неразрывно связаны как с литературными образами «России» и «Грузии», так и с русско-грузинским мифом; а с другой стороны, именно литература традиционно является тем местом, где происходит культурная рефлексия, где «устоявшееся» знание подвергается критическому осмыслению, где сталкиваются друг с другом идентичности, стереотипы и способы восприятия действительности. Как минимум до начала постсоветской эпохи литература оставалась важнейшим средством общественного самосознания, как в самом Советском Союзе, так и в Восточной Европе в целом. В эпоху Интернета и социальных сетей статьи данного сборника призваны, помимо всего прочего, продемонстрировать потенциал научного изучения литературы в ее общекультурном контексте.

Традиционно Грузия занимает важное место в системе русской культуры, играя в ней роль некоего «Ориента», в котором, с одной стороны, особым образом сплелись представления о «Юге» и «Востоке» (ср.: Layton, 1994); но, с другой стороны, Кавказ – вторичный Ориент, потому что сама Россия уже является «вторичной империей» по отношению к Западу (Tlostanova, 2010, 64, 68, 70). Кавказ играет по отношению к России роль домашнего иного, «юга бедного севера» (Тлостанова, 2012, 99, 103). Оставаясь при этом важным местом для проецирования инаковости, Грузия в то же время символизирует имперское богатство России. Эта асимметрия прослеживается на протяжении всей истории взаимоотношений двух стран, представляя Россию, как правило, в роли гегемона, а Грузию – в роли «объекта», которым гегемон желает овладеть. Однако эта упрощенная картина очень скоро обнаруживает весомые противоречия. Так, уже в самом начале эпохи романтизма Грузия выступает не только в роли маргинализированной жертвы имперской политики, но и приобретает образ страны свободы и вдохновения, а позднее становится пристанищем для инакомыслящих представителей имперской элиты, перенимая при этом созданный «оккупантами» образ рая на земле. Благодаря своей древней традиции государственности, ранней христианизации, наличию собственного языка, письма и высокой культуры Грузия обладает значительным символическим капиталом (в терминологии Пьера Бурдьё), который в равной степени служил фундаментом для национального движения и притягивал к себе советские элиты. В то же время огромное количество грузин осваивало имперское, а затем и советское знание, чтобы на его основе строить успешные карьеры. Таким образом, на протяжении всего существования СССР «грузинский элемент» все теснее вплетался в единую советскую культуру. Наглядным и, пожалуй, наиболее известным примером такого сплетения служит фигура Иосифа Виссарионовича Джугашвили, который под именем Сталин стал живым воплощением тоталитарного Советского государства. Полушутя называя себя «русским грузинского происхождения»[4], Сталин, тем не менее, позволял части грузинской элиты греться в лучах его власти (Maisuradze, Thun-Hohenstein, 2015, 227–256).

В процессе стабилизации мультиэтнической структуры Советского государства были созданы весьма громоздкие и затратные механизмы, которые, являясь воплощением советской программы эмансипации и развития наций, идеологически обслуживали постулаты «дружбы народов» и солидарности братских республик, а своим главным врагом провозглашали так называемый (мелко-)буржуазный национализм. Искусственный характер этих советских инициатив подчеркивают сегодня многие исследователи. Однако фактом является и то, что сведенные к ритуалу встречи между писателями и интеллектуалами из разных республик нередко влекли за собой вполне искреннее общение и развитие дружеских отношений, которые многочисленными нитями пронизывали Советское государство, преодолевая характерное для него разделение на центр и периферию (Дравич, 1990). Кроме того, интеллектуалы, живущие на периферии, нередко помогали своим опальным коллегам из центра, подыскивая им работу (например, заказы на перевод текстов) и т. п. Особенно в позднесоветский период такого рода контакты нередко попадали в поле зрения идеологических надзирателей, поскольку они, помимо всего прочего, включали в себя также и обмен запрещенными или идеологически опасными материалами (Алексеева, Гольдберг, 1990, 148, 183, 222).

С началом перестройки закосневшие советские шаблоны внезапно приходят в движение, а вместе с ними «перестраиваются» и языковые нормы, регулирующие грузинско-советско-русские взаимоотношения, раскрывая при этом всю их противоречивость. Эти перемены застают врасплох авторов, пишущих на русском языке, одновременно открывая их грузинским коллегам новые возможности для творчества. В то время как русскоязычным писателям приходится совершенно по-новому концептуализировать Грузию («изгнание из рая», см.: Чхаидзе, 2016), в литературе, издаваемой на грузинском языке, все более заметным становится антиколониальный дискурс, который долгое время скрывался в гибридных текстах или на уровне подтекста, а теперь выходит на поверхность без табу и камуфляжа. Тем временем в политической сфере между Россией и Грузией растет напряженность, связанная прежде всего с эскалацией межнациональных конфликтов и – в России – со страхом перед развалом государства[5]. В дополнение ко всему вспыхивает исторический дискурс вины, в рамках которого русскоязычная общественность ставит вопрос непосредственно о роли грузин в советском аппарате подавления (Сталин, Берия, Шеварднадзе). С началом вооруженного противостояния в Абхазии и Южной Осетии в грузинском обществе набирают обороты антироссийские настроения, лейтмотивом которых становится лозунг «Грузия для грузин» (провозглашенный президентом Звиадом Гамсахурдия[6]). В этой антироссийской риторике националистические иллюзии о собственной избранности сплетаются с дискурсивными клише о национальном освобождении, взятыми из постколониального репертуара.

В области литературы 1980-е гг. ознаменовали более яркое проявление в Советском Союзе постмодернистских течений. Именно они дают толчок для новой циркуляции дискурсивного материала, который в свою очередь оказывается прочно связанным с досоветскими (иногда – национальными) дискурсами, создавая таким образом впечатление возврата к старым мотивам, формам и речевым особенностям. Однако полноценный возврат в status quo ante в области культуры является таким же нереальным, как и в области политики. На самом деле то, что мы можем наблюдать как в русско-, так и в грузиноязычных текстах того времени, является либо реконструкцией границ и идентичностей, либо их деконструкцией. При этом преодоление эссенциалистского понимания нации (и присущих ему гендерных и расовых стереотипов) становится такой же важной задачей литературного творчества, как и вопросы ответственности и этики.

Начиная с середины 1980-х в русской литературе наблюдается изменение тем и мотивов в сторону отчуждения и очуждения нерусских, что означает начало процесса выстраивания «новой» русской национальной постсоветской идентичности. Подтверждением тому является появление впоследствии весьма нашумевшего рассказа Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии», первого, в котором, помимо повышенного внимания к грузинской тематике, в отрывочных фразах отмечается пренебрежительное отношение и к евреям, и к грекам, и к другим народам. Что касается грузинской литературы, то и здесь наблюдаются такого рода размежевания, но, в отличие от русской, они существовали и в имперские, и в советские времена, будучи скрытыми за иносказаниями, которые были понятны только грузинской интеллигенции. Георгий Майсурадзе и Заал Андроникашвили (2007) выдвинули предположение о том, что грузинские элиты именно филологическими знаниями подменили реальную политику. Это привело к плачевным последствиям первых лет независимости и фактической потере территорий в лице Абхазии и Южной Осетии[7].