Читать книгу Самому себе не лгите. Том 4 - Сборник - Страница 80

Григорий, как все здешние якуты, ходит на охоту за пернатой дичью весной и осенью. В тайге он живет в разгар охотничьего сезона и даже зимует в избушке возле горы Мангырыр, которая находится в сорока километрах от села. Зимой промышляет белок, рыбачит, не отходя далеко от зимовья. Односельчане боятся угрюмого вида Григория, которого за глаза зовут Медведем. Он немного толстоват, ступает мягко косолапыми и вследствие этого кривоватыми ногами. Живет на пенсию, хотя на вид кажется моложе своих семидесяти двух лет.

До пенсии проработал шофером у директора совхоза. Когда разваливались совхозы, ему удалось выйти на пенсию вовремя. Так что у него не было проблем с оформлением документов. Даже удалось заполучить старенький совхозный газик. Этим был очень доволен. Под умелыми руками старенькая машина и сейчас бегает по ухабистым сельским дорогам.

Григорий приехал на своем газике, как всегда, один. Стояла ранняя осень. Посмотрел на дверь. Дверь была подперта лопатой. По каким-то приметам понял, что кто-то заходил в избушку. Занес рюкзак, осмотрелся. Были, видимо, недавно. Сохранилось тепло. Пол был подметен, стол убран. На печке лежала новая коробка спичек. На полке был добавлен кое-какой провиант: «Доширак», пачка вермишели, полбуханки хлеба, завернутой в целлофан. Под нарами около двери были дрова и береста.

«Наши, деревенские, Николай с сыном, – догадался бывалый таежник. – Так и есть, они», – удовлетворенно подумал, прочитав последнюю запись в толстой тетрадке, которая висела на стене вместе с привязанным к ней простым карандашом. Там он и другие записывали все, что происходило каждый день, когда они бывали здесь. Это была дань здешней традиции. Во всех избушках с советских совхозных времен табунщики и охотники записывали. И каждый знал, кто ночевал, что произошло, читал новости с деревни. На маленькой полке лежали еще две потрепанные общие тетради.

Эту избушку он построил давно. Ему помогал отец Николая старик Мэхэс.

– Старик, – усмехнулся Григорий.

Тогда Мэхэсу, Михаилу, было всего где-то пятьдесят. Сравнив со своим нынешним возрастом, Григорий подумал, что сейчас все считают его глубоким стариком. Возраст все-таки брал свое: он устал, сидя за рулем два часа.

Затопил печку. Чайник был полон воды. На нарах стояли ведра и бидон, наполненные водой. Мысленно поблагодарив Николая с сыном, он развязал рюкзак, вытащил оттуда всю провизию, разложил по полочкам, кое-что и на стол. Сходил за ружьем и патронами. Семь уток, которых он подстрелил по дороге, положил в подпол. Включил радиоприемник – там только шипело, и он заменил батарейки. Полежал на кровати, стоящей в углу. Задремал было под мелодию знакомой песни, как где-то вдалеке услышал выстрелы.

Он поднялся и кинул щепотку чая в чайник. За стеной дома заворчала собака. Григорий намазал хлеб маслом и вышел из избушки. Рыжий, как лиса, пес со стоячими ушами подошел к хозяину, взял хлеб и улегся возле машины. Григорий смотрел, как ест Бадай. Пес сначала слизал масло, затем начал есть хлеб, все время оглядываясь краем глаза на хозяина, как будто он мог украсть его долю. Постояв немного, Григорий подошел к яме, где лежали старые консервные банки и бутылки. Он заметил две новые бутылки. Подошел, понюхал. Видимо, кто-то еще был месяц назад, запах пока не улетучился. Посмотрев на немного поблекшую этикетку, он задумался.

Здесь явно были чужие. Он вспомнил, как дней двадцать назад видел Сумасшедшего Стаса с какими-то молодыми мужчинами, приехавшими откуда-то издалека. Стас был его ровесником, но как-то рано состарился, и все звали его стариком уже с пятидесяти лет. Расшатавшаяся в молодости психика каким-то образом повлияла на него, и хотя он и сейчас обладал кое-какими странностями, все-таки был в некотором роде обычным во всех смыслах человеком. Он был женат, имел детей, работал то бухгалтером, то экономистом, то охранником, то уборщиком. Отец его был директором школы, имел крепкие связи с властями предержащими и постоянно вытаскивал своего единственного отпрыска из всяких передряг.

После сытного обеда Григорий вздремнул, а после полдника пошел по протоптанной тропинке к горе Мангырыр. Горой ее по кавказским меркам называть нельзя, но она была самым высоким в этой местности пригорком. С нее можно увидеть текущую внизу речку Муруку и тайгу, лежащую в долине этой речки. Вдалеке были видны такие же синеющие горы.

Все старожилы помнили легенду о горе Мангырыр. Старик Мэхэс один раз спел тойук:

Григорий стоял возле толстой лиственницы и смотрел вокруг. Он вспомнил, как впервые в восьмом классе пришли сюда всем классом, пришли с ними и интернатские, которые должны были учиться с ними на следующий год. Ему было семнадцать лет, в те времена учителя любили оставлять на второй год крепких мальчиков, чтобы была помощь с заготовкой дров для школы. Не было этих пил «Дружба», пилили дрова вручную прямо во дворе школы, ставили на козлы, кололи полена. Складывали длинные поленницы. Заносили их вместе с девчонками. Во всех классах стояли кирпичные печки. На некоторых были плитки, и на них ставили восьмилитровые чайники, чтобы школьники обедали. Вместе с Гришей учились еще несколько второгодников, и он ничем особо не выделялся среди своих одноклассников.

Маргарите было всего пятнадцать. Все звали ее за глаза Марго. Прибавляли еще – королева. Она была очень симпатичной девочкой. Почти все мальчики были тайно влюблены в нее. Было счастьем постоять и поговорить с ней. В тот день таким счастливчиком оказался Гриша. Он нечаянно схватил ее за руки, когда она чуть не поскользнулась. А Марго – Ритка – не отдернула пальцы, и они стояли так на этой горе, взявшись за руки, плечом к плечу. Она была маленького росточка, а Григорий был таким рослым парнем. Одноклассники ринулись вниз к речке. А они стояли и смотрели друг на друга счастливыми, сияющими глазами.

– Смотри, Гриша, там, где елки стоят.

– Да, вижу. Они образуют сердце.

– Очень красиво. Да, Гриша?

Он робко сжал ее пальцы, она засмеялась своим переливчатым смехом, как будто звенели колокольчики, так смеялась только Ритка-Маргаритка.

– Я бы стоял с тобой так всегда, – выпалил он в порыве отчаяния.

– Да ну, а я нет.

Весело сверкнув глазами, Рита вырвала руку и с веселым смехом устремилась вниз за другими. Григорий поспешил за ней…

Выстрелов больше не было слышно, и охотник задумчиво повернул назад. Пройдя несколько метров, он остановился как вкопанный: на лиственнице, на коре которой были видны зарубки когтями медведя, была сделана человеческой рукой отметина, чуть повыше – опять медвежья, потом опять человечья… Зарубки сделаны недавно, но где-то три-четыре недели назад, когда здесь были чужаки. Что-то не давало покоя. Григорий огляделся по сторонам, но Бадай не рычал, был спокоен, что-то обнюхивал. Там валялась бутылка. Григорий засунул бутылку в рюкзак – он не любил, когда разбрасывали бутылки. От них случались пожары. На всякий случай он зарядил ружье.

С собакой пришел к избушке. Осенние дни коротки, и солнце заходило. После заката быстро наступает темнота. Уже нет белых ночей. Развел во дворе костер, поставил ведро с водой. И пошел ставить сети на речку Багда. Когда пришел, уже вскипела вода, кинул горстку чая и зашел с водой в избу. Он уловил чужой запах. Краем глаза увидел старика Стаса, сидящего на корточках возле подпола. Он разглядывал подполье, включив фонарик.

– Стас, что ты там потерял? – спросил Григорий, ставя на печку ведро.

– Ищу Витьку, – пробормотал Стас.

– Это ты стрелял на Маре?

– Да, – ответил Стас, закрывая крышку подполья.

– Ну и?..

– Одна утка, – кивнул на свой рюкзак старик.

– Николая с сыном не видел?

– Нет. Наверно, пошли по тракторной дороге.

Это было странно. Они явно спешили домой. Вдвоем молча покушали. Стас поставил водку со знакомой этикеткой. Выпили, закусили. Григорий заметил, что старик почему-то старается напоить его, а сам поменьше пьет.

«Э-э, так не пойдет», – подумал он, когда заметил, что Стас украдкой выливает водку из стакана. И он тоже незаметно вылил в кружку с чаем и прикинулся захмелевшим от выпитого.

Стас улегся и захрапел, может, притворился спящим. Григорий достал тетрадку и начал записывать. Вдруг он с удивлением заметил, что некоторые слова подчеркнуты Николаем. Сложив их, Григорий прочитал: «Будь осторожен – медведь-людоед». А он, когда читал, думал, что Николай подшучивает над ним перед другими: «А кого съел? Вроде бы никто не пропадал». Вспомнил зарубки… «Если Николай пошел по дороге, он дойдет до села через пять-шесть часов. Пока они там соберутся, пройдет еще два часа. Ну, там еще в полицию обратятся, пока те приедут из райцентра… А приедут ли еще?.. Ну ладно, завтра уеду домой, заберу Стаса…»

Этого бурого матерого медведя он знал давно. Часто встречал следы его лап на берегу речки Муруку На правой лапе был поврежден один коготь. И задние лапы оставляли характерный рисунок, похожий на букву «в». Григорий не был медвежатником. Зная обычаи предков, не убивал и не охотился на хозяина тайги. Избегал медведей, и они не становились на его дороге. Знал эти зарубки медвежьи – это на языке зверей гласило: «Я здесь хозяин». Нельзя было ставить метку после его лап. Это означало, что ты готов помериться с ним силой за право быть хозяином здесь. Обычно такую метку ставил другой, более матерый медведь, а люди придерживались неписаных законов тайги, чтобы избежать мести «дедушки».

Григорий на всякий случай запер дверь на крючок, еще пришвартовал к ручке швабру веревкой. Лег на кровать. Поняв, что Стас действительно спит, уснул. Проснулся от внезапного лая пса, который скребся в дверь, и увидел перед собой дуло ружья, направленное на него. Он быстро двинул ногами в грудь Стаса. Тот грохнулся вместе с выстрелом. Григорий проворно отобрал ружье у старика. В это время Бадай громко залаял и зарычал, отбегая от дома в сторону дороги. Григорий услышал близкий шум машины. Он зажег фонарь, посмотрел на лежащего на полу и охающего от боли Стаса, взял и свое ружье, отворил дверь и вышел во двор. Бадай с радостным визгом ринулся к нему. Сквозь лес стали видны фары машины.

Приехали Николай с сыном, полицейские, глава наслега Радий Петрович Соломонов, человек с большим пузом, мохнатыми бровями и черными раскосыми глазами.

– Кто стрелял? – грозно выкрикнул знакомый полицейский с большим родимым пятном около бровей.

За это знаменитое пятно его прозвали Барбосом, исходя из общего народного названия полицейских на якутском охотничьем языке: «бех» – «собака».

– Старик Стас. – Григорий кивнул в сторону избушки и подал ружье Стаса.

Там еще слышались стоны и неясное чертыхание. Полицейские понюхали оба ружья.

– Осторожно! У меня заряжено.

– Почему у тебя заряжено?

– Да вот не успел разрядить после их предупреждения.

– Мы написали ему, что возле горы медведь-людоед.

Радий Петрович прыснул в кулак, он знал прозвище Григория – Медведь. Полицейские переглянулись. Молодой худощавый полицейский вытащил из избушки старика:

– Это ты стрелял?

– Да.

– Почему?

– Я… Он убил моего единственного внука… Я решил отомстить…

– Какого внука?

– Витьку… Он приехал в гости и пропал вместе с другом.

– Да они-то приезжали где-то месяц назад, – сказал Радий Петрович.

– Да… Его сапоги там, в подполье… Вот Медведь его… и убил. Сапоги туда положил.

– Это мы там положили, – сказал, закашлявшись, Николай.

Второй полицейский полез обратно в дом с фонариком. Вынес сапоги. Новенькие, зелененькие.

– Эти?

– Да. Эти сапоги носил мой внук Витька.

– Да, вроде они в таких сапогах были, – подтвердил глава, ему понравились тогда эти литые сапоги с внутренними теплыми обшивками.

– Где вы их нашли?

– Возле речки Багда, там, где только что останавливались.

– А остальное?

– Там же.

Полицейские переглянулись. Было еще темно.

– Ладно, здесь все переночуем. А утром обратно поедем.

– У старика ушиб головы и руки.

– Это я его пнул, когда он стоял с ружьем и прицеливался, – пробормотал Григорий.

– Хорошо, что не убил тебя, Киргеляй, – сказал сын Николая.

– Ну ладно, пойдем посмотрим, – покосился первый полицейский. – Всем оставаться на своих местах.

Барбос вошел в домик, посветил там и сям фонариком, что-то долго записывал – полчаса. Затем все вошли в дом, продрогшие от осенней холодной ночи. Сын Николая быстро затопил печку. Полицейские начали черпать кружками из ведра и пить чай. Видимо, торопились, не успели выпить чаю. Затем все уселись за стол. Зажгли свечу. Появились консервы, хлеб, масло. Только Стас сидел в углу и плакал, никто не обращал на него внимания. Когда покушали, Николай с сыном и молодым полицейским убрали со стола. Молодой полицейский вышел во двор и принес из машины одеяла:

– Буду спать здесь.

– Ладно, Петров, – согласился старший по чину. – Занеси ружья.

– На, Стас, выпей чай. – Григорий похлопал старика по плечу. – Не обижайся.

Стас выпил чай, потом как-то притих. Григорий уложил его, прикрыл одеялом. По щекам старика текли слезы. Все легли. Свеча осталась гореть на столе.

Хозяин не мог уснуть. Достал с полки одну из старых тетрадок, полистал. Он не всегда был таким угрюмым… Немногие помнили его жизнерадостным, словоохотливым парнем, балагуром. Григорий – тогда все звали его Гришкой, Кириском – был хорошим волейболистом, как вся сельская молодежь, которая коротала белые северные ночи за игрой на волейбольных площадках. Вился дымокур возле улиц. Воздух пах дымом и нежным запахом хвои и трав. По реке плыли пароходы. Горели костры рыбаков. Каждый вечер с площадки вместе с хлопками по мячу доносились крики «Аут!», «Мимо!», «Очко!», «Ура!», призывая молодежь, даже стариков и старух, которые сидели и курили на скамейках, смотря и болея за свою команду. Потом они с оравой малых детишек шли домой. После тяжелой работы на сенокосе молодежь села купалась в реке, затем гурьбой, даже забыв про еду, шла на площадку. Там и встречались робкие взгляды, шли на первые свидания. Еще бегали смотреть индийское кино поздним вечером. Были живы мать и отец, росли братья и сестры.

Летом до ысыахов, летних якутских национальных праздников, по реке плыли баржи с различным грузом. И Гришка шел со своими друзьями на разгрузку. Он был сильным, и два мешка муки для него не были в тягость. И, немного подработав на разгрузке, покупал гостинцы для родителей, сестрам и братьям конфеты, печенье. Когда один раз он купил хорошую шапку-ушанку для отца, умаслив знакомую продавщицу, отец расплакался и сказал, что всю войну носил чужие шапки, возможно, с убитых. После того памятного дня отец слег, и через неделю-другую его не стало. Сердце не выдержало радости, гордости за старшего сына, а прошагал он почти всю войну… Эх, мужики, мужики, северяне, суровые на вид якуты… как нежны были ваши сердца!..

Перелистывая тетрадь, Григорий остановился на дате: 5 сентября 1987 года. Он был здесь с классом Кыданы, Кыданы Ивановны. Имя Кыдана с ударением на втором слоге означало «снежный холодный ветер». Ее холодная красота одновременно отталкивала и привлекала. Это ее почерк, такой правильный и красивый в сравнении с другими записями. Григория одолевали противоречивые чувства: глядя на эти строчки, он любовался стройными рядами букв и хотел разорвать эти записи. Кыдана была его женой. Женой и матерью его единственного сына Мишутки. Кыдана и Мишутка погибли в автомобильной аварии. Женился Григорий поздно, и семейного счастья хватило всего на пять лет…

Однажды Григорий тренировался в школьном спортзале, высокий и веселый мужчина привлекал внимание многих девушек и женщин. Все гадали, почему он не женится до сих пор. А он любил Марго… Он был одним из тех редких мужчин, которые ждали всю жизнь ту редкую и недостижимую порой любимую женщину, которая была бы той единственной и желанной подругой и женой на всю жизнь. А Марго умерла. С тех пор умерли для него все женщины, девушки.

Разгоряченный после игры, Григорий вышел из школьного спортивного зала на свежий воздух. Падал снег, искрился при свете уличных фонарей, и он, проходя мимо общежития, услышал стук топора и увидел сгорбившуюся женскую фигуру, которая колола дрова. Он остановился, потом быстро зашагал в сторону своего дома. Нашел топор и пошел обратно. Женщины не было. Григорий начал быстро колоть дрова, с каким-то остервенением. Он вспоминал мать, которая умерла семь лет назад. Она умело колола дрова, пока отца не было дома, и тяжко вздыхала. Потом Григорий подрос и сам колол дрова с десяти лет. Но в тот злополучный день, день смерти матери, он не успел наколоть дров перед соревнованиями – все было некогда – и уехал в райцентр. Мать он нашел возле поленницы, уже окоченевшую, около нее лежали топор и расколотое полено… Чувство вины не проходило с годами, и он не мог спокойно пройти мимо женщины, которая колола дрова. В селе все знали его странную особенность, большинство относилось с пониманием, и все мужчины старались не занимать этим неженским делом своих жен, дочерей. А это была женщина в летах, которая приехала этой осенью учительствовать в местную среднюю школу вместо уехавшей в город молодой учительницы математики.

Григорий наколол много дров и начал складывать в поленницу. Он не заметил, как открылась дверь общежития и вышла Кыдана в старой куртке и рабочих рукавицах. Она начала складывать дрова. Только тогда Григорий увидел ее, работа пошла быстрее. Они слаженно, без лишних слов и телодвижений, умело передавали друг другу полена. Незаметно закончили работу и улыбнулись друг другу. С видом удовлетворенного человека принял ее сияющие глаза, наполненные благодарностью.

– Спасибо, – тихо сказала Кыдана.

Он взмахнул рукой, как бы прощаясь, и ушел. Что-то нежно-щемящее поселилось в его груди. Ему захотелось обнять эту Кыдану и закружиться в вальсе. И по дороге он начал выделывать па с топором… Почти через месяц исполнил он эту мечту. Перед Новым годом они сыграли свадьбу. И он, счастливый безмерно, кружился в вальсе с Кыданой в сельском клубе, куда они пригласили всех гостей.

У Кыданы было мало гостей: пригласила одноклассников и классную руководительницу из школы-интерната. Приехали только трое: уже постаревшая классная руководительница – пенсионерка Анна Ивановна Петрова, подружка с детских лет Лена и давний поклонник-одноклассник Женька, теперь уже Евгений Александрович Пахомов, уже женатый и имеющий шикарную машину, двухэтажный дом. Он был единственным, кто выбился, как говорится, в люди из всех сирот, которые учились вместе с невестой. На следующий год Григорий привез Кыдану с ее классом на эту гору Мангырыр…

Светало. Григорий встал, погасил свечу. Сходил за водой на речку, осмотрел сети. Оставил несколько рыб возле кустов. Положил сети на плечи. В одно ведро сложил весь улов. И поднялся на пригорок. Оглянулся – за кустами замаячила чья-то огромная тень. Бадай заворчал. Когда они вернулись в избушку, все уже проснулись, занимались утренними делами. Молодой полицейский делал зарядку. Барбос чистил белоснежные крупные зубы. Николай с сыном готовили дрова. Глава наслега мылся, громко сморкался. Лохматый Стас одиноко сидел возле резиновых сапог и что-то бормотал. Пока Григорий с Николаем занимались чисткой карасей, Петров разжег костер и поставил ведра. Быстро сварили уху, позавтракали молча. Григорий собрал все вещи и отнес в машину. Николай с сыном убрали со стола, подмели пол. Полицейские взяли с собой Стаса. Это была машина Радия Петровича, и он сел за руль. Николай с сыном сели на заднее сидение, впереди с Григорием примостился Бадай. Это было его исконное место.

Через некоторое время машины остановились возле поворота речки. Все вышли, но полицейские потребовали оставаться в машинах, позвали только Николая. Бадай уже спрыгнул и пошел к кустам. Оттуда он вытащил истерзанную куртку. Полицейские набросились на него, Петров хотел даже пристрелить, но помешал Григорий – позвав собаку, надел на нее ошейник. И залез с собакой в машину. Григорий увидел, что это куртка не Витьки, а его друга, который был тогда весьма навеселе. И он вспомнил, что видел, как их машина уехала из села в сторону трассы – в город. Значит, Витька жив. А почему его новенькие сапоги остались здесь? Странно. Может, они вернулись обратно?..

* * *

Витька стоял на горе Мангырыр и показывал зарубки медведя другу.

– Ха, я покажу ему, кто хозяин тайги! Ты что, боишься, Витёк? Боишься, ты трус! А я вот поставлю свою отметину! Пусть знает, кто хозяин!

– Не надо, он тут близко!

– Трус! Несчастный трус! Дрожишь, как заяц! Ха, ха! – И он выкинул бутылку в кусты.

– Пойдем на речку Муруку, искупаемся.

– Хорошо, пошли.

Речка Муруку обмелела. Вода была чистой, камни и рыбки в речке были видны насквозь.

– Ух, как хорошо!

– Давай обратно.

– Хорошо, что искупались.

– Протрезвел?

– Вроде.

– О-о, что это? Смотри!

– Что? Мишка отметился?

– Да… Он тут…

– Ну и что? А я еще выше! Я, я – хозяин тайги!

– Дурак! Пошли домой! Быстро!

– Да-а… ты – трус… Ладно…

– Залезай! Быстро!

– Ну, я хочу выйти!

– Потом, потом!

– Трус! Остановись!

– Ладно, за поворотом, держись!

– Не могу!

– Выходи, гад!

– А-а, как хорошо! Пойду к речке, умоюсь! Дай сапоги!

– Твои в твоей сумке. Возьми мои!

– Ладно, и без сапог обойдусь! О-о! Медведь! Спаси! Стреляй!

Машина умчалась прочь, еще доносились душераздирающие крики. Витька опомнился только на трассе, ведущей в город…

* * *

Полицейские все ходили, высматривали, снимали, записывали. Посмотрели на протектора машин, махнули рукой. Что-то собрали в полиэтиленовый пакет, притащили. Разрешили вылезти из машин.

– Станислав Викторович, это куртка вашего внука?

– Нет.

– Я знаю, это куртка его друга, – сказал Радий Петрович.

– Точно?

– Точно. В селе ни у кого нет такой куртки. Я видел обоих, когда они приехали. А такие сапоги были у Витьки.

– А вот эти кроссовки?

– Этих кроссовок не были, по-моему, у Витька.

– Точно?

– Нет, не помню хорошо.

– А я помню точно, эти кроссовки были у его дружка Бориса. И их машина укатила в сторону трассы… в тот день, число не помню, когда умерла старуха Еля, жена Кирилла Афанасьевича. Я шел от него и видел машину, – сказал Григорий.

– А когда она умерла?

– Да второго августа, – вспомнил всезнающий Соломонов.

– Так-так… Если погиб Борис, то Виктор-то, может, жив.

Стас оживился:

– А от чего умер… Борис?

– Его сначала убил медведь, затем съели, видимо, волки. Но, судя по следам, он умер от потери крови. Медведь не стал его добивать… Видимо, испугался машины, убежал. Тут давние следы крузака.

– Это их машина, – подтвердил Радий Петрович.

– По-моему, твой Витька бросил раненого товарища в беде, – процедил сквозь зубы Барбос, подойдя к Стасу

– Он жив, жив… – бормотал старик, все съеживаясь.

– Да, он, по всему, жив, подлец…

– Да он просто трус, – сказал Николай, он уже знал о зарубках от Григория.

– Что дед, что внук – одинаковы, – вздохнул сын Николая Александр.

– Надо позвонить родителям Бориса. Как его фамилия и отчество?

– Стас, наверно, знает.

– Стас, отвечай.

– Его родителей нет. А про родственников… Он говорил, что в райцентре живет его дядя по матери. Григорьев. Он имеет магазин «Тысяча мелочей».

– Я знаю этого Григорьева – Анатолий Спиридонович Григорьев. Даже есть его телефон.

– Хорошо, дашь его нам или сам позвонишь из администрации?

– Да как сказать…

– Ладно, сами позвоним. Поехали!

– Надо бы привлечь этого Витька, да жаль старика.

– А следовало бы…

– Да ладно, оставим его на суд Божий…

* * *

А суд… суд давно свершился… При въезде в город еще в начале августа была найдена разбившаяся машина с обгоревшим трупом. Личность была установлена по разбитым номерам, но в доме, где был прописан потерпевший, обнаружили лишь бутылки и всякий хлам. Так и его схоронили под каким-то номером…

* * *

Медведь съел карасей, которых оставил Григорий. Вдохнул воздух, почуял незнакомые запахи и ушел восвояси…